Текст книги "Все только начинается"

А тем временем, еще раз улыбнувшись мне, он отвернулся. Снова стал смотреть на дорогу.

– Откуда вы все это знаете? – спросила я, помолчав. – Вы философ-любитель? Сказочник?

– Вовсе нет, – засмеялся он. – Просто изучать все, что связано с Бабой-Ягой – это в некотором роде моя профессия… Говорите – куда ехать? У меня примерно час свободного времени, и я смогу вас подвезти.

Я назвала адрес.

* * *

К счастью, мы сумели избежать пробок. Миновали Бауманскую, проехали два перекрестка и въехали в узенькую улочку, своего рода аппендикс Госпитального переулка. Здесь притертые со всех сторон новостройками и сверкающими от полировки офисными зданиями стояли неизвестно как сохранившиеся трехэтажные домишки, обреченно ожидающие сноса. Возле одного из них мы и остановились.

– Вас подождать? – любезно предложил мой спаситель. Сделал он это, конечно, из чистой вежливости.

– Спасибо, не нужно.

Подъездная дверь качалась на петлях и имела такой замшелый вид, что казалось, ткни ее – и она рассыплется в труху. Лестница была облита чем-то мерзким и липучим. Нужная мне 22 квартира оказалась на верхнем этаже.

Было странно думать, что Павел, очень брезгливый от природы, мог полюбить («Он полюбил!» – кольнуло в сердце) кого-то, кто вышел из этих стен. У меня нет предубеждения против бедности; в своей жизни мне хоть и не часто, но доводилось встречать людей, которые при малом достатке сохраняли удивительное достоинство. Но жильцы этого дома себя просто не уважали. Об этом можно было судить и по вони в подъезде, и по исписанным стенам, и по грязным, обшарпанным дверям квартир.

«Что я тут делаю?! – простонала я про себя, остановившись возле 22 квартиры и добрых десять минут не решаясь поднять руку и позвонить. – Зачем я пришла? Что я скажу, даже если найду эту… Лику? Не отнимайте у меня мужа? Сжальтесь надо мной? Пощадите мою семью? Нет, ни за что, никогда!»

И все же я позвонила.

Мне долго никто не открывал. Я даже хотела уйти – но тут по ту сторону двери послышались мерные шаркающие шаги. Затем хозяин или хозяйка долго возились с замком, который заедал: дверь дергалась, тряслась, сквозь нее доносились приглушенные ругательства. Наконец ее открыли.

Странно – но я до сих пор не приготовила никакого первого вопроса. А впрочем, если бы я даже и приготовила эту фразу, то она все равно застряла бы у меня в горле в ту же минуту, как я вгляделась в женщину, которая открыла дверь.

На ней был странный наряд: порванные в нескольких местах чулки в сеточку, на которые спускался не то халат, не то ситцевый летний сарафан, что, принимая во внимание стоящий на дворе январь, было совсем не по сезону. Но я смотрела не на одежду. Я не могла отвести глаз с этого испитого лица с лиловыми мешками под глазами – знакомыми глазами! – со спутанных волос – когда-то золотые с солнечной рыжиной, сейчас они походили на моток ржавой проволоки.

Передо мной стояла… Лара…

Да, та самая Лара Ольховская, первая красавица нашего курса, чьей первой любовью был мой муж и к которой он сам когда-то испытывал некое нежное чувство!

– Лара! – потрясенно прошептала я, цепляясь за косяк. – Лара, это ты?!

Она посмотрела на меня вяло, но не без интереса. Пожевала губами.

– Не узнаешь? Неужели не узнаешь?! Лара!

– Лара… – протянула моя бывшая однокурсница. Голос у нее был хриплый, прокуренный. Или испитый? Скорее всего и то и другое. – Лара! Да, когда-то меня так звали. Когда-то… Давно… В другой жизни…

– Лара! Посмотри на меня!

– Ну? – спросила она, осмотрев меня с головы до ног.

– Ну Лара, это же я, Таня! Танька Вольская, то есть Изотова! Ну вспоминай же, Лара! Мы же с тобой один институт заканчивали!

– Таня? – сказала она, нахмурившись. И вдруг: – Таня! Вольская! Танька!

– Узнала… – облегченно вздохнула я, переступая через порог.

