Текст книги "Хранители тайны"

Утором его разбудил грохот колясок по мостовой и крики извозчиков. Он сразу вспомнил о происшествии накануне, и к состоянию похмелья присоединилась душевная опустошённость и жалость к самому себе.

Жак открыл дверцу массивного дубового шкафа, стоящего у двери. Вещи были на месте. Он поспешно проверил внутреннее содержание саквояжа. Паспорт; бумаги, подтверждающие цель его приезда в Россию; копии документов, завещанных дедом, изготовленные им, на всякий случай, без важных, необходимых для поиска сокровищ пометок, – лежали нетронутые. Он нащупал на груди под одеждой, пакет с картой, «Слава Господу, она в сохранности».

Поднеся ближе к окну баул и расстегнув ремни, стал неторопливо выкладывать, уложенные заботливой рукой слуги, там во Франции, вещи, кладя их на рядом стоящий табурет. Его лицо вдруг побледнело. Он вскочил и выбежал из комнаты с криком, «Меня ограбили! Меня опять ограбили! Помогите! Помогите! Вызовите полицию!», Жак был не в себе. Приказчик и несколько человек из прислуги обступили Жака с вопросами.

– Меня ограбили, уже дважды ограбили. Из моего номера пропали очень ценные вещи, очень ценные. Прошу, вызовите полицию.

Приказчик тут же послал одного из слуг, который расторопней других, в участок.

Городовой, войдя в комнату Жака, распахнул шинель и, усевшись на табурете, угодливо освобождённом приказчиком от лежащих на нём вещей, внимательно слушал рассказ Жака о его несчастье, пока тот не замолчал. Затем заглянул в раскрытый баул,

– Скажите, это Ваши вещи?

Жак вынул из баула, помятый бронзовый кубок и оловянный подсвечник,

– У меня ничего подобного не могло быть. Золотые кубки, драгоценные украшения, часы с золотыми цепочками и, наконец, несколько редких старинных книг и библия, в переплёте, украшенном золотым плетением – вот, что лежало здесь. Я намеревался всё это выгодно продать в России.

Городовой взял из рук Жака кубок и обратился к приказчику,

– Эти вещи из гостиницы?

– Ни как нет, Ваше благородь. Такого не держим-с.

– Были ли у вас случаи краж вещей у постояльцев?

– Никак нет, как можно-с. Избави Бог. Не было таких случаев. Как на духу говорю, – произнёс он крестясь.

– Скажите мне… – городовой замялся.

– Жак Поль Бертье, француз, в России по поручению газеты, – и Жак передал городовому бумаги, подтверждающие сказанное.

– Скажите мне, Жак Поль Бертье, дорогой вы мой юноша, зачем вору тащить сюда всякую рухлядь, а потом укладывать в Ваш багаж вместо украденных вещей? И заметьте… Аккуратно. – С какой целью? Пошутить над вами? Вряд ли. Тогда зачем?

– Право не знаю, – Жак стал внимательно рассматривать содержимое баула, доставая вещи одну за другой. Они были явно французского происхождения.

– Не знаете. А я знаю. Это сделано, чтобы хозяин вещей как можно дольше не обнаружил бы пропажу. А это значит…

– А это значит, что кража совершена на корабле, на котором я приплыл.

– Я уверен, юноша, что так оно и есть. Но здесь я бессилен вам помочь. Палуба корабля это территория Франции, и полиция не вправе без соблюдения определённых условий просто так вторгнуться на её территорию. Ежели идти официальным путём, пройдёт ни один месяц, прежде чем это дело разрешится. Спешите-ка на корабль, и обратитесь к капитану. Я думаю, ему не составит большого труда найти вора. На этом свою миссию считаю законченной. Счастливо оставаться. Желаю удачи, – и городовой приложил руку к козырьку фуражки, на которой сверкала кокарда с двуглавым орлом.

Жак, опередив городового, выбежал из гостиницы и поспешил в сторону пристани, то и дело, натыкаясь на прохожих и на ходу извиняясь.

На месте, где причаливал «Король Людовик», была пришвартована рыбацкая шхуна. Матрос со шхуны показал на видневшийся вдали парусник,

– Опоздал, господин. Часа два-три как отчалил Ваш «Людовик». Идёт с попутным ветром и на всех парусах. Не догнать.

