Текст книги "Отчуждение"

Раздел 13. Круг пятый: Вадим-Сатана

Я знал, что мне надо добиваться ее более активно (она всячески давала понять, что ждет не дождется решительной мужской отмашки), я должен был «потерять голову», но почему-то не спешил делать это; я отчего-то длил свою муку, деля тело и душу моей Мау с другим (проклятая родинка, начавшая, в конце концов, напоминать мне бабочку, не давала покоя); я тоже выжидал – но с явным ущербом для своей репутации. Ситуация каким-то неуловимым образом работала не столько против нее (хотя двусмысленности и в ее положении было хоть отбавляй), сколько против меня. Именно я проявлял слабость (нерешительность), а не она, что становилось очевидно нам обоим. Она жила с двумя – а виноват был я (в случае с Лорой, помнится, было наоборот: она тонко подыграла мне, изображая чувство вины; с другой стороны, она угадывала мои тайные желания, угождала мне, мужчине; как не простить после этого преданную женщину? Надо иметь каменное сердце!). И Мау, надо отдать ей должное, сполна воспользовалась этим преимуществом – и я вновь аплодировал моей прекрасной подруге, не забывая при этом сверкать очами и скрежетать зубами. Ну, и женщина досталась мне в мои сорок с небольшим! Ад и мед.

Мне стало ясно, что с подобными женщинами я еще дела не имел. Возможно, это был не мой тип женщины, возможно, мне подходило что-нибудь попроще; но чувство по отношению к ней не оставляло мне выбора: я, словно приговоренный, лез в пасть удаву с таким обычным и ласковым именем – Любовь.

Если уж быть честным до конца, меня мучило еще и любопытство, чисто мужское желание заглянуть за пределы положенного, за плотно зашторенный занавес: чем же все это кончится? Мы умрем, это ясно; но что же успеет произойти до смерти? Женская жажда познания иного рода: закончится ли дело свадьбой? – вот предел их любопытства; мужчин же интересует не свадьба, а логика развития отношений.

Решение было простым, и я, как выяснилось, подозревал об этом давно: надо было пойти к Вадиму-Сатане и поговорить с ним. Мау была согласна с таким моим решением («Разумеется, – мурлыкнула она, поощрительно гладя меня по щеке, – Печень не должен подозревать, что я была твоей любовницей»; напоминать мне об этом было излишне, но если это было не заботливое напоминание, а укол, он угодил в нужное место: ныл долго и болезненно). Она, собственно, ничем не рисковала: она готова была остаться с сильнейшим – для улучшения породы. Как любая нормальная самка по велению дикой природы. Это меня, конечно, злило и раздражало: ведь моя культурная порода не значится в природе элитной; но Мау и в этот раз была права. Приходилось улыбаться.

А вот разговор с Вадимом-Печенью оказался вовсе не таким простым, как это представлялось мне.

Он встретил меня, поигрывая той самой маской Сатаны.

– Стаканчик виски? Насколько помнится, вы неравнодушны к спиртному, мой друг. А это один из признаков вырождения породы.

– Обращайтесь ко мне просто – сэр, без лишних церемоний, – галантно оборвал я своего визави. «Я равнодушен даже к глупости», – хотел было добавить язык мой враг мой, но вовремя был придержан, ибо друг мой, которого я когда-то представил своей сестре Саре, действительно сделал глупость: дал понять, что будет разговаривать со мной с позиции силы. Вроде бы, с открытым забралом, «иду на вы»; но это давало преимущества мне: демонстрируя силу, он обнаруживал свой страх. Я почувствовал, что общение с такой женщиной, как Мау, привело меня в блестящую психологическую форму. Тонкость, оттенки и нюансы становились моим оружием. Если, конечно, не предстояло боев без правил, то бишь безобразной драки: тут уже все средства были хороши.

– Виски, благодарю вас, – процедил я тоном природного лорда.

Он небрежно, словно конюху, плеснул в хрустальный стакан со льдом больше, чем мог позволить себе выпить джентльмен: такое невинное желание унизить меня привело к тому, что он унизил самого себя, причем самым мелочным образом. Принимая увесистый стакан (чем не холодное оружие?), я дал это понять смутной полуулыбкой.