– Танька! Танюха! – повторяла Лара. – Вот так встреча – ее надо отметить! Как ты, откуда ты? Погоди, я сейчас… Я сейчас что-нибудь на стол…

Я прошла вслед за ней в до предела захламленную квартиру. В этом жилище было минимум мебели, но максимум грязи. Сквозняк, ворвавшийся вслед за нами с лестничной площадки, принялся радостно гонять по углам клочья пыли, сбивая их в огромные шары, из которых при желании можно было смастерить снеговика. Дырявый диван с подложенными вместо ножек кирпичами, табурет, расколотое сиденье которого было обмотано синей изолентой, перекосившийся сервант с пустыми полками, голая лампочка под потолком… Это все, что составляло обстановку Лариной квартиры.

Впрочем, она не стала усаживать меня на диван. Мы прошли в кухню. Там стоял маленький, ниже меня ростом, холодильник с облупившейся на боках краской, стол с неубранными пустыми бутылками и два табурета – братья тому, что я видела в комнате. На один из этих табуретов я и присела. Лара, суетясь, наводила на столе относительный порядок. Я с болью заметила, что руки у нее дрожат. Как у настоящей алкоголички…

– Ну и дела! – сказала она, шлепаясь рядом со мной на второй табурет. – Главно дело, нашла меня. Танька-Танька… Это сколько же мы не виделись-то?

– Двадцать лет… и даже больше…

– Ну ни хряк себе! – воскликнула Лара, обхватив руками свою всклокоченную голову. – Но, главно дело, ты придумала – меня найти! Двадцать лет не виделись – и на тебе – встречай, подружка! И не предупреди-ила! – погрозила она мне пальцем. – А не предупредила – пеняй на себя. Сама за бутылкой и побежишь.

– Да мы случайно встретились, Лара. Я даже не знала, что ты в Москве.

– Знаешь что, подруга? Ты давай не отлынивай! Магазин – вон он, через дорогу и направо. Дуй давай. Посидим, поговорим, молодость нашу золотую повспоминаем… Плохо мне щас, Танюха, – неожиданно призналась она, хватаясь руками за горло. – Похмелюга душит – не способна я к разговору. Сто грамм, и буду человек. Так что ты давай. А я пока закусон…

На нее действительно было жалко смотреть – оборванная, неумытая, непричесанная, опустившаяся старуха – да, старуха, хотя лет Ларе было столько же, сколько мне. И, право же, я не испытывала никакого желания составлять ей компанию. Но она так жалобно, просительно посмотрела на меня, снова пожевав синюшными губами, так неловко провела по голове трясущейся рукой – и в этом жесте я уловила какие-то крупинки прежней Лары, высокой, стройной красотки с локонами до плеч, которые она то и дело поправляла вот таким же точно жестом… На минуту – на одну только минуту – собственное горе вылетело меня из головы.

– Ладно, Лара, я быстро. Жди меня.

В магазине «через дорогу и направо» я, поколебавшись, купила пузатую бутылку коньяка «Арарат», коробку зефира в шоколаде, сыру и какой-то колбасы. Подумав, добавила к этим покупкам пачку гремящих пельменей – что-то не похоже было, чтобы Ларка баловала себя какими-нибудь разносолами. Скорее всего она много дней не ела по-человечески.

– Ты человек, Танька! – захлебнулась от восторга однокашница, щелкнув грязным ногтем по пузатому боку коньячной бутылки. И загремела полками стенного шкафа в поисках рюмок: пить такой дорогой коньяк из стаканов она сочла святотатством.

«Закусон», который обещала приготовить Лара в мое отсутствие, состоял из зачерствелого батона и наполовину опустошенной баночки шпротов.

– Ну за встречу, что ли? Девишник у нас сегодня с тобой. Тебе сколько лить-то? До краев?

Я посмотрела на часы – еще нет и одиннадцати. Начинать «девишник» в такое время в интеллигентных кругах считается дурным тоном. Но меня вдруг охватило сильное, вернее будет даже сказать, пронзительное желание напиться. Просто вот так взять и оглушить себя алкоголем, хоть на время притупив не утихающую в груди боль. Конечно, я пришла сюда не за этим, но…

– Наливай. До краев, – сказала я, закусив губу, чтобы не расплакаться.

