Текст книги "Преподаватель симметрии"

Он понял, что встречные люди в упор их с отцом НЕ видят. Но в то же время как бы обходят, как невидимые препятствия.

Это его возбудило и даже развеселило – стать невидимкой.

Он попробовал помахать руками у кого-то перед носом. Тот что-то почуял, только не понял что. Лицо его приобрело недоуменное выражение.

Отец снисходительно усмехался, позволяя ему экспериментировать.

Бибо попробовал зарычать на встречного, скроив свирепое лицо… Ничего, кроме странного шипа вроде кошачьего, он от себя не услышал, а встречный, похоже, и шипа не услышал. Однако шарахнулся.

Сходство с кошкой понравилось Бибо, и он попытался вспрыгнуть на ограду.

И проделал это с легкостью и ловкостью той же кошки.

Он напрыгивал на сетку, вскарабкивался до верха, но потом как-то сползал назад. Была ли там, наверху, тоже сетка? Был ли там, поверху, пропущен некий невидимый и неощутимый энергетический ток?

– Сразу не объяснишь, – сказал отец. – Присматривайся, привыкай.

И вот еще: как же они разговаривали, если встречные их не слышали?

4-014

На некоторые вопросы отец отвечал со всею определенностью. На некоторые отмалчивался: мол, потом.

– Кое-что ты уже видел и испытал сам. Ты же прошел над Джаханнамомпо Сирату.

– Что это?

– Ну как же. Помнишь бритву? Это и был Сират. А помнишь пропасть внизу? Это и был Джаханнам. И в саду Пророка ты побывал. Помнишь дерево, под которым ты очнулся? Это и было дерево счастья Туба. Помнишь Бруну и Бьянку?

– Ну помню.

– Это были гурии. Они могут обретать облик тех, кого ты любил. И они вечно девственны.

– Как страшно! Как же я спасся?!

– Так я же был рядом! Я же тебя сопровождаю еще с самолета… Помнишь, как Бьянка пролила кофе? Это я ее подтолкнул. А как бы ты из тюрьмы вышел? Мадонну нашел?

– Это тоже ты?

– Ну да. Я бы, конечно, не мог всего этого, если бы не моя дружба с херувимами.

– С этими младенцами?

– Нет, мои друзья древнейшего, еще ассирийского образца. Да ты же его видел!

– Так это твой крылатый Конь? Как я не догадался! Но он же Ангел Смерти!..

– Ты бы меньше слушал этого невежу и подлеца.

– Так это антиквар меня заложил?

4-015

Растаяли встречные, растаял забор, растаял отец… Хотелось пи́сать, пить и есть. Светало.

Бибо не хотел просыпаться, хотел догнать сон. Оказался под деревом, с которого свисали финики, виноград, бананы… как оно называлось? Сейчас появятся Бьянка с Бруной…

Что-то стукнуло его по лбу.

Банан.

Он лежал на дне трехметровой ямы, свернувшись калачиком на клочке соломы, над ним было белое зарешеченное небо с осклабившимся лицом туземца с краю. Прицелившись, он ронял на Бибо перезрелые бананы.

– Па-адъем!

4-016

В первом приближении жизнь делалась понятной.

Там, наверху, в решетке был лючок со специальным блоком.

На бечевке спустился мятый армейский котелок с водой. Дали попить.

Так же спустили мрачное ведро для оправки.

И все. Бананы, стало быть, были уже сброшены…

В яме. На бананах и воде. Так.

Машинально почесал голову и застонал: на затылке запеклась внушительная ссадина.

И – странное, непривычное чувство. Взамен отчаяния…

Глубже ямы, острее боли и унижения – отвращение к себе!

«Да что он такого сделал!» – с пафосом оправдывал Бибо себя перед собой.

Как вспышка молнии, как удар по голове – мысль не о себе.

«ЧТО С БЬЯНКОЙ?!»

4-017

Сдвинули решетку, спустили лестницу.

Скомандовали:

– Прихватить парашу!

По шаткой стремянке с плещущим ведром в руке… Зубами, что ли, перехватываться? Бибо ухмылялся, припоминая ночные небесные похождения.

Эта лестница вела уж точно в небо.

И здесь, посреди пути, в раздумье, за что сначала ухватиться зубами: за перекладину или за дужку ведра?.. – испытал Бибо неожиданный, ни с чем по остроте не сравнимый укол счастья.

