Текст книги "Отчуждение"

Раздел 18. Философия воли

Однако не в моих правилах было так скоро и бездарно сдаваться. Я решил еще раз приложить руку к чуду, которое и появилось-то благодаря мне. Возможно, мне на роду было написано стать чудотворцем. Кто знает? Я его породил – я с ним и разберусь.

Раз уж острый топор был поставлен в угол, надо было дать ему работу в пятом акте. Я действовал решительно и без промедления. Работы было при известной сноровке секунд на тридцать. При этом можно было запросто попасть в историю.

Выйдя вечером на залитый лунным светом двор (снег давно прекратился, легкий морозец делал воздух свежим и ясным), я внимательно осмотрелся. У Проньки-Шептуна тусклым желтком светилось окно. Дом Сулеймана темнел в отдалении. Я поднял голову вверх. Надо мной заносчиво сияла чистым ликом полная, царственная луна, сиротливая в своей надменной недосягаемости (так сказать, круглая сирота). Пред ней хотелось пасть на колени и одновременно пожалеть ее за неприкаянность. Чем-то она напоминала меня. Я тоже был один-одинешенек в этом чудном мире. Идеально круглый источник света (точка отсчета для земных дел!) на фоне удручающе ровной темени. Символическая проекция моей жизненной ситуации. Кажется, все пляшут вокруг меня, водят хороводы. Но это всего лишь оптический обман. На самом деле меня, Соломона, как одинокую луну, умудряются не замечать. Соло – один; моно (moon) – тоже один.

Вместе нас было двое, но легче от этого не становилось. Мы были каждый сам по себе.

Я вошел в дом, нащупал и крепко стиснул гладкое топорище и опять выскочил во двор. Снег приятно, мелодично – мажорно – поскрипывал под ботинками на толстой подошве. Не трогая низенькую изгородь, я подошел к укутанному пню. Короткий размах – и лезвие топора всаживается на треть ствола в самое основание, под корень. Я решил сровнять пень с землей. Хрустящий звук удара разносился, как маленький набат. Я невольно замер, прислушиваясь. Хриплый лай пса далеко в деревне. Казалось, дома соседей, накренившись, тоже вслушивались в потревоженную тишину.

Не успел я занести топор над еще сочным деревом во второй раз, как со стороны моего дома на меня ловкой татью метнулась тень.

– Шайтан! – завопила тать, и я без труда признал в этой фигуре Сулеймана.

– Держи его! – завизжал голос Проньки.

Я решил довести дело до конца, и потом уже разбираться с обидчиками. Но я не рассчитал расстояния: Сулейман, оказавшийся совсем рядом, сбил меня с ног, колоритно изрыгая проклятья на чудном тюркском. Пронька подоспел стремительно, вынырнув белым сычом откуда-то из недр снежной равнины. Мусульманин и христианин умело дубасили меня, атеиста, а я метался по снегу, пытаясь отыскать топор. «Не убий» в этой ситуации никого не интересовало. Всех интересовал топор.

Скоро подоспели люди, все почему-то мужики, меня связали и заточили в собственную избу. Куда-то звонили, с кем-то советовались. Причем явственно прозвучало слово «Вадим», относящееся не ко мне: все издавна называли меня Соломоном, помня еще Моню, отца, и Фашиста, дядю. Когда я услышал «Ипполитыч», сразу успокоился: стало ясно, что обо мне позаботятся всерьез. Печень был выше суеты и мелочных обид; его также невозможно было обвинить в честности и заподозрить в порядочности.

Подъехал почему-то не милицейский «воронок», а облезлая карета скорой помощи.

Надо было быть идиотом, чтобы не догадаться, что меня везут в психбольницу. Карету мне, карету…

Два дюжих санитара, сидевших практически на мне, мрачно обсуждали вчерашнюю пьянку, началом которой послужил чей-то день рождения, и на меня не обращали никакого внимания. Один, лысый, делился впечатлениями:

– И я еще выпил с этими стервами две бутылки, нах. Две, представляешь? А до того мы повалили семь бутылок. Нет, восемь. Подожди, дай посчитаю. Раз, два, три… Нет, семь, нах.

– А потом? – вяло интересовался другой, усатый.