– Проклятье. Это невозможно понять умом. Всё против меня. Всё, даже ветер.

– Зря растрогались так, господин. Из Петербурга много кораблей и пароходов уходит в разные страны. Непременно уплывёте. Желаете в Ригу – плывите с нами, дорого не возьмём.

– Если бы так. Мне совсем в другую сторону, мне в Москву.

– Я подумал Вы латыш, говорок особенный, вроде как местный, а вроде и нет, – матрос уселся, свесив ноги через борт, надеясь продолжить разговор.

– В Москву, говорите? Это Вам на вокзал. По железной дороге быстро домчитесь, суток не пройдёт и в Москве. Если конечно деньжата в кошельке водятся, – вступил в разговор другой матрос, возившийся с пеньковым канатом.

– Ну что пустое болтать. По господину разве не видно, что не из бедных. А про железную дорогу точно. Это самое верное решение будет,

– Про «чугунку» мне советовали. Но только он верно упомянул о кошельке. У меня даже кошелька нет.

– Можно с ямской станции на перекладных доехать, но это тоже не дёшево, – опять вставил второй матрос, – Ещё можно по воде. Многие барки ходят по озёрам и рекам в Москву, вон у другого причала грузятся, забодай меня комар, еже – ли хоть одна из них ни отправиться до Москвы. Поспрашивайте, может случиться, и возьмут пассажиром. О цене не переживайте, сговоритесь, даст Бог, намного дешевле будет.

Жак без труда отыскал барки, направляющиеся в Москву. Они представляли собой одномачтовые плоскодонные судёнышки, предназначенные для плавания по мелководью.

– Могу я поговорить с капитаном, – обратился Жак к бородатому мужику в длинной, подпоясанной верёвкой, холщёвой рубахе, спустившемуся с судна за очередным тюком с грузом.

_ У нас нету капитана, у нас хозяин, Морозов Лука Лукич. Вон он на соседней барке, на корме в камзоле и в пёстрой жалете.

Жак попытался жестами привлечь к себе внимание, но, поняв бесполезность своих действий, прокричал, – Лука Лукич! Лука Лукич! Я по делу! Найдите минутку, выслушайте!..

– Что, сударь раскричался, вишь – человек занятый. Какое такое дело? – хозяин барки уверенно спустился по шаткому траппу на пристань, придерживаясь за натянутый канат.

– Какое дело торговое али государственное? Пошлину я оплатил сполна, как положено. У меня завсегда всё чин чином.

– Лука Лукич, дело моё сугубо личное. Возьмите меня до Москвы пассажиром, я оплачу, отдам всё, что имею, – Жак достал из кармана помятые банкноты.

– В Москву говоришь. Спрячь, сударь, свои бумажки, не к чему они мне, не велика прибыль. Пассажиров не вожу, для грузов места мало.

– Лука Лукич, посочувствуйте, войдите в положение, одна надежда на Вас.

– Нарассказывали уже про доброту мою, а я не добрый и не жалостливый. Да знаешь ли каков путь до Москвы, это ж тысячу вёрст, через Ладожское море, по Волхву и Ильмень-озеру, по речушкам и каналам, на парусах или вёслах. Бывает на лямках супротив течения, да волоком через пороги. До Волги от сель далече, а по Волге и Клязьме – ещё сколь… Путь долгий и опасный, не всяк выдюжит. Бывает что, и разбойники балуют. Стрелять– то умеешь?.. Вижу. Умеешь. Из господ, вижу, будешь… – После расскажешь о себе, путь долгий.

– Берёте, Лука Лукич?

– Пассажиром не возьму, а вот работником, то бишь матросом, беру. Ты, я полагаю, грамотный, будешь в торговле помогать, больно не люблю я с бумагами возиться.

– Выбора у меня нет, Лука Лукич.

– Будешь стараться и к делу с душой относиться – вознагражу по прибытии. А пока питание из общего котла. От любой работы отказа быть не должно, я сам иногда в лямку впрягаюсь. Вещи где твои? Вещей я не вижу. Что, совсем гол, как сокол?

– Вещи имеются, в гостинице. Багаж не велик, места много не займёт.

– Тогда поспешай, сударь, через пару часов отправляемся, благо ветер переменился.

