Текст книги "Собака из терракоты"

– А это что за недоразумение? – спросила она критически, глядя на его стручок. Со снисходительным видом она поднялась на колени, взяла его в руку, погладила и засунула в рот. Когда почувствовала, что готово, опять приняла прежнее положение.

– А теперь отымей меня по полной программе, – сказала она.

«Как это она вдруг стала такой вульгарной», – спросил он себя, растерявшись.

Когда он совсем было вошел в нее, то увидел в нескольких шагах собаку. Собака белая, розовый язык высовывается из пасти, она угрожающе рычит, показывает зубы, изо рта тянется слюна. Когда она появилась?

– Ну что ты там? Опять он у тебя повял?

– Тут собака.

– Какое тебе дело до собаки? Трахайся.

Как раз в этот момент собака взлетела в прыжке, и он замер, испугавшись. Собака приземлилась в нескольких сантиметрах от его головы, окаменела, цвет ее слегка поблек, она свернулась клубком, передние лапы вытянуты, задние подобраны, и стала ненастоящей, из терракоты. Это была собака из пещеры, та самая, которая сторожила покойников.

И вдруг пропали небо, деревья, трава; стены и потолок из камня склубились вокруг, и он с ужасом понял, что мертвые в пещере были не двое неизвестных, а он и Ливия.

Он пробудился от кошмара, тяжело дыша, весь мокрый и сразу мысленно попросил у Ливии прощения за то, что в своем сне вообразил ее такой бесстыжей. Что должна была представлять эта собака? И омерзительные улитки, которые ползали повсюду?

Но в этой собаке какой-то смысл должен был быть наверняка.

До того как отправиться на службу, он заглянул в киоск, взял две газеты, которые выходили на Сицилии. Обе они уделяли большое место обнаружению тел в пещере, об открытии арсенала они, наоборот, полностью забыли. Газета, которая печаталась в Палермо, не сомневалась, что дело шло о самоубийстве на любовной почве, та же, которая печаталась в Катании, вроде принимала тезис об убийстве, но не сбрасывала со счетов и самоубийства, потому заголовок гласил: «Два самоубийства или двойное убийство?», сообщая различию между «двумя» и «двойным» таинственный и расплывчатый смысл. С другой стороны, что бы ни происходило, эта газета имела обыкновение не занимать никакой позиции, шла ли речь о войне или о землетрясении, всем сестрам давала по серьгам и вследствие этого приобрела славу газеты независимой и либеральной. Ни одна из них не задерживалась на корчаге, плошке и собаке из терракоты.

Катарелла, лишь Монтальбано переступил порог, спросил у него, запыхавшись, что ему отвечать на сотни телефонных звонков от журналистов, которые хотят с ним поговорить.

– Ты им скажи, что я уехал в командировку.

– И что вы стали командиром? – последовал немедленный каламбур полицейского, которому тот посмеялся в одиночестве.

Монтальбано задним числом решил, что накануне вечером он поступил мудро, когда, прежде чем сомкнуть глаза, выдернул телефон из розетки.

Глава тринадцатая

– Доктор Паскуано? Монтальбано. Хотел узнать, есть ли новости.

– Точно так. Моя жена подхватила насморк, а у моей внучки выпал зубик.

– Вы, доктор, не в настроении?

– Так точно!

– И из-за чего?

– И это после того, как вы мне звоните и спрашиваете, есть ли новости! Я просто поражаюсь, как у вас хватило совести задавать мне такой вопрос в девять утра! Вы, может, думаете, что я провел ночь, потроша этих двух покойников, как стервятник, как ворон? Я сплю по ночам! И теперь сижу с этим утопленником, которого нашли в Торре Спакката. Который, к тому же и не утопленник вовсе, раз, прежде чем бросить его в море, его три раза пырнули ножом в грудь.

– Доктор, давайте поспорим?

– О чем?

– Что вы всю ночь провели над этими двумя покойниками?

– Ну ладно, что с вами делать, попали в точку.

– И что обнаружили?

– В данный момент могу сказать вам очень мало, я должен посмотреть остальное. Сомнений нет, что их убили из огнестрельного оружия. Его – выстрелом в висок, ее – в сердце. У женщины раны не было видно, потому что сверху была его рука. Расправились по всем правилам, покуда они спали.

– В пещере?

