Текст книги "Лунная гора"

«Сидят у вас писатели в тюрьме…»

(Июнь 2005 г. Хельсинки – Лахти. На Международном КОНГРЕССЕ писателей Азии, Америки и Европы)

 
– Сидят у вас писатели в тюрьме? –
меня спросила финка Анна-Рита.
 
 
– Нет…
В моей стране,
заменила эта –
                тенета быта…
Плохо одеты… и совсем не сыты.
Рубищем выживания прикрыты.
Всему народу
из чужой затеи,
как Лаокоону из объятий змея,
        не выбраться никак
и жизнь как яд,
кровь отравляет, превращая в Ад…
жестокая, немыслимая пытка –
су-ще-ство-ва-ать!..
Я выдыхаю криком:
Нет! – И в душе гремит набат:
Долой!..
«Король» порочный виноват!..
Все, что он творил,
ему же вернется, как бумеранг!..
– Гнать?!..
– Карать?!..
За испытания, за страдания…
Но убежал «король».
У Судьбы незабываемая «шутка»
В «одноактном действии»…
Нет слов!..
И нет пути назад!..
 

Nomados!..

 
Наше тело поделено на части;
на материки, страны и нации,
на племена, рода и на касты –
мы – шар земной…
мы полюсы – вечной страсти.
Мы венец Творца,
сияющий на счастье…
 
 
Наша кровь перемешана, переплетена,
на стременах скакунов перенесена,
по тропе жизни и смерти, извечной
к новым нациям, народам – а
истоки их мы на пути Млечном.
О, NOMADOS!..
Белых юрт незыблемая святыня!
Сфинксы гор –
в степных просторах ожившая!..
 
 
Наше сердце – о, Азия, угомонись!
Кровью большой и огнем не грозись!
Нашей любовью, как могучими стрелами
от Востока до Запада пронизана жизнь,
за океаном их наконечники –
как талисманы Судьбы и Вечности!..
 
 
Загадками Вселенной в пытливых глазах,
со звёздными картами на ладонях,
мы играем, как быть и не быть в ладах
с путями, начертанными на небесах…
 
 
Душа моя – о, Азия – о, тайны пик!..
туманных альбионов галактика,
иных миров лик…
Вершин белоснежных, пирамиды древних
великих гор и степей –
пульсирующие временем тернии жгучих!..
 
 
Душа моя – о, Nomado, о, Азия!..
Ты ключ мира!
Ключ к сердцам народов земных!..
Заглянула к тебе я всего лишь на миг!..
 

Millennium

 
Ночь в Саду… Ночь.
Сад разграблен и разорён
тошно, как изувечен он.
Лишь бродит по нему
одинокая
старушка нищая,
тяжко охая.
Надежды нет в полуслепых глазницах
не знает она, где приютиться
и приткнуться к кому… Ау!..
 
 
Родной Сад! –
из цветущего Рая в Ад
превращенный мгновенно
внезапно, так, –
проклятый всеми?!..
Затерявшийся во времени,
ветрами перемен искромсанный,
точно за мглой туманной
укрылся ночью…
Без солнца, без луны,
и без фонарей.
Где вы, люди?!.. Отзовитесь скорей!..
Гонимые нуждой,
за лучшей Судьбой,
за Счастьем,
за светом
рассеялись вы по странам
и континентам…
как и в древние времена,
ветер перемен
носит по свету людей, как тлен.
Из их судеб сотканы
над бездной мосты
между жизнью и смертью,
жаждой мечты…
 
 
Вернётесь ли вы
или станете
народами полукровными,
где-то врастая корнями?..
Или мы вас затеряем
навсегда между ветрами и годами?..
И потерянный
Сад Родины
со временем
лишь будет сниться вам
из поколения в поколение,
вновь и вновь,
будоража кровь.
 

К 27.03.2005 г

 
В весенний день – снег…
В душе людей – грех…
С древних пор
нескончаемый спор
власти!..
Замерзли весенние цветы.
И весна озябла, а мои мечты
Забыли, что такое Любовь –
застыла кровь.
 