* * *

Через час мы сидели на грязном кухонном полу, обнявшись, поставив бутылку посередине, и лили пьяные, облегчающие душу и сердце слезы. Вряд ли мы слушали друг друга – каждая из нас выкрикивала фразы из своего внутреннего монолога, как будто выдергивала из груди мучившие душу стрелы и втыкала их в собеседника:

– Решила я тогда: выйду за первого встречного, назло! Ему назло! Мужу твоему. Пашке! Ты ведь у меня его отняла тогда, Танька, а я – любила! Я, Танька, больше жизни его любила, я дышать не могла, не ела ничего, утопиться хотела – вот как я любила его, эх-х ты-ыы, Танюха…

– Ларка, он бросил меня, бросил! Ради какой-то профурсетки! И не говори мне, что она, может быть, какая-то особенная баба! Восемнадцать лет – ну на что там смотреть сорокалетнему мужику? Не на мозги же, верно? На титьки, на ножки, на грудки… В лобик, говорит, я тебя целую… Я сама слышала! «И в глазки. И в шейку. И в грудки, в каждую по очереди. И ниже…» – повторила я слова, которые со вчерашнего вечера жгли мой мозг. – Ох, и как только я не убила его, сама не знаю!

Мы снова стукались рюмками, снова пили, снова обнимались и плакали. Ларка упирала в меня палец и почти вопила:

– Я после свадьбы вашей – как только я перенесла ее, не знаю! – до такой степени сдурела, что как в кино бывает или в романах, поклялась: пойду за первого встречного, лишь бы москвич был! Лишь бы здесь, в Москве, остаться, чтобы Пашка видел: он не взял, так другой попался, лучше, перспективней! Как будто Пашке к тому времени не все равно было, как будто ему интересно было, кто меня подберет… Он, поди, меня и забыл-то сразу! Не любил, наверное, никогда не любил. А тебя он любил, Танюха, я видела – совсем голову потерял, и пришла я к тебе тогда, перед свадьбой, от отчаяния, наврала тебе с три короба – может быть, за тот самый приход бог меня до сих-то пор и наказывает…

– Ларка, самое обидное знаешь что? Знаешь что?! Знаешь?! – ревела я. – Даже не то, что он связался с этой малолеткой! А самое обидное, Ларка, что у него по-прежнему есть все: и любовь, и секс, и любимая работа, и деньги, и… и… и вообще все, а у меня – у меня не осталось ничего! Мне сорок с лишним лет, я старая, у меня нет никого, чтобы не чувствовать себя такой одинокой, понимаешь ты или нет? Никого! Из-за него я отказалась от карьеры, потеряла профессию, меня даже продавцом в магазин не возьмут, потому что им нужны молодые! Ты посмотри объявления: везде требования – от двадцати до тридцати пяти лет! Что мне делать, Ларка, что?! Получать от него каждый месяц алименты и в потолок смотреть целыми днями? Это так унизительно, так паршиво, что я… умереть готова!

– Выпьем!

Коньяк у нас давно закончился. Теперь мы прихлебывали какую-то мутную жидкость с плавающими по верху тошнотворными хлопьями, которую Лара черпала ковшом из огромного бидона – он стоял в углу кухни, прикрытый газетой. Ларка называла это пойло «бражкой» и, заливая пол вонючей жижей, которая выплескивалась через край ковша, предупреждала, что бражка «не настоялась еще».

– О-ох, лучше бы ты не приходила, Танюха! Как всколыхнула ты во мне все, болит теперь, вот тут болит! – Она стукнула себя по замызганному на груди халату. – Ты посмотри на меня, нет, ты посмотри – видишь, на кого я похожа, видишь? Да разве я знала, что превращусь в такую… в такое… А ведь я другая была. Я, Танюха, очень красивая была…

– Я помню.

– Что смотришь? Думаешь, опустилась я? Ну опустилась. Это я, Танюха, и без тебя знаю. Иногда так тошно становится – так бы и разбила себе голову вон хоть о тот угол или с балкона бы сигануть… Сколько раз хотела! Но смелости мне не хватает. Оттого и пью, чтобы не думать, и, между прочим, все зеркала как-то раз поразбивала. Вот так вот сидела-сидела, а потом взяла молоток и пошла шарахать – только осколки сыпались! Не могу смотреть!

