Текст книги "Дыхание розы"

– Можно прибегнуть к Божьему суду, мадам.

– Вы до сих пор в это верите?

– Разумеется… поскольку я Его рука. Если бы Флорен исчез до начала ваших страданий на допросе с пристрастием, его бы быстро заменили, и процесс бы продолжился. При этом под суд могли попасть те из ваших людей, кто выступил на вашей стороне…

Аньес сразу же поняла намек на Клемана и даже не удивилась, что этот странный рыцарь знал о существовании ребенка. Она отрицательно покачала головой.

– …напротив, если Бог накажет его за ваши несправедливые страдания, никто впоследствии не пожелает поддержать обвинение… даже Рим.

– Рим?

– Время поджимает.

Леоне вытащил из своего сюрко охровый холщовый мешочек и вытряхнул из него себе на ладонь большой темно-коричневый шарик. Затем он протянул шарик Аньес.

– Разжуйте его непосредственно перед пыткой. Разжуйте, умоляю вас. И тогда вы едва будете чувствовать удары кнута. Эту пасту мне привезли из Китая после моих многочисленных злоключений. Это очень горькая смола, но и тех, кто умело ею пользуется, она оказывает волшебное действие.

– Но кто вы? Почему вы рискуете своей жизнью, чтобы помочь мне?

– Сейчас еще слишком рано говорить об этом…

Леоне добавил, чем только усилил замешательство Аньес:

– Чистота немыслима без стойкости, иначе она может привести к жертве, но сейчас еще слишком рано. Вы должны жить. Моя честь, моя вера и мой выбор требуют защищать вас до последнего вздоха.

За зловещей дверью раздался стук. До них донесся приглушенный голос Аньяна:

– Быстрее, умоляю вас! Он начинает нервничать и скоро спустится.

– Живите, мадам. О, Боже мой! Живите, умоляю вас!

Аньес быстро спрятала шарик коричневой пасты у себя на груди. Когда за рыцарем закрылась дверь, она спросила себя, не стала ли жертвой галлюцинации. Ей пришлось дотронуться до шарика, скрытого под платьем, чтобы убедиться в реальности этой встречи.

Женское аббатство Клэре, Перш,
ноябрь 1304 года

Во мраке огромного дортуара скользила тень, прислушивавшаяся к дыханию и похрапыванию. Тень колебалась. Ее взгляд скользил по трем рядам ячеек, окруженных занавесками, которые давали сестрам возможность одеваться в более интимной обстановке. В центре каждой маленькой кельи с полотняными стенами стояла кровать.

Пчелы. Улей с пчелами, которые неизвестно зачем суетились. Множество насекомых, ведущих одинаковое существование. Вселенная ритуалов, привычек, приказов, всегда одних и тех же. Тень задыхалась от яростной горечи. Она ненавидела их. Всех. Уйти из этого места, убежать от ничтожной монотонности жизни, которая не была единственной. Наконец существовать. Тень сделала несколько шагов. Ее босые ноги бесшумно ступали по большим ледяным плитам. Тень остановилась, прислушалась, затем раздвинула занавеси одной из ячеек.

Недавно закончился первый час. Аннелета склонилась над съежившейся Жанной д'Амблен и прислушалась к ее еще неуверенному дыханию, вырывавшемуся из груди. Обессилев в борьбе с ядом, казначея пока еще не вставала с кровати. Благодаря хорошему уходу, которым ее окружила сестра-больничная, а также молитвам, вчера вечером Жанна сумела выпить немного куриного бульона и даже не отрыгнула его сразу же. Аннелета пощупала ее пульс и нашла его более спокойным.

– Жанна, моя дорогая Жанна, вы меня слышите?

До Аннелеты долетел едва слышный шепот:

– Да… мне лучше. Спасибо, моя дорогая, спасибо за вашу заботу. Спасибо вам всем, сестры мои.

– У вас все еще горит в животе?

– Он понемногу успокаивается.

