Текст книги "Эпоха сериалов. Как шедевры малого экрана изменили наш мир"

¹ Глава публиковалась с иллюстрациями на интернет-ресурсе POLIT.ru с 22 октября по 20 ноября 2016 г.

² Перевод Д.Г. Лившиц.

³ Interview with Steven Moffat and Mark Gatiss. Empire's Sherlock Series 3 Spoiler Podcast Special, 15 Jan 2014. http://www.empireonline.com/movies/ news/empire-sherlock-series-3-spoiler-podcast-special/

⁴ «Долина ужаса» – упоминание о Мориарти, однако это противоречит последующей повести, в которой Уотсон о нем ничего не знает.

⁵ «Последнее дело Шерлока Холмса». Перевод Д.Г. Лившиц.

6 Zych J. How Moriarty Survived the Reichenbach Falls // Baker Street Journal. 2011. Vol. 61. No. 1. P. 21–24.

⁷ Jaffee W. Moriarty Times Three // Baker Stree Journal. 2007. Vol. 57. No. 2. P. 48–49.

⁸ Согласно одной из версий, профессор Мориарти был на самом деле средним братом Холмсов (младше Майкрофта, но старше Шерлока), смерть которого Шерлок Холмс специально инсценировал, чтобы дать ему шанс сбежать. При этом банда была полностью переловлена (The Annotated Sherlock Holmes. Vol. II. P. 306).

⁹ Перевод Д.Г. Лившиц.

¹⁰ «Шерлок», серия «Большая игра» (2010 г.).

¹¹ «Шерлок», серия «Этюд в розовых тонах» (2010 г.).

¹² В «Последнем деле» Холмс именно об этом и говорит: «Я принимал участие в тысяче с лишним дел и убежден, что никогда не злоупотреблял своим влиянием, помогая неправой стороне».

¹³ «Он сунул руку в карман, а я взял со стола револьвер. Но он вынул из кармана только записную книжку, где были нацарапаны какие-то даты» («Последнее дело ШХ»).

¹⁴ Серия «Конец времени»/ The End of Time: и Доктор, и Мастер погибают и перерождаются в свои следующие инкарнации.

¹⁵ «Доктор Кто», серия «Конец времени-1».

¹⁶ В сериале «Элементарно» и Уотсон, и Мориарти – женщины.

¹⁷ «Элементарно», серия «Героин» (2013).

¹⁸ Ривер Сонг – дочь Эми и Рори, спутников Доктора. Зачатая на борту Тардис, во временной воронке, она получает некоторые черты Повелителей времени – способность регенерировать и путешествовать во времени. Ее похищают враги Доктора сразу после рождения, пытаясь вырастить из нее киллера.

¹⁹ Серия «Свадьба Ривер Сонг». Ривер, отказавшись стрелять в Доктора, вызывает парадокс и останавливает время. Доктор в итоге убеждает ее вернуться в ту же точку и совершить убийство, тайно сообщив ей, каким образом он избежит смерти.

²⁰ «Последнее дело Шерлока Холмса».

²¹ Rosenberg S. Naked is the best disguise. NY, 1974. P. 183.

²² Bradway J.A. Why was Moriarty the Napoleon of Crime? // Baker Street Journal. 2010. Vol. 60. No. 1. P. 28.

²³ Ibid. P. 30.

²⁴ Березкин Ю.Е., Дувакин E.H. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам: Аналитический каталог // Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика. http://www.ruthenia.ru/folklore/berezkin/index.htm

²⁵ Льюис К.С. Космическая трилогия.

²⁶ «Последнее дело Холмса», перевод Д. Г. Лившиц.

²⁷ Серия «House divided», 5:22. Хауса преследует призрак Эмбер – галлюцинация, вызванная наркотиками и недосыпом. После неудачных попыток избавиться от нее Хаус начинает прислушиваться к ее советам больше, чем к мнению реальных людей. В итоге диагноз Эмбер оказывается ошибочным. Одновременно Хаус проводит мальчишник для своего подчиненного, где у жениха случается анафилактический шок, вызванный кремом, который ему подсовывает Хаус (по совету Эмбер).