Противники обменялись уколами, как сказали бы в протоколе светской хроники. Я углубился в дегустацию выдержанного виски, этого благородного самогона, – то есть продолжал наносить уколы, вынуждая своим молчанием приступать противника к действиям. Хозяин дома отнюдь не являлся хозяином положения.

– Ну-с, зачем пожаловали?

Я ехидной улыбкой оценил и это беспомощное «ну-с» вкупе с придворно-сказочным «пожаловать». Мы явно скатывались в дебри хорошего тона: это не сулило ничего хорошего.

– Я пожаловал, собственно, из вежливости.

– Вот как?

– Именно так. А еще из уважения к себе и, следовательно, к вам как моему недоброжелателю. Спешу расставить акценты: я не собираюсь уводить у вас невесту; я собираюсь жениться на свободной женщине Саре Локоток.

– И кто вам отдаст свободную женщину? Я, что ли, ее жених?

Напрашивалась пижонская фраза «а кто, собственно, у вас собирается спрашивать?», однако я решил обострить отношения как джентльмен, а не как конюх.

– Я же не интересовался вашим мнением, когда уводил у вас жену; я и сегодня обойдусь без вашего согласия. Я просто ставлю вас в известность: Сара будет моей женой.

– Так. Присаживайтесь. Разговор, я полагаю, будет не коротким.

Чувствовалось, что он пришел в себя. Умение держать удар и хладнокровно ориентироваться в непростых жизненных ситуациях обещали нескучный вечерок.

– С чего вы взяли, что женитесь на Саре вы, а не я, например?

– Женщинам, тонким женщинам, нравится жить с такими мужчинами, как я, а не как вы. Полагаю, в этом все дело.

– А чем такие, как вы, отличаетесь от таких, как я? Можно поподробнее?

– Вы циник, а я – умный циник.

– Я еще и богатый циник, заметьте.

– Глупому цинику к лицу богатство. К вашим услугам тысячи женщин, готовых вас обожать. Но только не Сара.

– Ей нужен умный циник, не так ли?

– Ей нужен я.

– Почему?

– Потому что она нужна мне. Боюсь, это предел моей откровенности.

– Да меня не интересует ваша откровенность. Меня интересует, так сказать, юридически-бытовая сторона вопроса: как бы так напугать вас, чтобы спокойно жениться на Саре. Я ведь сделаю это, умный циник. Легко.

– Нисколько не сомневаюсь в том, что вы захотите так сделать. Но у вас ничего не выйдет: я не испугаюсь.

– Побои, хруст костей, инвалидность, смерть? Вас это не пугает? Зачем Саре такой идиот – не понимаю. Не смешите меня. Давайте договариваться по-хорошему.

– По-хорошему – это когда предлагают деньги? Вы мне деньги – я вам Сару. Я вас правильно понял?

– А вам известен другой способ договариваться по-хорошему?

– Вы так уверены, что все на свете покупается и продается, что мне хочется жениться на Саре уже только потому, чтобы доказать вам обратное.

– Сейчас вы сказали глупую вещь, – спокойно отреагировал Печень, наливая себе умеренную порцию виски. – Не все покупается и продается, но все женщины – покупаются и продаются. Только не надо говорить об этом тонким и ранимым женщинам. Вы это знаете не хуже меня. На деньги, которые я вам предложу, вы найдете достойную замену Саре. Соглашайтесь – и мы пьем мировую. Циники всегда найдут компромисс. Собственно, циники – это единственно надежные партнеры по бизнесу, который называется жизнь.

– А давайте так: пусть выбирает Сара.

– Это годится только для романтической комедии. Выбирают всегда мужчины, умные и богатые. Сильные. А право выбора при этом великодушно предоставляется прелестным женщинам.

– Если позволите, вопрос не по делу: а зачем вам Сара?

– Долго объяснять. Скажем так: она демонстрирует яркую женственность в том варианте, который меня не коробит. Такая женщина достойна моих денег. И я ей ни разу – заметьте: ни разу! – не говорил о любви. Я предложил ей стать моей женой, моей женщиной, моей скво. Она родит мне двух сыновей. И она согласилась. В соответствии с законами природы; а иных законов на этой земле, заметьте, не существует. Вот, пожалуйста.