– Не помню. Кажется, подрались. Из-за чего – не помню. Кажется, из-за того, что эта, кривая, Верка, что ли, назвала меня придурком. Меня – придурком, представляешь? Вот они, придурки, нах, – он ткнул локтем мне под глаз, даже не повернувшись.

– Нельзя ли поосторожнее? – вежливо попросил я.

– А потом? – уныло тянул усатый.

– А потом я ее трахнул, само собой. Пойдем в морг работать, а, Серега? Платят больше, со жмуриками веселей, чем с этими придурками. На, поставь вот эту песню, мудила! – крикнул лысый санитар водителю, протягивая диск, стильно оформленный.

– Что это, Стас? – спросил серьезный шофер.

– Классное музло, нах. «Философия воли» называется.

– Не знаю такого певца, никогда не слышал.

– Потому что всякое дерьмо попсовое слушаешь. У этого барда еще есть «Философия города» и «Философия одиночества». Классное музло, нах.

Я насторожился. Оказывается, пока я постигал себя, «одиночество» и «воля» уже положены на музыку и стихи и вполне освоены народом.

Лысый певец с брегов Невы сквозь вставленные зубы модно шепелявил о муках одиночества; лысый санитар Стас раскачивался в такт и подпевал. Не сбился ни разу. От слова «философия» в устах этих придурков меня затошнило, обильно пошла слюна и к горлу знакомым послевкусием подкатил давешний салат.

И очень не вовремя. Когда меня втащили в коридор, в нескольких местах перегороженный металлическими дверями с решетками, и провели мимо столовой, в нос мне ударил такой ядреный смрад, имеющий отношение к давно не свежим пищевым отходам, которые здесь, вероятно, все еще принимали за еду, что меня вывернуло прямо на линолеум. Я едва не потерял сознание. Санитары, ни слова не говоря, привели меня в чувство пинками и доставили в кабинет главного врача. На табличке было написано: Кабинет № 6. Главврач Дементей М.М.

Первое, что я увидел, когда рассеялась муть перед глазами, была икона в роскошных золотистых окладах в красном углу. Как ни странно, она в самом деле напоминала разводы на злополучной яблоне. На столе у врача (широкое лицо, выпуклые мешочки под глазами, непременная «интеллигентная» эспаньолка пучком вместо бороды лопатой, которая просто просилась на неслабую челюсть) стояла фотография Мэрилин Монро в розовых тонах. Дементей угадал: с моей точки зрения, это самый вульгарный символ ХХ века.

Мне показалось, что я попал в царство пошлости, но мне тут же дали понять, что я глубоко заблуждаюсь. В этом царстве пошлость была светлым пятном.

– Фамилия, имя, отчество. – Врач бегло взглянул на меня.

– Вадим Соломонович Локоток.

Люди с чувством юмора обычно благожелательно реагируют на то, что я произнес. Эскулап даже не улыбнулся. Плохо дело.

– Образование?

– Высшее. Философское.

– Понятно. Наш клиент. Философия и литература – это диагноз. Слышали об этом? Зачем над православной святыней надругался, гражданин Локоток?

– Я не над святыней надругался; я рубил яблоню у себя в саду.

– Понятно. Логика шизофреника. Не ориентируемся во времени и пространстве, не отдаем себе отчет в своих действиях. Родители страдали душевными расстройствами?

Вопрос поставил меня в тупик.

– Кажется, нет.

– Значит, страдали. Твоя болезнь – наследственная, понял? Шизофрения или все же паранойя? Будешь у нас для начала шизофреником. Диагноз невинный. Но динамика настораживает. Еще раз попадешь к нам, будем лечить всерьез. Все признаки невменяемости налицо. А сейчас укольчик – и на три дня в постельку. Пофилософствуешь на досуге. Стас!

Лысый санитар подошел ко мне вплотную.

– В палату номер шесть его.

Тут Дементей М.М. впервые любезно ощерился; при этом глазки скуластого эскулапа исчезли, и я с удовольствием отметил, что круглое лицо (яйцо!) его с хвостиком эспаньолки стало напоминать перевернутую репу. Колоритный ноль. Q.

– Страшно? Не бойся. У нас и палаты такой нет.