4-018

Петрос Порфириди, следователь по особо тяжким, как вы сами понимаете, был по происхождению грек.

Необычайная обходительность была его стиль. Необычайнейшая!

Наряд полицейских, из которых один держал таз, другой – кувшин, а третий – полотенце (накрахмаленное!), помог Бибо окончить утренний туалет.

Кофе был подан по-гречески – в турецкой посуде.

Сигарета.

Его английский этому соответствовал.

– Я не буду шарить вас в кустах, – сказал он, гордясь своим произношением. – Никакого плаща и кинжала!

– А, так, значит, это именно вы ближайший друг господина антиквара?

– Откуда вы знаете? – как бы насторожился следователь.

– У вас такой же прекрасный английский.

– Да, знаете, в этой ужасной дыре совершенно не с кем поговорить по-человечески.

– Вы давно из Греции?

– Как вы это определили?

– Так, дикая догадка. По носу.

Следователь насупился в раздумье: обидно это или не обидно?

– Так. Перейдем к делу. Как я понял, вас не вполне устраивает отведенная вам камера? Я вас сегодня же переведу в более благоустроенную. Но вы должны нам помочь. Сами понимаете, вы беглый по обвинению в убийстве, которое с вас до сих пор не снято. Так что вам определена камера смертников.

– К-к-как сме-е-ртников? – проблеял Бибо.

4-019

– Вообще-то для этого достаточно и одного побега. Но учитывая, что вы европеец… Короче, даже если обвинение в убийстве отца окажется окончательно снятым… Учтите, все ваши подельники задержаны и уже дали исчерпывающие показания. Революционная пропаганда у нас приравнивается к террористическому акту, что так же карается сме-ее… – заблеял следователь.

– К-какая еще пропаганда?!

– Призыв к свержению законных властей путем установки незаконного памятника разбойнику Лапу-Лапу!

– Знаете что, – вскипел Бибо, – слезайте с вашей ночной кобылы! Этот шляпный трюк вам не пройдет. У меня не три головы, чтобы пройти по трем смертным приговорам!

– Хорошо. За памятник мы отрубим голову Пусио. Поверьте мне, вам все равно хватит.

– Слушайте, я не буду давать вам никаких показаний! Я требую консула и адвоката!

– Будет, будет вам консул, не беспокойтесь. В конце концов, без него мы не можем привести приговор в исполнение в отношении иностранца. А адвоката я бы вам не советовал. Здесь он один, и вам не хватит денег на взятки.

– Взятка адвокату?!

– Зачем адвокату? Адвокат так и так получит свой гонорар. Судье, прокурору, мне…

– Вы с ума сошли!

– Видите ли, любезный мистер, какое дело… Допустим, мне удастся отбить все три приговора… Но что прикажете делать вот с этим? – Он выдвинул ящик стола и покопался в нем, выдерживая паузу.

Это была бабушкина коробочка с кокаином.

4-020

И не страх, а настигшее его с утра неожиданное отвращение к себе все росло.

«Господи! Господи! – взмолился он, сидя напротив параши, в окружении гнилых бананов. – Как же это я ничего, настолько ничего не понимал! Понял ли я, что у меня отец – УМЕР?! Нет. Понимал ли я, когда сидел за решеткой, чем это мне грозило? Опять нет. Понял ли я, какая удача вывела меня из тюрьмы? привела к Мадонне? столкнула с Бьянкой? Нет, нет и нет! Всё – как само собой разумеющееся. Понял ли я, что люблю ее?.. Господи! Пощади хоть ее! Как же я тебя люблю… что с тобой, Бьяночка?.. Козленочек!!! О Боже…»

И он что-то быстро строчил уже в полной тьме на бумаге, данной ему для дачи показаний.

«Чистосердечное признание смягчит вашу участь».

4-021

Второе послание Иову

 
Врожденный идеал был крепок:
Плоть нанизалась, как шашлык.
Перерождение всех клеток:
Все было в строку этих лык…
 
 
И получился ты не нужен.
Никчемен. КТО тебя создал,
В Творенье оказался сужен,
Поставил точку и сказал:
 
 
– Прости! Увлекся бегемотом:
Он мне казался так красив!
Ты был последним в ту Субботу:
Я слабо глину замесил…
 
 
Ты у Меня не получился,
Я пред тобой должник навек.
Но, чтобы ты не устыдился
Происхожденья, Человек,
 
 
Я поручу тебе работу:
Стань сам таким, как Я хотел.
Сам выбирай себе охоту
И попотей, как Я потел.
 