Раздался вздох. Жанна заснула, и сестра-больничная подумала, что это к лучшему. Как только Жанна немного окрепнет, она услышит ужасное известие о смерти Гедвиги. Элевсия велела скрывать это от Жанны, поскольку двух молодых женщин связывала долгая дружба. Вдруг неожиданная печаль охватила неуживчивую крупную женщину. Аделаида Кондо умерла, Гедвига дю Тиле тоже. Жизнь Жанны, едва не последовавшей за ними в могилу, висела на волоске. Бланш де Блино осталась в живых только потому, что не любила лаванду. Бедная благочинная все чаще молола вздор. Жуткие воспоминания о прошлом не покидали ее. Страх сковал Бланш до такой степени, что ее лицо стало похожим на посмертную маску. Что касается Женевьевы Фурнье, то жизнь, казалось, покинула ее после ужасной кончины Гедвиги, к которой она питала гораздо больше симпатии, чем предполагала Аннелета. Куда-то разом улетучилась жизнерадостность очаровательной хранительницы садков и птичника. Женевьева бродила по коридорам, как маленькое скорбящее привидение, едва замечая сестер, которые приветливо улыбались ей.

Как ни странно, но страшная агония сестры-ризничной словно вернула матери аббатисе уверенность, которую она утратила после приезда инквизитора. Аннелету терзала подспудная тревога: решила ли Элевсия де Бофор вести беспощадную борьбу? Решила ли она принести в бессмысленный дар свою жизнь в обмен на другую жизнь, жизнь подлого зверя, который нападал исподтишка? Этого нельзя было допустить. Аббатиса не умрет, и Аннелета была готова на все, чтобы спасти ее.

Аннелета Бопре вошла в гербарий, чтобы провести первую из своих инспекций, которые она совершала два раза в день. Только что прозвонили к третьему часу*, но она освободила себя от присутствия на службе.

Перед аптекарским шкафом Аннелета застыла как вкопанная. Внезапно возникшая эйфория пробудила у нее желание кричать от радости: она была права! Паста из яичных белков, смешанных с миндальным молочком, которую она готовила каждый вечер, совершила чудо. Мимолетное сожаление умерило опьяняющую радость Аннелеты. Женевьева Фурнье больше не будет сердиться на своих птиц. Впрочем, хотя Женевьева каждое утро, осматривая соломенные гнезда, убеждалась в их неверности и низкой яйценоскости, она оставалась к этому равнодушной.

«Выше голову, дочь моя, – приказала себе Аннелета. – Плакать ты будешь потом, когда разделаешься с этой гадиной».

На слизистой пасте отпечатались черные следы от подошв. Значит, кто-то приходил в гербарий в период между вчерашним повечерием и сегодняшней заутреней. Кто-то, кому здесь нечего было делать. Кто-то, чьи оправдания могли быть только лживыми.

Сестра-больничная бросилась на улицу. Она буквально влетела к аббатисе. Элевсия слушала ее с открытым ртом, торопя взглядом. Когда Аннелета рассказала о своей ловушке и об открытии, аббатиса спросила:

– Конечно, яичный белок… Но что теперь нам делать?

– Прикажите им всем собраться в. скриптории и разуться. И пусть кто-нибудь из послушниц принесет два раскаленных добела нагревальника.[63]63
  Нагревальник – своеобразная закрытая печка с длинным раструбом, в которую клали горящие угли, чтобы нагреть постель.


[Закрыть]

– Два нагревальника? Вы говорите о приспособлениях, при помощи которых нагревают постель, чтобы избавиться от сырости?

– Именно о них. Я хочу, чтобы они дымились от раскаленных углей. Так будет быстрее. Нам не придется все нести в кухню, чтобы проводить наше расследование.

Стена из белых платьев застыла в неуверенном ожидании. Сестры в одних носках переминались с ноги на ногу. Перед ними стояли их туфли. Едва прозвучал странный приказ, как сразу же раздался недовольный шепот:

– Снять обувь? Я не ослышалась?

– Я ничего не понимаю.

– Пол ледяной…

– Я уверена, что эта нелепая мысль принадлежит Аннелете…

– Зачем им нужны наши туфли?…

– У меня не слишком чистые носки. Но мы их меняем только в конце недели…

– Я сомневаюсь, что речь идет о проверке гигиены.

