Текст книги "Выстрел из прошлого"

II. Нити

Он стоял в толпе. Чтобы лучше видеть, он выбрал место повыше, влез на сухую болотную кочку. Он мог и не делать этого, потому что знал… Если бы кто-нибудь бросил сейчас взгляд на его лицо, то не исключено, что этот кто-то мог бы призадуматься. Но на него никто не смотрел. Хмурые взгляды людей были прикованы к трупу. Убийца старался на него не глядеть. Он слушал. Он вслушивался в отрывочные реплики, которыми обменивались оперативники, он анализировал их, оценивал. Ему хотелось понять, о чем они думают.

Он не понял ничего: оперативники были скупы на слова.

На траве лежал мокрый красный клетчатый чемодан.

На траве лежали связки из обрезков дюймовых водопроводных труб.

И то, что было не так давно человеком, тоже лежало на траве.

А то, что давно уже перестало быть человеком, стояло на сухой болотной кочке и пыталось сообразить, все ли оно сделало правильно.

Оно умело соображать…

В предчувствия можно верить и можно не верить, но никуда от них не денешься. Бывает так иногда: что-нибудь случится, и человек думает: «Знал ведь я, куда оно повернется, догадывался». Кажется, это называется вероятностным прогнозированием. Мозг оценивает наличную информацию и делает соответствующий вывод. Сознание при этом за всем процессом не успевает, ему достается только конечный результат. И человек говорит: «А знаете ли, я ведь это предчувствовал». Кое-кто называет это интуицией, кое-кто относит к таинственным явлениям человеческой психики, но, как бы там ни обстояло с терминологией, о наличии самого явления спорить не приходится: каждый с ним сталкивался.

О том, что Мямлин убит, Кириллов и Востриков подозревали еще в те дни, когда следствие только начиналось. Они, правда, не говорили об этом вслух, меньше всего им хотелось выступать в роли оракулов или ясновидящих и щеголять друг перед другом своей проницательностью. Профессиональная проницательность, как правило, должна базироваться на точных фактах. А таковых в то время не было. Их, впрочем, не имелось и в ту минуту, когда слово «убит» было наконец произнесено. Это произошло, когда Миша однажды явился в гостиницу к Кириллову и хмуро сказал: «Проверил все: не мог он уехать, разве только пешком ушел». – «Глупо пешком-то», – возразил Кириллов. «Да уж куда глупее», – кивнул Миша. «Что же выходит?» – спросил Кириллов. «Искать надо», – сказал Миша.

Искать труп… В Нылке сотни домов, сотни дворов с погребами и надворными постройками. Нылка окружена лесами и болотами. Где искать? Да и может, все-таки жив Мямлин, может, эти ни на чем в общем-то не основанные домыслы, если отбросить предчувствия, – просто плод разыгравшегося воображения? Кириллов представил себе поисковиков, бродящих по дворам со щупами в руках, стайки детей, которые неизбежно будут сопровождать каждый их шаг, косые взгляды нылкинцев. Он представил себе все это и сказал: «Начнем с окрестностей, а с поселком подождем, может, что-нибудь еще прояснится».

Однако к тому дню, когда труп был обнаружен, почти ничего не прояснилось. Прояснения стали намечаться после экспертизы. Мямлин был убит выстрелом в затылок. Тело его было притоплено в неглубоком болотце, мимо которого проходила дорога на Мызу, примерно в полутора километрах от сушильного завода. Поблизости был найден и чемодан. Грузом служили связки из обрезков водопроводных труб. Кириллова поразила аккуратность, с которой были сделаны эти связки, чем-то напоминающие фашины. Каждая была перетянута тремя полосками из проволоки, намотанной ровными плотными рядами. Прямо-таки патологическая аккуратность. И Кириллов сразу вспомнил Андрея Силыча, вспомнил, как он постукивал по корешкам книг, но тут же отогнал эту мысль: уж очень дикой она показалась ему тогда.

Выдвинутая когда-то Мишей Востриковым версия о готовящемся ограблении кассы сушильного завода отпала – ключей от сейфа в карманах Мямлина не оказалось. Однако факт их пропажи по-прежнему оставался необъясненным.