 
За порогом моим
Ветер студеный воет,
Веру людей перемешивает с болью.
О, человеческая слабость
соблазнительна и сильна твоя сладость…
обволакиваешь тьмой, искушая запреты,
так тихо и незаметно.
 

«Плач мой – не плачь…»

 
Плач мой – не плачь,
Палач мой – не палач,
Когда счастье не обошло мой дом!..
 
 
Плач мой – не плачь,
Палач мой – не палач,
Когда божьи заповеди правят в нем!..
 
 
Плач мой – не плачь,
Палач мой – не палач,
Когда душа на пути моем!..
 
 
Полна любовью и светом.
Я жива, пока есть это!..
 

«Два моря – в глазницах…»

 
Два моря – в глазницах,
глубь горных озер,
на дне их таится
загадочный взор,
взирающий жадно
на жернов судьбы –
слепой и всеядный,
скупой на мольбы
луны отраженье,
то солнечный свет
томят искушеньем
в зрачках бездной лет.
В глазницах – два моря,
глубь горных озер.
В них – счастье и горе,
и дух вечных гор.
 

«Дождь на асфальте…»

 
Дождь на асфальте
Танцовщицей дивной
пляшет, и платье
сетчатым ливнем
между домами
смывает все грани
по листьям
там-та-та-та-там…
дождь барабанит…
 
 
Травы, качаясь,
небесной водой
всласть упиваясь
душистый настой,
хмельных ароматов
с ветром смешали,
в дерзком стаккато
дождем заплясали.
Сети косые,
как мокрые пряди,
ноги босые
ласково глядят.
 
 
Танец плясуньи
восторга волненьем
полон – как струны,
поет вдохновенье.
Ливнем весенним
взбодрилась природа
под его сенью
ветра колобродят.
Пляшущим ливнем
Весна их балует –
Танцовщицы дивной
сладки поцелуи.
 

«Ветер крадучись, то решительно…»

 
Ветер крадучись, то решительно
Цветущие ветви деревьев колышет,
Им песни поет заразительно,
Цветными ароматами с ними дышит.
 
 
Деревья песнями ответными,
Дерзкому ветру протяжно подпевают.
Машут вслед ему они ветками,
Жалея, что вместе с ним не улетают.
 
 
Лепестки цветов ароматные,
Кружась по ветру, опадают под ноги.
Искушают мысли невероятные
О необходимости новой дороги,
Ветер подхватывает мое желание
И уносит куда-то за край сознание.
 

«В мареве сумерек меж дальних холмов…»

 
В мареве сумерек меж дальних холмов,
Ветер весенний угомонился…
На мягкий ковер полусонных цветов,
Наверно, прилег и затаился…
Прохладен воздух подлунным светом,
Раскаленные жаром солнца горы,
Остывая, дремлют. Покой ветра
Передается степным просторам.
В цветочной короне и ярком платье –
Весна дивно красит покров земной.
Ночь, раскрывая Весне объятья,
Жадно вдыхает ароматов настой.
 

«Горная речка бурливо грохочет…»

 
Горная речка бурливо грохочет,
Берег лаская пенной волной,
Брызги взметая, о чем-то бормочет
Дерзкий поток с кипящей водой.
Над речкой кипучей
Веет прохладой
С ивой играя, сквозной ветерок:
То ему дернуть за ветвь её надо,
То нежно тронуть каждый листок.
В речку глядят с берегов абрикосы,
Румяные, словно щеки девчат,
Ветви деревьев как девичьи косы,
Переливаясь, красят наряд
Феи прекрасной гор и ущелий,
Бегущей стремительно между камней
Волн перекаты, пенистые мели
Неразделимо танцуют с ней.
 

