Текст книги "Преподаватель симметрии"

3-009

Вот эта хижина… Впервые у Бибо оказалось все свое. Под распятие он установил своего крылатого Полкана.

Он не спал.

Он вконец умучил Бьянку-Мери, и она посапывала у него под мышкой, горячая, как головешка.

В круглое окно на крыше заглянула полная луна.

«Он будет рад, что вы у него живете, – повторял он про себя слова Пусио. – Он вас больше всех детей любил. Он долго не верил, что вы его сын».

«Каков подлец!» – ласково думал сын.

Он посмотрел на Бьянку: освещенная луной, показалась она ему белой. Он входил в нее и плакал. Она не просыпалась и блаженно мычала. «У нее будет ее сын…» – в последний момент успел подумать Бибо.

И снова это была не Бруна, а Бьянка.

– Сама посуди, – все не мог успокоиться Бибо, – ну как такое может быть, чтобы блюдо на четырех огненных ногах!.. чтобы величиною с дом… чтобы прилетело и улетело… Скорее уж правда, что у него взорвался самогонный аппарат… но что же он в нем такое варил, чтобы так рвануло?! Эти две вмятины – не иначе как от треноги…

Бьянка прижималась к нему не иначе как в знак согласия с его доводами.

– Но, с другой стороны… надо же быть такими злыми идиотами: меня в убийстве обвинить! Я же позже прилетел – ты свидетель. Теперь ты не вправе будешь и свидетелем выступить!.. – сообразил он, и это его опять умилило. – Теперь ты…

И она снова отвечала ему во сне, не просыпаясь.

– Что с них взять! – смело, как настоящий мужчина, выступал Бибо. – Менты и есть менты… Они даже Пусио пытались обвинить в том, что он отца удушил. Лишь после заметили, что ему душить нечем. Может, и прав Пусио, что скорее это они сами его и пришили?.. Но старик-то мой каков! Дать пощечину начальнику полиции!..

3-010

«По крайней мере еще три новые неотработанные версии… Прав отец: не доказательность, а вещественность. Сандалии…» – думал Бибо, засыпая.

Проснулся он, по-видимому, вскоре – была еще ночь. Совсем ночь – луна скрылась. Но хижина зато была та же самая, и кто-то теплый и гладкий перелезал через него – ребенок с торчащей лысой пипиской. Сынок… Братишка!

Вся хижина была полна людей: юноша, которого он никогда в жизни… однако лицо его было необычайно знакомо… взглянул на него быстровато и пристально, вскользь; также девушка, как сестра, на того похожая, подружка, как оказалось, Бруны; Бруна его, однако, не заметила или сделала вид; подружка же, сестренка, взглянула с откровенным родственным любопытством; бабушка, пэрша и сэрша, тут как тут.

Все они, братишки и сестренки, ползали по полу, шарили под циновками, что-то ища, старательно огибая и избегая прикоснуться к Полкану, неведомо как оказавшемуся посреди комнаты.

– Вещдок! Вещдок! – радостно вскричала бабушка, тут же оказавшаяся мамой. – Вот она!

Она потрясала над головой, что-то было зажато в ее кулаке.

Отец поймал ее за руку, она сопротивлялась. Бибо вспомнил, каким сильным был отец тогда, когда пытался утянуть его под стол…

– Отпусти! – решительно встал он на защиту матери.

– Это не твоя вещь, – сухо сказал отец, палец за пальцем разгибая зажатую кисть.

На ладони лежала камея с Клеопатрой.

– Возьми. – Отец протянул камею Бруне, не отпуская материнской руки. Как на блюдечке.

Бибо не выдержал такого насилия и ухватил мать за другую…

Так они разрывали мать, но отец оказался сильнее.

Так втроем, цепочкой, вышли они из хижины.

Отец все время впереди.

3-011

«Что-то случилось с мамой… – испугался Бибо. – Мама! Куда же ты?» – хотел крикнуть он и проснулся от собственного крика.

На берегу моря. Голова раскалывалась от пальмового крепкого, которым они наугощались с Пусио за разговором об отце. Помнится, Пусио несколько раз бегал за угол, пополнял кувшинчик.

Все еще была ночь, но звезды исчезли, уступая наступавшему за горизонтом утру. Лениво шлепало затихшее море.

Две тени, почему-то более светлые, чем ночь, стояли у кромки воды, держась за руки, и говорили, говорили, не отрывая взгляда друг от друга. Паром с крылатыми палубами приближался к берегу.