В чемодане Мямлина среди рубашек, галстуков и прочих носильных вещей лежала размокшая рукопись, начинавшаяся словами: «Когда-то сотни тысяч лет назад вся территория нашего края была покрыта ледниками». В рукописи было сто двадцать две страницы. Титульный лист отсутствовал. Рукопись была не окончена. На сто двадцать второй странице сверху было лишь несколько строчек. Текст обрывался фразой: «О книгах и газетах наши селяне не имели никакого понятия, их читали только в том одиноком доме на Мызе, да еще, может…» Судя по всему, автор еще не добрался до двадцатого века. Но сейчас Кириллова мало занимало содержание мямлинского труда, он о другом подумал, когда увидел чемодан. Получалась какая-то чепуха. Получалось, что Мямлин все-таки собирался проститься с Нылкой в ту ночь. Выходило, что, проводив Анюту, он наскоро сложил вещи, предварительно изолировав старуху хозяйку, и, возможно, вдвоем с убийцей отправился вновь по той же самой дороге, по которой незадолго до этого возвратился в Нылку. Возникал вопрос: зачем? С какой целью была предпринята эта прогулка, окончившаяся трагедией? Если он хотел уехать, то на Мызу идти было незачем: Мыза – тупик. Если убийца сумел каким-то образом заманить Мямлина на эту дорогу, то вроде бы ни к чему было тащиться в такую даль с чемоданом. Тут, правда, возникали варианты. Убийца мог доставить чемодан к болотцу после расправы, чтобы, так сказать, придать достоверность версии отъезда. Где же в таком случае оставался чемодан? На квартире у Мямлина? Но глухая бабка отметила только одно полотрясение. Да и ключ от входной двери в бабкин дом лежал в кармане у Мямлина. Это, впрочем, можно было не принимать в расчет – убийца мог притопить труп и после похода за чемоданом. Однако бабке следовало доверять – старухи спят чутко. И если она утверждает, что пол трясся один раз, то это, видимо, так и было. Значит, чемодан находился в момент убийства в другом месте.

Не на сушильном ли заводике? Не в конторе ли, на крылечке которой сидел вахтер Нифонтов, человек со странной биографией… Нифонтов, который сказал, что видел в ту ночь Мямлина дважды… А должен был видеть трижды… Мямлин проводил Анюту, вернулся домой, взял чемодан и опять направился по этой тропинке мимо конторы сушильного…

И была еще пуля. Стреляли в Мямлина из нагана. В Нылке было зарегистрировано четыре нагана. Один из них висел на поясе у Нифонтова в ту ночь.

Нити тянулись к сушильному заводу…

– За беспорядок простите, – сказал Выходцев, открывая дверь. – Отправил, видите ли, супругу на курорт, а сам маюсь.

– Что ж вы не вместе? – спросил Кириллов, хоть и знал, какое последует объяснение.

– Привязан я болезнями…

Он не закончил фразу, махнул рукой и повел гостя в дом. Особого беспорядка в квартире не было заметно, но чувствовалось, что многие вещи находятся не на своих местах. Выходцев был или рассеян, или ленив. «Скорее последнее», – подумал Кириллов, приглядываясь к «непредубежденному человеку», который, по словам Андрея Силыча, мог бы «пойти далеко», да вот не пошел, помешало нечто генетически-аллергическое, нечто такое, против чего медицина пока бессильна. О медицине здесь напоминали книги, толстые корешки которых золотились сквозь стекла низкого старинного книжного шкафа. Книг было много, но рыться в них Кириллов не стал. Один его мудрый приятель как-то заметил: «Если хочешь быть здоров, не читай журнал „Здоровье“ и вообще держись подальше от подобной литературы». Кириллов, конечно, был бы рад воспользоваться этим ценным советом, но, увы, – специфика работы не всегда позволяла следовать ему. Читать кое-что приходилось. По необходимости, разумеется. Здесь такой необходимости не было, и следователь довольно равнодушно скользнул взглядом по золоченым корешкам.

Выходцев предложил гостю стул, и они сели возле круглого стола, покрытого клеенкой.

– Вас не удивляет мой визит? – спросил Кириллов.