Он ткнул пальцем в глянцевый журнал, где была перепечатана нашумевшая в узких кругах научно-популярная статья, с которой я был знаком.

– Ученые утверждают, что через каких-нибудь сто тысяч лет люди отчетливо поделятся на два подвида: с одной стороны, богатые и сильные; с другой – нищие и слабые. Элита и генетический мусор. Альфа и омега. Об уме и благородной нищете, обратите внимание, здесь ничего не сказано. Почему? А потому что сильные и богатые – это и есть умные. Женщины, красивые, породистые самки, выбирают будущее. Она не меня выбрала; она выбрала породу людей, подвид, который есть уже сегодня. Мы едим качественную, биологически активную пищу, а не набиваем брюхо бульбой; мы энергичны, мы любим красивых женщин, наш IQ, показатель интеллектуального развития, зашкаливает за ваши средние показатели… Любовь – это язык слабых. Очень хотел бы посмотреть на ваше потомство лет эдак через сто тысяч, амиго, то бишь омега.

Он грубо хохотнул, словно альфа-самец, как тогда, на лавочке, во время нашей первой встречи.

– Это философия хомячка, – сказал я задумчиво. – Чрезвычайно умного, но все же хомячка. Мои аплодисменты.

– Хомячок – это что-то вроде «один булочка», господин философ?

– Что-то вроде. И все же… После вашей сделки Сара встретила меня, и мы говорили о любви, – в мою победную интонацию закралась противная беспомощность.

– Вы были любовниками?

– Нет.

– Вы меня разочаровываете. Если женщина говорит с вами о любви, значит, она сожалеет, что вам недостает денег. Она прощается с вами и тешит себя: женщинам свойственна сентиментальность. Итак: сколько? Только не скромничайте.

Я давно заметил: всегда приятно видеть человека, принявшего твердое решение. Мне катастрофически не хватало тупой твердости, магически действующей на людей. С другой стороны, горе от ума, муки сомнений – вот к чему должны стремиться альфа-люди, если они, конечно, не желают превратиться в свою родную противоположность – омегу.

– Это не я скромен; это вы не изволите замечать моих исключительных достоинств. Зачем вы мне предлагаете деньги, если уверены, что она все равно будет вашей?

– Ради блага ближнего своего. Как и всякий циник, я не чужд благотворительности, приносящей скромные, но стабильные дивиденды. Мои деньги опять позволят вам стать братом и сестрой, так сказать, обрести утраченное. Прямая выгода всем нам.

Он засмеялся, блеснув оскалом, и надел маску Сатаны. Дежавю. На столике стояло два пустых стакана. Я поднялся и, не прощаясь, вышел, полагая, что отчуждение между нами легло вечное и непреодолимое.

Нас разделила не только родинка Мау; мы были разными видами живых существ. И не надо было ждать целых сто тысяч лет.

Вот оно, свершилось. Альфа и омега.

Раздел 14. Падение в пропасть

Небрежные разводы перистых легкими узорами покрывали огромно-синее, утомленное небо. Ржаво-оранжевый уработавшийся диск солнца, словно с небольшим механическим усилием, погружался за кромку леса. Яблони, усыпанные красными плодами, горели как гроздья рябин.

Но вот солнце исчезло, краски потухли, стало прохладно, почти холодно. Дали были тронуты нежным сизоватым туманом.

Я целый день ждал заката. И это зрелище состоялось – буднично и неповторимо. Я соприкоснулся с вечностью.

Только после этого я набрал телефон Сары.

– Ты где? – спросила она после секундного молчания – и я вновь подивился ее чувству дистанции, чувству пространства и времени, чувству присутствия другого мира рядом со своим: по ее дыханию я понял, что она тонко чувствует мое состояние.

– Я в усадьбе деда, – сказал я.

– Но ведь это же так далеко от Минска! Где это?

– Под Уздой. Забыла? Я думал, расстояние, на которое я удрал от тебя, сделает нас ближе. Приезжай. Нам это место не чужое.