– Не думаю, предполагаю, что их туда доставили уже мертвыми и уложили в этой позе, раздетыми, как были.

– Вам удалось установить их возраст?

– Боюсь ошибиться, но по всему они были молодые, совсем молодые.

– По-вашему, сколько времени прошло с тех пор?

– Могу отважиться сделать предположение, примите его с оговорками. Приблизительно лет пятьдесят.

– Меня ни для кого нет и не соединяй меня ни с кем по телефону четверть часа, – сказал Монтальбано, обращаясь к Катарелле. Потом запер дверь кабинета, вернулся к письменному столу, уселся. Мими Ауджелло, тот тоже сидел, но весь напрягшись, будто аршин проглотив.

– Кто начинает первым? – спросил Монтальбано.

– Ну, начну я, – ответил Ауджелло, – раз уж это я просил с тобой поговорить. Потому что думаю, пришло время с тобой поговорить.

– А я как раз готов тебя выслушать.

– Могу я узнать, что я тебе такого сделал?

– Ты-ы? Ничего ты мне не сделал. Почему ты мне задаешь такой вопрос?

– Да потому что тут у нас, кажется мне, я теперь совершенно посторонний. Ты ничего мне не рассказываешь о том, чем ты занят, близко меня не подпускаешь. А мне обидно. Например, как по-твоему, это правильно, что ты от меня утаил историю с Тано Греком? Я ведь не Якомуцци, что болтает направо и налево, я умею держать что нужно про себя. Что произошло в моем комиссариате, я это узнал из пресс-конференции. Тебе кажется, это красиво по отношению ко мне, я ведь все ж таки пока еще твой зам?

– Но ты понимаешь ведь, насколько дело-то это было деликатное?

– Вот как раз потому что понимаю, меня это бесит еще пуще. Потому что это значит, что для тебя я не тот человек, который подходит для деликатных дел.

– Никогда я этого не думал.

– Никогда не думал, но всегда делал. Как история с оружием, о которой я узнал случайно.

– Знаешь, Мими, на меня напало такое беспокойство, такая торопливость, просто в голове не было, чтоб тебя известить.

– Не вешай мне лапшу на уши, Сальво. Тут другое дело.

– И какое?

– Сейчас скажу. Ты себе подобрал комиссариат по твоему образу и подобию. От Фацио до Джермана и до Галлуццо, кого ни возьми, – это всего-навсего руки, которые подчиняются единственной голове – твоей. Потому что они не спорят, не ставят под сомнение, – исполняют и точка. Тут у нас инородных тел только два. Катарелла и я. Катарелла, потому что слишком тупой, а я…

– …потому что слишком умный.

– Вот видишь? Я этого говорить не собирался. Ты мне приписываешь высокомерие, которого у меня нет, и делаешь это с умыслом.

Монтальбано поглядел на него, поднялся, сунул руки в карманы, обошел вокруг стула, на котором сидел Ауджелло, потом остановился:

– Не было тут умысла, Мими. Ты и в самом деле умный.

– Если ты и вправду так думаешь, то почему ты от меня все время бегаешь? Я мог бы тебе помогать, по крайней мере, в такой же степени, что и остальные.

– В этом-то как раз все дело, Мими. Не как остальные, а больше. Я тебе говорю как на духу, потому что ты меня заставил задуматься над моим поведением по отношению к тебе. Может, именно это мне всего неприятнее.

– Значит, чтоб сделать тебе приятное, мне надо слегка поглупеть?

– Если хочешь, чтоб мы хорошенько полаялись, давай полаемся. Не это я имел в виду. Суть в том, что я с течением времени пришел к выводу, что я вроде охотника-одиночки, – извини за дурацкое выражение, может, оно не подходит, – потому как охотиться в компании мне нравится, но организовывать охоту хочу я один. Это – условие необходимое, чтоб мои шарики крутились в правильном направлении. От умного замечания, если его делает кто-то другой, – я падаю духом, руки у меня, может, на целый день опускаются и совсем даже не исключено, что я вообще не смогу думать дальше.

– Я понял, – сказал Ауджелло. – Больше того, я это понял уже раньше, но хотел это услышать от тебя, подтверждения хотел. Тогда я тебя предупреждаю: я зла на тебя не держу и прямо сегодня пишу начальнику полиции и прошу перевода.