– Спасибо Вам Лука Лукич.

– Спасибо после будешь говорить, сначала до места дойти бы.

– Я мигом, я быстро.

Жак старался поспеть вовремя и уже не обращал внимания на изогнутые дугой мостики, перекинутые через каналы и протоки, на красивые чугунные ограды и мраморных львов, установленных на парапете набережной, на вывески, на коробейников-лотошников, зазывающих шутейными прибаутками покупателей.

Собрав вещи, Жак подошёл к приказчику гостиницы,

– Уважаемый, я съезжаю. Имею к Вам просьбу. Могу ли я рассчитывать на часть денег из той суммы, что я оплатил вперёд вчера?

– Да, разумеется, непременно, – приказчик взял из кассы трёхрублёвую банкноту и отдал Жаку, – Возьмите все. Вы и так пострадали. Они вам нужнее.

– Мерси, спасибо, – и Жак поспешил на пристань, где его ждало трудное и долгое путешествие.

В начале сентября барки, пройдя по Клязьме, причалили к пристани в Мытищах. Лука Лукич распорядился на счёт разгрузки товара и стал со служкой казначейства определять сумму пошлины с привезённого товара. Жак: окреп физически и постройнел. Обросший кудрявой чёрной бородой и длинными, такими же чёрными и кудрявыми волосами на голове, загорелый, он мало чем отличался от мужиков и матросов, снующих по пристани. Если его что – то и отличало от прочих, то только не к месту одетая, хотя и изрядно потрёпанная, модная одежда.

…барки, пройдя по Клязме, причалили к пристани в Мытищах…

Жак терпеливо ожидал, пока Лука Лукич выкроет для него минутку, другую. За время путешествия он успел узнать, как суров Лука Лукич с теми, кто отрывает его от дел. Купец сам заметил его, махнул ему рукой и, подписав бумаги, с приветливой улыбкой подошёл к Жаку,

– Ну, что, француз, прибыл, можно сказать, в Москву. С оказией за три часа в ней матушке будешь. Жаль с тобой расставаться, прикипел я к тебе. Помощник из тебя получился хороший, оставайся. В зиму тоже работа найдётся.

– Не могу, Лука Лукич, никак не могу.

– Понимаю, понимаю…

– Я благодарю Вас за доброе отношение ко мне и помощь. Всю жизнь буду о Вас помнить.

– Почему ж помнить, мы, надеюсь, ещё встретимся и не один часок в беседах проведём за рюмочкой, так я мыслю. А может всё – таки останешься, назначу тебя старшим шкипером. – но поняв, что другого решения Жак не примет, продолжил, – Что думаешь дале делать, как жизнь устраивать будешь?

– Думаю определиться учителем в гимназию или гувернёром в обеспеченную семью. Буду писать, я ведь журналист. Какой никакой доход. Могу быть переводчиком в посольских службах. Проживу.

– Удачи тебе, француз. Ну, а не выйдет чего путного, возвращайся ко мне, приобщу тебя к купеческому делу, и поплаваем вместе по Россиюшке… Я всякий год в это время приплываю. Он раскрыл большой кожаный кошель. Держи, будет на что первое время перебиться, и вложил в руку Жака ассигнации с портретом императрицы Екатерины второй. Не в долг даю – за труды твои. А вот и попутчик тебе, транспорт до самой Москвы, – к нему подошёл высокий худосочный мужчина лет пятидесяти, – Здравствуй, здравствуй Станислав. Рад вновь тебя видеть в здравии и бодрости духа.

Они обнялись и трижды облобызались.

– Здоровье не шалит? Ну, слава тебе. Товар, что ты заказывал, в целости и сохранности доставил, подгоняй подводы и грузись.

– Я тоше Лука, лето утачно профёл урошай фышел отменный. Фсё штёт тебья на склате, как угофарифались: и масло льняное, и ферёфки, и холсты тля парусоф, мёта несколько бочёнкоф, фосемь бочек топлёного корофьего масла. Лично тебье и фсем тфоим ф потарок: лесных орехоф пару мешкоф та грибоф и ягот лесных. Я сам, знаешь, люблю, уше прифык, понимаешь, зимним фечерком после рюмочки хорошего фина постучать камешками, откушать орешкоф, ситя у тёплой печи, слушая тихие речи моей прислуги, бабки Лукерьи. Много фсяких сказок и былин знает, очень занимательная, я скашу, старушенция. Шту ф гости, то отплытия непременно побыфай у меня, заотно обсутим наши общие тела. Непременно побыфай.