– Нет, – ответил хозяин и добавил рассудительно: – Я отлично все понимаю.

Говорил Выходцев так, как говорят заики, растягивая слова. Но заикой он не был. Губы Евгений Васильевич слегка выпячивал, светло-серые глаза смотрели на собеседника снисходительно. Впечатление складывалось такое, словно он давно и прочно уверовал во что-то, чего не замечают окружающие, не замечают просто по своей природной глупости. Но простить им это можно, не они же виноваты, а природа. И Евгений Васильевич снисходит к этим вот природным недостаткам. Снисходит, понимает, готов даже посочувствовать. И жену супругой называет. Не то иронизирует, не то…

– Хочу услышать ваше мнение, Евгений Васильевич, – сказал Кириллов.

Выходцев оттопырил нижнюю губу и задумался. Видимо, он не был готов к такому вопросу. Ждал более конкретного разговора. И поэтому слегка растерялся.

– Что я могу сказать? – наконец произнес он. – Кудахтать не буду. Махать руками тоже. Мальчик этот мне не родня. Печально, конечно, что такое в нашей жизни случается… Возможно, я рискую показаться вам сухим человеком, но я привык мыслить рационально, с цифрами в руках. Привержен к статистике… Вероятно, произошло неминуемое. Да вы и сами скорее всего так думаете.

Кириллов думал не совсем так, но в данном случае это не имело значения. Главное было в том, что Выходцев, кажется, не притворялся.

– В чем же виноват, по-вашему, этот мальчик?

– Позвольте, – удивился Евгений Васильевич. – Почему виноват? Так сложились обстоятельства. Собираясь на прогулку в лес, я ведь не могу знать, что под каким-то кустом наткнусь на змею, которая меня ужалит.

– Вы сказали – неминуемо…

– Я, видите ли, не любопытен. Но уши не затыкаю… Нылка возбуждена. И версий, как выражаются юристы, придумано предостаточно. Все они, как вам известно, сходятся в одной точке – мальчик прикоснулся к чему-то взрывоопасному. Прикоснулся неосторожно. А в таких случаях…

– К чему-то?

– Я версий не изобретал. Каюсь…

– А ваш главбух?

Евгений Васильевич вздохнул и сокрушенно покачал головой.

– Он обеспокоен, и это легко понять. Стариковская любовь… И все так осложнилось…

– С чем же приходил к вам Андрей Силыч?

– С коньяком, – усмехнулся Выходцев.

– А кроме?

Он опять оттопырил нижнюю губу и задумался.

– Честное слово, не знаю, – сказал он после минутной паузы. – Может быть, у него возникли какие-то предположения. Иначе, к чему бы воскрешать событие четвертьвековой давности… Он был так настойчив, что я даже усомнился: ее ли видел тогда в Баку…

– Как вы относитесь к тому, в чем обвиняют Анну Тимофеевну Спицыну?

– Ни так, ни этак. Хотя…

– Да.

– После того, что случилось, волей-неволей начинаешь задумываться.

– И…

– Да ведь из моих окон далеко не увидишь. – Евгений Васильевич покашлял в кулак. – И память, знаете ли, вещь хрупкая, крошится с возрастом, осыпается. Вчерашний день иной раз забываешь. А тут тридцать пять лет почти. Старики любят болтать: «Как сейчас помню». Я врать не буду – не помню я, какой была эта женщина. Помню смутно внешность ее цыганистую. Анюта наша прямо копия бабки. Это к слову. Но не может ли, скажем, в потомках характер повториться? Мне вот аллергия по наследству досталась. Анюте – внешность. А девица она замкнутая, молчаливая, скрытная. Про бабку толкуют, что она сильно самостоятельная была. И Семен Спицын – мужик с гонором. Если вы его видели…

Кириллов его видел, только не ставил в связь с этой историей. Семен Спицын работал технологом на сушильном и был громоздким мужчиной с трубным голосом. Характер у него, по выражению Миши Вострикова, был «сногсшибательным». Оценки людям Семен выставлял прямые и нелицеприятные. Того же Выходцева он называл «мухомором с губами», Андрея Силыча – «червивым обабком». И вообще вся Нылка рисовалась Семену лесом, в котором наряду с благородными росли грибы несъедобные, а то и вовсе ядовитые.