– Мама! – окликнул Бибо, все еще не уверенный.

Это была она, и она взглянула на него в ответ неузнающими глазами. В них все еще оставался взгляд, которым она смотрела на отца.

– Отец, не смей! Не уводи мать!

Бибо ухватил мать за руку и потянул в свою сторону.

– Да я и сам туда не вернусь, – сказал отец, легко отпуская мать.

– Мама! Пойдем…

– Никуда я с тобой не пойду! – вдруг решительно, почти холодно сказала мать.

– Мама!

– Оставь меня! Я так устала…

Опешив, Бибо отпустил ее руку, и она так готовно, так охотно бросилась на грудь к отцу… так помолодев… что сын понял…

– Знаешь, – сказал он Бьянке наутро, страстно сжимая и боясь отпустить этот последний горячий комочек ночи. – Любовь – это что-то.

3-012

Целыми днями они теперь валялись на пляже, который Пусио называл Капитанским, или плавали, качаясь на плавной, сытой волне, или любили друг друга прямо на песке, таком тонком и нежном, почти как кожа Бьянки, или гуляли по кромке воды и песка нагие, как Адам и Ева, собирая наиболее причудливые ракушки и кораллы, и Бибо набрал такое количество перламутровых ангельских крылышек, что ему казалось, что именно в это место на Земле слетаются ангелы, чтобы умирать, устав от небесной битвы, слетаются, как мотыльки, чтобы упокоиться в ласке прибоя. Бьянка жалела ангелов и отвергала гипотезу.

В обед наведывался Пусио с кокосами, рыбой и лепешками; они запекали восхитительную рыбу лапу-лапу на костерке и поглощали ее с пальмовых листьев, запивая кокосовым молоком…

И Бибо располагался в теньке с дневником отца. Дневник представлял собою ежедневную смесь снов, выписок из Библии и Корана, прерывался размышлениями на внезапную тему, дополнениями к истории Лапу-Лапу и постепенным грамматическим комментарием.

Странную, однако, религию исповедовал отец!

В буддизме его все устраивало, кроме избытка Будд.

В иудаизме его вполне устраивало единобожие, но не удовлетворял тезис богоизбранничества одного народа и обряд обрезания.

В мусульманстве его смущали сухой закон и нетерпимость к иноверцам, зато в христианстве его не устраивала моногамия.

«Если Бог один и един, – рассуждал он, – то и любить его надо один на один, в одиночку».

Решительно объединив для себя все конфессии в одну, он прозревал в этом золотой век человечества, одновременно устрашаясь того побоища, которое будет предшествовать его установлению. И тогда:

«Вера в существование Бога еще не есть Вера», – вдруг заключал он.

И для подлинной Веры оставлял себе одного лишь Христа.

«Надо же хоть во что-то верить!» – таков был конечный его довод.

3-013

Но стоило ему так решительно перейти в христианство, как тут же следовала выхваченная наугад какая-нибудь сура в его собственном, более чем приблизительном переводе…

Сура девяносто девять

 
Когда в конвульсиях Земля
Извергнет бремя
И будет запустить нельзя
В ход Время, —
 
 
То будет явленная речь
Земли и Неба,
И в ней дано будет испечь
Подобье хлеба…
 
 
Разделится толпа с толпой,
Людская лава,
Как разлучает нас с тобой
Здесь – слава.
 
 
Добра горчичное зерно
И зла пылинку
В одном глазу и заодно
Узришь в обнимку.
 
 
С терновым лавровый венец
В одной посуде…
И сварят из тебя супец,
А не рассудят.
 
 
В тот день, когда вскипит Земля…
Аззальзаля!
 

3-014

Поклонник уже Элиота и Джойса, Бибо не мог быть в восторге от таких стишков, но Бьянке нравился его голос, и он читал ей вслух, иногда подмешивая свои собственные. Он, не сообщая себе об этом внятно, все-таки ждал, что она отделит и оценит именно его стихи…

Ты стала такою послушною, Что я получаюсь лишний – Лежу себе пьяною тушкою с твоим рядом детским мишкой. И ты ни секунды не мешкаешь, Да и я тебе не мешаю – Хожу уже съеденной пешкою, А ты укрываешься шалью. И шепоты, шелесты, шорохи… Ночная рубашка иль утречко? – Я вывернул все свои потрохи с Кораном и Камасутрою…

И т. д. И она их по-своему отделяла:

– Это про Бруну?

– При чем тут Бруна!