 
Прошу тебя, будь человеком,
Как можешь. Богу помоги.
На Слово послужи Ответом,
Во Благо потреби мозги.
 
 
Не сотвори себе кумира,
Но лишь люби, как Я люблю —
В твоем подобье – Образ Мира,
И не скорби, как Я скорблю.
 
 
За безответственность всех тварей
Ответить суждено тебе…
Я – поручил. Не будь коварен
И следуй избранной Судьбе.
 
 
Не сетуй. Чувствуй Назначенье
Под грузом участи своей.
Молись – и будет облегченье
Тебе отдельно от людей.
 
 
Терпи, трудись. А Я – в ответе.
Тебе усердье – по плечу.
Что ты оплачешь в этом свете,
Я в Своем Свете оплачу.
Итак, до встречи. Я хотел бы,
Чтоб ты Мой Облик отыскал…
Я одинок. Здесь нет предела.
И нет зеркал.
 

5-000

– Это все пропаганда, – сказал отец. – Наши знания о смерти, вечности, загробной жизни гораздо обширней наших представлений о них.

– Как такое может быть! Чтобы представления были меньше знаний?..

– Естественно. Представления и есть основная преграда им.

– Ты так уверен?

– Именно, уверен.

– Разве уверенность не то же представление?

– Не то же. Она – от знанья.

– А знанье-то откуда?

– Знанье нам дано.

– Чего ж мы такие тупые?

– Слабо веруем. Знание – это вера.

– Вера в смерть?

– Ну ты темен, как сибирский валенок! – рассердился отец.

– Кес ке сё «сибирский валенок»?

5-001

– Па-адъем!

И бананом в лоб.

И с парашей в зубах.

И Петр Порфириди с кофе и полотенцем.

– Как, вас еще не перевели в новую камеру? Это что у вас, признание? Интересно, интересно… Вам не кажется, что ваши стихи несколько богохульственны? Не кажется. А зря. Вы забываете, в какой вы стране… Вспомните хоть руки Пусио, вашего слуги. Кстати, вину по сооружению памятника он полностью взял на себя. Но вот пресловутой табакерочки в глаза не видел.

И я ему пока верю. Верю пока. Пока вы не дадите чистосердечных показаний…

– Но он ее действительно не мог видеть!

– Ну вот и хорошо, вот и славно. Вот вы и признались.

– В чем?!

– Откуда вы так уверены, что он не мог ее видеть?

5-002

Ночью его навещал отец.

Он навещал его из специальной дощатой дверцы в стене ямы-одиночки. Что-то эта дверца уже Бибо напоминала… ту дверцу под столом!

Но на этой был засов с кованым ржавым замком, будто она никогда не отпиралась.

Бибо и не пробовал ломиться в эту дверцу, так надежно она выглядела.

Отец же легко ее распахивал вместе с замком и засовом.

– Ты что, не знал? Странная молодежь… Ты что, даже не подергал? Ты что, не знал, что здесь точно такая же яма? Только получше.

И отец выводил его в соседнюю, почище, с топчаном и столиком и открытым небом.

– Мне отсюда приятнее входить, не через решетку. Думаю, это та камера и есть, в которую тебя обещал перевести твой грек. За чистосердечные признания…

И отец доставал из рубища фляжку. И брал сына за пульс.

– Ты выпей, а я от тебя кайф словлю. Сам-то я уже не могу. У меня ведь не бьется…

5-003

Бибо прихлебывал виски, а отец воодушевлялся:

– Знаешь, за что меня из Германии выслали? За такую же вот сдвоенную яму. Я тогда социальной психологией увлекся. Можно сказать, даже основоположил ее на экспериментальном уровне… Построил крысиный город. Там у них все было, что нужно: жратва, питье, материал для гнезд, даже бар. Они тоже поддавать любят. В тонкости вдаваться не буду – заселил туда, скажем, сто особей, чтобы удобнее проценты считать. Они сразу распределились по иерархии: кто вождь, кто приближенный, кто обыватель, кто пьяница, а кто… И это самое интересное – один оказался испытатель. Из города выхода не было, только одна черная дыра. Все ее боялись, и только один не ел, не пил, не спал, не размножался, а только сидел около дыры и трусил. Страх тоже легко учитывается по числу мочеиспусканий.