– Вот, Станислав, представляю тебе журналиста из Франции, Жака Поля Бертье. Ты не смотри, что так по-простецки одет и не чёсан. Ограбили его, понимаешь, по-пьянке.

– Да, нет, Лука Лукич, – попытался оправдаться Жак.

– Ладно, ладно, с кем не бывает без привычки? Я прав, Станислав? Вспомни, – и он по– приятельски обнял друга, – Хлебнул без привычки нашей водочки и не сдюжил. Умнейший, я тебе скажу, Станислав, молодой человек, многие языки знает как свой и вообще – голова!.. Прошу, Станислав, оказать ему посильную помощь и содействие.

– Это, Жак Поль, польский дворянин Станислав Жирковский, ныне помещик Дорогобужского уезда Смоленской губернии, – представил Морозов приятеля.

– Прафельнее бутет польский помещик Станислоф Ширкофски, это местный нарот окрестил меня Ширкофским, легче произносится и понятнее. Я не обишаюсь, Ширкофский так Ширкрофский. Прафто моя фнешность как фитите не очень соотфетстфует такому прозыфанию, фернее сказать такой фамилии. Это притает комизм моему нынешнему положению, пусть ратуются хороший феть по сути нарот, только тяшёлая ему толя тосталась. Ну, что ж, молотой челофек, приглашаю ф сфою карету, по-русски – таратайку. Счаслифо остафаться, Лука, утачи тебье ф телах. Напоминаю о моей просьбе, насчёт икорки та стерляти, коль из Астрахани плыть бутешь.

– Бывай здоров, Станислав, успехов в делах, и тебе француз удачи.

Сев в тарантас, Жак бросил последний взгляд на покачивающуюся от беготни мужиков по траппу барку, которая была для него на время плавания, и домом, и семьёй, и работой.

По пристани разносился зычный голос Луки Лукича, бранившего мужика, просыпавшего из мешка рожь.

По дороге в Москву Жак рассказал поляку о своих злоключениях. Услышав, что Жак готов наняться учителем или гувернёром, поляк, размахнувшись, хлопнул его по плечу, отчего кони в упряжке, подумав, что хозяин сердится, перешли с ходьбы на рысь.

– У меня есть тля тебья хорошее место. Зачем обязательно тебье быть ф Москфе? Ф Москфе жизнь торогая, соблазны фсякие и фсё остальное, тем более у тебья, как сказал Лука, к фоточке нерафнотушие.

– Нет, что Вы, пан Ширковски, совсем даже наоборот, я после того случая пить остерегаюсь..

– Почему ше, рюмочка еше и ф меру, только не ф ту, как гофорит Лука, которой пшеницу мерят, иногта софсем даше не помешает. Это к слофу, а глафное фот что, тебье утача сама ф руки приплыла. И эта утача – это я. Имеется у меня по сосетстфу именьице, и флатеют им тфе барыни то ли сёстры, толи потруги не знаю, честно гофорю не знаю. Ищут они гуфернёра тля сфоего фоспитанника, сына горничной, к семье которой эти барыни очень прифязаны, в особенности к этому мальчику. Смышлёный, я скажу, мальчик, очень даше смышлёный. О причинах такого отношения хотят фсякие слухи по уезту. Прафты не знаю, зря гофорить не буту. Фстретил их на ярмарке в прошлое фоскресенье. Сетофали, что трутно найти учителя, просили меня о том. Барыни обеспеченные, красафицы и молотые. Ты как насчёт женщин. Тебье как раз опретелиться бы ф учителя, та, и на тругую более приятную работу, – и, рассмеявшись, поляк толкнул Жака в бок, – Просили учителя помолоше.

Не дождавшись ответа Жака, определил,

– Решено, сначала у меня погостишь, я тал слофо Луке позаботиться о тебье, через нетелю – тругую нафетаемся к этим тефицам это фсего ф тесяти ферстах от моей усатьбы.