– Не могу. Я тоже «под уздой»: связана клятвенным обещанием. Я выхожу замуж.

– За кого? – глупо спросил я и тут же покраснел.

– Как за кого? За Вадима.

– За которого из двух? За него или за меня? Я ведь тоже Вадим, если мне не изменяет память.

Она засмеялась невеселым смехом, смехом человека, который сбросил с плеч своих груз почти неразрешимых проблем и теперь наслаждается грустной определенностью. Кроме того, чувствовалось, что сейчас ее устраивает моя способность шутить и вообще принимать легкий тон: значит, я тоже пережил эту ситуацию, справился с собой. Я тоже в полном порядке. Что ни говори, всегда приятно осознавать, что ты не стал причиной несчастий другого (молчи, добрейший Хомячок, заткнись, грызун).

А я боялся, что она вот-вот догадается о том, что я должен был скрывать: я не знал, за кого она собирается замуж, хотя предполагалось, что мы должны понимать друг друга; более того, предполагалось, что нормальный человек давно уже должен знать единственно правильный ответ. Я же просто потерял ориентацию.

– За своего суженного.

– За меня, что ли? – у меня отлегло от сердца, хотя тон был на всякий случай легкомысленным.

– Нет, ты у меня любимый, а я выхожу замуж за суженного.

– За Вадима-Сатану, будем откровенны?

– За Вадима Ипполитовича Печень, уважаемого бизнесмена, «вип» персону. Вип-вип – ура…

Чтобы не дать себе опомниться, я произнес без паузы, входя в роль «того, кому уже все давно было известно», в роль по хорошему завидующего Пьеро:

– Собираешься родить ему двух мальчиков?

– Нет, одну девочку.

– Разве в брачном контракте не упомянуто двое чудных сорванцов?

– Это он тебе сказал? Планы мужчин интересуют меня постольку, поскольку становятся способом реализации моих планов.

Она была спокойна, уверена в себе, а легкая обида, которой она расчетливо не прятала, делала ее окончательно правой; я же был виноват уж тем, что позволил себе насмешку над святым – над еще не рожденными детьми, светлыми семейными перспективами, а также над тем, что любимому предпочли суженного.

– Суженный – это деньги? – я изо всех сил старался уважать ее выбор.

– Не только, – она была серьезной, и я почувствовал, что она нисколько не хочет обижать меня; напротив, она именно сейчас, сию минуту, пытается понять, что же предопределило ее выбор. – Это уверенность в том, что твой избранник уверен в себе, что он знает, чего хочет. Это уверенность в том, что его будущее связано с моим. А с тобой…

– Тебе было плохо со мной?

– Я испытывала с тобой, – она подбирала слова, – удовольствие от падения в пропасть. Ощущение полета восхитительно, что и говорить, но мне всегда казалось, что резиновые подвязки, «тарзанки», которые держат прыгающих в пропасть, могут нас не выдержать, и забава кончится трагически. Слишком много адреналина. А есть еще удовольствие от ощущения твердой почвы под ногами. Стоять на скале рядом с пропастью, не падать вниз – тоже приятно. Я же не только исключительная женщина; я еще и очень обыкновенная.

– Я ценю твою искренность.

Я понял, что она почувствовала главное, но не смогла это выразить, возможно, просто не захотела, не желая уязвить меня определенностью: она ощутила мою неуверенность в том, что женщина для меня – это серьезно, надолго, пусть и не навсегда. Она чутьем своим невероятным «догадалась», что я и сам не решил этот вопрос для себя; даже не так: я отчего-то боялся поставить этот вопрос перед собой. Очевидно, я догадывался, каким может оказаться ответ. Формально она бросила меня (хотя у меня были все основания рассчитывать на ее благосклонность); но мы оба знали, кто заставил сделать ее этот выбор. Вот почему я наслаждался общением с женщиной, которая предпочла мне другого. Она избавила меня от ответственности за любимую женщину, за себя самого, будем откровенны, – и я был ей благодарен, не забывая, однако же, при этом упиваться обидой, ревностью и тем, что не спешил снимать с нее чувство вины. Она тоже была в чем-то виновата, иначе не была бы со мной так откровенна.