Монтальбано оглядел его, придвинулся поближе к Ауджелло, наклонился, положил руки ему на плечи:

– Ты мне веришь, когда я тебе говорю, что если ты так поступишь, то меня по-настоящему огорчишь?

– Ну, это полный абзац! – взорвался Ауджелло. – Много хочешь. Да что ты за человек? Сначала обращаешься со мной, как с дерьмом, а теперь делаешь мне признание в чувствах. Да ты знаешь, что ты просто невероятный эгоист?

– Да, я знаю, – сказал Монтальбано.

– Позвольте мне представить вам бухгалтера Бурруано, который любезно согласился прийти вместе со мной. – Директор Бурджио был сама церемонность.

– Располагайтесь, пожалуйста, – сказал Монтальбано, указывая на два стареньких кресла в уголку, которые предназначались для особых гостей. Себе он, напротив, взял один из двух стульев, стоявших перед письменным столом и обыкновенно полагавшихся тем, кто ничем особым не отличался.

– Похоже, что на меня в последние дни возложена роль исправлять или по крайней мере уточнять то, что говорят на телевидении, – приступил к разговору директор.

– Исправляйте и уточняйте, – улыбнулся Монтальбано.

– Мы с бухгалтером почти ровесники, он старше меня на четыре года, мы помним одно и то же.

Монтальбано в голосе директора послышалась некоторая гордость. И у него были на то основания: Бурруано, трясущийся, с мутноватыми глазами, казался старше товарища по крайней мере лет на десять.

– Видите ли, сейчас же после передачи «Телевигаты», где показывали внутренность пещеры, в которой обнаружили…

– Извините, что я вас перебиваю. Вы в прошлый раз говорили мне о пещере, где нашли арсенал, но об этой второй даже не упомянули. Почему?

– Просто-напросто потому, что не знал о ее существовании, Лилло мне никогда о ней не говорил. Итак, сразу после передачи я позвонил бухгалтеру Бурруано, хотелось проверить свое впечатление, потому что эту скульптуру собаки мне уже доводилось видеть раньше.

Собака! Вот почему она приснилась ему в кошмаре, о ней по телефону упомянул директор. Им овладело чувство благодарности, похожее на детское.

– Может, вы хотите чашечку кофе, да, чашечку кофе? В баре тут рядом его хорошо делают.

Одновременным движением оба покачали головой.

– Фанту? Кока-колу? Пиво?

Если бы его не остановили, он чувствовал, что вскоре предложил бы им по десять тысяч лир на брата.

– Нет, спасибо, нам ничего нельзя. Возраст, – ответил директор.

– Тогда я вас слушаю.

– Лучше, если будет рассказывать бухгалтер.

– С февраля сорок первого по июль сорок третьего, – начал тот, – я был, совсем молоденький, городским головой Вигаты. Отчасти потому, что, как фашизм заявлял, молодые ему нравились, – потому-то он их всех и посъедал, кого изжарив, а кого заморозив, – а отчасти потому, что в городке остались одни старики, женщины и детишки, остальные были на фронте. Я на фронт пойти не смог, потому что была у меня, и довольно серьезная, грудная болезнь.

– А у меня года не вышли, чтоб идти на фронт, – вмешался директор во избежание недоразумений.

– Время было страшное. Англичане с американцами бомбили нас каждый день. Один раз я насчитал десять бомбежек за без малого двое суток. Народу, который еще оставался в городке, было мало, большинство эвакуировалось, жили мы в убежищах, вырытых в горе, которая стоит над городком. На самом деле это были тоннели, проходившие насквозь, очень надежные. Мы даже и кровати перенесли туда. Это теперь Вигата разрослась, а тогда было не так, – всего несколько домов, что скучились вокруг порта, просто полоска между подошвой горы и морем. Вверху на горе Пьяно Лантерна, – там теперь что-то вроде Нью-Йорка с небоскребами, – в те поры было всего-навсего несколько построек, расположенных по обе стороны единственной улицы, которая вела к кладбищу, а потом терялась в открытом поле. Объектов у неприятельских самолетов было три: электростанция, порт с его военными кораблями и торговыми судами и зенитные батареи – противовоздушная и береговая, которые стояли на вершине горы. Когда бомбили англичане, дело бывало лучше, чем когда бомбили американцы.