Я с трудом подавил в себе жуткий позыв: взять со стола портретик слащавой шлюшки в массивном пластике и влепить Дементею по кумполу. Даже полифонический звон удара разложился в моем воображении на партии-голоса: треснувшая рамка жалобно задребезжала, будто камертон, стекла звонко разлетались виртуозным пассажем в заданном ре миноре и сыпались на пол уже в сложной гармонии, нерешительно трепетавшей в открытой джазовой коде…

Мне стало действительно страшно, как только я представил последствия такого сумасбродного поступка. Правой рукой я сжал левую и набычился, будто Бетховен.

– Вы что же, господин Локоток, тоже считаете, что теория Дарвина справедлива? Это же невежество!

– С чего вы взяли, что я так считаю?

– Да у вас это на лице написано. Вы явно за теорию Дарвина! За обезьян!

– Хорошо. Не стану отрицать. Мы с сэром Чарльзом так считаем. А по-вашему, род человеческий произошел от оцелота? Или от хомячка? – я счел за нужное опустить взгляд и теперь уже левой рукой сжал правую.

– Человек – это творение Божье, – сказал главврач, поразительно в эту минуту напоминавший говорящего шимпанзе, – а вы эту идею – под корень своим топором. В семнадцатую этого шизика. На три дня. Ты мне «Философию воли» привез, Стас?

– А как же, Михал Михалыч. Вот три диска. Вся серия «Философии», нах.

– Вот это философия, а, Локоток? Это тебе не яблоню мироточащую рубить. Ты же не на дерево покусился, а на символ. Был бы нормальным, разве пошел бы против общества? Не пошел бы, верно, Стас?

– Само собой, Михал Михалыч. Против общества – это классическая шизофрения. Таких надо изолировать, нах.

«Отчуждать от таких, как вы», – мысленно поправил его я. «Нах».

Раздел 19. Начало романа

Именно здесь, в дурдоме, в 17 нумере, на жесткой кровати (облупившиеся, давным-давно не крашеные металлические спинки, скрипучая панцирная сетка) в голове моей и зародилась идея романа. Из дисгармонии и отчуждения мне предстояло вылепить нечто противоположное, напоминающее гармонию. Мне хотелось посрамить Дементея и убедить всех, что вести свой род от обезьяны – это еще самый оптимистический вариант. Я увидел свой роман в самом общем виде, в туманной перспективе, я думал уж о форме плана. Детективчик?

Нет, это будет, пожалуй, отчуждение от литературы, в которой я собираюсь искать спасение. Поэму о «мертвых душах»?

Но о мертвых поэмы не пишут. О живом и умном?

В известном смысле я совершал насилие над собой: после успокоительных уколов мне ни о чем не хотелось размышлять, меня клонило в сон. Кто-то посторонний отбирал у меня волю и навязывал мне райское непротивление – нирвану. И в то же время параллельно всем этим обволакивающим процессам во мне зарождалось и крепло движение сопротивления. Чему, собственно, пытался я противостоять? Уколам бедолаг, для которых морг был пределом мечтаний?

Сложно сказать. Но я был рад тому, что обнаруживаю в себе твердость намерений. Как бы то ни было, сама идея писать жесткий роман окончательно утвердилась именно здесь.

Я всегда считал, что писатели делятся на клоунов-развлекателей и юродивых-проповедников, на тех, кто либо развлекает, либо поучает.

Мне кажется, я из тех, кто, лениво поучая, делает вид, что развлекает. Но вот чему я поучаю (давайте, не покидая дурдома, перенесемся в мою квартиру, где я, растратив скудный энтузиазм, заканчиваю писать роман)?

Сам себе я представляюсь каким-то проповедником-расстригой, шагающим своей дорогой, ведущей с полей непосредственно в небо. Я удаляюсь за облака, похожие на взбитые локоны Мау, и незаметно делаю ладошкой «пока, пока» Хомячку, на мгновение оторвавшемуся от своей подруги и с изумлением взирающему на того, кто шпарит по воздусех, аки посуху. Странно: эту вполне реальную тропинку, кроме меня, никто не замечает. Но она же есть, это ведь не моя выдумка! Вот же она, шаг вправо, шаг влево – и ты уже опять в полях, по уши в грязи, облака перестают держать тебя. Хомяк, подтверди!

А может, я просто выражаю себя – ради самовыражения?

Нет, это ложь, достойная мелких плутишек. Выражают себя затем, чтобы, развлекая, – поучать. Просто выражают себя здесь, в доме для умалишенных.