– Прости, – сказала моя родная Мау.

Я молчал.

– Не знаю, как устроен твой мир, – сказал я неожиданно для самого себя, – а мой мир очень хрупок и неустойчив. Я не очень верю в то, что человек способен справиться со своими демонами, даже с несчастным Хомячком в себе. Да и надо ли с ним справляться? Заткнуть рот Хомячку – это тоже ложь. Вот почему я заранее всем все прощаю – и слегка при этом всех презираю, начиная с себя. Тебя же я неизвестно почему люблю, Мау. Но я не могу поверить в твою бескорыстную преданность. Извини.

Я всегда был уверен, что полная искренность с женщиной – это путь к разрыву. Мау заплакала, а я обмяк, словно ослабшая осенняя бабочка, обреченно сложившая крылья гордым движением сопротивления. Сара рыдала, но не отключала телефон. Что за удивительная женщина: она не боялась быть слабой, не боялась размазанной туши и припухших глаз.

А это самая могучая из всех известных мне разновидностей силы.

Пришлось мне делать вид, что сила украшает мужчину: трубку положил я, но долго не мог заставить себя разжать руку, вцепившись в пластик мертвой хваткой покойника.

За что я так старался удержаться, а, Хомячок?

Сдается мне, что все эти жесты были всего лишь формой отчуждения.

Раздел 15. Поле перейти

Очень сомневаюсь, что таким, каким я был, меня сделала империя или даже развал империи.

Напротив, я подозреваю, что империя развалилась именно потому, что люди похожи на меня (или я на людей: здесь можно поспорить) – живут с хомячком в душе. Место хомячку отведено в углу – в почетном красном углу, сразу за иконами. Русский хомячок валит все державы и империи. Сначала помогает их укреплять, а потом валит. И никаких к нему претензий, заметьте. Какие претензии к пушистому крошечному существу, забившемуся в угол, которое не ведает что творит?

Это маленькое открытие заставило меня иначе посмотреть на большую политику, да и на всю историю человечества. Я стал с осторожностью относиться к выражениям типа «большой русский медведь», «хозяин тайги», «африканский лев», «прыгучий хозяин зеленого континента», «лис пустыни». За всеми орлами мира, что угрожающе гнездятся на многочисленных гербах, видна, если присмотреться, все та же острая мордочка упрямого хомячка. Лев, если разобраться, – это большой ленивый хомяк, с тугой шкурой и кисточкой на конце хвоста. Тигр, по-моему, то же самое, только без кисточки. Лисы, разумеется, – типичные хомяки-мутанты. А в каждой сумке нелепого кенгуру сидят по два хомяка – таких же, что и в человеке любой расы.

Я стал настолько безразличен к политике, что способен заниматься ею профессионально. Мешает брезгливость и отсутствие энтузиазма.

Короче говоря, жизнь человека – это борьба с хомячком: сознательная или бессознательная. Вариантов исхода этой борьбы тоже два. Проблема в том, что паршивый хомяк непобедим. Одолеешь своего злейшего врага – погибнешь сам; не одолеешь – окажешься побежденным. Вот и воюй после этого неизвестно против кого…

Именно это разъяснила мне своим поведением Мау. И я, уязвленный любовью к ней в самое сердце, поспешил благополучно вернуться к Лоре; однако и тут меня поджидал ряд сюрпризов.

О, Лора!..

К этой отдельной теме я вернусь в специально отведенном месте. А сейчас продолжу о главном.

Моя жизнь окончательно превратилась в жизнь-размышление. Моим рискованным девизом стало изречение, соавтором которого по праву можно считать скромного Хомячка: если тебе нечего скрывать от самого себя, следовательно, ты не до конца в себя заглянул; а если тебе есть что скрывать, то этого не скроешь.

Ну, и что тут такого, спросите вы?

Думаю, придет время, когда людей, убивших оппонентов за подобный вопрос, будут оправдывать без суда и следствия. Неужели непонятно, что жизнь-размышление – это дар, который ежесекундно норовит оборотиться каторгой? Непонятно?