²⁸ Серия «Both Sides Now», 5:24. Хаус осознает, что не способен отличить галлюцинацию от реальности и добровольно сдается в психиатрическую клинику.

²⁹ Серия «No Reason», 2:24. В Хауса стреляет человек, назвавшийся «бывшим пациентом». Придя в себя в отделении интенсивной терапии, Хаус оказывается на соседней койке со своим убийцей, «Джеком Мориарти», которого подстрелил охранник. Хаус беседует с ним, одновременно разбирая дело очередного пациента. Однако он очень скоро обнаруживает, что страдает провалами памяти и не может отличить явь от галлюцинации. В финале оказывается, что все пережитое Хаусом после того, как он пришел в сознание, – галлюцинация, занявшая в реальности несколько минут.

³⁰ Мейер Н. Семипроцентный раствор. Пер. И. Полоцка.

³¹ В романе «Семипроцентный раствор» одержимость Холмса погоней за Мориарти объясняется детской травмой. Отец Холмса, обнаружив, что жена ему изменяет, застрелил ее и потом себя. Шерлок и Майкрофт узнали об этом от Мориарти, своего учителя математики.

³² «Безобразная невеста» подробно разбирается в гл. «Шерлок на кушетке».

#доктор

Когда мы читаем о том, чем занимается Шерлок Холмс – равно как и все его многочисленные литературные потомки, – нам представляется, что мы наблюдаем за уникальным и необыкновенно увлекательным занятием, которому по уровню интересности практически нет равных. У Конан Дойля яркость жизни главного героя оттеняется рутинным существованием полицейских, которым он помогает, – Лестрейда, Грегсона и прочих служащих Скоттленд-Ярда. И еще в большей степени – профессией его друга, доктора Джона Уотсона. Причем эта профессия настолько несущественна, что у Дойля он очень редко кого-либо лечит: все аспекты его медицинского ремесла отражены в нескольких сценках (оказание первой помощи очередному клиенту; заключение о причинах смерти – впрочем, Холмс его тут обычно превосходит; мимолетные упоминания о пациентах). Фактически профессия Уотсона сведена к обращению «доктор», в том же роде, что и «сэр», «почтеннейший» и т. п. Однако столь ли нейтрально это обращение?

Этот вопрос заинтересовал меня задолго до того, как зародилась идея книги, до выхода «Шерлока» или «Доктора Хауса». Читая разнообразную литературу, я обратила внимание на то, что в европейской (как и в русской) прозе конца XVIII – начала XIX века доктора:

а) как правило, не лечат;

б) обращение «доктор» часто замещает #имя собственное;

в) редко бывают главными героями, но тем не менее оказываются на поворотных точках повествования;

г) обладают особыми знаниями и умениями, вплоть до явной магии и чародейства;

д) как правило, одиноки или крайне несчастливы в любви и семейных отношениях.

Много лет я подбиралась к этой теме с разных сторон – от студенческих изысканий, основанных на центральных произведениях русской литературы (таких, как «Герой нашего времени» или же «Отцы и дети»), до более развернутых, рассматривающих уже массовую литературу 1820-1850-х годов. Литературоведческие исследования дополнялись историческими – каким был статус врачей в обществе того времени, когда была разрешена частная медицинская практика, где получали медицинское образование и т. д. В результате к моменту, когда мы заинтересовались «Доктором Хаусом», я находилась в процессе работы над диссертацией, посвященной теме медицинского дискурса в русском романтизме¹. И с того момента эти две работы шли параллельно, подпитывая и дополняя друг друга.