«Дух захватил вид величавых гор…»

 
Дух захватил вид величавых гор! –
Великолепье красок поразило.
Их красно-желтый огненный убор
Ночь сумерками медленно гасила.
Цвет белых облаков менял закат
На алые тона зари вечерней.
Под облаками уловил мой взгляд
Налет щемящей грусти. Свет суеверный
Границы гор и небо размывал,
Молниеносный вздор заполнил,
Таинственный настрой внутрь проникал –
Неведомо, непостижимо-чудесный…
 
 
Захватывает дух величье гор,
Как будто предки вещими очами
Глядят, раскрыв объятья, и мой взор
Им отвечает. Крылья за плечами
Вдруг вырастают. В горы вновь стремлюсь,
Скучая по ветрам, дождям их и вершинам.
Я горным воздухом не надышусь,
В их окруженье сердцем не остыну.
Клубы туманов ластятся к ногам,
Утесы головой уперлись в небо,
Прикован восхищенный взор к горам,
Мешая вековую быль и небыль…
 
 
…Неповторим вечерних гор наряд
Не отвести глаз от невероятных
Тонов захода солнца, ловит взгляд
Последний луч на красках предзакатных.
 

«Сгорали без жалоб безмолвно…»

 
Сгорали без жалоб безмолвно,
С высот низвергались молча,
Связанные с нами кровно
Навеки вечные прочно,
Достойные предков потомки,
Как почки весенних веток,
Ждущие раскрытия, ломко
Пересмыкаются с ветром –
Ощущают необходимость
Перемен к лучшему чутко,
Новых взглядов непримиримость
Меняет эпохи круто:
Наша кровь вносит вердикты
Связь веков неоспорима.
Тайны век временами скрыты –
Иной раз проносятся мимо,
Иногда высоко возносят
Или свергают с вершины.
В каждом миге – свои запросы,
В каждой эпохе – свои былины.
 

Кыргызская песня

Ответ Пьеру-Жану де Беранже, поэту-классику Франции XVII–XVIII вв. написавшему «Кыргызскую песню»

 
Как будто бы
на берегах Нарына и Сырдарьи;
родных азийских рек,
стоял кыргыз на бреге реки Сены –
прекрасного Парижа в давний век.
По праву победителя надменно,
Поглаживая гриву рысака,
Смотрел степняк на городские стены.
Из ножен вынув меч, его рука
Смывала вражью кровь с булатной стали,
Покрывшую запекшейся корой
Оружие, и предки оживали
В его крови – немирной, жаркой, злой.
Они на эту землю набегали,
И не однажды, оседлав коней.
Он в поколеньях третьим был – держали
Европу в страхе. В памяти своей
Пьер Беранже, французский мастер лиры
Держал событий всяких череду
Минувших лет и описал полмира
Прошедшую в жестокий век орду.
 
 
Прошли века,
Пегас кыргызской крови
В Париж чудесный тоже прискакал –
Чынгыз великий – покоритель новый
Волшебным словом мир завоевал:
У ног его плескала Сена волны.
Песни Любви кыргыз Европе спел,
Их подхватил весь шар земной. А вольный
Народ кыргызов свет познать хотел.
Теперь кыргыз селился там, где предки
Мечом себе прокладывали путь.
Роднился с кем-то, становился другом
Сплетая корни матери-Земли,
Он мирно покорил дороги круга,
Сближая круг, делами рук – вели
Они за горизонты обозренья,
Где жажда жизни покоряет мир.
Труд прославляя. Новым поколеньям
Огонь Любви несет свет новых лир!..
 

К 1916 году

 
Жизнь – море, в море горе –
Процветал «пиратский кордон».
Всеми ветрами на любимые горы
Как же навеяло смертным одром?!
И питалась земля только кровью,
Воды не текли – в снегах.
Остановилась жизнь средь гор,
Заставив кровь застыть в жилах…
Выдвигая из глубин памяти – бога,
Это черное пятно в дыбь,
История – жестокая кара,
Умеющая всегда «быть»!
И в душе, тайного «пирата»
Убивая всякий раз,
Человечество вознесется снова,
Во имя любви возродясь
Из пепла, из ада, из тьмы,
И тени оживит иного царства…
 

«Опять Москва в объятия тумана…»

 
Опять Москва в объятия тумана,
Как бы сама в себя, погружена.
Над этой областью, которая мрачна,
Клубится день за днем декабрская манна.
 