Наконец решался – и тут же возвращался. Но с каждой попыткой продвигался чуть дальше. Весь туннель был один метр. Наконец крыс-испытатель преодолел его и открыл точно такой же город, но несколько получше: жратва там, питье… – все получше. Ринулся с восторгом оповещать собратьев о своем открытии. Сначала ему никто не поверил, все боялись дыры. Потом рискнул вождь. Так же трусил, но рискнул. Вернулся героем: мол, айда! – и пошел первым. За ним его камарилья. За ними все остальные ринулись, распихивая друг друга. Прежний город опустел – остался лишь затоптанный толпой испытатель.

– Занятно. И за это тебя изгнали?

– И правильно сделали! Не надо было так жаждать лавров… Это я к тому, сынок, чтобы ты никогда не оглядывался и никого не звал за собой. Хороший путешественник – тот, кто не знает, куда он идет, но великий путешественник – тот, кто не знает, откуда вышел.

5-004

– Я мог бы уже и снять с вас обвинение. Ваш Пусио легко согласился с тем, что кокаин принадлежит ему. Ему нечего терять: его так и так повесят. Нам известно, что он подкуривал и угощал других. Этого еще раз достаточно. К тому же гнал самогон…

– За это тоже смертная казнь?

– А как же! Власть-то американская, а там сухой закон.

– Но тогда казните каждого второго, и дело с концом!

– Как вы быстро все схватываете! Прямо на лету. Сразу видать европейское образование. Все пьют и все курят… но казнить, однако, можно. Когда нужно. Знаете, сколько у меня детей и какая зарплата? Кстати, табакерочку пришлось уступить мистеру Энзу, антиквару. Вы бы видели, как он загорелся! Нет, порошок мы сохраняем как вещественное доказательство.

– Да как вы смели! Это фамильная вещь! Это память о моей бабушке!

– Господи, какой вы непонятливый… Зачем же вы опять в петлю лезете… Какой еще бабушки? Она у нас никак не проходит. Табакерка принадлежит Пусио. Никогда бы не поверил, что в Великобритании бабушки преподносят внукам кокаин в подарок…

И Бибо покраснел.

5-005

Так и не понял Бибо, за что в конечном счете перевели его таки в соседнюю камеру «повышенных условий содержания»: за то, что с него сняли два обвинения или за табакерку? или за то, что он так и так научился туда проникать? – или за что Порфириди вернул ему дневник отца как не содержащий в себе дополнительных улик…

Предательства он за собой не признавал.

– В любом случае, – заключил Порфириди, – статья за побег с вас еще не снята.

И погрузил в освободившуюся яму смертников Пусио.

Неужели для того, чтобы они могли согласовать показания?

5-006

«Не исключено, – читал он в дневнике, – что зеркало было изобретено позже алфавита. Иначе почему бы такое неожиданное совпадение числа букв с количеством зубов? Такое могло возникнуть на ощупь: при пересчитывании пальцем на подушечке ощущается буква. В таком случае и азбука слепых как принцип может оказаться изначальней графики. Характерно, что наиболее атавистические, восьмые (так называемые зубы мудрости), создают то же самое колебание численности (от двадцати восьми до тридцати двух) зубов, как и между наиболее развитыми и более архаическими алфавитами. Настоящую лемму я не берусь доказать, но завещаю потомству.

Из прочих математических законов, открытых мною, наипервейшим является следующий: “Деление на единицу есть реальность”.

Понимание этой безупречной формулы есть своего рода тест. Когда я сообщил ее своему соученику по Итону, ставшему за прошедший срок профессором высшей математики в Оксфорде, он ответил: “Я давно не занимаюсь арифметикой”. Каков болван!

Второй мой великий закон являет собой апокалиптическую формулу: “Конец света наступит тогда, когда количество всех живших сравняется с количеством всех живущих”. Здесь у меня были предшественники еще в Античности (например, Анахарсис-скиф, VI в. до н. э.), и один, более смышленый, математик из Чикагского университета заинтересовался и обещал мне просчитать число всех живших. Это не так уж сложно.