– Один мой носок дырявый, большой палец вылезает наружу. У меня не было времени его заштопать, какой стыд…

Элевсия, сделав им внушение, заставила сестер замолчать, ожидая, когда удивленная послушница принесет нагревальники. Наконец их доставили с кухни. От горящих внутри нагревальников углей шел дым. В сопровождении аббатисы Аннелета пошла слева вдоль этой шеренги испуганных или раздраженных женщин. Она взяла первую пару туфель и провела их подошвами по горячему нагревальнику. Она повторяла эти движения вновь и вновь, не обращая внимания на испуганное перешептывание и изумленные взгляды. Вдруг послышалось легкое потрескивание. От одной из подошв туфель Иоланды де Флери пошел отвратительный запах гнилых зубов или стоячего болота. Аннелета провела еще несколько раз туфлями по нагревальнику до образования сухой белой пленки. Ее лицо исказилось от ярости. Тем не менее она сдержала свои эмоции и продолжила проверку, идя вдоль ряда монахинь и послушниц. Но вся остальная обувь не отреагировала на жар углей. Тяжелой поступью Аннелета вернулась к смертельно бледной Иоланде. Ее голос прогремел так громко, что сестры вздрогнули от ужаса:

– Что вы делали в гербарии?

– Но я… Но это ложь…

– Хватит, в конце концов! – прорычала сестра-больничная.

Элевсия, опасавшаяся, что Аннелета позволит своей ярости выйти наружу, вмешалась. Срывающимся голосом она сказала:

– Иоланда, следуйте за мной в мой кабинет. Дочери мои, приступайте к своим повседневным занятиям.

Аннелете и Элевсии пришлось буквально тащить упиравшуюся Иоланду. Она пыталась оправдаться, клялась, что не заходила в гербарий.

Аннелета втолкнула молодую женщину в кабинет аббатисы и резко захлопнула за собой дверь. Она осталась стоять около двери, словно опасалась, что Иоланда де Флери попытается убежать.

Элевсия подошла к своему рабочему столу и оперлась обеими руками о тяжелую темную дубовую столешницу. Аннелета с трудом узнала голос аббатисы, так неистово он звучал:

– Иоланда, моему терпению пришел конец! Две мои дочери умерли, двум другим едва удалось избежать подобной участи, и это за столь короткий промежуток времени. Проволочки и любезности больше не уместны. Более того, они преступны с моей стороны. Я требую правды! Я хочу услышать ее немедленно! Если вы вновь начнете увиливать, я буду вынуждена отдать вас в руки светских властей, в руки бальи Монжа де Брине, поскольку отказываюсь вершить суд над одной из своих дочерей. Для виновной я уже потребовала смерти. Я потребовала, чтобы ее раздели по пояс и подвергли публичному бичеванию.

Несмотря на внешнюю суровость, подобное наказание было относительно мягким, если говорить о таких преступлениях, как отравление. Обычно отравителей сначала пытали и лишь потом предавали смерти. Иоланда растерянно смотрела на аббатису, будучи не в состоянии вымолвить хотя бы слово. Элевсия почти кричала:

– Я жду правду! Абсолютную правду! Я приказываю вам отвечать немедленно!

Иоланда не шевелилась. Кровь отхлынула от ее лица, виски побелели. Опустив голову, она сказала:

– Я не ходила в гербарий. Последний раз, когда я подошла к зданию, меня заметила Аннелета. Она рассказала вам о моей ночной вылазке. С тех пор я не приближалась к гербарию.

– Вы лжете, – вмешалась Аннелета. – Как вы думаете, что означает эта сухая белая пленка на ваших подметках? Жареный яичный белок. Я им покрыла пол перед шкафом, в котором хранятся яды. Как вы думаете, откуда исходит этот отвратительный запах? От эссенции руты душистой, которую я добавила в смесь. Сегодня утром я заметила следы на смеси… ваши следы.

Иоланда отчаянно замотала головой, опровергая слова сестры-больничной. Элевсия вышла из-за стола и почти вплотную подошла к Иоланде. Тоном, не допускающим возражений, она заявила:

– Время идет, и оно не играет вам на руку, Иоланда. Я подозреваю вас в двух вещах. Выслушайте меня. Вы убийца. И мой гнев будет вас преследовать даже под землей. Вы не будете знать ни секунды покоя. Или… вы питаете чрезмерную дружбу к одной из ваших сестер, дружбу, которая вынуждает вас искать интимности за пределами дортуаров. Тогда придется удалить одну из вас, не налагая никаких других наказаний. Я жду. Признание в своих ошибках еще может вас спасти. Воспользуйтесь этой возможностью, дочь моя. Ад столь ужасен, что вы даже представить себе не монете. Я жду. Поторопитесь.

Иоланда подняла свои большие глаза, полные слез, на эту женщину, которой она прежде так восхищалась и которую теперь боялась. Она закрыла глаза и простонала:

– Мой сын…

– Простите?