 
Москве опять сопутствуют снега.
Окно загустевает постепенно,
И мой сосед, подвыпивший слегка,
Всех уверяет в том, что это пена.
 
 
Что этот город, оставляемый внизу, –
Густое облако, сугроб, дыра, берлога, –
Кудрявится, темнит и держит на весу
Пространство сна, внутри которого дорога.
 

«Мама!..»

 
Мама!..
С тех пор,
Как ты дала мне тайные священные силы,
Я об одном их просила,
Чтобы среди этих гор,
Словно гнездо, сохраниться бы смог
Детства немеркнущий круг.
В нем судьбу начертал мне
И Бог,
И движение священное рук, –
Это ты создавала мой мир, мое детство.
И отныне навечно уже
Образ твой сохранится в душе.
Ты вручила мне время в наследство.
И теперь эта тяжесть и честь
На мои опирается плечи.
Я сгибаюсь, но все-таки помню, что есть
Твоя сила во мне. И опять мое тело
Все бредет до последнего в жизни предела,
В ожидании заоблачной встречи…
 

«Молниеносно вспыхнет острие…»

 
Молниеносно вспыхнет острие.
Мое окно распахивает ветер.
Он вносит в дом, внезапен, свеж и светел,
Гремящее прозвание свое.
Передо мной свирепствует гроза,
Слепит и вызывает ликованье.
И эта ночь, как всадников глаза,
В которых мне видны предначертанья.
Литавры грома прячутся в кайме
Деревьев, чьи ночные очертанья
Похожи на богатырей во тьме.
 

«Если ноги изрезаны в кровь…»

 
Если ноги изрезаны в кровь
и следы пламенеют в снегу,
в те мгновенья и детство, и кров
вспоминаешь на каждом шагу.
 
 
Вспоминаешь, как прошлого часть.
Не попавшую в рифму любовь.
Её голос летает, кружась
над холмами моршинистых лбов.
 
 
Он кружит над твоей головой,
побеждая пространство и смерть.
Целый мир попирая кровавой стопой,
ты в последнем мгновении можешь суметь
 
 
вспомнить весь свой непрожитый век,
и еще про свеченье седин,
сквозь туман тяжелеющих век
видеть, что ты остался один.
 
 
Только небо запомнит твой взгляд,
только лес тебя встретит в тиши,
где, как тесто, восходит земля
над краями голодной души.
 

«Окровавлены белые крылья…»

 
Окровавлены белые крылья.
Птица скоро закончит полет.
То ли степь ее кутает пылью,
то ли ветер лететь не дает,
 
 
только явно в тумане кровавом
реет птичьего рока крыло.
Птичья тень стала ромбом, овалом,
и от птицы ее отнесло
 
 
в то пространство, где даже для птицы
время пусто и воздух размыт.
И пока там мгновение длится,
позвоночник природы хрустит.
 
 
В том пространстве, где снова и снова
можно взять у природы из уст
слово «небо» и выучить снова,
каждый звук у которого пуст,
 
 
небеса застилает усталость.
Не держи его жизнь, не держи,
чтоб в степную пучину впиталась
кровеносная сила души.
 
 
Слышен голос. Но длится мгновенье.
Голос замер. И только потом
птичья тень ощутит дуновенье
пустоты у себя под крылом.
 

«Срывая листья дней бесценных…»

 
Срывая листья дней бесценных,
Снегам и льдам наперевес,
Подобно горной речке пенной,
Шумит о прошлой жизни лес.
 