– Здесь лишняя шаль. И у меня нет мишки…

И она их по-своему оценивала:

– Иди ко мне…

Пусио же на стихи только крестился культею, как чур меня, чур. И требовал вновь читать ему про Лапу-Лапу.

Лапу-Лапу было все: и творец, и учитель, и вождь, и воин, и герой, и отец сына, и отец народа, и просто хороший человек.

– Твой отец был настоящий Лапу-Лапу!

И Лапу-Лапу становилось все: и рыба, и вино, и небо, и песок.

3-015

 
«Отрубили ему руку,
и он переложил меч в другую.
Отрубили ему ногу,
и он оперся обрубком о скалу
и больше не сходил с места.
Но прежде…
На мгновение прежде…
Или в то же мгновение…
Но не позже, чем
в горло вошла ему алебарда,
а в висок пришелся ее удар,
легкие разорвались от морской воды,
а сердце было поражено с трех сторон…
Нет! Не позже…
обломанный его меч скользнул по стали
Железного Человека в Золотом Шлеме,
приподнял пластину его панциря
и вошел в его мягкое, белое тело
по самую рукоять.
Вода с кровью
хлынула водопадом
из Железного Человека,
И – вместе пали они,
Великий Лапу-Лапу и Железный Магальяйнш.
Только Магальяйнш пал на мгновение раньше
или в то же мгновение,
Но – ни мгновением позже!»
 

Вот что больше всего любил Пусио и заставлял читать Бибо по десять раз подряд.

И плакал с каждым разом все сильнее.

– Пойдемте. Я покажу вам это место, – сказал однажды Пусио.

3-016

Вышли они с рассветом и пошли на юг по кромке прибоя.

Впереди бодро вышагивал Пусио в качестве проводника. И это он нес за плечами отцовский рюкзак со всем необходимым, а именно с большим числом бутылок огненной воды. Он не стал брать ни кокосы, ни рыбу.

– Вот наши кокосы, вот наша рыба! – пояснил он, укладывая бутылки. – Там поблизости есть деревня.

Имелся в виду натуральный обмен.

Приятно было идти налегке по плотной и мокрой, прохладной и узкой песчаной полоске, как по досточке, совершенно доверясь проводнику.

Но потом стало долго, потом стало жарко.

Когда стало слишком жарко, они пришли.

Такой же песок, такое же море, такой же лес… но они пришли.

– Здесь! – торжественно объявил Пусио. – Здесь наш великий Лапу-Лапу смертельным ударом своего непобедимого меча сразил вашего жалкого Магальяйнша.

– Откуда ты знаешь, что именно здесь?

– Твой отец определил это место и указал нам.

– Как же ты его находишь? Здесь все то же.

– Две приметы имею. Видишь камень? Так вот, он ровно в тыще шагов от третьей усталости.

– Ты хорошо считаешь, – похвалил Бибо.

– Твой отец научил.

3-017

Из рюкзака Пусио извлек одеяла, и они расположились в теньке.

Здесь они оттянулись.

Культями и пальцами ног Пусио со знанием дела набил три косяка.

И вот какую информацию почерпнул из его болтовни Дж. К. Дж…

Как писал великий русский писатель, накурившись, между попутчиками завязался разговор.

Нет, ни Лапу-Лапу, ни Магальяйнш никогда здесь не были захоронены. Тело Магальяйнша отвезли в Цебу и там похоронили. А тело Лапу-Лапу предали погребению по местному обряду. Отец решительно отвергал некую научную версию, что это были даже не их тела. По его версии, тела-то были их и лишь могилы были не их. Впрочем, могила самого Лапу-Лапу, возможно, никак не была отмечена с самого начала. И вообще, возможно, его съели рыбы.

Бибо катался по песку от смеха:

– Значит, вот почему рыбу зовут лапу-лапу! Значит, вот почему она такая вкусная!

К нему, взвизгивая от смеха, присоединилась Бьянка.

Долго крепился Пусио. Но и он не выдержал.

Отсмеявшись, путешественники неудержимо захотели есть.

Пусио отправили в деревню менять самогон на продукты. А Бибо и Бьянка…

– Время собирать камни, – объявил Бибо.

И они собирали камни и обкладывали ими большой камень.

– В Монголии это называется «ово»!

– Ты был в Монголии?

– Я не был. Отец рассказывал. Когда мы с ним фотографии печатали. Он очень любил эту страну.

– Как можно любить Монголию? – удивлялась Бьянка. – Любить можно тебя или меня.