С точки зрения современного человека сам факт того, что докторов постоянно сдвигали на окраины сюжета, кажется полным абсурдом – сейчас медицинская профессия весьма уважаема и престижна (в одной из серий «Доктора Хауса» Хаус застает своего друга Уилсона за тем, что тот вырезает купоны из газет. «Ты что? – спрашивает он его, – у тебя же шестизначная зарплата!»). Так было не всегда, и хотя врачи, обслуживавшие королевский двор и высокопоставленных государственных деятелей, вели роскошную жизнь, рядовые представители этой профессии зачастую бедствовали и прилагали огромные усилия для того, чтобы выжить («Казалось, мне суждено было ничего не добиться в своей профессии»²,– пишет Сэмюэл Уоррен, рассказывая о злоключениях молодого врача). И в довершение всего, к врачам нередко относились с некоторой брезгливостью и страхом – медицина представлялась «нечистой» в глазах обывателя («Он смотрел в глаза, которые видели это, касался руки, которая притрагивалась к мертвецу» – так реагирует юноша на рассказ врача о смерти поэта³).

Писатели осмысляют это отторжение, боязнь, неприятие медицинской профессии по-разному, от откровенного фарса, включающего в себя «длинную череду шарлатанов и гротескных лекарей, начиная елизаветинской драмой и кончая доктором Слопом из Лоренса Стерна»⁴, до зловещей фигуры черного, демонического доктора, персонажа готического романа и #романтической новеллы. Одним из произведений, вдохновивших меня на изучение места врачей в литературе, стала повесть Альфреда Виньи «Стелло» (1832), построенная в форме беседы юноши Стелло и «Черного доктора». Чтобы отвлечь Стелло от тоски и сплина, доктор рассказывает ему истории гибели трех поэтов – Чаттертона, Жильбера и Андре Шенье в разные эпохи (от последних лет монархии до террора французской революции). Сразу бросается в глаза несколько вещей – присутствие (но не участие) доктора в различных исторических событиях; его подчеркнутая холодность («Доктор остался холоден, как статуя царя зимой в Санкт-Петербурге»; «– А Китти Белл? Что стало с Китти? – осведомился Стелло, заглядывая в холодные глаза Черного доктора») и одновременно яркость и гениальность («На мгновение Стелло показалось, что с ним говорит сама мудрость»). Доктор явно занимает «пограничное» положение – не случайно ему п ре д оста в л я ется говорить именно о предсмертном состоянии героев его новелл. В его прозвище и полном отсутствии имени отражена демоничность – доктор принадлежит ночи (отсюда его черное облачение), а в финале, на рассвете, исчезает. Впрочем, и сам Стелло также оказывается не вполне реальным:

Кто этот Стелло? Кто этот Черный доктор?

Тоже не знаю.

Не походит ли Стелло на что-то вроде чувства, а Черный доктор – на что-то вроде суждения?

Я знаю одно: если бы мое сердце и разум обсуждали друг с другом тот же вопрос, они говорили бы то же самое⁵.

В «Стелло» отчетливо выявляются личностные черты и особенности взаимоотношений, которые потом станут каноническими для всех шерлокианских пар: сочетание сердца и разума; холодность, гениальность и проницательность доктора – и теплота и чувствительность Стелло. Конечно же свойства Черного доктора отойдут к Шерлоку Холмсу, в то время как доктор Уотсон займет место Стелло – слушателя, свидетеля, человека.