 
Вот так и я, подобно лесу,
Бросаю в прошлое свой взгляд –
Так повзрослевшая принцесса
Меняет яркий свой наряд.
 

«Только ветер, что волен и смел…»

 
Только ветер, что волен и смел,
Что прошел, как киргиз, по долинам,
Мне свирелью табунщика спел,
Мелодию песни старинной…
 
 
Только ветер степной – ураган
Потревожит песков километры.
В тихой юрте усталый чабан
Засыпает под музыку ветра.
 
 
Эти песни степей, словно крик,
Повторяет эхом шальная речка,
И где-то журчащий звонкий родник
Пытается подпевать словечко…
 

«Лежит на снегу у дороги цветок…»

 
Лежит на снегу у дороги цветок.
Он слаб, и изранен, и так одинок…
 
 
Не чуя мороза, у смерти в плену,
Он вспомнил сегодня любовь и весну.
 
 
Про птиц, что играли и пели порой,
Кружась над влюбленной его головой.
 
 
Но смерть прикоснулась к нему, и теперь
Лежит он, растоптан. Ни птица, ни зверь
 
 
Над ним не играют. Лишь ветер порой
Слегка прошумит над его головой.
 
 
И видит он в зеркале неба одно –
Пустое пространство, беззвездное дно.
 
 
Земля без цветов, погибая, лежит.
На ней никого. Только снег кружит.
 

«От света к тьме…»

 
От света к тьме
и снова – к свету
летят мысли,
как молния,
распахивая мою душу,
словно ветер
в окне…
Грохочет гром,
и дождь кажется сном, –
колдующий над словом
на конницах мыслей, –
время,
вот веселье,
прошло мгновение
иль вечность:
шумит мой дорогой гость,
вместе с ветром озорным,
то – на врозь,
поет он,
под струи дождя,
и я рада –
вдохновение
озаряла!..
 

«Моя душа среди уступов гор…»

 
Моя душа среди уступов гор
взяла от кремня твердость, и костер
в ней запылал от искр горного камня,
себя я вспоминаю дерзкой, давней,
с босым полетом загорелых ног,
с шальной мечтой и сказками дорог.
Живой мир гор меня околдовал,
но свет далеких звезд девчонку звал
в даль светлую за горною грядой –
определило сердце путь земной.
 
 
Притягивают взгляд вершины гор,
алмазных звезд сияющий убор.
Как величавый вид не осквернить
пронизывает мозг живая нить
бездонных мыслей и стихов полет
меня в своих объятиях несет.
За грань веков моих священных гор
моя душа стремится на простор
Вселенной и земли моей родной –
полотна жизни ткет рука строкой.
 

«Моё дитя резвится в доме…»

 
Моё дитя резвится в доме,
Дождь разошелся за окном.
Осенняя пора истомой
Заполнила взгрустнувший дом.
Доверчив взор осенней власти,
А мокрых листьев сочный блеск
Хранит весенних ливней счастье,
В душе поет дождинок плеск
Выстукивают капли дробно,
О тленном миге бытия,
О бесконечности, подобной
Вселенной, даю волю я
Словам и мыслям, взгляд вбирает
В себя долины, пики гор,
И упоение смиряет
Моей души извечный спор
С рутиной городских сует
И оживает в ней поэт.
 

К г. Ош

 
День траура –
болит моя душа.
Нет радости
у солнечного дня.
К могилам люди
мрачные спешат –
к надгробиям толпа
несет меня.
Под ними
столько горя и мольбы
ушедших
и оставшихся лежит.
Мгновенный
и прямой удар судьбы
был лишь за день
и ночь смертями сыт.
Рок, обнажая меч,
косил людей
направо и налево
так внезапно.
Ответа нет
на слезы матерей –
ушли навек
их дети безвозвратно.
Печаль людская
опустилась ниц
перед святым
и горьким обелиском.
Толпа
не отрывала мокрых лиц
от залитых слезами
черных списков.
Огнем –
ум древней клятвы
сердце жег:
«Меч вынутый из ножен
обагрить
кровью врага положено,
потом
лишь можно в ножны
вновь его вложить…»
Сияло солнце,
день не торопил
уйти людей
от памятных могил.
Безмолвие
роднило
их покой
и безучасность
к памяти людской.
 