– Неделю можно, – успел вставить несколько слов Жак, – Не дольше, я хочу поскорее устроить свою жизнь на новом месте.

– Быстро не получиться. Дфести фёрст то моего имения. Тня за четыре тоберёмся. О ночлеге не беспокойся, у меня много трузей срети помещикоф, не на постоялом же тфоре нам ночефать, с клопами и тараканами. Усатьба моя ф Холме. Это только я так назыфаю. Это большое село, а фсеми тругими оно зофётся Холм – Жирковский. Ф честь меня назыфают, фот какой знаменитый поляк ситит с тобой рятом. Но я не зазнаюсь, – и довольный сказанным опять рассмеялся, – Странные эти русские, Жак, фамилию нофую тали, село ф мою честь назфали и помогли разорифшемуся польскому помещику, шляхтичу, на ноги фстать. Странные люти: сфоим тороги не тают, препятстфия строят, поборами обклатыфают. Тышать сфоботно не мошет русский телофой челофек, а иностранцу, на те пожалуйте. Разфе не странно, француз? Фзять Луку, был бы ты какой– нибуть разорифшийся помещик из Рязанской губернии, Лука рукой бы не пошефелил, лотырь – сказал бы и фесь разгофор. Знаешь, Жак, я приметил…

– Хотелось бы не затягивать с визитом. Не дело мне у Вас на содержании состоять, – прервал Жак изрядно надоевшую ему болтовню.

– Ну, сразу уж на сотержании, ты – гость, запомни – гость. Гортый очень, а лишняя гортость, особо с женщинами, фретна. Что? Заинтересофался барынями?

– Заинтересовался, – ответил Жак, думая о своём под смех пана Ширковски.

– Так и быть, уфажу тебя, через недельку по приезде отпрафимся с физитом ф Некрасофо, но ты после этого ещё погостишь у меня, но потольше.

Словно молния поразила Жака,

– Куда вы сказали?

Поляк не обратил внимания на реакцию Жака,

– Ф Некрасофо. Усатьба этих молотиц – там. «Вот это удача! После всех моих перипетий, такая удача. Это судьба! Вот так везение! Неужели это то самое Некрасове, что отмечено на карте. Необходимо проверить, но похоже, что так и есть», мысли скакали в голове одна за одной,

– Пан Станислов, найдёте для меня часок другой, что б я мог походить в Москве по лавкам, купить новую одежду? Не годится мне французу и дворянину предстать перед барынями в таком неприглядном виде.

– Отенем тебья, непременно, на «красенькую» и больше, щёголем бутешь фышагифать…

Поляк продолжал обсуждать его одежду и современную моду. Переходил с моды – на политику, с политики – на торговлю, рассуждая о низких ценах на рожь и лён. Сетовал на изменчивую погоду здешних мест, но Жак его уже не слушал. Он жил в предвкушении будущих событий.

– Мне, что– либо попроще, – произнёс он невпопад.

Как и обещал поляк, через неделю они нанесли визит в некрасовскую усадьбу.

Анна и Елизавета встретили их приветливо. За чаем подробно расспрашивали Жака о Франции, о французской моде, о его семье, о педагогическом опыте по обучению и воспитанию детей. Проверив, как могли, глубину его знаний учебных дисциплин, но в большей степени под влиянием рекомендаций пана Ширковски, пригласили его в качестве гувернёра к своему воспитаннику. Уговорились о плате – по два рубля пятьдесят копеек в неделю, и установили ему бесплатное питание за одним столом с ними, в гостиной. Выделили Жаку отдельную комнату в господском доме для проживания, местом занятий определили кабинет. Воскресенье было обозначено свободным от учебных занятий и могло быть использовано Жаком на своё усмотрение.

Было решено приступить к обучению в первых числах октября, а до этого времени, по убедительной просьбе поляка, Жак погостит у него в городе, где заодно приобретёт необходимые книги и учебные пособия.

Первое, что бросилось в глаза Жаку, когда он вошёл в кабинет для ведения занятий, это знакомый секретер. Екатерина, открывавшая кабинет и заметившая неравнодушный взгляд гувернёра, тут же сообщила, что барыни, переехав в усадьбу, поменяли всю мебель, оставив только этот шкаф, больно он красив и совсем не глядится ветхим.