Монтальбано не терпелось, чтоб тот наконец добрался до сути, до рассказа о собаке, но неловко было прерывать его отступления.

– В каком смысле бывало лучше, бухгалтер? Все равно же бомбы.

За Бурруано, который теперь молчал, уйдя в какие-нибудь воспоминания, ответил директор:

– Англичане были, как это сказать, честнее, бросали бомбы, стараясь попасть только в военные объекты, американцы же бросали без разбору, куда ни попадя.

– В конце сорок второго, – продолжил Бурруано, – положение стало еще хуже. Все пропало, от хлеба до лекарств, воды, одежды. Тогда я подумал устроить на Рождество вертеп, перед которым все мы сможем помолиться. Больше нам ничего не оставалось. Хотелось мне, однако, чтобы вертеп этот был особенный. Я решил таким способом отвлечь, хоть на несколько дней, мысли горожан от забот, которых было множество, и от страха бомбежек. Не было семьи, в которой по крайней мере один мужчина не воевал бы вдали от дома, в снегах России или в африканском пекле. Все мы извелись, стали злые, неуважительные, ругатели, хватало любой малости, чтоб разгорелась ссора, нервы у всех были издерганы. Ночью не удавалось глаз сомкнуть то от зенитных пулеметов противовоздушной обороны, то от разрывов бомб, то от гула летавших низко самолетов, то от корабельных орудий. И потом все шли ко мне или к священнику, просить то одно, то другое, а я не знал, куда мне податься. Мне уже стало казаться, что я не молодой, как тогда, а старик, как сейчас.

Он остановился, чтоб перевести дух. Ни Монтальбано, ни директор не решились заполнить паузу.

– В общем, если в двух словах, я поговорил об этом с Баллассаро Кьяренца, а он по глине был настоящий талант, это было его увлечение, потому что профессия его была возчик, и вот ему как раз и пришла мысль, чтоб фигуры исполнить в натуральную величину. Христа-младенца, Марию, святого Иосифа, вола, ослика, пастуха с ягненком на плечах, овцу, собаку и потом «напуганного», без которого не обходится ни один вертеп, – на самом деле это пастух, поднявший руки в знак изумления. [20]20
  Композиция, изображающая сцену Рождества, впервые устроенная Св. Франциском в 1223 году в местечке Греччо, в которой выступали живые люди и настоящие животные (повторяется ежегодно до сего дня). Вертеп – непременная часть Рождества в любом итальянском доме, в витрине любого магазина, больнице, школе, церкви; устраиваются монументальные вертепы на площадях, выставки вертепов, конкурсы на лучший вертеп, рождественские базарчики, на которых продаются фигуры («персонажи») и все необходимое для устройства мизансцены («пейзажа»). Фигуры бывают самого разного размера и из самого разного материала – от дерева до макарон, до недавнего времени их делали из глины и потом раскрашивали. Количество персонажей варьируется от 5–6 (Мадонна, Святой Иосиф, Младенец, ослик и вол, а также ангел, держащий надпись «Глория» – «Слава в вышних Богу») и до нескольких сот; существуют персонажи традиционные (пастухи, цари-волхвы) и факультативные (вплоть до сегодняшних политических деятелей). Вертеп постепенно дополняют новыми персонажами, начиная с 8 декабря (праздник Непорочного Зачатия Пресвятой Девы) и до 6 января, прихода царей-волхвов, Епифании, после чего вертеп разбирается и укладывается до следующего года.


[Закрыть] Он все это сделал, и вышло замечательно. Тогда мы подумали не ставить вертеп в церкви, а устроить под сводами одного из разбомбленных домов, будто Христос рождается у нас в лихую годину.

Он сунул руку в карман, вытащил фотографию, протянул ее комиссару. Замечательный был вертеп, правду говорил бухгалтер. Ощущение бренности, временности и в то же самое время тепло утешения, надмирного покоя.

– Изумительно, – похвалил Монтальбано, чувствуя себя растроганным. Но это было только мгновение, сыщик взял в нем верх, и он принялся внимательно изучать собаку. Не было сомнения, это была та же собака, что стояла в пещере. Бухгалтер положил фото обратно себе в карман.

– Этот вертеп сотворил чудо, представляете? Несколько дней мы все по-доброму относились друг к другу.