Выходцев еще довольно мягко назвал Семена «мужиком с гонором». Но Кириллов сначала не понимал, зачем Выходцев завел этот пустой разговор о предках и потомках. Следователю он показался просто старческой болтовней. Однако вскоре выяснилось, что все далеко не так просто, что Выходцев, где обиняком, а где многозначительными умолчаниями, подводил Кириллова к мысли о том, что Семен Спицын имеет-таки отношение к преступлению. Степан Николаевич, размышляя об Анюте и Мямлине, как-то привык думать, что парень пришел к Анюте не из-за Анюты, что только потом, спустя время, он увидел в ней девушку, за которой можно поухаживать, увидел, что она красива, и понял, что она ему нравится. А если все было не так? Если он сблизился с Анютой потому, что она ему понравилась? Если он ничего не искал? Совершенно случайно Мямлин сблизился с семьей Спицыных и столь же случайно вдруг проник в некую тайну, которую семейство тщательно оберегало от людских глаз. Анюта могла о ней и не знать. Знал отец. Но что же это за тайна, цена которой оказалась эквивалентной человеческой жизни?

С другой стороны, Семен Спицын непохож на человека, способного на продуманное преступление. Семен натура импульсивная. Он не стал бы, готовясь к убийству, столь тщательно вязать аккуратные фашины из трубок. У него просто не хватило бы терпения, да и не додумался бы никогда Семен Спицын до такого. При его силе, при его темпераменте… Да он схватил бы любую железяку потяжелее, которых, кстати, в окрестностях завода было, как говорится, навалом.

И в то же время… Бывает всякое…

Но уж очень странно выглядели эти связки из обрезков труб. Очень…

Люди обычно плохо спят в непривычных, новых местах. В гостиницах, например, или в чужих квартирах. Следователь Кириллов спал как убитый в любой обстановке, даже после ужина из пряников с водой. Может, к этому его приучила жизнь в доме, под окнами которого день и ночь гудят машины. А может, так уж устроен его организм: есть же индивидуумы, не знающие, что такое морская болезнь.

Поэтому, когда Миша Востриков стал трясти Степана Николаевича за плечо, он не сразу открыл глаза. Трудно было расстаться с приятным сновидением. Кириллов забыл, о чем оно было, но, во всяком случае, не о деле. Дело не навевало на него приятных снов.

– Вы меня извините, – сказал Миша, – но тут вот заключение пришло.

Кириллов вскрыл конверт. Заключение было кратким и ясным. Экспертиза установила: пуля, убившая Мямлина, вылетела из ствола нагана, который в ту ночь висел на поясе вахтера Нифонтова.

– Такие вот дела, – сказал Степан Николаевич, протягивая бумагу Мише.

Миша дважды неторопливо прочитал текст, положил листок на тумбочку и почесал в затылке.

– Не ждал, что ли? – спросил Кириллов, выпрастывая ноги из-под одеяла.

– Чудно как-то, – сказал Миша. – Из старообрядцев старичок. Вроде бы…

– Что?

– Да кто его разберет. Улика неопровержимая…

– Ну, это еще положим. Это еще не улика. Наводящая деталь пока. А почему «вроде бы»?

– Да говорят, у старообрядцев убийство – грех.

– Не всему верь, что говорят, – заметил следователь наставительно и пошел умываться. Миша полез в карман за «Явой». Когда Кириллов вернулся, он дымил, сосредоточенно уставясь в потолок. Пепел с сигареты Миша стряхивал в кулек с остатками пряников.

– Да нет, Степан Николаевич, – сказал он. – Какая уж тут наводящая деталь. Наган не сигаретка, не одолжишься.

Он притушил окурок и присоединил его к пряникам.

– Это верно, – согласился Кириллов, разматывая шнур электробритвы. – Наган не сигаретка.

– И труп хорошо спрятан был, – задумчиво произнес Миша. – У Нифонтова велосипед всегда при себе. Могли они, допустим, инсценировку отъезда сообразить…

– Думаешь, был сообщник?