И она припала к краю ковша, стала жадно пить, икая и всхлипывая. Из ковша лилось, и халат на груди стал совсем мокрый.

– Ларка, а почему ты так… – Я была пьяна, очень пьяна, но все равно пыталась выражаться по возможности корректно, – почему ты так изменилась-то, Лара?

Она швырнула пустой ковш на стол, откуда он, громыхая, свалился на табурет, а затем на пол.

– А шут его знает, Танька! Я ведь замуж тоже не за алкаша вышла! Нормальный человек, то есть думала я тогда, что нормальный. Простой мужик, на «Красном треугольнике» токарил. Молчун ужасный, мы даже когда женихались и гулять шли – так знаешь, вот час гуляем, два гуляем, три, а он молчит и молчит… Ну спросит там: «Хочешь соку или мороженого?» – и все… Мне даже это… интересно стало… думаю – ну надо же какой серьезный… какой, думаю, загадочный. Все в себе держит. А потом… когда поженились мы… и привел он меня вот в эту квартиру… в гадюшник этот… Тогда-то, Танька, оказалось, что потому он молчит, что сказать-то ему нечего!

Лара нагнулась, пошарила под столом в поисках ковша, потеряла равновесие и чуть не упала, в последний момент ухватившись за столешницу. Она была сильно пьяна, но излагала свои мысли удивительно связно. Будь я сама более трезвой, меня бы это удивило.

– Никакой он, Танька, оказался не серьезный и не загадочный, а самый обыкновенный бирюк! Тупой бирюк, у которого ни мыслей нет, ни желаний, только спать да жрать… Потому и говорить ему не о чем было… И к тому же собственник! Знаешь, какая у него была любимая поговорка? «Кому воду носить? – Бабе. – Кому биту быть? – Бабе. – А за что? – За то, что баба». Скажет – и ржет, а в глазах такая злоба стоит… А больше я от него ничего и не слышала, только «подай» да «принеси»! Мы и не ходили никуда, все время дома, он после работы хлоп на диван и спит, а я смотрю на него и думаю, мамочки, думаю, да что ж это я наделала… Но это сначала. А потом он бить меня начал, бить! За все подряд. Юбку короткую надела – получай! С работы на пятнадцать минут позже пришла – получай! На соседа посмотрела, когда он за луковицей какой-нибудь зашел, – получай, получай, получай!!!

Обхватив голову руками, сидя рядом со мной на полу, она начала раскачиваться из стороны в сторону. Я потянулась к ней, чтобы сказать – сама не знаю что, в общем, что-то утешительное, но Лара вырвалась от меня – слезы текли у нее ручьями, – посмотрела расширенными глазами, в которые будто вернулся ужас тех дней:

– Танька, Танька, сколько я мучилась, сколько слез пролила, это же не высказать! Дальше – больше, с каждым годом все хуже! Ему постоянно что-то мерещилось, это был такой ужас! Он, наверное, сумасшедший был, Танька… Как покажется ему что-нибудь, так сразу – в морду! И потом меня на замок! Иногда даже за ногу к кровати привязывал, веревкой, как собачку! А когда узнал, что беременна я, так вообще перестал из дому выпускать, даже за хлебом… Я все девять месяцев дома просидела, вот на этой кухне, часами в окно смотрела! Больше всего боялась, что он и рожать дома заставит, но, слава богу, слава богу, повезло мне – когда схватки начались, его дома не было, я окно открыла и начала кричать, люди там шли, они и «скорую» вызвали, и дверь взломали…

Плач ее стал похож уже на скулеж. Продолжая сидеть на полу, Лара вытирала лицо обеими руками и раскачивалась, раскачивалась…

– Так у тебя ребенок? Ларка, это же хорошо! У меня – двое. Близнецы. А у тебя кто?

– Девка, – махнула рукой Лара. – Да такая дурная… Она и малая-то была – оторви да брось, в папочку, наверное, пошла, – в школу из-под палки, кое-как аттестат получила… За одно Богу спасибо – от папочки ей так не доставалось, как мне. Лике только-только два годика исполнилось, когда освободил он меня, муж-то. Шел с работы по весне, я еще, помню, в окно его увидела, подумала – будь ты проклят, гад! – а он подошел к подъезду – и сосулька с крыши сорвалась… Здоровая такая, глыба прямо… На моих глазах это было… Сразу – насмерть. Двое суток, до самых похорон, он вон в той комнате пролежал, а я, веришь, Танька, чуть с ума не сошла! Никак поверить не могла своему счастью!