И наконец, мой третий закон: “Каждое следующее поколение (двадцать пять лет) мир меняется настолько же, насколько он изменился за всю предшествующую историю человечества (по крайней мере в нашем, двадцатом, веке это так)”.

Этот закон доказать математически наиболее сложно, потому что затруднительно обосновать критерии и параметры того, что я называю “изменением”. Трудно исчислить эквиваленты. Мальтус с его прогрессиями и Мендель с его горохом – вот кто всю жизнь не давали мне покоя! Не знаю даже, подтверждают ли мои законы их или опровергают. Посвящаю закон моему сыну».

И Бибо не знал, смеяться ему или плакать.

Он любил отца.

5-007

Бибо распахнул дверцу в соседнюю яму, и они обнялись.

Со вчерашнего дня у него оставалось, и у Пусио с собой было. Выпив, они обсудили, чья вина.

– Ты зачем же, старый дурак, табакерку себе присвоил?

– Так ее же нашли в вещах Бьянки!

– Ну и что? Она же моя!

– Так Бьянка сказала, что это ее.

– Зачем?

– Чтобы отвести обвинение от тебя.

– Вот дура!

– А Мадонна сказала, что дочь на себя наговаривает, чтобы выгородить ее, свою мать, старую наркоманку… Вот я и решил, что лучше – меня одного. Мне оно как-то и привычней.

– То есть?

– Я как-никак профессионал, – рассмеялся Пусио.

5-008

Впервые Бибо отцу не поверил: это был не отец, и не призрак, и не бес в его обличье – просто невнятный сон.

Он появился в их фамильном замке, чтобы переодеться. И было понятно, что умер он давно, лет десять назад. Выглядел молодо и бодро – на тот возраст. Щеголял перед сыном голый, поигрывал потяжелевшим торсом: «Как, сохранил еще гибкость?» Два малыша, тоже голеньких, крутились у него под ногами. Одного он как-то небрежно оттащил за ножку, так что тот даже стукнулся головкой о паркет. Бибо сделал замечание, что нельзя так: «Это же твои дети!»

– Нет, это твои дети, – отвечал отец. – От Бруны и от Бьянки.

Бибо тискал своих голеньких деток – один был на редкость смышленый. Не понять было их возраста: какие-то взрослые младенцы… «У нас в роду, – сказал смышленый, – был один писатель, он замечательные стихи писал: “Да-да-да, мой сынок – нет-нет-нет, моя мать…”» – «А дальше?» – «Дальше – всё».

О господи! Значит, нас всех казнят!

– Так, значит, это ты бабкину табакерку слямзил? – спросил отец.

И был он уже нормально одет, в свое рубище. Нормально присел на краешек топчана с фляжкою в руке.

– Как ты узнал?

– Она мне тоже очень нравилась. Я ее и сам хотел украсть. У тебя мой вкус.

– Теперь за нее нас всех казнят!

– Ну, не всех, – сказал отец. – Кого-нибудь одного. Ты уже знаешь, что Бьянка беременна?

– Господи! – взмолился Бибо. – Что же я, опять убийца?!

– Почему уж и убийца…

– Я же не только табакерку – я и камею украл!

– Бруна не от нее умерла. Ее сепсис произошел от криминального аборта.

5-009

И уже ни кофе, ни полотенца, ни даже традиционной следовательской сигареты…

– Так на чем же будем ставить точку, обвиняемый?

– Ставьте, где хотите. Мне все равно.

– Вы все запутались. Судя по тому, как слаженно вы покрываете друг друга, назрело еще обвинение в организованной преступности. Не говоря о сокрытии улик и даче ложных показаний… Вы – банда.

– В этом смысле любая семья – банда.

– Семья – это ячейка общества, но если она встала на преступный путь – она же ячейка мафии.

– Если не наоборот.

– Что вы имеете в виду?

– Если общество преступно…

– Обвиняемый, не усугубляйте своего и без того безнадежного положения. Вам грозит приговор минимум по десяти обвинениям, из которых семь караются смертной казнью. Единственное, что в моих силах, – это распределить вину более равномерно между сообщниками…

– Воистину греческий дар.

– Прошу вас не оскорблять!

– С вашим знанием английского… Хватит мыть свинью.

– Молчать! Это вам не красная селедка!

– Вы хотите сказать, красная тесемка?

– Хорошо. Хватит. Кому из вас принадлежит табакерка?