Знаю, что непонятно, потому и разъясняю. У всех жизнь как жизнь – проторенная колея (чаще всего – стежка в поле), отсутствие роковых вопросов, плоское небо над головой вместо космической вакуумной бездны, просто женщины и просто мужчины; будущее – это дети, прошлое – родители и прадеды; а у меня жизнь-размышление. Разница в том, что люди дружат с хомячком, собственно, мало чем от него отличаются, а я регулярно (дай только повод) спускаю на своего лучшего дружка собак разума, а потом сердобольно и самоотверженно отхаживаю зверька, перепуганного и покусанного до полусмерти.

Спрашивается, кому в результате плохо? Зверьку?

Ответ прост и непредсказуем: мне.

Спрашивается, почему же я с упорством хомячка вел жизнь-размышление, а не просто жизнь?

Честный ответ, опять же, обескураживал: у меня не было выбора, я был обречен. «Просто жизнь» казалась мне всего лишь симпатичной формой сумасшествия, карнавальной формой смерти. Как говаривал дед, и рад бы в рай, да грехи не пускают.

Кстати, что касается моего деда…

Я уже год как жил в заброшенной усадьбе, процветавшей когда-то неусыпными радениями Кузьмы Петровича, год как бросил работу, перебиваясь случайными заработками (статьи, переводы, рубрики в газетах – да мало ли чего! И никакого тебе гадкого лебедя Шемаханова). Дед словно специально позаботился о том, чтобы живущим в этом доме, расположенном по улице Основателей коммунизма, не докучали ни соседи, ни друзья, ни просто близкие родственнички. Это был своего рода хутор в деревне (или, если угодно, дом в поле). С одной стороны – с той, что вниз – дом выходил к небольшой речке; с другой – вверх – был отгорожен от дороги кочковатым лугом, переходящим в болотце. Дома соседей справа и слева были видны; но кто там жил и жил ли вообще было не разобрать.

В доме по правую руку (я это знаю точно) жил некто Сулейман, беженец, кажется, из Таджикистана, – еще одна жертва развала империи под названием Советский Союз. Однажды он зашел ко мне за рецептом засолки грибов, и долго изумлялся, узнав, что я ничего в этом не смыслю. Я даже собирать их не люблю.

– Не любишь? – он целую минуту неодобрительно покачивал головой, при этом круглое лицо его (узкие глаза, пессимистически опавшие усы по углам полуоткрытого рта) – странное азиатское рассогласование! – выражало восхищение в высшей степени. Судя по всему, ему не понравилось, что я, местный житель, равнодушен к местным промыслам.

– Сулейман – это ведь то же, что Соломон, только на мусульманский лад, верно? – спросил я, чтобы сгладить впечатление и наладить контакт уже не с бытовой, а с культурной стороны.

– Нет, – сказал Сулейман и захлопнул рот. – Соломон – это еврейское имя; а я мусульманин. У меня с евреями нет ничего общего.

Теперь настал черед изумляться мне.

– Ты Коран читал? Иса – это Иисус, Муса – Моисей, Шайтан – Сатана, а Сулейман – Соломон. Разве нет?

Сулейман категорически качнул головой и ответил:

– Нет.

Потом подумал и добавил:

– А соль у тебя есть?

У меня был пуд соли, оставшейся еще от деда. Но я пожал плечами и честно, на голубом глазу ответил «нет».

Однако Сулейман не торопился уходить. Он стоял посреди комнаты и чего-то ждал.

– Как ты оказался в наших краях? – спросил я, вспомнив о законах гостеприимства.

– Я отца искал.

– Отца? Ну, и как, нашел?

– Нет, не нашел.

– Да, чудес не бывает, – сказал я, чтобы немного утешить Сулеймана. О том, что меня зовут Соломон, и что мне бы тоже следовало поискать мать, говорить не хотелось.

– Как это не бывает? – встрепенулся мой сосед, и глаза его заблестели. – Бывает.

– Ты видел хоть одно чудо?

– И видел, и слышал.

– Расскажи мне, если никуда не спешишь, – попросил я. Мне было неловко оттого, что я не дал ему соли.