– Одна дочку растила?

– Растила – до пятнадцати лет… А потом ей мои заботы не нужны стали… и я сама тоже не нужна… так она мне и заявила – не нужна ты мне, мол, мамуля. Жить мешаешь, личную жизнь не даешь устроить… Скорей бы, говорит, умерла ты и меня освободила, пьяница! Это мне, матери!

Мне стало неловко, и я попыталась успокоить Лару первой попавшей на ум банальностью:

– Да не обращая внимания, Ларка… Дети – они жестокие, но у них слова вот такие не от сердца идут, это просто так…

– Нет, – помотала она головой. Волосы взметнулись, вновь легли на плечи, и она стала окончательно похожа на ведьму или Бабу-Ягу, о которой говорил тот незнакомец в спортивном автомобиле. – Мое сокровище не такое, у нее все от сердца, от души. Скажет – и как пощечину отвесит. Сколько я таких пощечин наполучала от родной дочери, и не сосчитаешь! «Чтобы ты, говорит, пьяница, подохла…» А я ведь в то время, Танька, и не пила почти… ну так только, вечером, рюмочку-другую… чтобы забыться…

Я не стала ей говорить, что «рюмочка-другая» по вечерам с целью забыться – это и есть начало алкоголизма. К тому же в настоящее время я тоже пила, чтобы забыться. Сейчас, с тяжелой хмельной головой слушая Лару, я тупо, но соображала, что мои горести все же мало могут сравниться с теми, что выпали на ее долю. И было еще что-то в ее словах… какое-то слово… я никак не могла его вспомнить… но оно сидело в мозгу, как заноза.

– В конце концов, представляешь, Танька, она прямо сюда парней стала водить и ночевать оставлять! – с тоской продолжала Лара. – Прямо при мне, как будто я пустое место! И парней этих было – вагон и маленькая тележка. Дочка красивая выросла, на меня очень похожа, на такую, какой я в молодости была. Только наглая она, ох-х Танька, какая страшная нахалка. Один раз я было подумала, что она за ум взялась – пошла на компьютерные курсы, на работу устроилась… только ненадолго это было. Пришла как-то раз, вещи собрала и ушла, и в мою сторону не посмотрела даже. Год назад это было, и с тех пор я ее не видела даже…

Заноза, сидящая в моем одурманенном мозгу, начала медленно поворачиваться. Физически ощущая это вращение, я с ужасом смотрела на Лару. Она еще продолжала что-то говорить, дергая себя за волосы и кривя рот на сторону, но монотонный этот голос на время перестал для меня существовать – я как будто оглохла. Руки мои внезапно стали холодными и противно липкими.

– Как… Как, ты сказала, зовут твою… зовут… твою… дочь?! Как ее зовут?!

Наверное, я спросила это каким-то особенно громким, пронзительным, а может быть, просто страшным голосом: Лара споткнулась на полуслове и уставилась на меня, часто моргая.

– Как зовут твою дочь?

– Анжелика…

– Как?!

– Ну Лика…

– Анжелика Воронец?!

– Да… Фамилия по отцу – Воронец… А ты откуда знаешь?

Я была так потрясена, что даже протрезвела. Вскочила на ноги, с ужасом глядя на Лару. Какая же я дура! Как я могла не догадаться об этом сразу! Ведь я же шла сюда, именно сюда, именно по этому адресу, именно в поисках Анжелики Воронец – любовницы моего мужа! Увидела Лару, и все забыла! Поразилась тому, как выглядит бывшая первая красавица нашего курса, обрадовалась возможности высказаться! Что же получается – я сижу и выпиваю с матерью его пассии?!

– Лара… – прошептала я потрясенно. – Да ты знаешь что?! К кому твоя дочь ушла – знаешь? К Павлу! К Павлу она ушла! К моему мужу!

– Да ты что… – прошептала она одними губами. С минуту эта новость доходила до Лариного рассудка, а потом она как будто окаменела.