– Если сложить ово, то можно загадать желание.

– И оно исполнится?

3-018

Пусио принес полный рюкзак кокосов, лепешек и рыб, когда Бибо с Бьянкой сложили гору камней в человеческий рост.

Пусио очень понравилась идея.

Бибо нашел подходящую доску, и Пусио, как умелец на все отсутствующие руки, гладко ее обтесал.

И вот что под диктовку Бибо своим красивым почерком, слюнявя огрызок чернильного карандаша, найденного в одном из кармашков отцовского рюкзака, начертала на доске Бьянка:

ЗДЕСЬ

РОВНО 415 ЛЕТ НАЗАД

ВЕЛИКИЙ ВОИН ЛАПУ-ЛАПУ СРАЖАЛСЯ

И ПАЛ ПОБЕДИВ

ТУТ

БЕССЛАВНО ПОГИБ ПЕРВЫЙ ИСПАНСКИЙ

ЗАХВАТЧИК МАГАЛЬЯЙНШ

ТАК

НАЧАЛАСЬ ВЕЛИКАЯ БОРЬБА ЗА СВОБОДУ

НАРОДА

За время начертания Пусио уже изготовил жердь, нашел и распрямил гвоздь. Доску приколотили к жерди, а жердь воткнули в каменную кучу.

Так был воздвигнут первый памятник Лапу-Лапу.

Так, хорошо потрудившись, назначив на завтра торжественное открытие, они по праву хорошо выпили и закусили. И повалились.

И только Пусио все еще таскал камни в гору, внося свою лепту.

3-019

Бьянка проснулась первой и растолкала Бибо.

– Тс-с-с! – поднесла она палец к губам.

Грубые гортанные команды и грохот камней раздавались со стороны памятника Лапу-Лапу.

Прячась за стволом, подкрался Бибо, чтобы отметить следующую безрадостную картину…

Целый отряд полиции.

Сержант все читал и читал оторванную доску, старательно шевеля губами. Двое полицейских с трудом удерживали рвущегося Пусио, а третий безуспешно пытался застегнуть на нем наручники.

Остальные, числом то пять, то семь, растаскивали и раскатывали каменную гору.

«Время раскидывать камни…» – скорбно усмехнулся Бибо.

– Время уносить ноги, – сказал он Бьянке.

– Как они нас нашли?!

– Не иначе как по тупости! – Бибо был очень раздражен.

– По камням? – догадалась Бьянка.

– Тупость бывает взаимной. В природе это явление называется резонансом.

Когда они достигли отцовской хижины, их уже поджидал Хулио на своей нетерпеливой мотоциклетке.

– Как ты узнал? – удивился Бибо.

– Мадонна сказала.

– Как же она узнала?

– Ее арестовали.

– И ее???

– Только ее. А где Пусио?

3-020

На подъезде к Цебу они нагнали уже знакомый Бибо полицейский экипаж. По-видимому, «оно» мчалось, потому что издавало еще больше грохота и дыма, чем в первый раз.

На палубе гордо восседал Пусио, прикованный наручниками за ногу.

Он подал Хулио знак, и они не стали обгонять, а проводили родного арестанта до участка.

И около дома их уже караулили.

Деться было некуда.

Пока полицейские выясняли отношения с Хулио, пытаясь выбрать, за какое соучастие его арестовать, Бибо и Бьянка выскользнули из-под покрова матрасного тента под покров ночи.

Деться теперь совсем было некуда.

Но Бог покровительствует пьяным и влюбленным: не то удовлетворившись поимкой соучастника, не то желая воспользоваться попутным транспортом, полицейские уселись в мотоциклетку Хулио, то есть сняли наружное наблюдение.

И Бибо с Бьянкой беспрепятственно проникли в дом.

Далее они, еще более беспрепятственно, проникли в отцовский бункер.

И далее они, опять же беспрепятственно, несмотря на усталость и шок…

3-021

– Что же теперь делать?

Малейшая пауза повергала Бибо в отчаяние.

– Давай погадаем на дневнике…

Сура девяносто четыре. Ашшар

 
Не Мы ль раскрыли грудь тебе?
Утишили души пожар?
Что ж тлеешь ты в немой борьбе?..
Аллаху Слава! И – ашшар!
 
 
Не Мы ль возвысили ту честь,
К которой частью ты приставлен?
Сумей же про себя прочесть,
Листая впрок страницы Славы…
 
 
Как вдох и выдох, мир живет:
Наступит время сбросить ношу,
И облегчение придет,
И тяготы твои раскрошит.
 