– В Душанбе был зоопарк, – сказал Сулейман, – в зоопарке был тигра.

– Тигр, – поправил его я.

– Почему тигр? Тигра, – убедительно парировал он, доказывая, что правило «один булочка» еще никто не отменял. – Он всегда рычал. Вот так: алл-р-р-р-ра!

– Да, – сказал я, – страшно.

То, что рассказал Сулейман дальше, действительно в каком-то смысле можно считать происшествием из разряда чудес.

– И однажды, в месяц рамадан, мы услышали, что тигра не рычит.

– Он умер? – поспешил я с самой банальной догадкой.

– Нет, он не умер. Он перестал рычать, он стал говорить.

– Тигр?

– Да. Оказывается, он говорил «Аллах акбар!». Вот что мы услышали. Что это значит, если тигра так говорит? Это значит: Аллах есть везде. Даже тигр это знает.

– Тигра, – поправил его я.

– Разве это не чудо? – строго вопросил Сулейман.

Мне буквально было нечем крыть: я же не слышал эту тигру. Возможно, он и в самом деле рыкал нечто сакральное, оповещая правоверных и неверных о конце света, например, или о начале новой эры. Никому не хочется жить в срединные времена, всем хочется застать удивительное начало или, по крайней мере, стать свидетелем ужасного конца. Так сказать, попасть в историю. Иконы мироточат, тигры рычат во славу Божию. Бывает.

Вдруг Сулейман улыбнулся и сказал:

– А вот оцелот не рычал. Ты оцелота видел?

– Нет.

– Это такая большая кошка.

– Практически, маленький тигр?

– Нет, – покачал головой Сулейман. – Большая кошка. Знаешь, как она мочится?

– Нет.

Я был заинтригован до предела.

– Очень смешно. Поворачивается задом и делает струю под большим напором. На всех посетителей. Как пожарник, клянусь.

Он обнажил белые крепкие зубы и засмеялся здоровым детским смехом.

– Почему же он не рычит?

Очевидно, мой вопрос показался ему обидным или неуместным. Кто-то рычит, а кто-то мочится. Он не снизошел до комментария чудес, творившихся в далеком зоопарке.

Сулейман вышел не прощаясь, неодобрительно покручивая головой. Кто я такой, и почему я не верю в чудо, он даже не поинтересовался. Впрочем, такой нелюбопытный сосед меня вполне устраивал.

Кто жил в доме слева я точно не знаю. Всякое болтают. Не очень хвалят этот дом, рекомендуют обходить стороной. По ночам там до утра горит свет: вот и все, что я знаю об этих соседях.

С моей точки зрения такое местоположение дома обладало рядом достоинств. Люди вот они, рукой продать, и в то же время никого рядом нет. Город не очень далеко, но попробуй до него доберись. Ты, вроде бы, среди людей, но более одинокого человека во всей округе не найти. Вот что значит грамотно выбрать место.

О том, что именно сегодня день смерти деда, я вспомнил уже под вечер, когда взглянул на заходящее солнце с высокой яблони, на которую я взобрался, чтобы обрезать сухие ветки (в детстве я всегда помогал деду приводить в порядок сад). Стоящую рядом старую яблоню я с сожалением (все-таки старая знакомая!) спилил, оставив толстый высокий пенек (летом можно приладить гамак между двух стволов, и тогда можно наблюдать за пылающим закатом лежа). Раньше солнце завершало дневную службу где-то там, в середине деревни, а сейчас опускалось за кромку леса прямо напротив моей ветхой калитки. Дни делались все короче и короче. Света становилось меньше, тьма с удовольствием поглощала время и пространство. Когда я думал об этом, мне становилось просто физически плохо. Не люблю, когда у меня забирают солнце и тепло, но почему-то люблю осень. Она и бодрит, и печалит.

Колючая темень спихнула теплый малиновый закат в пасть чудовищу: зубастый силуэт леса только этого и ждал. Ко мне возвратились ощущения детства. Мне нравилось наблюдать за тем, как звезды набирают алмазную силу, подчеркивая черноту вечера. Как только туманный Млечный путь начинал светиться снежно-нежным мерцанием, я шел в дом и затапливал печь, сложенную дедом.