– Мне иногда сообщают новости о моем сыне.

Улыбка озарила прелестное личико, искаженное горем. Иоланда продолжала:

– Он хорошо себя чувствует. Ему десять лет. Его воспитывает мой отец, выдавая мальчика за одного из своих незаконнорожденных сыновей. Таким образом, он не будет лишен нашего имени. Принеся себя в жертву, я спасла его. Я каждый день, в каждой молитве благодарю Господа за это.

Полнейшая тишина встретила это столь неожиданное признание. Растерянная Элевсия прошептала:

– Но…

– Вы хотели услышать абсолютную правду, матушка. Не всю правду приятно узнавать. Но отступать слишком поздно. Мне было пятнадцать лет, и я так сильно любила этого красивого и нежного управляющего. Со мной случилось неизбежное. Я забеременела от виллана вне священных уз брака. Претендент на мою руку отвернулся от обесчещенной девушки, которой я стала. Мне не было никаких оправданий, это так, ведь я отдалась ему добровольно, со всей страстью, на какую была способна. Мою любовь избили и выгнали из замка. Он пустился в бега, и поэтому его не оскопили и не четвертовали как насильника, которым он никогда не был. Он был таким нежным, таким щедрым на любовь. Мой отец держал меня взаперти все последние пять месяцев беременности. Никто не должен был об этом знать. Едва я родила, у меня забрали сына и отдали его кормилице-простолюдинке. Затем я жила на этаже прислуги. Отец говорил, что я хуже этих нищенок и что со мной следует обращаться как с ними. А затем мой маленький Тибо, которого мне порой удавалось мельком увидеть, заболел. Я расценила это как знак Божьего гнева. Я решила до конца своих дней нести покаяние и искупить свою вину.

По щекам Иоланды текли слезы, но, казалось, она не замечала их. От счастья она сжала руки и продолжила:

– Мои молитвы были услышаны, и за это я буду всегда благодарна. Мой дорогой малыш пышет здоровьем. Он ездит на лошади как взрослый юноша, а мой отец любит его как родного сына. Я молюсь и за своего отца, который был прежде таким жестоким и безжалостным. Возможно, благодаря моему ребенку он вновь обрел сердечную нежность.

Иоланда выпрямилась и закончила:

– Вы узнали абсолютную правду, матушка. Вам ведь тоже были известны опьяняющие чувства. Любовь мужа. Разумеется, я не была замужней перед людьми, но клянусь вам, что, когда мой избранник впервые лег со мной, я была уверена, что Бог стал свидетелем нашей свадьбы. Однако я ошибалась.

Откровения Иоланды пригвоздили Элевсию к месту. Она страдала, словно от ножевой раны, корила себя за то, что испытывала к Иоланде недоверие. Она пыталась оправдаться, понимая всю тщетность своих усилий:

– Иоланда, моя дорогая дочь… Церковь совершенно согласна с тем, что ее чада могут познавать привязанность, плотские утехи в браке, порой вне брака, при определенных условиях. Когда они поступают в монастырь, им достаточно дать обет навсегда забыть их. Наш почтенный святой Августин…

– Вы не понимаете! – закричала внезапно вышедшая из себя Иоланда. – Никогда… Вы меня слышите, я никогда не разделила бы мнимое спокойствие ваших монастырей, я никогда не согласилась бы подчиниться вашим нелепым правилам, если бы не боялась за жизнь моего сына, если бы я вышла замуж за свою любовь. Никогда!

У Иоланды начался нервный припадок. Она бросилась к рабочему столу, схватила лежавшие на нем бумаги и принялась яростно их комкать, рвать, колотить по ним кулаками. Она стонала:

– Никогда! Никогда… Я ненавижу вас! Я смогла выжить среди вас, только думая о Тибо и моей прекрасной любви.

Когда Иоланда повернулась к аббатисе, ее лицо стало неузнаваемым. Она подняла руки, растопырив пальцы, готовая исцарапать ногтями лицо женщины, которую она так уважала все эти долгие годы, проведенные в монастыре, все эти долгие годы, которые, по ее мнению, были лишь менее страшным заключением, поскольку благодаря ее покаянию Тибо выжил.

Аннелета встала между ними. Щеки Иоланды задрожали от двух звонких пощечин. Раздался суровый повелительный голос сестры-больничной:

– Успокойтесь! Немедленно!