– Кто его знает. Ключи-то Анюта все-таки потеряла.

– Ладно, ладно. Про Спицыных я у Выходцева наслушался. Ты мне про чемодан лучше скажи…

– Так ведь не было, кажется, у Мямлина причин для отъезда. А по дорожке той он каждый вечер путешествовал. Ну и подстерегли его.

– А потом за чемоданом съездили?

Миша кивнул.

Да, это упрощало картину. Если, конечно, у Мямлина и в самом деле не было причин для отъезда.

– Надо, наверное, миноискатель доставать, – сказал Миша. – Может, и найдутся ключики…

Ключи от сейфа снова выходили на первый план, правда, теперь уже в новом качестве. Если окажется, что ключи потеряны вблизи от места преступления, то, значит, туманные намеки старика кассира на причастность Спицыных к убийству придется разворачивать в рабочую версию. Впрочем, в любом случае Спицыными надо заниматься. И Нифонтовым надо заниматься. Пуля – это факт. Только торопиться не следует… Подождать надо ориентировку из Баку. С этим Нифонтовым вообще нет никакой ясности…

– Ну что ж, – решил Кириллов. – Поезжай за миноискателем. И попробуй разобраться с трубками. Откуда они, и все такое прочее…

– С Нифонтовым как? – спросил Миша, поднимаясь со стула.

– Пока молчок. Не наступило еще время. Наган верни в контору. Подразобраться кое в чем надо.

Проклятые трубки не давали Кириллову покоя…

Когда Люська сказала Лесневу-младшему, что Сашка интересовался фотографией ее матери, он еще ни о чем не подумал. Но когда он увидел мертвого Сашку, в голове словно соскочила какая-то пружинка. Нет, понимать он еще ничего не понимал, однако встревожился. И именно в эту пору сомнений и смутных догадок его вызвал Кириллов.

Лицо у следователя было пасмурное.

– Ну как, студент, – спросил он хмуро, – на луне побывали?

Они сидели в бывшем Сашкином кабинете. В фойе какая-то дева из самодеятельности звонко пела про миленочка, который сделал что-то там не так. Кириллов с минуту послушал, потом встал, прикрыл дверь поплотнее и чему-то усмехнулся.

– Не понимаю, зачем я вам понадобился, – уныло промолвил Леснев-младший.

– А дело простое, – миролюбиво ответил Кириллов, хлопнул ящиком стола и вытащил оттуда ту самую собачью цепочку, которую Сашка когда-то закапывал. Он положил цепочку перед собой и посмотрел на Славку вопросительно. Тот молчал.

– С глухими старухами говорить тяжело. Но вы-то почему? Без двух минут врач… Взрослый человек… Вы меня удивляете, Леснев…

Что Славка мог ему ответить? Что давал слово Сашке? Это прозвучало бы глупее некуда.

– Я не знал, что это вас интересует.

– Н-да, – протянул Кириллов, – удобная формулировочка, ничего не скажешь.

Он поднял цепочку и стал накручивать ее на палец. Когда Леснев-младший закончил рассказ о Сашкином «психологическом эксперименте», Кириллов бросил цепочку на стол и спросил:

– Мямлин так и сказал: «Хотел узнать, можно ли с Гришей поговорить?» Это его точные слова?

– Точные.

– Интересное кино. А это возможно? Как вы считаете?

По мнению Славки, это было невозможно. Да и Сашка, как ему казалось, вкладывал в слово «поговорить» какой-то другой смысл. Славка намекнул на это Кириллову, и он тут же вцепился в эту мысль. Он засыпал Славку вопросами, и к концу разговора Леснев-младший отупел настолько, что уже ничего не соображал. Он не понимал повышенного интереса следователя к Грише-дурачку. Он не видел никакой связи между убийством Сашки и его попыткой «поговорить» с Гришей. Славка совсем перестал понимать Кириллова, когда он от Гриши стал незаметно подбираться к нему, Славке. Кириллов интересовался, крепко ли Славка спит, что читает, когда собирается уезжать и какие планы строит на будущее. Потом он вдруг ни с того ни с сего принялся расхваливать Люську. Он, оказывается, навестил библиотеку, изучил Сашкин формуляр и между делом вел с Люськой беседы, касавшиеся, как понял Леснев-младший, и его.