Я испытываю отчуждение от функций литературы, если быть до конца откровенным.

Стоп. А нужны ли мне читатели? Есть род отчуждения, которого можно и не пережить…

Нужны. Но не те, которые есть (вот оно, вездесущее отчуждение!).

«А других не бывает», – включается в мой внутренний диалог уже знакомый мне нахальный умник, чужой во мне.

«Знаю», – устало отбиваюсь я.

«Знаешь, и все же пишешь то, что пишешь?»

«Как видишь. Кстати, где твой макинтош? Он делал тебя загадочным и солидным. Я даже толком не знаю, что такое макинтош».

«Ерунда. Плащик из непромокаемой ткани. Рыцарь плаща и кинжала… Это все внешнее, напускное. Мне вовсе не хочется добивать тебя. Я, гм, гм, явился, чтобы тебя поддержать».

«С чего бы это такая небывалая гуманность?»

«Видишь ли… Если не станет тебя, то и меня не станет. Негоже тени пенять на того, кто ее отбрасывает».

«Не такой уж ты и чужой, каким прикидывался вначале».

«Верно, не такой. Спокойной ночи».

«Спокойной. Передай привет Хомячку».

Тот, в макинтоше, сделал вид, что не расслышал моих слов. И добавил не без иронии, столь любезной моему сердцу:

«Приятных сновидений».

Едва я услышал эти слова, как в ту же секунду провалился в глубокий сон.

И снился мне папа. Мы сидели с ним в парке, вокруг стояли каменные изваяния. Афродита, Дискобол, Диана, Аполлон, Зевс…

Красивые, но неживые.

Вокруг нас на все лады, казалось, беззаботно свистали пичуги. Живые. И грустно было думать, что вся их райская активность была вызвана двумя причинами: им надо было поесть, чтобы размножаться. Забота о хлебе насущном – вот причина их беззаботного пенья (в последнем слове ударение на последнем слоге: именно в такой редакции проскользнуло словечко в моем сне).

– Ну, вот, теперь мы можем поговорить серьезно и откровенно. Кажется, никто не в силах нам помешать. Здравствуй, папа.

– Здравствуй, неугомонный Соломон. Я так долго ждал этого момента, Вадим.

– Интересно, что же такого ты мне можешь сообщить, папа, чего я еще не знаю? Мне кажется, я все уже подгреб в этой жизни. И хотел бы себя удивить – да не получается.

– Если серьезно, то многое понимаешь только здесь, вдали от суеты; а если откровенно, то… Не стоит об этом говорить.

– И за этим я оказался у тебя в гостях, в заоблачных райских кущах?

– Нет, не за этим, – отец рассмеялся молодым здоровым смехом – тем смехом, который я, оказывается, помнил с детства. – Ты просто очень хотел меня увидеть.

– Да, хотел. А зачем?

– Соскучился. Ты ведь не только отец, ты и сын. И это навсегда. Хочется защиты, хочется простых и понятных решений. Это так естественно. Простое объяснение, правда? Поэтому в него верится с трудом.

– Ты умнее, чем я думал.

– Я твой отец, не забывай. Если бы я был глупец, ты пел бы о «философии воли», в лучшем случае.

– Верно, – теперь рассмеялся я, не удивляясь тому, что не слышал собственного голоса.

– А как там Федор, мой внук? Ты ведь хотел поговорить и с ним.

– Хотел… Странно, папа, я не испытываю к тебе отчуждения.

– Это плохо. Отчуждение – признак живого и здорового индивидуума. Ты все еще хочешь поговорить с Федором?

– Конечно, я обязательно сделаю это.

– Сейчас я тебя удивлю. Пересядь на ту скамейку, рядом с Афродитой, и закрой глаза.

Я сделал то, что просил папа, и мне показалось, что я ненадолго уснул в своем сне. Когда я открыл глаза, передо мной сидел мой сын и вполне дружелюбно улыбался.

– Чудеса, – сказал я.

– Чудес не бывает, – беспечно ответил Федор.

– Как там мама? – спросил я, чтобы завязать беседу.

– Ничего, спасибо. Жива, здорова. Ты собирался объяснить мне, что она поступила плохо, когда ушла от тебя?

– Нет, что ты. Боюсь, она поступила не слишком хорошо, но правильно.