Иоланда смотрела на Аннелету безумным взором, готовая в любой момент броситься на нее. Аннелета встряхнула молодую женщину за плечи и прикрикнула:

– Что вы думаете, сумасшедшая? Что я нахожусь здесь из-за набожности? Нет, я пришла сюда потому, что у меня не было другой возможности заниматься своим искусством. Неужели вы думаете, что Берта де Маршьен выбрала монашеское одеяние из-за любви к медитации? Нет, просто ее семья не захотела воспитывать еще одну дочь. Неужели вы думаете, что Элевсия де Бофор возглавила бы нашу конгрегацию, если бы не овдовела? А Аделаида Кондо? Неужели вы думаете, что, если бы она родилась в благородной семье, а не была брошена в лесу, она захотела бы стать монахиней? А все остальные? Идиотка! Большинство из нас выбрали это место, чтобы не оказаться на улице! И что? Мы здесь живем в обществе Бога. По крайней мере у нас есть привилегия не превратиться в уличных девок, которых снимают на час в каком-нибудь городском борделе, а потом, когда они подхватывают дурную болезнь, оставляют умирать в канаве.

Эта тирада, полная здравого смысла, остановила нервный припадок, в котором билась Иоланда. Она выдохнула:

– Простите. Я покорнейше прошу у вас прощения.

– Кто сообщает вам сведения о вашем сыне?

Иоланда поджала губы и ответила тоном, не терпящим возражения:

– Этого я вам не скажу. Вы можете грозить мне всеми карами, но я буду молчать. Я сделала достаточно ошибок, и я не хочу навредить человеку, который стал для меня воплощением доброты и опорой.

По тону Иоланды Аннелета поняла, что настаивать бесполезно. Тем не менее она решила проверить правильность сделанных ею выводов:

– И вы встречались ночью возле гербария, который нельзя увидеть из окон покоев нашей матушки и дортуаров, чтобы доверительно поговорить.

– Да. Но больше я ничего не скажу.

Эта бурная сцена и, главное, история еще одной испорченной жизни потрясли Элевсию. Глухим от усталости голосом она произнесла:

– Это все, дочь моя. Оставьте нас.

– Наложенные вами наказания будут…

– Если сам Христос протянул свои руки Марии Магдалине, кто я такая, чтобы поворачиваться к вам спиной? Ступайте с миром, Иоланда. Видите ли, я вас упрекаю только за то, что вы слишком долго не хотели раскрывать нам правду.

Вдруг испугавшись, Иоланда забормотала:

– Вы полагаете, что… что если бы я исповедалась раньше, Гедвига, возможно, могла…

Вместо аббатисы ей ответила Аннелета:

– Спастись? Сомневаюсь. Ее смерть не на вашей совести. Я полагаю, что она и Жанна чем-то обеспокоили убийцу, и она решила лишить их жизни. Если мы найдем точную причину, мы узнаем личность отравительницы… По крайней мере, я молюсь, чтобы это было так.

После того как Иоланда де Флери ушла, обе женщины несколько минут молча смотрели друг на друга. Первой нарушила молчание Элевсия де Бофор:

– Я… это правда?

– Что?

– Что вы никогда не вступили бы в орден, если бы смогли заниматься врачебной или аптекарской практикой в миру?

Аннелета подавила горькую улыбку и подтвердила:

– Разумеется. Если бы ваш милый супруг не скончался, разве были бы вы сейчас с нами?

– Нет, это правда. Но, несмотря на это, я никогда не жалела о своем выборе.

– Я тоже, но речь идет лишь о замене.

– Видите ли, Аннелета, несмотря на нападки, совершающиеся почти повсеместно в адрес Церкви, монастыри, в которых мы можем спокойно жить, работать, делать, решать, оказывают женщинам огромную услугу.

Аннелета покачала головой, не соглашаясь:

– Нет, это услуга, которая лишь подтверждает неумолимую реальность: за монастырскими стенами мы пользуемся ничтожными правами. Некоторым, как вы, более обеспеченным, чем другие, посчастливилось выйти замуж за человека чести, питавшего к вам уважение и подлинную любовь. А другие? Какая участь ждала их? Я с вами согласна, за свободу надо платить, как и за все остальное. Но все же я готова предложить высокую цену, чтобы получить ее. Мое мнение не имело никакого значения, и никто, особенно мой отец, не считался с ним. Некрасивая бесприданница, засидевшаяся в девицах… Мне оставалось либо заниматься детьми моего брата, врача… плохого врача, но мужчины, либо уйти в монастырь. Я выбрала меньшее унижение.