Как же получилось, что доктор Белл превратился в сыщика Холмса, а доктор Уотсон отошел на второй план? Биографические обстоятельства этого превращения хорошо известны, но для этой книги гораздо важнее типология образа, давшего начало нашему герою. И тут следует указать два важных обстоятельства, сопровождающих вымышленных докторов. Первое – это уже упоминавшееся ранее недоверие к доктору как герою литературного произведения, характерное для викторианской эпохи. В статье, посвященной доктору Лидгейту, герою романа «Миддлмарч», обозначена веха, когда докторам становится наконец позволительно быть не только на вторых ролях – и это 1871 год, когда был опубликован этот роман Джордж Элиот. Автор статьи справедливо задается вопросом – «Почему же врач в качестве главного героя не появляется в британской литературе до 1871 года, так что когда нам на обеде у мистера Брука представляют молодого хирурга Терциуса Лидгейта, нам он так же внове, как и леди Четтам? В этот век научного и медицинского прогресса мы вполне могли бы ожидать, что встретимся раньше с героем-врачом»⁶. И хотя до выхода рассказов Дойля пройдет еще какое-то время, дистанция, отделяющая «Миддлмарч» от «Этюда в багровых тонах», совсем невелика, всего-то 15 лет. «Доктора как доктора явно не представляли особого интереса для романистов XIX века, – говорится в той же статье, – и если писатель осмеливался выстроить свою книгу вокруг личной жизни доктора и его медицинской деятельности, то он рисковал нарваться на жесткую критику. Это произошло с “口нрбруком”，романом Гарриет Мартино (1839), который Сидни Смит ворчливо называл „историей любви аптекаря“. Он утверждал, что доктор не способен к влюбленности: "Если он возьмет свою возлюбленную за руку, то в силу привычки измерит ей пульс; если она упадет в обморок, он предложит ей только нюхательные соли <…>”»⁷.

Второе обстоятельство связано с ролями, или же, пользуясь терминологией Проппа, функциями литературных врачей, которые, на мой взгляд, сводятся к посредничеству между персонажами, наблюдению за действием и почти полному неучастию и конфидентству – как правило, в отношении главных героев. Вплоть до второй половины XIX века доктора остаются теневыми фигурами, хотя и очень важными для сюжета. Наблюдая за жизнью с ее непарадной стороны, они получают огромное преимущество – сквозь призму их взгляда мы и сами начинаем проникать за кулисы жизни, видя болезни и страдания без всяких ширм и прикрас. Можно смело сказать, что для литературы XIX века присутствие докторов – это окно во внутренние покои, как в буквальном, так и в переносном смысле («чертоги разума»). Так, суперпопулярные в 1830–1840 годы «Записки доктора» Сэмюэла Уоррена сыграли именно такую роль, показав жизнь людей разных сословий и занятий с самой личной точки зрения (Черный доктор в «Стелло», по сути дела, выполняет ту же функцию). Через руки доктора – рассказчика «Записок» проходят и политики, и поэты, и бедняки; и добрые, и злые люди. При этом рассказы выстроены в форме «истории болезни» (case history), жанра, который в XIX веке еще не был окончательно формализован и позволял медикам излагать их в свободной форме⁸. По замыслу Уоррена, читатель должен был полностью увериться в аутентичности записок доктора, и для этого он придает своим рассказам форму «клинической истории болезни. [Доктор] говорит о симптомах, подразумевая, что он осматривал пациента, ставил диагноз и проводил лечение»⁹. Но и это Уоррену кажется недостаточным, и он вводит в повествование весьма деликатные и даже табуированные темы: например, в рассказе «Man About Town» в больших подробностях описывается, как сифилис разрушает тело больного, а в рассказе «Thunderstruck» девушка впадает в кататонию из-за очень сильного шока¹⁰. Герой «Записок» не только наблюдатель (главная функция литературных докторов), но и доверенное лицо своих пациентов (как, например, в рассказе «Statesman»¹¹ – драматической истории взлета и падения одного британского политика), а также активно занимается посредничеством (как в рассказе «The Merchanfs Clerk»¹² – где доктор пытается помочь одной бедной семье, ведя переговоры с богатыми и жадными родственниками). То же самое можно сказать и о Черном докторе из «Стелло», перемещающемся из королевских покоев в комнаты нищего поэта.

«Записки доктора» снискали большую популярность, в том числе и в России, где они переводились и публиковались практически сразу после выхода оригинальных текстов¹³. Однако тут важно понимать, что в тот момент эти рассказы воспринимаются скорее как документальные очерки, написанные врачом, и потому резонанс отчасти объясняется понятным желанием публики узнать различные подробности частной жизни пациентов, равно как и заглянуть в повседневную жизнь доктора. Уоррен публиковал свои рассказы анонимно, и, помимо идеи мистификации, он руководствовался конечно же теми соображениями, о которых мы уже говорили: если квазидокументальные заметки врача были вполне приемлемы, то доктор в роли главного героя – нет.