– Никому. Вы сами прекрасно знаете, что она принадлежит мистеру Энзу.

– Кончайте вашу лошадиную пьесу! Я имею в виду кокаин.

– Мне.

– Ну, я понимаю, когда вы покрываете вашу барышню… но зачем вам брать на себя самое страшное обвинение за эту черномазую толстуху! Мистер Ваноски-юниор! При определенном старании с вас могут быть сняты все обвинения, кроме побега, к которому в силу вашей невиновности в гибели отца можно отнестись максимально снисходительно… Так кому же на самом деле принадлежит кокаин?

– Тем более мне, – заявил Бибо, вспомнив о крысах.

5-010

– Так в чем же смертный грех – в грехе или в смерти?

– Правильно мыслишь, сынок. Я вот тоже долго думал, в чем мой главный грех. Измышлял, зачем последовательность заповедей и смертных грехов и каково их между собой соответствие…

– Вот-вот! Ведь если какого вообще нет, то другой, может, и не считается? У меня, например, гордыни вовсе нет!

– Ты так думаешь или так считаешь? Я тоже меньше всего думал про «сотвори себе кумира»… И вот – на тебе! Куда занесло…

– Ты про Коня?

– Понял! Понял, сынок… Он все учудил. В бегах уже второй месяц.

– Я тоже думал, что «не убий» мне не грозит. В жизни разве комара убил – а одни смерти кругом. Все со мной рядом приговорены…

– Все дело в том, что одним можно набрать на все семь! Что отсутствие не уравновешивает, а, наоборот, перекачивает. Считать ли пьянство чревоугодием, когда я не закусываю вообще? Оказывается, считать. И еще как считать! От него прелюбодеяние. От прелюбодеяния… вообще никуда не деться. А там и «не убий» в сумме набежит.

– Вон что у меня из двух цацок наросло. И двух девиц…

– А с этим херувимом! Ведь я уже почти святым был! От одного моего прикосновения больные излечивались. Уже «встань и иди!» готов был сделать… и заболел какой-то деревяшкой! Не ел, не спал, все боялся, что ее кто-нибудь купит. Я же себе пуговицы не купил, а тут такие деньги отвалил – за год жизни! И что же? Только купил и успокоился, в своем шалаше под распятие поставил – гром, молнии! И прямо в мою хибару… Он-то меня и спас! Или погубил…

– Конь?.. Так те две лунки в полу – от него?

– Именно! От его задних копытищ. Он меня, бездыханного, на круп забросил – и прямо в рай.

– Так хорошо же!

– Хорошо-то хорошо. Только в рай свой, басурманский…

5-011

– Вы будто сговорились, – сказал Петр Порфириди. – Ни один из вас не меняет показаний.

– Они все выгораживают меня, – твердо сказал Бибо.

– Они же утверждают обратное: что это вы выгораживаете их.

– Ну, они простодушны и благородны, вот и все.

– Слушайте, мистер Ваноски-юниор, – сказал Порфириди, протягивая сигареты, – мы же с вами белые люди…

– Разве что снаружи… – язвил Бибо.

– Вы меня больше не выведете из себя. В конце концов, я знал вашего отца и понимаю, откуда в вас это.

– Хм! Вы даже не представляете, насколько вы проницательны!

– Я уже сказал вам, что иронией вы меня не проймете. У меня уже был подобный случай в практике. Камнем убили американского солдата. Так вождь надоумил все селение, чтобы каждый бросил в него по камню. И все сознались в преступлении, включая стариков и детей.

– Ну и как же вы нашли убийцу?

– Сами понимаете, это было невозможно. Я просто казнил вождя. Хотя он-то как раз был парализован и камень бросить не мог.

– Мудро.

– Странно, вы еще не виделись с адвокатом. Хотя что с него проку… У меня все время такое впечатление, что кто-то вас всех очень толково инструктирует…

– Может быть, вы и правы… – загадочно сказал Бибо.

– Но это же невозможно! Кто может вам давать советы?

– А вдруг у нас всех просто чистая совесть?

– Только не приплетайте, пожалуйста, высшие силы к вашему довольно-таки банальному юридическому случаю.

– А что… почему нет? – сказал Бибо. – Любовь – это Бог.

– Уведите заключенного! – устало скомандовал Порфириди.