Но почему же Люська не сказала ему об этом?

Все это было странно, если не сказать больше.

Все это Славке не нравилось…

От клуба до библиотеки было рукой подать – только перейти улицу. Славка перешел ее и открыл дверь. Возле прилавка торчали два пацана. Наконец они ушли.

– Нам надо поговорить, – сказал он Люське. Она пожала плечами, округлила свои космические глаза и даже приоткрыла рот, словно приготовилась к поцелую. Но у парня было другое настроение.

– Что все это значит? – спросил он.

– А что именно? Ты встал не с той ноги, да?

– Нам надо поговорить.

– Это я уже слышала. Поговори, если тебе хочется.

– О чем тебя спрашивал следователь?

– О книгах, которые читал Саша.

– И больше ни о чем?

– Ты сегодня какой-то определенно ненормальный, – засмеялась Люська. – Взъерошенный, сердитый… Что случилось?

Если бы он знал – что… Но что-то случилось. Что-то стало вползать между ним и Люськой. Надо было быть полнейшим кретином, чтобы не понимать, что Кириллов подбрасывал свои вопросики не из простой любознательности. Его крайне занимали отношения Леснева-старшего и Нифонтова. Прямо об этом Кириллов не высказывался, но Славка-то не Гриша-дурачок. Он сумел даже заметить, что Кириллов как будто удивлен тем, что отношения эти не выходят за рамки служебных, что их с Люськой семьи никогда не общались домами. Он словно бы не верил, что их с Люськой дружба и любовь начались со случайной встречи в библиотеке. По Кириллову выходило, что они с Люськой должны были еще в глубоком детство играть в одной песочнице в те часы, когда их родители мирно Занимались чаепитием. Как будто главбух и вахтер по меньшей мере коллеги или члены какого-то «клуба по интересам». Все это было бы смешно, если бы не был убит Сашка, парень, с которым Леснева-младшего, по его мнению, в общем-то, ничего и не связывало. Славка не удивился бы особо, если бы Кириллов начал расспрашивать его о взаимоотношениях отца и Сашки. Он, быть может, не стал бы даже возмущаться, если бы понял, что следователь ставит убийство в зависимость от этих отношений. На то он и следователь. Славка-то знал, что его папаша похрапывал в своей постели в то время, когда какая-то сволочь стреляла в Сашку. Но Кириллов и словом не обмолвился об Анюте. Он чего-то другого добивался, и Славка не мог понять, чего именно.

– Так о чем все-таки он с тобой говорил? – спросил парень.

Люська потушила улыбку и сказала жалобным голосом:

– Ужасно. Ты не представляешь себе… Саша ведь ходил сюда чуть не каждый день.

– Это я знаю. Я хочу…

– Я хочу, я хочу, – передразнила Люська. – Если хочешь знать, мы и о тебе говорили.

– Да?

– Да. И не изображай из себя расстроенного носорога. Я могу подумать, что ты что-то скрываешь от меня.

А ему казалось другое. Он решил, что она что-то утаивает от него. Она и смеялась как-то ненатурально. И задумывалась во время разговора. Старалась казаться беспечной, но он видел, что ее что-то угнетает. Она не просто сожалела о Сашке, она еще о чем-то думала. А Кириллова интересовал не столько Сашкин формуляр, сколько его с Люськой разговоры о Сашке. Он приходил в библиотеку с рукописью, которую нашли в чемодане у Сашки Она и явилась поводом, воспользовавшись которым, Кириллов заставил Люську вспомнить их размолвку накануне той злополучной для Сашки ночи. В библиотеке, кроме Люськи, работали еще две женщины. Одна из них – Мария Александровна, старушка с усиками – подрядилась перепечатать начисто Сашкину балладу о Нылке. Договариваться с ней Сашка приходил буквально накануне своей гибели. Обычно-то он делал эту работу сам. Но печатал он медленно, одним пальцем. А тут ему приспичило закончить перепечатку в несколько дней. Люська слышала, как он толковал с Марией Александровной, и вечером сказала Славке о том, что «Саша, кажется, написал книгу». Произнесла она эту фразу, конечно, в присущей ей манере, с оттенком этакой гордости за Сашку. Она вообще натура восторженная, скепсиса в Люське на ломаный грош не наскребешь. Ну и выдала она это все так, словно не Мямлин приходил договариваться с машинисткой, а по меньшей мере Карамзин или Ключевский. Леснев-младший и высказался тогда в этом смысле, поскольку кое-что, вышедшее из-под Сашкиного пера, ему приходилось читывать. Сашке он о своих суждениях насчет его творчества не докладывал, не хотелось расстраивать, а Люське сказал, чем и навлек на свою голову ее гнев. Кириллов, конечно, вцепился в Люську и выудил из нее все подробности их маленькой ссоры. И тут же, между прочим, поинтересовался, не заметила ли она чего-нибудь необычного в поведении отца утром после убийства. Люська вскинула на него свои космические глаза – в них светилось недоумение.