У Конан Дойля мы видим те же тенденции – доктор Уотсон осуществляет все перечисленные функции, становясь доверенным лицом Холмса (и единственным его другом); помогая ему взаимодействовать с миром (посредничество) и, главное, беря на себя роль летописца, воспевающего подвиги Шерлока, по сути дела, представляющего его миру. В отличие от Уоррена, Дойль не прячется за личиной своего доктора-рассказчика; но если принять во внимание всю предыдущую историю отношения читателей и критики к героям-врачам, то становится понятно, почему, несмотря на реальный прототип Холмса, Дойль не изображает своего героя врачом, отодвигая Уотсона на второй план.

Почему же собеседник Стелло назван «Черным доктором»? В первой половине XIX века образ медицины смыкался, с одной стороны, с чернокнижием и колдовством, а с другой – с шеллингианским толкованием животного магнетизма, предшественника медицинского гипноза и психоанализа. В народном театре традиционно фигура комического доктора-лекаря соседствовала с гробокопателем; в целом ряде #романтических новелл врачи изображались чернокнижниками и колдунами, как, например, у Гофмана в повестях «Магнетизер» или «Игнац Деннер». Постоянно имея дело с пограничными состояниями – роды, болезнь, смерть, – доктор и сам оказывается на стыке миров¹⁴. Тот же Черный доктор рассказывает Стелло истории смертей трех поэтов, и очень важным для слушателя (а через его взгляд – и для читателя) оказывается личный, физический контакт доктора с умирающим: «Вдруг Стелло остановился и схватил доктора за руки. – Значит, вы видели его? – воскликнул он. – Видели и держали на руках этого злополучного юношу, сказавшего себе: „Отчайся и умри“, слова, которые вы часто слышали по ночам от меня?»¹⁵. В силу такой пограничности литературные доктора, равно как и их сериальные потомки, наделены целым рядом демонических черт, восходящих к древним мифологическим представлениям.

В самых первых кадрах пилотной серии «Доктора Хауса» мы видим, как двое мужчин, один в белом халате, другой в потрепанном костюме и с тростью, идут по коридору. Физическое #увечье героя предъявляется зрителям с первых же минут, когда человек с клюкой говорит своему собеседнику: «Ну, вот видишь, все меня принимают за больного из-за трости», – что задает тон не только этому эпизоду, но и всему сериалу, в котором слегка перекошенная фигура Хауса, ковыляющего по коридору в сопровождении своей команды, станет заставкой, брендом, символом; в этом скособоченном силуэте сосредоточится главная драма, загадка нашего героя – его неизлечимая травма. И этот герой – реинкарнация Шерлока Холмса, где доктора Уотсона замещает доктор Уилсон.

Хромота и асимметричность доктора указывают сразу на два типологических свойства. Первое отсылает нас к архаическим культурным корням, а именно к фольклору и эпосу, в которых асимметрия становится признаком принадлежности к потустороннему, подземному миру: «Хромы и кривы, одноглазы, одноруки и одноноги хтонические духи в фольклоре сибирских и центральноазиатских народов <…> Кривизна и хромота – устойчивый признак колдуна по поверьям русских восточной Сибири, что, кроме того, связано с представлениями о ложности, неправедности, неправильности, противоположности истине [Медведева, 1997, с. 6–7]. Естественно, что неполнота форм и асимметрия особенно характерны для ситуации пересечения рубежа. Весьма выразителен в этом отношении хромой перевозчик в загробный мир из маньчжурского шаманского предания: одноглазый, одноухий, кривоносый, лысый, подгребающий половинкой весла половинку лодки»¹⁶. Уместно здесь же упомянуть увечность Полифема, Лиха Одноглазого и т. д., вплоть до одноногого Джона Сильвера из «Острова Сокровищ» Стивенсона, а также булгаковского Воланда с кривым ртом и глазами разного цвета¹⁷. Тут можно говорить об устойчивости стереотипов: когда перед сценаристами стояла задача наделить героя каким-то увечьем, они избрали именно хромоту, которая, в свою очередь, свяжется в зрительском сознании с образом хромого беса. Стоит также отметить, что в самом начале сериала «Шерлок» доктор Уотсон хромает, совершенно так же как и Хаус.