Уже с первых часов занятий шестилетний Митя поразил Жака своей любознательностью и смышлёностью, совсем не свойственной детям его возраста. От урока к уроку рос интерес Мити к обучению, а у Жака – интерес к преподаванию. Иногда, погружаясь с головой в учебный процесс, он ловил себя на мысли, что порой забывает главное – поиск сокровищ.

Обе барыни, или одна из них, чаще Анна, присутствовали на уроках и сидя у окна наблюдали, не вмешиваясь, лишь изредка кивали в знак удовлетворения ответом Мити на вопрос гувернёра. Вначале Жака сильно смущало их присутствие, но со временем он с этим свыкся, а то и совсем забывал, что в комнате кто-то есть кроме них с Митей. Так бы всё и было, если бы однажды он ни поймал на себе изучающий взгляд Анны. Смущение его вновь вернулось и ещё более возросло, когда он понял, что

Анна интересуется не только тем, как он преподаёт науки, но и непосредственно его персоной в определённом аспекте. Однажды, не сумев сохранить спокойствие, Жак так сильно засмущался, что неожиданно стал заикаться и сбиваться, объясняя Мите правило сложения двузначных чисел. Отчего Елизавета, сидящая рядом с Анной, отложила в сторону книгу и вопросительно посмотрела на Жака, а затем на Анну. К удивлению Елизаветы, Анна, чего с нею раньше не бывало, вдруг тоже смутилась, заметив к себе внимание, и вышла из комнаты, сославшись на усталость.

Постепенно встречи за обеденным столом в гостиной, совместные прогулки по парку и тихие беседы по вечерам под шум дождя за окном сблизили барынь с гувернёром, и у них установились дружеские, а скорее тёплые отношения, особенно у Жака с Анной. Их влечение друг к другу нарастало с каждым днём и могло перерасти во что-то большее, если бы не Анна. Она боялась быть отвергнутой из-за разницы в возрасте между ними. Со своей стороны молодой человек не решался сделать первый шаг навстречу из-за природной стеснительности и неуверенности в себе из-за отсутствия опыта общения с женщинами…

В первое же воскресенье Жак отправился бродить по окрестностям имения, пытаясь обнаружить хоть какие признаки сходства окружающей местности с нарисованной на имеющемся у него плане. За прошедшие годы многое поменялось: проложены новые дороги, выросли рощи, построены целые деревни и хутора. Всё это ни как не вписывалось в нарисованный план. Пытаясь во всём этом разобраться, Жак долго плутал и вместо болота вышел к большому озеру. Остановился у воды и, съёжившись под мелким и холодным осенним дождём, хлеставшим при порывах ветра по лицу, понял всю безуспешность своих попыток.

Вечерело. Крестьянин с длиннющим кнутом и двое мальчишек, все закутанные в выцветшие кожаные накидки с капюшонами, гнали стадо коров в сторону ближайшей деревни.

– Скажи, дедушка, где, в какой стороне Сучье болото? Говорят на нём дичи всякой не счесть. Вот хожу, хожу, не могу найти, – обратился Жак к поравнявшемуся с ним пожилому пастуху.

– Кака уж там дичь, лягухи да змеи. Дух там нехороший, не всяка живность выдержить. А болото – вот оно, перед тобой, мил человек, – дед с удовольствием задержался, что б поболтать с незнакомым человеком, несмотря на усилившийся дождь, – Этоть щас усё у ваде, лето дуже мокрое. У этим годе сплошь залило усё, вот и стоить вада. Сырась… Наказал господь… Сено гниёть. Чем скотину кормить будем?.. Соломой да вениками?.. Дак и имя не запасёсьси. Порежуть скотинку, порежуть, как есь порежуть… Куды мясо дявать. А?..

Жак невольно вспомнил Луку Лукича, – «Вот во Францию бы отвезти мясо… Можно хорошо заработать…», – Жак прервал размышления,

– Что вот так вода и стоит на болоте всякий год?

– Год на год не приходица, барин. Летось знойно было, так болото подчистую высохло, коров да овец с козами аж до самых морозов на нём пасли. Хороша трава была, сочна да густа… Лето удасца, дась бог, уйдёть вада. Ну бывай здоров, барин, – и дед стал криком подгонять отставшую корову, тяжело несущую огромное вымя полное молока.