5-012

– Он хотел, как лучше. Он ничего дурного не имел в виду. В конце концов, он профессиональный херувим и ему ничего не стоило выполнить подобную работу. Я даже этой бритвы не разглядел…

Теперь отец являлся к нему каждый день, приносил заветную фляжку, брал сына за руку, отыскивал пульс…

– Кайф… – блаженно бормотал он, как только сын снова прихлебывал.

– Почему бы нам не позвать и Пусио? – удивлялся Дж. К. Дж.

– Я могу вас навещать лишь по отдельности. Его один Лапу-Лапу интересует.

– Ты и его видел?

– Как тебя. Он меня встретил и помог мне бежать.

– Ты бежал из рая?

– Ну а что мне там делать? Я очнулся от хохота гурий: они первыми обнаружили, что я неверный. Необрезанный. Ну меня сразу в ад. А Лапу-Лапу за пятьсот лет отсидки уже там приспособился к кочегарке. Услуга за услугу: я как-никак его первый историк. Сначала геенну огненную подобрал похолоднее, а потом и свалить помог. Все же я заслужил более христианскую участь… К своим захотелось. А Лапу-Лапу один черт – что мусульманин, что христианин, был бы человек хороший. Он меня с коксом перемешал и в отвал сбросил. Труднее было обратно этот чертов мост миновать. Ну да ты сам имеешь об этом представление… Хлебни скорей – жарко от одного воспоминания! Вот так, хорошо… Долго ли, коротко ли, достиг я родимых врат. Очередь. Не пускают. Мне же там насильственное обрезание сделали! Там был неверный и тут стал неверный! Грехи мне все припомнили, стали добрые дела пересчитывать… и все им мало! Как грех – так несомненный, как добро – так под подозрением. Разозлился я: для того от басурман бегал, их угли христианским потом поливал! Смекнул тут один, что случай особый и полезный: скостили мне грехи за побег из вражьего плена… Поместили меня в самом конце чистилища, прямо у райских врат. Подождите, говорят, мы скоро…

5-013

– Все хорошо, только скука: птицы, кущи… И перед грешниками стыдно. Подлинных злодеев едва ли не меньше, чем праведников. Чистилище переполнено. Ангелов не хватает. Стражи захватили власть. Все вершат привратники. Бежал я и оттуда… В мусульманском раю хоть за многоженство не судят. А тут сидит такой органист и знай все твои грехи наигрывает…

– Сказки, отец.

– Своими глазами видел! Это такой орган: девять клавиатур – семь для грехов, одна для добрых дел и одна, все обобщающая. Над ними экран мерцает. Сидит архангел, перебирает клавиши, а на экране, как в кино, вся твоя жизнь проходит: позор за позором! Вокруг другие архангелы, как жюри, твою музыку рассуждают. И правду сказать, музычка, как правило, выходит неважнецкая. Конкурс жесточайший! Разозлился я. Сами, говорю, человека недоделали, а судите! А архангел-лабух знай бацает! Некрасивую твою музыку. Э, говорит, знал бы ты, какой на самом деле суд бывает! Слушай, вот неплохое у тебя место… Помнишь, как у нас лодка затонула и улов уплыл?..

– Как не помнить. Только почему-то я тебе не верю.

– А зря. Рай, Чистилище, Ад… Неужели ты никогда не задумывался над тем, что же такое Прошлое, Настоящее, Будущее?

– Господи, как просто!

– Просто-то просто. Да только там все в обратном порядке. Там время в обратную сторону течет: Будущее, Настоящее, Прошлое. А так все так же. Только Настоящее там условное, как у нас – будущее. Все настоящее – на Земле, сынок. А там каждый попадает в свои представления о загробном мире и находится в них, пока не изживет: то ли кормит червей, то ли терпит адские муки… Пока их не останется. Память – вот ад! Пока все это забудешь… тогда только начинается как бы и восхождение. С нуля, пока не обретешь свою точку. Спасибо тебе, сынок! Это ты меня усыновил… Знаешь, где мой рай? Это то, что ты вспомнил: лодка, велосипед, недопроявленная фотография…

5-014

«Все настоящее – на Земле, – читал Бибо. – Иначе бы сюда так не стремились ангелы. Они гибнут, как мотыльки. Семенем просыпаются на землю, как дождь, и прорастают деревьями. И мы – дышим. Чтобы верить в Бога, надо быть именно материалистом.