«Багровеет озеро…»

 
Багровеет озеро,
в дымке предзакатной.
Камыши раздвинулись
и на перекатах
волн прибрежной заводи
гуси появились
как принцессы с принцами
танцевать пустились.
Берег солнцем красится
в огненные краски,
гусыни с гусятами
принимают ласки
тихих вод,
шумливо плещутся кругами
и ныряют весело
прямо с головами.
Чебаки,
серебряной чешуей блистая,
принялись подпрыгивать
над гусиной стаей.
С могучего дерева
над водой высоко
болтается палка
привязанная ловко
к веревке плетеной
из пеньки фабричной.
На такой качаться
пацанам привычно
целый день, наверно,
прыгали с «тарзанки»,
снова с нее прыгать
станут спозаранку.
Солнце закатилось.
Вечер наступает.
Озеро о чем-то
в тишине вздыхает.
Шепчется с листвою
одинокий ветер.
Завтра день настанет,
пусть он будет светел.
 

«Я как бездонная…»

 
Я как бездонная
пещера на скале,
в которую войти
никто не смеет.
Чудо-дорогу
всадник одолел –
познать себя
или меня жалеет?
Так высоко
забрался храбрый дух!
Моя душа
вселенную познала.
Весенний паводок
гремит,
тревожа слух…
Я иноходца
дерзко оседлала.
На нем
плыву по звездному пути.
Дыханье ветра
чувствую спиной
Пегас крылатый
на Олимп летит,
и золотое слово
правит мной.
Сливаюсь
с аргамаком
белогривым,
стремительному ветру
поддаюсь,
мир изумляю
своим словом дивным
и в край
неведомый мне мчусь.
 

«Буйный Нарын грозен…»

 
Буйный Нарын грозен,
старец Нарын могуч.
Белогривой волной кровавой
достает до звезд
и до туч.
 
 
Людское могущество никнет
безвольно перед ним.
Бурлят тысячелетья
одно за другим.
 
 
В его кипящих водах
с тех пор, как вершины гор
благословили сына
земной покорять простор.
 
 
За ним,
восхищаясь силой,
бежали родники –
из ледников и селей,
выстраивали полки
его сопровожденья
на избранном пути.
 
 
Одолевая преграды,
с эхом гремящих скал
спорил, бился о камни,
как барс свирепый рычал.
 
 
Неистовым нравом Нарына
любуется стар и млад:
одних он страшит,
другие
поладить с ним спешат.
 
 
Строят мосты, плотины,
держать пытаясь в узде
Нарына могучие воды.
Он в радости
и в беде
дух поднимает народу,
крылья надежде дает.
Бурный красавец свободу
в кипучих водах несет.
 

«Всю ночь комузист на комузе играл…»

 
…Всю ночь комузист на комузе играл.
Язык онемел, но артист не устал.
Душа его пела под чудные звуки,
по струнам летали искусные руки.
Родня и друзья восхищенно глядели
на волшебство в мелодическом деле.
Мастер играл о жизни и смерти,
все забывая, рвалось его сердце
на части, пленяя сердца
вкруг сидящих.
Пел он о будущем и настоящем.
Смерть отступала под звуки комуза.
Витала над ним вдохновения муза.
Всю ночь пел комуз.
Усладить жизнь спеша.
Язык онемел, но распелась душа.
 

