Текст книги "Преподаватель симметрии"

Отправления (естественные) не совершай торопливо.

Лучше быть циником, чем хамом.

Работа не позор, но и не самоцель.

Гладь животных и детей, только когда им это приятно.

Не говори, не кури, не пей, не отвечай, не ешь, не пиши, не занимайся любовью, не следуй советам (в т. ч. моим), если сам того не хочешь.

Не ври с целью.

Не помножай количество сущностей.

Можно все, но не злоупотребляй ничем.

Будь! Присутствуй и молись…»

Дальше было не разобрать – такие каракули.

2-006

И дело было не в почерке…

«Мысль пришла и прошла. Была.

И опятъ: Израил или Израфель? Мункар или Накир?

Ничего нельзя восстановить, не создавая; т. е. впервые, т. е. единственный раз, т. е. заново.

Даже вот такую мысль.

И еще одну: должна же быть хоть одна достоверная история в Истории человечества? Чтобы уж не было сомнения, что была.

И вот есть одна такая… Единственная. Без тени.

История Иисуса.

И тогда все отсекается бритвой Оккама.

Но является ли мысль о множественности миров ересью?

Нет. Потому что Он был в этой множественности как единственно достоверный факт. Не Харут или Марут, а Он, единственный, выводит нас из этого дежа вю».

– Не понял, – криво усмехнулся Бибо.

2-007

Под сандалиями и плащом лежал этот дневник.

Был ли то дневник?..

У Бибо не было опыта не только в чтении дневников, но и в их писании.

Тем не менее дневник этот открывался его собственной страничкой.

«27 ноября 1927 года, – было написано круглым доверчивым почерком. – Приезжает отец. Начинаю дневник…»

Больше, однако, на страничке ничего не было. Лишь по краям был прочерчен неровный пунктир с расставленными там и сям векторными стрелками…

«Сие есть путь Божией коровки», – было прокомментировано рукою отца вдоль линии.

В остальном… страничка была пуста.

Она была аккуратно вклеена первой в тетрадку.

«Сентиментальный дурак!» – выругался Бибо, будто расписался по диагонали.

«Попытка что-либо понять или вспомнить – вот доказательство предопределенности. Усилия тут бесполезны. Тошнота и обморок.

Поймешь и вспомнишь, только когда придет пора. Не раньше, но и не позже.

Так мысль, так любовь.

Как молитва.

Сегодня тебе исполнилось семь лет.

Надо же! Не забыл!..

Но и… не вспомнил.

Тельца нет.

Убийство – это попытка вспомнить тело.

Позднейшая запись: что я имел в виду?

Еще позднейшая приписка: то и имел.

Любовь – это необсуждаемость».

2-008

«О каком убийстве он плетет?!»

О, как она была весела!..

Он не знал, какой ей сделать подарок, и вспомнил про камею. Мысль о том, что когда-нибудь его родные увидят вдруг Бруну с камеей на груди, уже не беспокоила его. Ему казалось, он решился. В конце концов.

И собственная решительность польстила ему.

Они уедут. Куда-нибудь в Африку. Может быть, к отцу. Возвращение к блудному отцу – чем не поворот притчи? Им повезет: они разбогатеют на кофейных плантациях…

Буйство молодого лета утверждало его в этой мысли.

О, как они любили этот парк! Как они любили в этом парке…

И была она в белом платье, как невеста.

– Любовь – это так просто! – сказала она. – Это – необсуждаемость.

Ее поцелуи были так вкусны! Она была уже воодушевлена, хотя он еще не успел ей ничего сказать… Но ей не надо было и говорить.

– Ты видел когда-нибудь, как растет кофе? – спросила она. – Мне нравится, как ты рассказываешь про отца…

Зато она ничего не смыслила в камеях…

– Красивая… – сказала она. – Похожа на твою мать.

На камее между тем была Клеопатра со змеею на груди.

– Скорее уж на бабушку… – рассмеялся Бибо, прикалывая ей брошь, путаясь с булавкой и замком, пользуясь случаем порыться…

– Что ты… что ты…

– Мне нравится их у тебя воровать!

– Тебе нравятся?.. Они такие еще глупые!

– Которая глупее?

– Угадай!

– Эта? эта?.. Нет, вот эта! А эта что, прячется?..

– Дурачок! Их же у меня всего две…

2-009

– Что ты! Что ты… Не плачь!

И кто-то тянул его за руку. Рука была черная.

– Ты уже прилетела?

– Ты ее так любил?

– С чего ты взяла?..

– Она… умерла?

– Откуда ты знаешь?

– Сердце женщины… Отравилась?

– Глупости! Заражение крови. Укололась булавкой…

– Ты хотел на ней жениться?

– Ну хотел…

– Тогда ты не виноват. Это была судьба…

– Брошь – я подарил.

– Ну и что?

– Я же и уколол…

– Ну и что?

– Как что! Это я ее заразил трупным ядом.

– Бред! Как ты его достал?