– А куда потом девались фигуры?

Именно это интересовало Монтальбано. Старик улыбнулся:

– Я продал их с аукциона, все до одной. Денег выручил ровно столько, чтоб заплатить за работу Кьяренцы, который просил лишь покрытия расходов, да еще чтоб подбросить тем, кто больше нуждался. А было их немало.

– Кто купил статуи?

– Вот в этом как раз вся загвоздка. Я теперь уж не припомню. Были у меня квитанции и все что полагается, но пропали, когда часть мэрии загорелась во время высадки американцев.

– В этот период, о котором вы мне сейчас рассказываете, вам не приходилось слышать, что исчезла одна молодая пара?

Бухгалтер улыбнулся, директор же откровенно расхохотался.

– Я сказал глупость?

– Прошу прощения, комиссар, именно, – ответил директор.

– Смотрите, в тридцать девятом нас было в Вигате четырнадцать тысяч человек. Я помню точные цифры, – пояснил Бурруано. – В сорок втором же осталось всего восемь тысяч. Кто мог – уезжали, устраивались временно в глуби острова подальше от побережья, в городках, таких крохотных, что для американцев они важности не представляли. В период с мая по июль сорок третьего мы усохли приблизительно тысяч до четырех, и я не считаю военных, итальянцев и немцев, моряков. Остальные рассеялись везде и всюду, жили в пещерах, на сеновалах, в любой дырке. Как могли мы узнать об отдельной пропаже? Пропали все!

И опять засмеялись. Монтальбано поблагодарил их за сведения.

Ладно, кое-что ему удалось узнать. Прилив благодарности, который Монтальбано испытал по отношению к директору и бухгалтеру, превратился, как только они ушли, в неодолимый приступ великодушия, о котором, и в этом он не сомневался, раньше или позже ему пришлось бы пожалеть. Он вызвал к себе в кабинет Мими Ауджелло, сделал пространное признание в своих проступках по отношению к другу и сотруднику, обнял его за плечи, заставил прохаживаться с собой туда-сюда по кабинету, выразил ему «безусловное доверие», рассказал подробно о расследовании, которое вел по делу о торговле оружием, открыл ему убийство Мизурака, сообщил, что просил у судьи разрешения поставить на прослушивание телефоны Инграссии.

– А мне что ты велишь делать? – спросил Ауджелло, захваченный энтузиазмом.

– Ничего. Ты должен только слушать, – сказал Монтальбано, разом опамятовавшись. – Потому что если ты проявишь хоть минимум инициативы, я тебе башку оторву, можешь быть уверен.

Зазвонил телефон, Монтальбано поднял трубку и услышал голос Катареллы, который был у них за диспетчера.

– Алло, дохтур? Тут, как бы это сказать, дохтур Якомуцци.

– Соедини меня с ним.

– Говорите с дохтуром, дохтур, по тилифону, – услышал он слова Катареллы.

– Монтальбано? Я тут проезжал мимо, возвращался из Крастичеддру.

– Да ты сейчас где?

– Как это где? В кабинете рядом с тобой.

Монтальбано выругался, можно ли быть большим идиотом, чем Катарелла?

– Пройди ко мне.

Дверь отворилась, зашел Якомуцци, весь в красном песке и пылище, всклокоченный и расхристанный.

– Почему этот тип хотел, чтоб я с тобой говорил только по телефону?

– Якому, ну дураку-то закон не писан. Не знаешь, какой у нас Катарелла? Ты бы ему дал пинка под зад и входил бы себе.

– Я закончил обследование пещеры. Велел просеивать песок: веришь, нет, даже золотоискателям в американских фильмах до нас далеко. Не обнаружилось ничего абсолютно. И это обозначает только одно, учитывая, что Паскуано мне сообщил, что ранения были сквозные.

– Что их обоих застрелили в другом месте.

– Правильно. Если б их убили в пещере, мы должны были бы обнаружить пули. Ах да, одна странная вещь. Песок в пещере перемешан с раковинами улиток, растертыми в пыль, не иначе как их были тысячи там внутри.

– Боже! – пробормотал Монтальбано. Его сон, его кошмар, голое тело Ливии, на котором ползавшие улитки оставляли склизкий радужный след. Какой в этом был смысл? Он поднес руку ко лбу, оказалось, что он весь мокрый.