– Что ж может быть необычного? – ответила она вопросом. – Ведь не думаете же вы, что он… – и добавила: – Он пил много воды. Прямо из колодца. Даже простудился. А больше ничего необычного не было, – закончила она насмешливо.

Но Кириллов насмешки не принял. Добродушно рассмеялся, сказал Люське какую-то любезность и стал допытываться у Марии Александровны, что говорил Сашка, как говорил, что сказал о рукописи, как ее назвал, долго спрашивал, может, полчаса, и, казалось, сильно огорчился, поняв, наконец, что старушка ни на один его вопрос не может ответить. Ничего такого Сашка Марии Александровне не сказал. Договаривался предварительно, да к тому же и спешил куда-то. Сказал только, что нужно срочно перепечатать триста страниц и что принесет работу завтра, тогда все и объяснит. Но назавтра он не пришел.

«Вся эта ерунда с рукописью, казалось бы, не должна меня занимать, – размышлял Леснев-младший. – То, что делал Сашка, меня не касалось. Я не знал, правда, толком, в чем заключалось его хобби, но в том, что оно меня не касалось, я был уверен».

После разговора с Люськой его уверенность поколебалась. Он ушел из библиотеки со странным чувством. Словно проснулся в темной комнате, в которой кто-то поменял местами все вещи. Комната была знакома, вещи тоже, но интерьер стал другим, и он заблудился, перестал понимать, где находится.

Сразу за Нылкой дорога нырнула в лес. Сначала от опушки рядом с машиной бежали сосенки-коротышки, потом они уступали место соснам-великанам. Эти великаны расступились у поляны, на которой когда-то стояла та самая лесникова избушка.