Я тоже стояла около нее, опустив руки. Время как будто остановилась для меня. А затем в сознании, как муха в липкой паутине, стала биться отчаянная мысль: «Значит, он все-таки любил ее… ее, Лару… все-таки любил… Иначе не бросился бы в омут с головой в новое чувство. В чувство к девушке, которая была так похожа на нее, тогдашнюю!»

– Танька! – вдруг пронзительно крикнула Лара. – А что мне-то делать, а, Танька?!

– Не знаю… – Я отвернулась от нее и, не прощаясь, пошла в прихожую. Это было жестоко, но сейчас я не могла думать ни о чем, кроме того, чтобы выйти из этого дома, который меня душил. Я шла и задыхалась. Пот лился по спине градом. Стены, пол, потолок – все качалось и вызывало страшную тошноту. Ноги подкашивались. Было невыносимо плохо.

Я успела рвануть на себя какую-то дверь и склониться над треснутым, в ржавых пятнах унитазом – меня выворачивало наизнанку. Казалось, чья-то мерзкая холодная рука забралась в меня и шарит по моим внутренностям. Меня рвало и рвало, я поднималась, пила холодную воду из-под крана, и снова кидалась к унитазу. «Вот сейчас и умереть», – взмолилась я. Но я не умирала. Мне было плохо, очень плохо, но я жила.

Зачем? Для кого? Кому было интересно, что я жила?

* * *

Следующие несколько дней я жила так, как будто пыталась проглотить невкусную еду, заталкивая ее в себя насильно. Встать, умыться, сварить кофе – все это стоило мне громадных усилий. Каждое утро приходилось в буквальном смысле слова стаскивать себя с дивана за шкирку – а все ради того, чтобы муж (бывший муж! бывший!) не видел меня в единственной позе, которую мне хотелось принять: свернувшейся калачиком на диване в гостиной, отвернувшись к стене и накрывшись пледом с головой.

– Почему ты не уходишь? – спросила я как-то утром.

Павел, который взял себе за правило ежедневно в двадцать ноль-ноль возвращаться в наш с ним дом (бывший наш! бывший!), чего не было уже несколько лет кряду, посмотрел на меня так, как смотрят на жалкого котенка с перебитой лапкой:

– Ты хочешь, чтобы я ушел? Я думал, что лучше будет, если сначала… ну, то есть… короче говоря, я решил не рубить с размаху, а приучать… прости, дурацкое слово! – в общем, что тебе будет легче, если мы постепенно…

– Понятно. Рубишь хвост собаке по частям, да?!

Это было сказано мной даже резче, чем я хотела. Но и слава богу: жалостливое выражение мгновенно слетело с мужниного лица. Оно опять стало непроницаемым. Павел пожал плечами:

– Если ты хочешь, я уйду. Это все – он повел головой, что должно было обозначать квартиру и обстановку, – это все твое, разумеется.

– «Это все» меня как раз волнует меньше всего! Господи, да я бы сама от тебя ушла, если бы было куда!

Он снова пожал плечами – как я ненавидела этот его жест! – и, глядя в сторону, поднес к губам чашку с кофе.

А потом ушел. Насовсем.

* * *

Ценность каждого человека очевидна и несомненна, но не каждый человек это про себя знает и умеет предъявить даже самому себе.

Кажется, пришло время этому учиться.

В глубине души ты понимаешь: это все – уходящее и приходящее, это все – надо просто ПЕРЕЖИТЬ. Вопрос в том, как это пережить быстрее.

«Постарайся отключиться. Воспринимай все так, словно это происходит не с тобой, а кем-то другим. Как будто смотришь неинтересное кино про свою жизнь. Вынуждай себя быть не человеком с чувствами и эмоциями, а машиной, которую запрограммировали на определенную последовательность действий: встала, пошла, сделала, пришла, позвонила и так далее. Не говорить себе: «Ах, опять надо сделать то-то и то-то», а приказывать: «Встань, вымой за собой тарелку и вытри стол. Пойди и позвони детям, разговаривай с ними так, как будто ничего не случилось. Подойди и задерни шторы».

Это – гомеопатическое средство. Подобно тому, как отравление лечится малыми дозами яда, так и тоску надо лечить еще большей рутиной.