– Тебе плохо? – спросил озабоченно Якомуцци.

– Ничего, голова закружилась, я просто устал.

– Вызови Катареллу и вели принести тебе из бара что-нибудь тонизирующее.

– Катарелла? Шутишь? Он однажды, когда я его попросил принести мне эспрессо, вернулся с маркой авиапочты.

Якомуцци положил на стол три монеты.

– Это из тех, что были в плошке, остальные я отправил в лабораторию. Вряд ли они тебе пригодятся, оставь их как память.

Глава четырнадцатая

С Аделиной они могли провести целую вечность, не встречаясь. Монтальбано каждую неделю оставлял на кухонном столе деньги на расходы, каждые тридцать дней – жалованье. Однако между ними сам собой сложился особенный способ общения: когда Аделина хотела еще денег на провизию, он находил на столе «карузо» – глиняную копилку, которую как-то купил на одной ярмарке и держал для красоты; когда надо было пополнить запас носков или трусов, она ему клала одну пару на кровать. Естественно, система функционировала не в одном только направлении, Монтальбано тоже сообщался с ней самыми странными знаками, она, однако, умудрялась их понять. С некоторых пор комиссар приметил, что Аделина, если он был в напряжении, беспокоился, нервничал, как-то это улавливала по тому виду, в каком он по утрам оставлял дом, и тогда, вернувшись, он находил особенные кушанья, которые поднимали его дух. В этот день Аделина тоже вступила в действие, потому Монтальбано обнаружил в холодильнике подливку из кальмаров, густую и черную, как ему нравилось. Были в ней или нет признаки душицы? Он обонял ее долго, прежде чем поставить разогревать, но на этот раз, похоже, расследование оказалось безрезультатным. Покончив с едой, он переоделся в спортивный костюм, намереваясь совершить небольшой моцион но берегу моря. Пройдя разве самую малость, он почувствовал, что устал, у него заболели икры.

Он вспомнил поговорку, что стоймя вставлять и по песку шагать – жилы рвать.

Один только раз он делал это стоя и после не чувствовал себя таким измочаленным, как утверждала поговорка, меж тем как по песку, это верно, даже по твердому, у самой воды, ходить уставал. Взглянул на часы и удивился: какое там – малость! Ходил целых два часа! Он плюхнулся на песок.

– Комиссар! Комиссар!

Голос доносился издалека. Он поднялся через силу, обвел глазами море, подумав было, что кто-нибудь зовет его с обычной или с надувной лодки. Море, однако, было совершенно пусто до самого горизонта.

– Комиссар, я здесь! Комиссар!

Он обернулся. Это был Торторелла, который махал изо всех сил руками с шоссе, большой участок которого шел вдоль берега.

Покуда он впопыхах мылся и одевался, Торторелла рассказал ему, что в комиссариат поступил анонимный телефонный звонок.

– Кто на него отвечал? – спросил Монтальбано.

Если у телефона был Катарелла, бог его знает, что он понял и как потом переврал.

– Никак нет, – ответил улыбаясь Торторелла, который угадал мысль своего начальника. – Он отошел на минутку в сортир, и на телефоне его замещал я. Голос был с палермским выговором, картавил, вместо «р» говорил «и», но может, нарочно. Сказал, что на выпасе валяется падаль одного козла, искать в зеленой машине.

– Кто туда поехал?

– Фацио и Галлуццо, я скорей-скорей поехал искать вас. Не знаю, хорошо я сделал, а ну как звонок – одна шутка, розыгрыш.

– Ну и любим же мы пошутить у нас на Сицилии!

Он добрался до выпаса в пять, в тот час, который Джедже называл «сменой караула»; смена заключалась в том, что парочки, совокуплявшиеся бескорыстно, то бишь любовники, – не состоявшие в браке, нарушители супружеской верности, женихи и невесты, – покидали это место, заканчивали («во всех смыслах», – подумал Монтальбано), чтобы дать простор овечкам из стада Джедже – блондинкам из Восточной Европы, трансвеститам из Болгарии, уроженкам Нигерии, подобным черному дереву, бразильским виадос, марокканским мальчикам для радости и прочая и прочая, настоящей Организации Объединенных Наций имени переда, зада и дрына. Зеленая машина была тут, с открытым багажником, окруженная тремя машинами карабинеров. Автомобиль Фацио стоял немного поодаль. Он вылез, и Галлуццо подался ему навстречу.