– К сожалению, я согласна с Аннелетой, – раздался сзади высокий голос.

Аннелета и Элевсия обернулись одновременно. Перед ними стояла смущенная Берта де Маршьен. Казалось, ее высокомерие куда-то исчезло.

– Берта…

– Я стучала, матушка, стучала несколько раз. Никто меня не услышал, и я вошла. – Берта добавила скороговоркой: – Я уловила лишь конец вашего разговора.

Берта сжимала руки, и у Аннелеты мелькнула мысль, что никогда прежде она не видела, чтобы экономка хоть на мгновение утратила свой надменный вид святоши.

– Что происходит, матушка? У меня такое впечатление, что мир вокруг нас рушится… Я не понимаю, что замышляется.

– Мы пребываем в таком же недоумении, как и вы, дочь моя, – несколько сухо ответила аббатиса.

Приоткрыв рот, экономка, казалось, подыскивала слова:

– Я знаю, что вы совсем не любите меня, вы, матушка, Аннелета и другие. Мое сердце обливается кровью, но все же я понимаю, что в этом есть и моя вина. Я… Это так ужасно осознавать, что тебя никогда не ждали, не желали. В моем возрасте я по-прежнему не знаю, что ужаснее: признаться в этом другим или самой себе. Бог всегда был моей опорой. Он принял меня. Клэре стал моей единственной обителью, моей тихой гаванью. Я признаю… Ваше назначение, матушка, вызвало у меня зависть и злобу. Я вбила себе в голову, что мое старшинство и безупречная служба позволят мне занять место аббатисы, нет, хуже… что оно было предназначено мне. Несколько дней назад я поняла, что ошибалась в своих способностях. Я почувствовала себя такой безоружной, такой невероятно слабой, когда произошли эти события, заставшие нас врасплох, и я вам бесконечно признательна мадам, что вы стали нашей матушкой.

Это удивительное доказательство покорности нелегко далось Берте де Маршьен. Элевсия протянула к ней руку, но Берта отрицательно покачала головой. Она облизнула губы и продолжила:

– Я хочу вам помочь… Так надо. Я подозреваю, что вы питаете ко мне недоверие, я это чувствую. Но я не сержусь на вас, я этого заслуживаю.

– Берта, я…

– Оставьте, матушка, позвольте мне закончить. Я этого заслуживаю, поскольку трусливо солгала, чтобы не… потерять лицо. Мне нет оправданий за то, что я побоялась вызвать у нас недовольство. Нет, мной двигала гордость.

Аннелета не решалась вмешиваться, понимая, что эта исповедь обращена не к ней. Прежде чем продолжить, экономка тяжело вздохнула:

– Я… Несколько дней назад я потеряла ключ от вашего несгораемого шкафа, отданный мне на хранение. По крайней мере, в тот момент я именно так и думала. Я жила в страхе, что вы потребует ключ, дабы удостоверить какой-нибудь документ. Я всюду его искала. Я не понимала, как этот длинный толстый кожаный шнурок, на котором висел ключ, мог соскочить с моей шеи. Через четыре дня я нашла ключ на дне маленького дорожного несессера, стоящего под моей кроватью…

Ошеломленные Элевсия и Аннелета не спускали с Берты глаз.

– Я почувствовала огромное облегчение и не сразу поняла, что здесь было что-то не так.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Элевсия, опасавшаяся, что ответ ей уже известен.

– Я дважды перебирала содержимое моего маленького сундучка, решив, что шнурок порвался и ключ соскользнул вниз. Но узел на кожаном шнурке был цел. Теперь я уверена: ключ украли, когда я спала, а затем сунули в первый попавшийся тайник.

– Плохой тайник, поскольку вы уже смотрели в нем, – отозвалась Аннелета.

– Нет… Нет, что вы, сестра моя! Идеальный тайник. Какой жалкой трусихой считает меня убийца! Вероятно, она догадывается, что я перевернула всю свою каморку, кровать, коробку со штопкой… Она сделала ставку на мое самодовольство, уверенная, что я, найдя ключ, испытаю такое облегчение, что ни за что не признаюсь в своей некомпетентности. Я виновна в гордыне… Но если это чудовище считает меня трусихой, она глубоко ошибается.