– Не уверен, – сказал Федор. – В результате вы оба бросили меня. Да ладно. Что было – то прошло. Забудем. А как ты?

– В дурдом попал ни за что ни про что. Уколы шпиляют. Питаться здесь не могу: вонь несусветная. А так ничего, жить можно.

– Да, весело. Что ты еще собирался сказать мне?

– Извини. Я был плохим папашей. Ты воспитал меня больше, чем я тебя.

– Зато теперь мне есть с кого брать пример.

– Ты умнее, чем я думал.

– Я твой сын, не забывай.

– Я никогда не забывал об этом. Нам будет, о чем поговорить с тобой.

– Не сомневаюсь. Ладно. Тебе пора. Здесь порядки строже, чем в дурдоме…

Обнаженная Афродита подала знак. Скрип панцирной сетки. Я открыл глаза.

– Дементей! – неожиданно для самого себя завопил я. – Дементей!! Дементей!!!

Ко мне в бокс сунулось рыло Стаса.

– Мне надо позвонить. Срочно.

– Тебя выписывают, – равнодушно сказал он. – Но лучше бы тебя не выписывали. У тебя сын погиб. Несчастный случай. Водитель оказался придурком. Если видишь придурка, ищи рядом жмурика, – философски заметил Стас.

Раздел 20. Конец

Я, Соломон, то есть Вадим Локоток, живу с Мау, то бишь Сарой, женой гнусного господина по фамилии Печень, известного своей широкой душой и склонностью к бессмысленной благотворительности. Он денно и нощно замаливает грехи своей жены, а жена его, Сара, уже начинает испытывать неловкость от того, что заставляет страдать невинного человека, своего мужа. Она аккуратно плачет мелким бисером и тяготится жизнью со мной. Я попытался объяснить ей, что Печень молится на ситуацию, созданную специально для него (за что он неусыпно и благодарит Всевышнего): он душит своим великодушием жену, терзает бездомного и бесприютного врага своего Соломона и получает отличные оценки по поведению от бдительных слуг Господа. Он хороший и примерный, а мы плохие и отвратительные. Мы нужны ему для того, чтобы на нашем горбу он въехал в рай. Без нас ему рая не видать, как своих ушей.

Даже еще категоричнее: плохие мы, и никто иной, обеспечивают ему рай.

Вопрос: о ком он молится, когда молится о нас, заблудших врагах своих?

Ответ знает даже хомячок.

Я позвонил Леде и произнес сакраментальную фразу «нам надо поговорить серьезно и откровенно». Особого эффекта эта фраза не возымела.

Вот, кажется, и все. Ах, да, Лора…

Видимо, я не успокоюсь до тех пор, пока не разделаюсь с этим воспоминанием. Ну, что ж…

Вскоре после того, как Лора чуть не вышла замуж за меня, она вышла замуж за француза (что за наваждение! сплошные французы), большого любителя лягушек (в смысле любителя их покушать, а не защищать права прыгучих зеленых друзей: не все французы одинаковы). Мы с ней встречались несколько раз после ее свадьбы, в интимной обстановке – кажется, для того только, чтобы удивиться, что могло нас связывать раньше. Перси ее колыхались уже не с таким огоньком, да и в глазах появилась прохладца. Кроме того, ей надо было пожаловаться кому-нибудь на свою однообразную жизнь. Кому, как не мне?

Вот теперь, кажется, все.

«Каков же итог, и где обещанное корыто?» – спросите вы.

И я, Соломон, вам отвечу:

«Испытывая отчуждение от всего на свете, я приблизился к собственной сути. Чего и вам желаю.

Только не спешите благодарить меня за доброе пожелание. Не торопитесь, а то успеете».

«И что же теперь, болезный?» – спросите вы, делая вид, что спешите сочувствовать «отчужденцу». Вы и не подозреваете, насколько глубоко поражены синдромом русского хомячка.

«А ничего», – отвечу я, с трудом подавляя приступ зевоты, хотя дело, скорее всего, происходило бы утром (видите ли, вечером я обычно тупо смотрю новости по TV, не интересуясь ничем на свете; днем же я работал над романом – пока не наступило отчуждение от него). «Ничего, мои милые», – повторяю я вежливости ради, ибо вежливость – наиболее эффективная из всех известных мне форм отчуждения.

Апрель – ноябрь 2006

г. Минск