Хаус обладает многими другими дьявольскими чертами, такими как необыкновенная способность моментально переключиться на иностранный язык; в «Шерлоке» братья Холмсы также легко справляются с различными языками (достаточно вспомнить знаменитую сцену из «Пустого катафалка», в которой Майкрофт и Шерлок разговаривают по-сербски). Знание всех языков также приписывается черту, который, по мысли Джойса, говорит на «чертногусломе»¹⁸, или «на смешанном жаргоне итальянского и испанского наречия, к которому примешивает несколько латинских слов»¹⁹. В современной культуре демонические персонажи практически всегда наделяются этой суперспособностью. В «Космической трилогии» Льюиса один из героев, когда в него вселяется злой дух, начинает бегло изъясняться сразу на нескольких языках; дьявольский адвокат Милтон, в фильме «Адвокат дьявола» свободно говорит на всех языках, то же можно сказать и о Люцифере, герое одноименного сериала²⁰. Впрочем, говорение на языках в научной фантастике иногда истолковывается как признак надмирности, как, например, в «Докторе Кто», где герой владеет не только всеми языками мира, но и языками вселенной, с легкостью общаясь с жителями всех планет. Его машина времени – ТАРДИС – телепатически переводит любые языки и для спутников Доктора.

Другое, не менее важное символическое объяснение хромоты Хауса указывает на тему особого увечья, дающегося в обмен на необыкновенный дар. Это может быть как знак союза, договора с высшими силами (как в Библии – жила Иакова, косноязычность Моисея), так и особая помеченность – темными или светлыми силами. Так, в древнегреческой мифологии прорицатель Тиресий слеп, однако обладает «другим» зрением, позволяющим ему предвидеть будущее. Увечье в ряде обрядов и ритуалов является частью посвящения. В пушкинском «Пророке» герой лишается привычных органов чувств и взамен получает божественный дар; Русалочка расплачивается постоянной болью за превращение в человека. Молодой импровизатор Киприано из новеллы Одоевского «Импровизатор» за способность сочинять стихи без усилий расплачивается мучительным микроскопическим, или даже рентгеновским, зрением, начиная видеть внутренности любимой и слышать шорох насекомых. Раненого, покалеченного героя выдергивают из повседневной жизни. Леверкюн из «Доктора Фаустуса» добровольно принимает на себя увечье в качестве платы за композиторский дар. Рэнсом, герой «Космической трилогии» Льюиса, страдает от неизлечимой раны в ступне, и одновременно на него нисходит благословение богов и более острое зрение, позволяющее видеть бесплотных духов и понимать их язык. Диагностический дар Хауса отчетливо связан с его физической болью и с приемом викодина – без этого он не может функционировать. Поэтому даже при попытках вылечить ногу Хаус сознательно или бессознательно избирает путь боли, а не излечения. Он наделен сверхзрением и способен прозревать не только физические недуги, но и душевные слабости, человеческие недостатки, проблемы в отношениях.