 
Да, облегчение придет!
Тащи же ту же тяжесть в гору.
За высью – высь, за годом – год:
Ни связи нет меж них, ни спора.
 
 
Трудись!.. пока спекутся жилы
В броню от неустанных битв.
Верни Ему свое бессилье:
Труд – продолжение молитв.
 

– Что же это?.. – бормотал Бибо, опять приникая к Бьянке. – Что же это! Что! Что! Что!

– Любовь… – ответила Бьянка притихшему Бибо.

– Что же это… труд или молитва? – прошептал он.

4-000

– Дьявол! – выругался Бибо. – Последняя сигарета!

– Знаешь, – сказала Бьянка, прижимаясь к Бибо, – что мне всего больше нравится в тебе?

– Кажется, знаю, – отвечал он, независимо лежа на спине, бездумно уставившись в низкий дощатый потолок, походивший на сгнившее днище, попыхивая последней сигаретой.

– Дурак, – констатировала Бьянка, холодно отстраняясь.

– Ну уж и дурак… – самодовольно усмехнулся Бибо, силой ее к себе привлекая.

– Козел! Всем вам только одного и надо!

– Вот как? Откуда ты знаешь? Ты же девица!

– Девицы лучше женщин в этом разбираются.

– Интересная мысль. Как так?

– Они много об этом думают.

4-001

– Ну не плачь! Бьяночка, не плачь…

– Затрахал ты меня.

– Интересно… – обиделся Бибо. – А я-то думал, что тебе нравится.

– Нравится… Кому это может нравиться?!

– Некоторым нравится.

– Много ты понимаешь! Испортил двух девиц и доволен. Да это самая легкая и грязная работа! Ну и катись к тем, кто лучше в этом разбирается! Катись к своим шлюхам! Вот они-то все и прикидываются!

– Что-то не замечал…

– Как же… заметишь ты… у тебя одно на уме. Циклоп!

– Циклоп! – хохотал Бибо. – Значит, у меня во лбу ствол, как у танка?

– Только не смеши меня, умоляю! Я сержусь. – И Бьянка залилась серебряным колокольчиковым своим смехом. – Во лбу… Я не могу тебя больше видеть без этой штуки во лбу… Ой, не могу! Не могу… отстань!

4-002

– Ну и что же тебе больше всего нравится во мне?

– Отец.

– Старый козел! Так у тебя все-таки что-то с ним было?

– Что у меня могло с ним быть?

– Ну… то, в чем так хорошо разбираются девицы.

– Надо было мне больше подумать: генетика – странная вещь…

– Вот как! Ты и про генетику слыхала?

– Я темная только снаружи.

– А я изнутри? Ты это хочешь сказать?

– Ну да. Странная наследственность: отец – святой, а сын у него – козел.

– Святой?! Как же не козел!.. Распылил детей по всему свету, а сам смылся в неизвестном направлении.

– Милый! Ты тоже не веришь, что он погиб?

– Какая мне разница…

– Дурачок… Мне нравишься ты как отец.

– Слушай, отстань от меня с этим старым козлом. Что вы все в нем нашли? Сладкий, что ли? Чем он был таким намазан?

– Не намазан, а помазан. Дурак! Ты мне нравился как отец… моего ребенка.

– Вот как? В прошедшем времени? А козленочка не хочешь?

– Свойства иногда как раз через поколение передаются.

– Мне тоже твоя мама больше нравится.

– И тут я с тобой согласна. Если будет девочка, то в маму.

– Такая же толстая?

– Такая же добрая.

– Слушай, что же тебе, в конце концов, во мне понравилось?

– То, как ты бегаешь. Смываешься ты хорошо.

– Это у меня как раз в отца. Значит, что-то все-таки передается напрямую. Так что, есть уже козленочек?

– Завтра-послезавтра будет ясно.

4-003

– Надеюсь, теперь будет еще более ясно, – сказал Бибо, снова лежа на спине. – Дьявол! – сказал он снова, ничего не находя в пачке.

– Может, ты еще и голоден?

– Что толку козлу на пляже? Только зелени никакой.

– У меня есть заначка. Не смотри!

Не успел он подсмотреть, как в руках у нее оказалась купюра.

– Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? – сказал Бибо.

– А вот это действительно интересно!

– То, как ты умеешь прятаться.

– А это у меня в маму. Тс-с! Сюда идут.