– Припозднились мы.

С карабинерами у них был неписаный договор. Кто оказывался первым на месте происшествия, кричал «я!» и забирал дело себе. Это избавляло от взаимного вмешательства, полемик, подножек и вытянувшихся физиономий. Фацио тоже надулся, как мышь на крупу:

– Они первее приехали.

– Да что это вас разбирает? Чего вы потеряли? Нам же не платят за каждого покойника отдельно, не с выработки же получаем.

Любопытное совпадение: зеленая машина стояла вплотную к тем самым кустам, у которых год тому назад был найден один из ряда вон выдающийся труп, открывший дело, которое заинтересовало Монтальбано особенно. С лейтенантом карабинеров родом из Бергамо и по фамилии Доницетти, они обменялись рукопожатием.

– Нас известили анонимным звонком, – сказал лейтенант.

Значит, хотели быть больше чем уверены, что труп обнаружат. Комиссар внимательно смотрел на мертвеца, скрючившегося в багажнике. На первый взгляд его убили одним выстрелом, пуля была пущена в рот, раздробила губы и зубы и вышла через затылок, проделав в нем дыру величиной с кулак. Лицо было ему незнакомо.

– Это правда, что вы знакомы с администратором этого борделя под открытым небом? – осведомился с некоторым презрением лейтенант.

– Да, это мой друг, – сказал Монтальбано с явным вызовом.

– Знаете, где я могу его найти?

– У него на дому, думаю.

– Там его нет.

– Простите, но почему вы хотите выяснить у меня, где он находится?

– Потому что вы, по вашим собственным словам, его друг.

– М-да? И это предполагает, что вам, например, точно известно, где именно в этот момент пребывают и чем занимаются ваши друзья из Бергамо.

С шоссе без конца подъезжали автомобили, сворачивали на тропинки, ведущие к выпасу, замечали машины карабинеров, давали задний ход и быстренько возвращались на дорогу, по которой сюда попали. Девочки из Восточной Европы, виадос из Бразилии, уроженки Нигерии и вся честная компания прибывали на рабочее место и, почуяв, что пахнет жареным, отправлялись восвояси. Похоже, вечер обещал выдаться особенно неудачным для коммерции Джедже.

Лейтенант возвратился к зеленой машине, Монтальбано повернулся и, не прощаясь с ним, сел в автомобиль. Сказал Фацио:

– Ты и Галлуццо оставайтесь здесь. Проследите, что они будут делать и что выяснят. Я еду в управление.

Он остановился у магазина книг и канцтоваров Саркуто, единственного в Вигате, который хранил верность заявленному на вывеске, в двух остальных продавались не книги, а школьные рюкзаки, тетрадки, ручки. Он вспомнил, что закончил роман Монтальбана, и читать больше было нечего.

– Есть новая книга о Фальконе и Борселлино! – объявила ему синьора Саркуто, как только он появился на пороге.

Она так и не поняла, что Монтальбано ненавидел книги, в которых говорилось о мафии, мафиозных покушениях и их жертвах. Он сам не мог понять почему, не мог отдать себе в этом отчета, но никогда их не брал, не читал даже тексты на отворотах суперобложки. Купил книжку Консоло, который когда-то получил престижную литературную премию [21]21
  Консоло Винченцо (р. 1933).


[Закрыть]. Несколько шагов по тротуару – и том выскользнул у него из-под мышки, упал на землю. Монтальбано нагнулся, чтоб поднять его, потом сел в машину.

В управлении Катарелла сказал ему, что новостей нет. У Монтальбано был пунктик – тут же подписывать все книги, которые он покупал. Комиссар потянулся было за шариковой ручкой, он держал их несколько на письменном столе, и взгляд его упал на монеты, которые ему оставил Якомуцци. Первая – медная, 1934 года, на одной стороне у нее был профиль короля и надпись «Виктор Эммануил III, король Италии», на оборотной – колос и надпись «Ч. 5», пять чентезимо; вторая тоже была медной, размером чуточку побольше, с одной стороны опять же лицо короля с той же надписью, с другой – пчела, сидящая на цветке, буква «Ч» и цифра «10», десять чентезимо, 1936 года; третья была металлической, из легкого сплава, с одной стороны снова пресловутый портрет короля и надпись, с другой – орел, расправивший крылья, за которым виднелась ликторская связка. На этой стороне надписей было четыре: «Л. 1», что означало одна лира, «ИТАЛИЯ», что означало Италия, «1942», то есть год выпуска и «XX», что указывало на двадцатый год фашистской эры. И вот как раз пока Монтальбано сидел и смотрел на монету, он вспомнил, что именно привлекло его взгляд, когда он нагибался за упавшей книгой. Он увидел витрину магазина по соседству, витрину, где были выставлены старинные монеты.