Вот и сегодня я пошел в сарай, отпер самодельным ключом самодельный замок, изготовленный Кузьмой Петровичем, набрал из поленницы дров, заготовленных еще отцом моего отца, и принес ее к печке.

Скоро загудел огонь. Вопреки обыкновению, я не стал дивиться страстным финтам красного пламени. Мне было неприятно оттого, что я так легко запамятовал день, который положено помнить внукам.

Но дело было даже не в этом. Что после нас остается? Корявые яблони, витиеватые замки и ладно сложенные печи? А, дед? Внуки, которым на все это наплевать? Скоро спалю к псам все твои дрова – и что потом? Суп с котом?

Мне стало неприятно оттого, что я так давно не звонил собственному сыну. Приручил ли я его? Куда подевался мой семейный инстинкт?

Я прислушался к себе: совесть сладко дремала где-то в светлом углу души. В таком случае, какие претензии к моему папаше?

Я попытался вспомнить мои детские слезы (сразу же ощутил в горле их приятную горечь), но они меня не трогали. Потом я вспомнил Лору, Мау, даже Леду (не к ночи будь помянута, любезная супруга).

Да, Лора. Она была сквозным сюжетом моей жизни, поэтому нет ничего удивительного в том, что я так часто вспоминаю ее в своем романе. Правда, на сей раз мне предстоит не самое приятное воспоминание, вот почему о Лоре как-нибудь в другое время. Да, Лора…

Потом мне вспомнился месячной давности эпизод. У меня закончился хлеб с маслом, и я отправился в деревенский магазин. Здесь я увидел свою знакомую дачницу, жившую в середине деревни – там, где летом заходит солнце.

– Хотите, я подвезу вас в город на своем «Мерседесе»? Сколько можно сидеть в деревне бирюком. Где ваша жена, куда она смотрит? Я бы ни за что не оставила такого интересного мужчину одного.

Я взглянул в ее ярко-зеленые глаза (весенняя, промытая ливнем трава!), призывно распахнутые, отметил про себя свежий овал лица, нежную кожу, медленную манеру говорить, словно признаваться собеседнику в сокровенном, преодолевая внутреннее сопротивление (прелестный недостаток, индивидуализирующий женщину, словно милое заикание) – такие женщины сводят некоторых мужчин с ума. Она была намерена надолго задержаться в районе своих тридцати с хвостиком: в этом возрасте дама чувствовала себя комфортно и уверенно.

Я уже знал, каким будет мой комплимент, который я мастерски вылепливал на ходу (плохой знак: сногсшибательные комплименты обычно удивляют тебя самого, ибо слетают с языка прежде, чем ты их выдумал; технология таких комплиментов – прозрение и откровение, что невозможно отличить от влюбленности; вспыхнувшая любовь – это и есть душа комплимента). Отметив глаза, я прошелся по овалу, дерзко задержался на стройной фигуре и намеренно запутался в возрасте, омолодив женщину до неприличия. Передо мной стояла практически девочка. Уже замужем? Замужем. Двое детей. Двое-е-е?! У меня, кажется, один. А у вас девочки? Девочка и мальчик. Сын похож на маму, а дочь – на папу. («Интересно, на кого же похож мой сын?» – подумал я.)

Дама засмеялась слегка протяжным смехом, чудно сочетавшимся с ее манерой говорить.

Я тут же отметил и прелестный смех, за что вознагражден был взором с поволокой. Я и взор не оставил без внимания, и ленивый поворот головы, и смелый язык застенчивых жестов… Уверен, дама не каждый день слышала о себе такое. Муж, судя по всему, не очень-то баловал ее проявлениями эмоций. Двое детей. Дело сделано. К чему телячьи нежности?

Путь к постели, кажется, был если не открыт, то вымощен цветами. Я всегда испытывал особое удовольствие наставлять рога крутолобым мачо. «Мачики! – мысленно обращался к ним я. – Не зарывайте своих жен живьем. Немного нежности и ласки им не повредит. Поверьте мне на слово: вам же станет лучше. Зачем вы при таких женах бегаете по шлюхам? Это неразумно, наконец».