Птичий щебет перерастал в гвалт. Они приникли к удобной для того щели в борту баркаса. (Сгнившая на берегу лодка – единственный и последний безопасный приют, который они обрели.)

– Как в танке, – отметил Бибо.

– Ты что, воевал?

– В кино видел.

– Ты кино видел?! – восхитилась Бьянка.

– Да, у нас на Пикадилли… – небрежно и снисходительно сказал он.

– Ты бы не прижимался слишком лбом…

– Тс-с!

Так они боролись за смотровую щель.

Это была семейка. Папа и мама прошли вперед со своими цветными зонтиками, папа приобнимал маму за талию, что-то нашептывая. За ними следовали детки, мальчик и девочка, выпасаемые нянькой-филиппинкой.

Мальчик первым увидел баркас и с индейским криком ринулся на него. Он, по-видимому, брал его на абордаж, колотя по нему картонным мечом. На вспотевших от страха беглецов посыпалась труха.

К счастью, подбежала и девочка и присела тут же пописать. Это отвлекло мальчика от боевых действий.

– Не смей смотреть!

– А я уже видел!

4-004

– Ну что, по-прежнему жаждешь козленочка? – ехидствовал Бибо, когда филиппинка наконец прогнала детей. – Не кажется ли тебе, что наше убежище становится небезопасным?

Они воровато выбрались, воровато искупались, смыв с себя наконец пот, песок и древесную пыль, и огляделись. Пространство показалось им слишком хорошо просматриваемым.

И, кроме гнилого баркаса, укрытия нигде не было.

– Это было последнее в мире применение Ноева ковчега, – ворчал Бибо. – Ну, умница, что ты на этот раз придумаешь? Ты же такая мастерица пряток…

– Уже придумала!

– Где же?

– Очень просто. На базаре.

4-005

– Твой отец тоже обожал базар…

Действительно, Бибо увлекся.

Заначка Бьянки оказалась огромными деньгами. «Чем глубже нищета, тем выше дешевизна», – формулировал он, и чем ниже была цена, тем охотнее он торговался, радуясь отыгранному грошу. Бьянке нравилась эта игра: он разыгрывал жадного кавалера, а она как местная, как переводчица как бы его раскалывала, вступая в патриотический союз с торговцем.

С жаровен поедали они, обжигаясь, свежую рыбку, с тележек получали молочные прохладные мешочки с кокосовым молоком из при них разделываемых орехов.

Только преступник способен испытать, сколь сладостна безопасность толпы!

Но он и выглядел как преступник: обросший, оборванный, дочерна загоревший. И Бьянка решила переодеть его. Ей нравилось быть богатой.

В результате он оказался одетым в невиданный бурнус, каких здесь, впрочем, никто местный не носил, и голова его была теперь повязана зеленым цветастым пиратским платком.

– Как тебе идет! – восхищалась Бьянка. – Ну вылитый отец!

– Опять! – вспылил Бибо. – Отдай деньги! Теперь моя очередь тратить.

Потому что они как раз попали в ряды браслетов и бус.

И это была совершенная сказка! С такой красотой, с такой простотой Бибо никогда не сталкивался. Материалом для ювелирного вдохновения здесь служило все: все скорлупки, все шкурки и косточки, все щепки и зернышки.

Он нарядил Бьянку, как рождественскую елку. Как же она была хороша!

Дюжина ожерелий гирляндами покрывала ее грудь, браслеты семейками бренчали на руках и ногах.

– Кажется, мне жарко, – кокетливо заявила Бьянка, расстегивая рубашку, ее грудки слились с украшениями.

– Ты ведешь себя как в раю, – ревниво ворчал Бибо, на самом деле очень польщенный взглядами прогуливавшихся американских солдат.

И они сыграли вот в какую игру…

4-006

И с ними сыграли вот в какую игру.

Уж больно всем бусы и браслеты на Бьянке понравились.

Как раз Бибо приняли за туземца.

Теперь он стал хозяин и мастер, а Бьянка торговка и переводчица.

Бибо сурово супил брови и отрицательно мотал головой.

Цены росли. Самозародился аукцион.

Последнее ожерелье было продано по цене, раз в десять превышавшей все, что они потратили.

Дорого же они все заплатили, чтобы до конца рассмотреть Бьянкины грудки!

И цену эту дал уже не солдат, а местный, весьма причудливо одетый, полуголый господин: во фраке, босой и с зонтиком. Бьянка застегнула кофточку на все пуговички, и все разошлись.