Расследование приостановилось. Допрашивать Нифонтова без сведений из Баку Кириллов не хотел. Сведения почему-то задерживались. Он уже был уверен, что корни этой истории с Мямлиным уходят глубоко и отыскивать их надо где-то на уровне сорок первого года, если не глубже. А это занятие совсем не из легких. Архивов по Нылке, в сущности, не было, все сгорело во время войны. Память старожилов сохранила по большей части только легенды. Но было одно обстоятельство, которое утешало Степана Николаевича. Он твердо уверовал в то, что Мямлин до чего-то докопался. Оставалось, кажется, совсем немного – выйти на его следы или, говоря проще, найти тех людей, которые дали любителю-краеведу кончик от бабкиного клубка. В том, что Анютина бабка вольно или невольно запутала этот клубочек, он уже не сомневался. Но люди эти не находились. Следователь обошел полпоселка и не обнаружил даже намеков на то, что кто-то подтолкнул Мямлина к разгадке детдомовской истории. Не Гриша же. К Грише Мямлин пришел уже после того, как… А вот тут-то и терялись все следы Это было странно и необъяснимо. Это, кроме того, наводило на размышления о том, что Мямлин, ни о чем не подозревая, пообщался со своим будущим убийцей. Наивный паренек, увлеченный своими рукописаниями, он, не думая и не гадая, встревожил какого-то человека, которому давно уже казалось, что все в прошлом, что все покрылось пылью времени. «Прикоснулся к чему-то взрывоопасному», – сказал старик Выходцев. Но вот к чему? Рукопись, найденная в чемодане, на этот вопрос не давала ответа. Да и, как выяснилось, это была не та рукопись. Кириллов восстановил почти с хронометрической точностью день Мямлина накануне трагедии. Он был заполнен ничем не примечательными встречами, разговорами и поступками. Полчаса Мямлин провел в библиотеке, где договорился с машинисткой-надомницей о перепечатке трехсот страниц. В рукописи из чемодана было только сто двадцать две страницы. Трехсотстраничная бесследно исчезла. Кириллов поговорил с дочкой Нифонтова, симпатичной блондинкой, умненькой и открытой. Она вспомнила, что Мямлин сказал: «Теперь можно будет посылать на консультацию». Она сказала, что отлично помнит эти слова. Вечером она и Леснев-младший сумели даже повздорить по этому поводу. Девушке не понравилось пренебрежительное отношение студента к Мямлину; Леснев что-то съязвил, она рассердилась и ушла домой одна. Со студентом, волею случая оказавшимся первым свидетелем по делу, следователь уже встречался несколько раз. Этот долговязый парень не вызывал у него особых симпатий. Вел он себя заносчиво, сидел развалясь, закуривал, не спрашивая разрешения. Вопросы Кириллова казались ему оскорбительными и, может быть, даже глуповатыми. Уж не вообразил ли он, что его подозревают в чем-то предосудительном. Впрочем, Степан Николаевич действительно подозревал. Подозревал, что парень этот может оказать неоценимую помощь в расследовании. Беда была только в том, что ни Леснев-младший, ни Кириллов пока не знали, в чем именно эта помощь должна выразиться. Один раз Славка уже оправдал надежды Кириллова, рассказав об играх Мямлина с Гришей-дурачком. Но может быть, даже наверняка, это было не все. Крепла у следователя непоколебимая уверенность, что этот парень знает и еще что-то: факт, намек – словом, что-то, имеющее самое прямое отношение к делу. Он был близок к семье Нифонтовых, он мог случайно узнать что-то такое, что ему казалось незначительным, не заслуживающим внимания пустячком, вроде собачьей цепочки. Впрочем, в те дни и самому Кириллову эта цепочка казалась пустячком в ряду других улик. Да и не становилась она в ряд, выпадала из него. В самом деле, предположение, что Гриша-дурачок, сговорившись с Нифонтовым, убил Мямлина, ни в какие ворота не лезло. Семен Спицын? Какие-то таинственные сообщники? Все это никуда не годилось. «Наган не сигаретка», – сказал Миша Востриков… Он повторил эти слова, когда они с Кирилловым садились в машину, чтобы отправиться к месту давней трагедии. Предложил эту поездку Кириллов, Миша же вообще был против нее. По его мнению, выходило, что смотреть там решительно не на что. От лесниковой избушки, сказал Миша, не осталось «ни рожек, ни ножек»; кордон вот уже скоро двадцать лет, как перенесен в другое место, да если бы он даже и не был перенесен, все равно эта поездка не даст никаких результатов. Словом, Миша явно не одобрял эту затею. Не одобрял он и медлительность Кириллова в отношении Нифонтова, которого следовало бы, как он считал, арестовать. В машине они детально обсудили этот вопрос, но к единому мнению так и не пришли. Каждый остался при своем. Родилась, правда, еще одна версия, подкупавшая своей простотой и исходившая из Мишиной посылки, трактовавшей о том, что «наган не сигаретка». Нифонтов мог совершить убийство в одиночку, без сообщников. Он подстерег Мямлина в пустынном лесу, застрелил его, оттащил труп в сторону, потом съездил за чемоданом. Проделать все это можно было часа за полтора. Кто мог заметить отлучку вахтера с поста? По ночам возле конторы, кроме него, никто и не бывает. Те, кто живет на Мызе, в Нылку по ночам почти никогда не ходят. Парни и девчата с Мызы, которых можно пересчитать по пальцам, бегают, конечно, в Нылку по вечерам, но это обычно бывает по субботам и воскресеньям. Нифонтову все это было, разумеется, прекрасно известно, и он воспользовался обстоятельствами.