За каждого спасенного гибнет ангел, это деревья.

Ангелы греются в идее Земли и сгорают. И Бог – ждет. Землю не под силу создать и Богу. Но вот же она – есть! Невозможно! А еще ропщут! Мол, жизнь плоха. Мол, Бога поэтому нет. Самая рабская, самая подлая мысль из всех. Зачем же вам голова?

Я именно спрашиваю: ЗАЧЕМ? Зачем она такая большая? Зачем в ней мыслей едва ли на ее десятую – остальное-то зачем? Что там, в остальной нашей голове, которой мы не думаем?

Я вспоминаю, я воображаю, я мыслю…

Легко сказать.

Попробуйте вспомнить память, вообразить воображение, подумать мыслью саму мысль…

Ничего не получится.

Ничего, кроме гулкого свода…

Я хотел аукнуться – рот мой раскрылся и не издал ни звука.

Здесь не было звуковой волны.

То есть не было воздуха.

В испуге я осознал, что грудь моя не вздымается.

То есть я не дышу.

Я прижал руку к груди.

Оно не билось.

Я умер?

Жизнь – это дыхание. Ангелы погибают – и мы дышим».

– Все-то ты врешь, отец!

– Он просто перестарался. Меня только оглушило, а он меня сразу в рай… Нехристь!

– Так ты – живой?..

5-015

– Просто я приобрел этот опыт и научился.

– Чему?

– Передвигаться вслед за мыслью.

– Как это?

– Я был и остался бродягой.

– Мне кажется, ты так заврался, что я уже не в силах тебе не верить.

– Браво! Это уже похоже на саму мысль, сынок. Читай дальше.

«Превращение жизни в текст (воображение) подобно возвращению текста в жизнь (память). Память и воображение, таким образом, могут оказаться в той же нерасторжимой, взаимоисключающей связи, как жизнь и смерть. Опыт воображения, то есть представление жизни без себя, без нас, может оказаться опытом послесмертия, который каждому дано познать лишь в одиночку. Только в одиночестве встретишь Бога. Воображение – столь же бессмертная часть нашего существования, как сама смерть. Каждый из нас познает, приобретает опыт послесмертия внутри жизни точно так, как получает с рождением бессловесную память предшествования – самой жизни и человечества. И если мы – люди, то не нарезаны на слепые отрезки жизни и смерти, как сардельки, а содержим в себе всю череду смертей до своего рождения, как и всю череду последующих рождений в послесмертии. И если это не дурная бесконечность (в случае самоубийства), то единственно осмысляемый нами отрезок есть только ВЕСЬ: от акта Творения до Страшного Суда, который не так уж страшен, потому что вполне заслужен. То есть – до Воскресения.

Между кладбищем памяти и воображением как смертью наша душа отрывается от тела ежемгновенно: мы – живем.

Тайна, запирающая для нас вход и выход, рождение и смерть, и есть тот дар, та энергия заблуждения (по определению одного русского графа), с которою мы преодолеваем Жизнь, чтобы выполнить Назначение.

И в этом смысле бессмертие нам – назначено.

Там мы обретаем своих».

– Спасибо, что приехал, сынок… Знаешь, что я хотел бы? Я хотел бы снова жениться на твоей матери.

5-016

– Что же вы к нам сразу не обратились, – с укоризной сказал консул. – Все могло быть значительно проще. И обошлось бы дешевле.

Консул был такой человек-пробор. Пробор был основной чертой его лица, оттого обращен он был к собеседнику всегда одной стороной, будто существовал в отдельном, своем, двухмерном пространстве.

– Хорошо еще, что вы появились в одиннадцатом часу, – угодливо повернувшись тоже боком, сказал Порфириди, – а то бы его не спасли даже цюрихские гномы…

– У вас отличный английский, – сказал человек-пробор.

– С этого чепца трудно согнать пчелу, – ядовито отметил Бибо, и Порфириди несколько испуганно махнул рукой, а консул в ответ дипломатично коснулся своего пробора.

– Слава богу, госпожа Мадонна дала наконец более точные показания, – сказал Порфириди. – Будто ее кто-то надоумил… Дело в том, что пресловутая табакерка принадлежала на самом деле преподобному отцу Урбино Ваноски, а о содержимом ее никто не догадывался.