Помимо физического увечья доктор отмечен еще и эмоциональной ущербностью: он лишается возможности быть счастливым в любви или браке. Так, говоря о своем мимолетном увлечении, Черный доктор признается Стелло: «Я мгновенно овладел собой и, глубоко раскаиваясь в том, что оказался настолько безумен, чтобы хоть раз в жизни на четверть часа дать обольстить себя надежде, вновь стал прежним бесстрастным наблюдателем событий». Очень часто оказываясь свидетелями любовных драм, сами доктора, как правило, одиноки и бездетны (какая там любовь, если «аптекари», как мы уже видели, не способны к истинным чувствам!). Попытки найти себе спутницу жизни, как правило, проваливаются и оборачиваются несчастьями или полным неблагополучием. Например, в романе «Миддлмарч» Джордж Элиот, Доктор Лидгейт, привлеченный умом и красотой Доротеи Брук, женится ней, что губительно сказывается на его научной карьере, равно как на нем самом – все рвение постепенно сходит на нет, он понимает, что не любит жену, и морально опускается. В романе Гюстава Флобера «Мадам Бовари» Шарль, муж Эммы, аптекарь, и, как известно, их брак также терпит сокрушительный крах. Если доктор холост, то и это почти всегда объясняется несчастливым прошлым, вынудившим его к одинокому образу жизни. Например, доктор Торн, герой одноименного викторианского романа²¹, воспитывает племянницу, дочку брата, родившуюся при скандальных обстоятельствах. Эти обстоятельства, старательно замалчиваемые, приводят к тому, что доктор так и не женится, посвятив всю свою жизнь осиротевшей девочке.

В «Докторе Хаусе» мы видим, как Хауса неоднократно пытаются свести с одной из героинь; разумеется, все отношения рано или поздно терпят неудачу, причем во всех случаях причиной объявляется моральное уродство Хауса, неспособность к нормальной совместной жизни. Даже Уилсон, его единственный друг, говорит ему: «От тебя исходит несчастье, потому что ты не можешь жить по-другому». Впрочем, подобное одиночество и бессемейственность характерны не только для Хауса, но и для всего его окружения. Сам Уилсон, несмотря на мягкий характер и добрый нрав, не способен удержаться в браке ни с одной из женщин; союз двух юных помощников Хауса – Кэмерон и Чейз – стремительно распадается; отношения Формана и Тринадцатой также быстро разваливаются. Семья Тауба разрушается, а главврач Кадди предпринимает несколько попыток найти себе пару (в том числе с Хаусом), но и они оказываются несостоятельными. Все это говорит нам о том, что важна не столько душевная (или социальная) ущербность Хауса, сколько та профессиональная принадлежность, которая объединяет всех вышеназванных персонажей и, по инерции литературной традиции, помещает их в категорию заведомо одиноких врачей.

У Дойля брак доктора Уотсона также оказывается непродолжительным – Мэри Уотсон умирает от неизвестных причин. Для Дойля, впрочем, эта фигура настолько незначительна, что он никак не вникает в подробности этой семейной трагедии, лишь вскользь отмечая: «Каким-то образом Холмс успел узнать о смерти моей жены, но его сочувствие проявилось скорее в тоне, нежели в словах. "Работа – лучшее противоядие от горя, дорогой Уотсон, – сказал он, – а нас с вами ждет сегодня ночью такая работа, что человек, которому удастся успешно довести ее до конца, сможет смело сказать, что он недаром прожил свою жизнь”»²². У Моффата и Гейтисса Джон Уотсон также неудачлив в любовной сфере – все его попытки завести отношения с девушками проваливаются, а брак с Мэри заканчивается трагедией и ее гибелью. В конечном счете возможным оказывается только сочетание «Холмс – Уотсон» (Хаус – Уилсон), все остальные связи совершенно несостоятельны.

Несправедливо снобское отношение к медикам в викторианские времена с лихвой компенсировалось в конце XX – начале XXI веков: в течение тех лет, пока выходил «Доктор Хаус», фраза «это не волчанка!» стала мемом, все узнали о том, как именно надо применять дефибриллятор и как врачи проводят интубацию больных. Несмотря на то что реальные доктора неоднократно высмеивали и критиковали то, как изображена медицина в «Хаусе» (этому был посвящен обширный проект “Polite Dissenr²³), переубедить зрителя было абсолютно невозможно, и для многих этот сериал стал настоящей энциклопедией каждодневной жизни врачей. Эти сериалы не просто формируют у аудитории определенный взгляд на медицину, но и позволяют, подобно викторианским диорамам и косморамам, взглянуть на мир глазами врача. Теперешняя популярность киношных и сериальных врачей полностью оправдывает смелость и новаторство писателей XIX века, осмелившихся задействовать их в ключевых ролях.