– У меня к вам деловое предложение, – сказал он. Его английский был не менее причудлив, чем наряд. – Я предложил бы вам быть рукой в моей перчатке. – Видя их некоторое замешательство, он пояснил: – Я здесь сюртук и латунь.

Разглядев у него на груди массивную бронзовую цепь, Бибо прыснул.

– О, я сразу понял, что вы сапог с другой ноги! – воскликнул новый знакомец. – Вы тоже американец? Нет? Меня не обманешь: я сразу понял, что вы любите носить разные шляпы.

– Сам ты старая шляпа! Перестаньте болтать со мной, как голландский дядюшка! – Бибо рассердился. – Что вам, в конце концов, нужно от нас?

– Не сердитесь, я не думаю, что у вас плохая шляпа. У меня к вам было хотеть лучшее предложение. Пройдемте в мой салон. Это в двух шагах. Чай? кофе? сигара? коньяк? виски?

– Все это, но с двойником, – согласился Бибо.

4-007

Полугосподин оказался полуантикваром-полубутле-гером.

– Здесь плохой бизнес, – жаловался он. – Здесь ни на что нет цены.

Основным товаром у него шел речной жемчуг.

– Дешевле грязи, – жаловался он. – Но его охотно берут. Там он раз в двадцать дороже. Так что это их, а не мой бизнес. Зачем я содержу их бизнес?

Бизнес он содержал следующим образом: входил солдат, невнимательно оглядывал витрины и ждал, пока слуга вынесет ему пакет, содержавший в себе нечто продолговатое, возможно, цилиндрическое, иногда даже чуть булькающее.

– Вот она, цена искусства! – сетовал антиквар.

– Может, это его душа? – соглашался Бибо, прихлебывая и похваливая коньячок.

Искусства здесь было немного, но оно было. Глаз не мог оторвать Бибо от одной вещицы.

Это была птица. Резьба по дереву. Инкрустированная костью. С рыбиной в клюве. Длинные ноги, длинный клюв, длинная шея. Что-то очень знакомое, даже родное…

– И вот у меня предложение. – Он приглашал их в сотрудники, даже в компаньоны.

Они выбирают и закупают товар (комплименты их вкусу), Бьянка демонстрирует (комплименты ее красоте), он назначает цену и продает (не хвастаясь, он знает в этом толк).

– Да, это шляпный трюк, – согласился Бибо. – Что это за птица?

– О, это вещь! Вот видите, вы сразу отметили самое подлинное. Такой птицы больше нигде в мире нет.

– А что вы скажете вот об этом? – И Бибо, раскрыв свой саквояж, достал детали и собрал Коня.

– Откуда это у вас? – Изумление антиквара было неподдельным, почти мистическим. Он крутил и вертел Коня, царапал коготком. – Нет сомнения. Это тот самый экземпляр. Это моя вещь. Откуда она у вас?

– Да так. Сейчас на базаре купили, – нашлась Бьянка.

– Этого не может быть! За всю мою практику эта была единственная, и ее у меня купил единственный человек.

4-008

– Один у него был недостаток, – сказал антиквар с обидой. – Местную интеллигенцию недооценивал. А нас и так мало: я да начальник полиции. Раз, два и обчелся…

– В «обчелся» он входит… – задумчиво подтвердил Бибо.

– Мы так обрадовались поначалу! Мечтали вовлечь его в свой круг. А он предпочитал возиться со своей чернью… Ой, извините, я не вас имею в виду.

– Вы мне лучше вот что скажите, – перебил Бибо. – Кто это?

– Он никому не рассказывал, откуда он… Появился, как и пропал, неведомо откуда.

– И неведомо куда…

– Вот именно! Говорят, его сын приехал. Весь в отца! Чего только не отчебучил… из тюрьмы сбежал! Вы не слыхали? – И антиквар посмотрел пристально.

– Да я не про него, я про этого спрашиваю. – Бибо ткнул пальцем в Коня.

– С этим тоже не все ясно. Я привез его с Минданао. Это аутентичная копия. Это, скорее всего, какое-то мусульманское божество.

– Откуда мусульманское-то? Это же католическая страна.

– Здесь все было. Испанцы, американцы… Но и мусульманское влияние имело место. Как раз там, на юге архипелага.

– Так кто же он?

– Мне сказали: Ангел Смерти.

– Ах вот оно что! – Бибо был потрясен.

Антиквар понял это по-своему:

– Нехорошая вещь. Продайте его мне. Я вам хорошо заплачу.