«Вросшей корнями…»

 
Вросшей корнями,
шелестящей листвой,
стала надежда заветная
людской мечтой.
Превратилась в лисицу белую,
себе под стать.
Устала от надежд чужих,
решила птицей стать,
летать между землёй и вселенной,
эхом чаяний быть,
дромадером пустыни
переходить,
нóшу надежд неся на спине…
Лисица моих мечтаний
напросилась ко мне.
Ждала ее в гости на
почетное место.
Она выбрала вселенную
меня вместо.
Вселенские надежды грузом
её стали –
в них вместились все
беды и печали
людей, мечтающих ей
поклоняться –
все когда-нибудь куда-то стремятся.
Стали их надежды мечте обузой
непосильным, невыносимым грузом.
Сбросила она его и умчалась,
а чаяний людских сласть
осталась:
не могут забыть люди
белую лисицу
наяву и во сне она им снится.
Горюй, не горюй – не вернется.
Зови, не зови – не отзовется.
Под стать она силе земной
и небесной,
как поймать ее, никому
не известно –
насмехается над нами
Всевышний, что ли, –
лисицу белую отпустил на
волю…
а люди, задыхаясь от
жизни бренной,
любуются звездами во Вселенной,
обманываясь иллюзиями
и миражами,
и упиваются своими мечтами.
Шелестит листвою, со звездами
шепчется…
Белая лисица плеядами
чертится.
Стань моим оберегом,
лисица белая,
на мгновение или на вечность
целую.
 

Быль

 
В белоснежном одеянье,
окруженный весь сияньем
сидит старец в пышных травах,
будто вечность мирозданья,
осененный высшей славой,
что в него переместилась.
И в молчании застыли
перед ним века, и милость
неба в нем соединили
серебристых прядей волны
по его плечам спускались
своим видом отрешенным
бездной глаз зрачки казались.
Он пронзал насквозь лишь взглядом.
Был прямей, чем ось земная.
Никого не было рядом,
Открывалась грань иная
его мироощущенья.
 
 
Никому не нужный старец,
был вдали от скал, ущелий,
от любой мельчайшей твари,
он смотрел во тьму безмолвья
на иного мира судей.
Его рта касаться слово
никогда уже не будет.
Его молодость вспорхнула,
и умчалась быстрой птицей.
Ее дерзкие посулы
не сумеют возвратиться.
Тих и немощен отшельник,
с каждым днем слабеют силы.
Мир небесный беспредельный,
за пределами могилы
открывался перед взором,
и века долу склонялись
перед стариком покорно,
тайны жизни раскрывались.
 
 
Через много лет случайно
оказавшийся здесь житель,
вперив взгляд в скалу, отчаянно
крикнет: «Дух и покровитель! –
движимый безумным страхом. –
Чур меня!» – Останкам бренным,
предпочтя дней смертных плаху,
свершит жертвоприношенье.
 
 
Через годы в этом месте
у скалы уединенной
будто чудо – неизвестно
как, но памятью достойной
из скалистой земной тверди
красоты необычайной
джийде вырастает – смерти
старца памятник печальный.
Золотой пыльцой покрыты
листья дерева и ветви.
Старика душа в них скрыта.
Она шепчет что-то ветру,
он разносит по округе
тайны вечности и жизни
их уносит друг за другом
в небеса, на ветках виснет
шепот. С отрешенным взглядом
тень лица в ветвях мелькает.
Запоздалый путник рядом
на несчастье обрекает
сам себя: с пути собьется,
позади тропа исчезнет –
заплутавший не вернется
из неведомых сил бездны.
 
 
Стариками быль хранится,
вечно в памяти народной.
Лет прошедших вереницу
ощущаю на природе.
Дерево джийде святое
и отшельник – продолженье
мира, вечности. Не скрою,
не забыть мне ощущенья
связи с эхом мирозданья,
когда миф и жизнь, сливаясь,
открывают нам глубины
вечных истин, отражаясь
в нас живой первопричиной.
…Мы живем и превращаем в миф
самих себя, бросая
взгляд в глубины прошлых жизней.
И они, как птичья стая,
обнажаясь, летят дальше,
в сказки вечности,
где нету расстоянья.
Чтобы встретиться с глазами мироздания
в которых отражаемся мы вечно.