Жак долго ещё неподвижно стоял, глядя на болото залитое водой.

Рябь, образованная мелкими волнами, металась по поверхности, гонимая то и дело возникающими порывами ветра. Но стоило ветру затихнуть, всё озеро покрывалось маленькими, расходящимися от центра кружочками, возникающими от падения дождевых капель.

Почти совсем стемнело. Жак, разочарованный услышанным, уныло побрёл в сторону усадьбы, прикрываясь от непогоды мокрым воротником пальто, то и дело, скользя на коровьих «лепёшках»…

Однажды, когда Митя старательно выводил в тетради заглавные буквы, Жак спросил у барынь, может ли он воспользоваться секретером для хранения всего того, что необходимо для занятий. На что они дали согласие, пояснив, что секретером не пользуются, но если Жак найдёт в нём что-то ценное, пусть непременно поделится с ними. В свою очередь Жак ответил своей шуткой: «Непременно поделюсь, если только найденное будет не таким уж ценным». На основании этого он сделал главный вывод – в тайник никто не заглядывал.

С каждым днём росло желание Жака обследовать потайной уголок секретера, но сделать это не предоставлялось возможным. Кабинет открывала горничная, а по окончании занятий, прибравшись, закрывала его, унося ключ в кармане фартука.

Чтобы исследовать содержимое тайника, необходимо было на какое-то время остаться одному в кабинете. Шли дни, но подходящий случай не выпадал. И Жак решил действовать. В один из воскресных дней хозяева и слуги отправились в церковь на богослужение и дом опустел. Долго не решаясь, но, наконец, поступившись своими принципами, он проник в комнату горничной и отыскал ключ. Не в силах сдержать волнение он дрожащей рукой вставил ключ в замок. Учащённо бьющееся сердце было готово вылететь из груди, не только из-за ожидания увидеть содержимое тайника, а в большей степени от того, что он может быть застигнутым в момент совершения такого неблаговидного поступка.

Проделав давно знакомую ему манипуляцию по открыванию тайника в таком же секретере, стоящем в их родовом поместье во Франции, Жак легко добрался до секретного места. В потайной нише он обнаружил запечатанный конверт, на котором лежала монета с изображением профиля Наполеона Бонапарта, несколько десятков таких монет были украдены вором из его дорожного баула. Прочитав адрес на конверте, Жак, не распечатав отложил письмо в сторону и раскрыл лежавший под конвертом свёрнутый пополам пожелтевший лист бумаги. На нём неумелой рукой была нарисована схема, испещрённая рисунками, знаками, надписями и цифрами. В нижней части листа Жак прочёл надпись, написанную мелким каллиграфическим почерком: «За верность расстояний не ручаюсь, их измерял Федька по моему приказу, но думаю, они близки к действительным.»

Рассмотрев схему, Жак понял, что она имеет прямое отношение к его поиску. Он перенёс схему на чистый лист и убрал копию в карман. Долго не решался вскрыть конверт, не позволяло дворянское воспитание, полагающее неприличным читать чужие письма, но подумав, что адресата, возможно, нет в живых, прочёл. Содержимое письма позволяло коснуться тайны сокровищ, и её обладателем мог стать любой человек, невзначай ознакомившийся с ним. Это оправдывало, так решил Жак, его нехороший поступок. Сложив всё обратно в тайник, а заодно свои бумаги, часть картины и карту, спрятанные на груди, он замкнул кабинет и положил ключ на определённое горничной место.

Возвратившись в свою комнату, Жак улёгся на кровать глядя в потолок, одолеваемый сомнениями: «Прочитанное письмо и найденный рисунок подтверждают, что сокровища действительно существовали, а это имение и есть то место, рядом с которым они находились. Но они говорят и о другом, что о сокровищах знали и другие люди кроме деда. Этот помещик Некрасов, возможно, его дети или люди бывшие свидетелями событий осени 1812 года. Правильно ли он поступил, пустившись в сомнительную «экспедицию» по поиску того, что, возможно, давно уж найдено, и какой-то человек, сидя на злате, тешит своё тщеславие, владея тем, чем не владеет никто во всём мире кроме него. Я потерял всё, что имел – найду ли то, что ищу?..»