Он поднялся, предупредил Катареллу, что отлучится и что вернется самое большее через полчаса, пешком направился к магазину. Тот назывался «Вещи», и именно вещи в нем были выставлены: минералы, марки, подсвечники, кольца, брошки, монеты, поделочные камни. Он зашел, и девушка, чистенькая и милая, встретила его с улыбкой. Комиссару было неловко обманывать ее ожидания, он объяснил, что пришел не затем, чтоб купить, но поскольку он видел выставленные в витрине старинные монеты, то хотел узнать, нет ли в этом магазине, или в Вигате, кого-нибудь, кто понимал бы толк в нумизматике.

– Конечно есть, – сказала девушка, все продолжая улыбаться, – она была просто прелесть. – Мой дедушка.

– Где я мог бы его побеспокоить?

– Вы его вовсе не побеспокоите, наоборот, он будет рад. Он за магазином в задней комнате, погодите, я ему скажу.

Он не успел даже разглядеть пистолет конца девятнадцатого века, лишившийся курка, как девушка опять появилась.

– Проходите, прошу вас.

Помещение за магазином было волшебным вавилоном граммофонов с трубами, доисторических швейных машинок, конторских прессов, картин, гравюр, ночных горшков, курительных трубок. Комната представляла собой сплошь книжные полки, на которых стояли вперемешку инкунабулы, тома в пергаментных переплетах, абажуры, зонтики, шапокляки. В центре помещался письменный стол, старик сидел за ним у света настольной лампы в стиле либерти. Он держал пинцетом марку и изучал ее через увеличительное стекло.

– Что такое? – спросил он нелюбезно, даже не подняв глаз.

Монтальбано положил перед ним три монеты. Старик на минутку оторвал взгляд от марки и посмотрел на них рассеянно:

– Ничего не стоят.

Из всех стариков, с которыми он мало-помалу сводил знакомство в ходе нынешнего расследования, этот был самый неприветливый.

«Хорошо бы собрать их всех в богадельню, – подумал комиссар, – мне было бы легче их опрашивать».

– Знаю, что ничего не стоят.

– И тогда что же вы хотите узнать?

– Когда они вышли из обращения.

– Попробуйте угадать.

– Когда провозгласили республику? – отважился нерешительно Монтальбано.

Он чувствовал себя точно студент, который не подготовился к экзамену. Старик засмеялся, и его смех походил на скрежет порожних жестянок, которые скребут одна о другую.

– Ошибся?

– Ошиблись, и порядком. Американцы тут у нас высадились в ночь с девятого на десятое июля сорок третьего года. В октябре того же года эти монеты вышли из оборота. Их заменили амлирами, бумажными купюрами, которые распорядилась печатать АМГОТ – военная администрация союзников на оккупированных территориях. И поскольку эти банкноты были достоинством в одну, пять и десять лир, чентезимо вышли из обращения.

Фацио и Галлуццо вернулись, когда уже стемнело, и комиссар их отчитал:

– Ну ничего себе! Вы, однако, не торопились!

– Мы-ы?! – заспорил Фацио. – Разве вы не знаете, из какого он теста, этот лейтенант? Прежде чем пальцем дотронуться до покойника, он дожидался приезда судьи и доктора Паскуано. Уж кто не торопился, так это они.

– Ну так что?

– Покойник сегодняшний, свеженький. Паскуано сказал, что между убийством и телефонными звонками даже часу не прошло. В кармане у него имелось удостоверение личности. Звать Гулло Пьетро, лет сорок два, глаза голубые, волосы светлые, цвет лица розовый, место рождения – Мерфи, место жительства – Фела, улица Маттеотти тридцать два, женат, особых признаков не имеется.