Не посещай места, где вы были с «ним» вдвоем. Не бери трубку, если звонит кто-то из общих друзей (бывших общих! бывших!) – из лучших побуждений они станут тебя утешать, и боль вернется, стократ усиленная чужим сочувствием… Открой альбом со своими, только своими, очень давними фотографиями. Посмотри – вот здесь ты счастливо улыбаешься и здесь. А с этой компанией ты провела не один веселый вечер. Кстати, скоро у кого-то из них день рождения, надо поздравить…

Какая старая карточка! Тебе здесь всего восемнадцать («той», другой, тоже всего восемнадцать, но не думать, не думать об этом!). Посмотри какая фигура. Разве она так уж сильно изменилась? Конечно, кожа, конечно, шея и грудь, – все немного увяло, потеряло упругость, утратило перламутровое свечение юности, но формы, формы-то остались почти такими же! А теперь посмотри на себя в зеркало, да-да, в то самое большое, в полный рост зеркало. Посмотри на свое лицо, на это «зеркало души». Всего пять месяцев, как ты живешь одна, а как ты постарела!

Займись собой. Непременно займись собой. Завтра. Нет, сегодня. Сейчас. Посмотри – вон газета, вынутая тобой из почтового ящика и, как всегда, брошенная в кресло. Разверни ее.

«Хотите быть красивыми? Будьте с нами!»

С шершавой страницы бесплатного еженедельника прямо на меня смотрела и улыбалась Юная, Стройная, Красивая и Желанная. Скалила жемчужные зубки, играла круглыми яблоками грудей, гордо выставляла вперед точеный подбородок.

Если бы я только была Такая! Если бы я могла ТАК измениться!

«Если однажды Вы захотите что-нибудь изменить в своей внешности, – отвечала мне газетная реклама, – значит, Вы хотите изменить свою жизнь!»

Я хочу! Я очень хочу изменить жизнь!

«Когда-то у признанной одной из самых сексуальных женщин мира Деми Мур не было такого прелестного носика, лучистых глаз и шикарного тела. А ведь и представить себе невозможно, что она была дурнушкой! И давно не секрет, что восхитительная Мишель Пфайффер была вынуждена обратиться за помощью к хирургам вследствие несчастного случая, перенесенного в детстве, после ужасного падения с велосипеда. У Мишель были прооперированы губы, нос и подбородок. И вот уже многие годы весь мир не может оторвать взгляда от ее прекрасного лица.

Мерилин Монро, Мадонна, Дженнифер Лопес, Шер.

Звезды! Женщины успеха!»

Боже мой, неужели, неужели для меня еще не все потеряно?!

«Если Вы хотите изменить себя не из прихоти, а это желание составляет часть Вашего существа – сделайте это при помощи ПЛАСТИЧЕСКОЙ ХИРУРГИИ!» – манила Дева с фотографии.

«Сделайте этот серьезный шаг, и для Вас жизнь засияет неизведанными прежде красками, а Ваш внутренний мир озарится светом гармонии и радости!»

Да, я хочу. Я хочу начать жить заново. Я хочу гармонии и радости. Я хочу снова быть желанной, наконец!

С силой проведя ладонями по лицу, как будто просыпаясь, я рывком поднялась с кресла, которое последние полгода было моим единственным пристанищем – единственное пристанище одинокой, брошенной женщины сорока трех лет.

Принесла из коридора сумку, вытряхнула на журнальный столик все содержимое. Подхватила ручку, оторвала длинную полоску газетного поля, лихорадочно переписала название клиники – «Царевна Лебедь» – адрес, часы работы. Часы работы – ежедневно до семи вечера. Бросила взгляд на часы – половина шестого! Успею? Нет?

Успею!

Впервые почувствовав, что начинаю интересоваться окружающим, а прежде всего – самой собой, впервые за много-много световых лет ощутив какой-то интерес, впервые за всю жизнь не почувствовав врожденного страха перед врачами, а особенно хирургами, я лихорадочно одевалась, металась по комнате, что-то роняя, что-то отбрасывая, я торопилась так, как будто от этого зависела моя жизнь – а особенно от того, успею ли я, должна обязательно успеть в эту клинику сегодня!

Изменить себя! Изменить жизнь!

Все, все, все, все, все, все, все, все, се, все, все, все, все, все – ВСЕ!!!!