Жак нащупал в кармане листок с копией рисунка Некрасова, и стал внимательно изучать изображение. В нём легко угадывались контуры усадьбы и план господского дома. Жирной чертой было выделено крыльцо дома, на котором была изображена голова зверя с торчащими кверху ушами. Маленькие деревца выстроились двумя рядами от крыльца, обозначая аллею. Жак пересчитал – по девять в каждом ряду. Дороги, как понял Жак, были отмечены двойными линиями. Через весь рисунок, начинаясь от уха зверя, проходила прямая линия и заканчивалась стрелкой указывающей на нарисованное дерево, похожее то ли на дуб, то ли на сосну. Жак стал внимательно изучать другую, но уже ломаную линию, над которой были надписаны цифры. «Видимо, так обозначен путь, по которому можно пройти к кладу минуя топи», – определил Жак. Место пересечения линий было отмечено крестом, рядом с которым стоял непонятный знак, напоминающий карету. Далее ломаная линия шла вдоль прямой и заканчивалась у нарисованного столбика с шариком наверху и двумя скобами по бокам. Жак без труда признал в нём вкопанную жерлом вниз пушку времён Наполеона. Он открыл саквояж и извлёк со дна заранее подготовленные копии бумаг, полученных от деда.

План, изготовленный картографом Наполеона, во многом совпадал с чертежом, нарисованным неопытной рукой Некрасова…

«Немедленно проверить…», – Жак быстро накинул пальто, закутался шарфом и вышел на крыльцо усадьбы.

Два мраморных льва с безразличием взирали пустыми глазницами на унылый пейзаж поздней осени. Жак раскрыл листок, – «Если предположить, что голова нарисованного зверя это голова скульптуры льва, то нарисованная прямая линия, проходящая от кончика уха зверя через последнее деревце на аллее и оканчивающаяся за болотом, у отмеченного в плане дерева, и есть направление поиска», – Жак сошёл с крыльца и направился по аллее, считая шаги. Подойдя к последнему из деревьев, он насчитал двести семьдесят два шага. На рисунке стояла цифра – 191. Это озадачило Жака. Он пытался перевести полученный результат на различные меры длины, но цифры получались далёкими от указанных на рисунке расстояний в шагах.

Ответ был найден, как часто бывает, неожиданно. Большая стая воронья с карканьем устраивалась для отдыха на большом дубе за усадьбой. «Любят эти птицы большие деревья… Большие!.. Вот, вот!.. Большие деревья, а аллея образована совсем не старыми и не такими уж большими деревьями. Это значит, что они были посажены вместо тех, указанных на рисунке лип» – и Жак пошёл в сторону усадьбы, раздвигая ногой прибитую осенним дождём траву.

Он с лёгкостью обнаружил полусгнивший пень и пересчитал шаги от пня до крыльца. Количество шагов почти совпало с цифрой на рисунке. «Значит указанные цифры – это количество шагов от поворота до поворота», – Жак поднялся на крыльцо, пригнувшись над головой льва, мысленно провёл линию от кончика уха льва через место, где он обнаружил пень и обмер, заметив вдали отдельно стоящее дерево. Чертёж не обманывал и подтверждал содержание письма Некрасова, – «Место нахождения сокровищ определено».

Нетерпение Жака росло с каждым днём, но ему нечего не оставалось, кроме как ждать жаркого и сухого лета. И Жак погрузился с головой в обязанности по воспитанию и обучению Мити. Да, и барыни помогали на время забыть о поиске сокровищ: визиты в соседние имения, приёмы в усадьбе, театральные вечера у поляка Ширковски, поездка в Москву на новогодние и рождественские праздники, коллективная охота на всевозможного зверя – всё это скоротало время ожидания тепла.

Весна была ранняя и дружная. Стояли тёплые солнечные дни. Природа оживала. По свежевспаханным полям чинно вышагивали грачи, отыскивая в земле дождевых червей и свежие нежные корешки молодой поросли. Зазвенели в небе жаворонки. Уже в начале мая склоны оврагов и пригорки покрылись жёлтыми цветами мать-мачехи. Зазеленели заливные луга. Украсились молодой листвой кусты и деревья. В воздухе летал лёгкий аромат цветущей ивы.