– А сколько он заплатил?

– Кто?

– Ну, тот… о котором вы только что говорили.

– Это дорогая вещь, одно могу сказать. Я дам вам пятьдесят долларов.

– И за сто не отдам!

– Хорошо, сто. И эту птицу, которая вам так понравилась, подарю.

– Все-таки нет.

– Так, значит, вы ничего не хотите?

4-009

– Хорошо, что мы ушли, – сказала Бьянка.

– Тебе не понравился кофе?

– Он нехороший человек.

– Ты его знаешь?

– Нет. У него дурной глаз.

– Что ж ты сразу не сказала?

– Я тебе всю ногу отдавила, а ты хоть бы что…

– Я думал, ты со мной заигрываешь.

– Одноклеточный! Пошли снимем сглаз.

– Интересно…

– Пойдем! Это тут рядом.

И они тут же оказались подле часовенки.

Она стояла посреди бульвара – четыре колонны с навершием. Сквозь решетки был виден высокий крест посреди. У входа расположилось что-то вроде засохшей клумбы или фонтана, окруженного грубо кованной решеткой, на пиках которой горели свечи и были повязаны ленточки.

Тут же торговали свечами и ладанками.

Бьянка была деловита, укрепляя зажженную свечку и крестясь.

– Это тебе, – сказала она. – Святой Нинья.

То был наивный образок, сшитый как треугольная подушечка красными грубыми стежками. На нем был ребенок в нимбе.

– Кто это?

– Это Иисус до крещения. Это наш святой. Он же был мальчиком до того, как стал Христом. Вот мы мальчика и канонизировали.

– Как хорошо! – Бибо был тронут.

4-010

Нищий взял с них плату за вход, и они проникли в часовню.

Странная – не светлая и не темная – сила вдруг пронизала Бибо, будто он попал в некий ствол или столб: мощь, энергия били отсюда фонтаном. И будто это было шахтой или лифтом – то ли рушилось вниз, то ли взлетало вверх. Но и то и это как бы одновременно.

«Что это?» – хотел он спросить Бьянку и не спросил. Будто слов во рту не было.

Он сглотнул и прочитал на кресте…

Теперь можно было и не спрашивать.

Это была могила Магеллана.

Не без робости протянул он руку, чтобы коснуться плиты…

И тут на его запястье клацнули наручники.

4-011

Удар – и все погрузилось во тьму.

4-012

И когда он очнулся на дне ямы, то ему продолжало казаться, что под ним разверзлось и что он провалился прямо в могилу великого путешественника.

Голова раскалывалась. Он ощупал ее и застонал от боли.

Пошарил рукой – никакого такого скелета рядом.

Тем не менее никакого сомнения, что он умер, у него не возникло.

Странно только было, что его никто не встретил.

Прежде всего, конечно, отец…

И никакого такого туннеля, никакого света в конце.

Он понял теперь, зачем отец являлся за каким-то огарком, ножичком, бечевкой: здесь ничего не было. С нищеты начинаются потребности.

Но если так, если он умер, то почему он не зарыт, почему он ощущает боль, почему ему хочется пить, почему, наконец, над ним видна звезда?

Тогда, значит, он НЕ умер.

И то, что он плохо учил в школе астрономию, было первым, о чем пожалел живой Бибо.

4-013

В раздумье о том, жив он или умер, Бибо предпочел смерть малую, то есть уснул.

На этот раз все несколько более соответствовало его представлениям…

Во-первых, отец. Он чувствовал себя здесь как рыба в воде. По-видимому, ему доставляло особое удовольствиебыть старшим, быть опытным, руководить: быть наконец-то отцом.

Он знал толк в том, что он умер.

Была это некая зона. Или проход в зоне.

Шириной с дорогу. По обочинам она была обнесена высоким трехметровым забором, оградой. Ограда была сетчатой, прозрачной, словно там, за ней, был корт или футбольное поле. Но ни того, ни другого там не было: некое пустое, плоское, белое пространство вроде тумана. Мостки в облаках?

Навстречу шли ровные, мерные, спокойные, каким-то образом одинаковые люди, и будто одни мужчины. По двое, по трое. О чем-то переговариваясь. Как со смены.

Одни они с отцом шли им навстречу. Никого не толкая.

Бибо начинал понимать, что он бесплотен.

Хотя и отца, и себя, свою руку или ногу, например, он видел столь же отчетливо, как и встречных людей.

Все было серое и белесое, как на старой черно-белой кинопленке.