ВСЕ начать заново!

* * *

Клиника была прекрасная: белая, чистая, со сверкающими полами и профессиональной улыбкой на лице администраторши. Девушка-администратор была тоже чистая, белая и прекрасная, и по коридору она шла походкой фотомодели, и волосы струились у нее по плечам золотым ручьем, и глаза блестели неземным светом звезд далеких галактик.

Конечно, нельзя было не понимать, что «Лицо фирмы» в данном случае подбирается исключительно по внешним данным. Но все равно это успокаивало. Может быть, эта красавица – дело рук здешних хирургов-портных? И я, я тоже стану такой?!

– Слушаю вас. – Заряд обаяния, который исходил от нее, мог сбить с ног кого угодно.

– Я хочу сделать пластическую операцию, – бухнула я с разбегу и безо всяких предисловий.

– Пластику груди? Ринопластику? Липосакцию? Лифтинг? Коррекцию носа? – спокойно спросила она. Половина этих слов мне не говорила ровным счетом ничего.

– Я не знаю, что мне нужно сделать в первую очередь, – твердо сказала я, постаравшись не заметить, как чуть заметно шевельнула она бровью от удивления. – Я хочу совсем, полностью измениться. Навсегда.

– Хм… Но в таком случае… Вы позволите мне вам советовать?

Я кивнула.

– В таком случае вам необходимо сначала прокунсультироваться у нашего хирурга. Поверьте, Игорь Наумович Шацкий – настоящий скульптор, при желании он может сделать из вас Софи Лорен, и, если вы сами не можете сформулировать то, что хотите, – никто не поможет вам сделать это лучше, чем специалист.

– Я согласна, – быстро сказала я. – Где он принимает? Этот… Шацкий?

– В сто седьмом кабинете, – обласкала она меня теплым огнем синих глазищ. – Но сначала нужно оплатить стоимость консультации…

И она назвала такую сумму, на которую семья из трех человек вполне прилично могла существовать целый месяц.

По счастью, выходя из дома, я прихватила с собой всю наличность. По какому-то дурацкому представлению мне казалось, что вот я приду – и меня тут же уложат на хирургический стол, с которого я встану другим человеком.

– Вот, – раскрыла я кошелек.

– Пройдите в кассу, – улыбнулась она, подхватывая меня под локоток и деликатно не давая сбиться с пути. – И потом я вас провожу.

Опустошая свой кошелек перед кассовым аппаратом, я искренне верила, что это будет моя последняя жертва на пути к новой жизни и новому счастью.

* * *

Когда я открыла дверь его кабинета, Игорь Наумович Шацкий стоял ко мне спиной. Точнее, вполоборота. Глубоко засунув обе руки в карманы белого халата, он стоял в нескольких шагах от своего стола и смотрел в окно. То ли думал о чем-то, то ли просто вслушивался в шелест первого майского дождя.

Я остановилась на пороге, забыв выпустить ручку двери. Я не знаю, что произошло, честное слово – не знаю! Но от этой широкой спины, обтянутой белым халатом, потому что руки он держал в карманах очень глубоко, от этой спины – всего лишь спины! – веяло таким спокойствием, такой силой и добротой, что мне немедленно захотелось сесть рядом с ним, вот с таким, какой он есть, пусть даже он продолжает стоять ко мне спиной – и закрыть глаза. И наслаждаться его теплом… внутренним теплом. Доктор Шацкий еще не обернулся ко мне, а я уже чувствовала, как это тепло исходит от него волнами. Как от печки.

Все еще не зная, что я тут, Шацкий медленно вынул руку из кармана, снял с головы врачебную шапочку, потер лоб, продолжая думать о чем-то… Гаснущее вечернее солнце последний раз брызнуло сквозь прорези жалюзи, осветив снежно-белую шапку волос.

Возле меня медленно прошло какое-то воспоминание.

– Вы ко мне? – Человек у окна обернулся.

И я его узнала! Седые волосы – как бросалась в глаза эта ранняя седина! – темные, почти черные глаза. Крупный античный нос, треугольный, резко вычерченный подбородок… Я даже не знала, что все эти черты настолько врезались мне в память, с того самого вечера, когда я кинулась под колеса его автомобиля!