– Это у нас фамильное…

– Ты ее укусил?

– Боишься?

– Нет. Хочу.

2-010

– Пойдем! – сказала Бьянка-Мария, вырываясь из объятий Бибо.

– Куда?

– Его надо найти, – сказала она решительно. – Возьми его!

Она указала на Коня.

– Зачем?

– Я его боюсь. Твой отец не тратил на себя ни цента. Экономил даже на бритвах и конвертах. Это была единственная вещь, которую он купил. За большие причем деньги…

– Зачем?

– Этого-то я и не знаю. Читай дальше… Читай тут!..

«12 СМЕРТЕЙ ЛАПУ-ЛАПУ

(Основание грамматики лапулапского языка)

Молод и силен был Лапу-Лапу, когда родился. Мать его настолько уменьшилась, родив его, что пришлось Лапу-Лапу с самого рождения носить ее на руках, как Большую Грудь. И истаяла мать на груди великана и высохла, как пушинка. И положил он ее на ладонь и дунул. И вознеслась Большая Грудь на небо.

И в последний раз пролилась она молочным дождем на осиротевшую землю. И там, куда упали капли ее молока, выросли кокосовые пальмы.

Так стал Лапу-Лапу богатым.

И богатство сделало его справедливым.

Люди рождали людей, и сделался народ, и власть Лапу-Лапу стала велика.

Оттого в лапулапском языке родину зовут «Землей Сына Большой Груди»».

– Смешно, – прокомментировал Бибо. – Что это?

– Не смешно! – вспыхнула Бьянка-Мери. – Это наша история.

– Не сердись. – Бибо попробовал ее обнять.

– Ты очень ее любил?..

– Кого?

– Читай дальше, там должно быть и про него.

– Ничего не понимаю!

2-011

«Тридцать лет упражнялся Лапу-Лапу в боевом искусстве и уже одним ударом перерубал пальмовый ствол с той же легкостью, как мальчик рассекал тростник, играя со сверстниками в войну.

Погибли сверстники в мелких побоищах, до которых не снисходил великий воин. И весь западный берег очистился от леса, как жизнь от друзей детства. Отсюда и название Берег Лапу-Лапу.

На золотой песок выходил он с рассветом, с обнаженным мечом, в ожидании… Разрубить Железного Человека в Золотом Шлеме предначертано было ему.

Тридцать три года делал он так. И стар стал великий воин.

И даже двенадцать бутылей пальмового в день уже не поднимали его с циновки. И даже двенадцать девочек за ночь не разубеждали его в этом.

И даже двенадцать принципов мудрости, запечатленных в облике Вечного Всадника, не прибавляли ему духу.

Угасал Лапу-Лапу.

Печень его томила, и камень лежал на сердце.

Легкие мучил кашель, и даже от курения любимой травки ему было тошно.

Устал Лапу-Лапу ждать.

Устал от лежания на циновке, устал от вина, от девочек, от травки.

И особенно устал он от двенадцати мудрых мыслей.

Как не пьянило пальмовое, как не услащали девочки, как не утешала травка, так и мысли его были уже не мудры.

Стал он выходить к морю лишь к закату, путая его с рассветом».

– Очень-очень интересно… – сказал Бибо. – Извини меня еще раз… И что же ты хочешь обнаружить?..

– Тут уже про него было…

– Про кого, господи?!

– Про Вечного Всадника…

И с опаской Бьянка-Мария указала на скульптурку Коня.

2-012

– Кто он?

– Отец?

– Нет, Конь.

– Не знаю. Он звал его Израфель. Он его по-разному звал… Читай дальше.

«Горе врачу, пережившему своего пациента, горе учителю, пережившему своего ученика, проклятье отцу, пережившему сына!

Счастье тому, кто оставит за собою все, как было. Счастье оставившему после себя лишь горе по себе, а не свое горе.

Горе вождю, ведущему свой народ дальше цели. Слава вождю, павшему до победы.

Не это ли значит: “Врачу: исцелися сам”?

От старости и болезней умирал великий вождь Лапу-Лапу, ждал своей смерти и не дождался.

От потери крови скончался великий воин Лапу-Лапу, а не от двенадцати ран. От двенадцати ран умирал он, а умер одною смертью.

Печень его разорвалась раньше, чем пика пронзила ее.

Легкие его заполнились морской водою, и он захлебнулся раньше, чем задохнулся.

Кровь ударила ему в голову раньше, чем алебарда разрубила ее.

И сердце его разорвалось раньше, чем кинжал вошел в грудь, а пуля под лопатку.

И теперь:

печень – это существительное,

легкие – это наречие,

голова – это прилагательное,

и сердце – это глагол,

кровь – это язык,

и дух Лапу-Лапу – это его народ.

Такова грамматика языка Лапу-Лапу».

2-013

– Слушай! Кто он все-таки был?

– Конь?

– Нет, отец…

– Он был для нас всем.

– И Любовником тоже?

– Как ты смеешь!? Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нег! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!..

– …Как ты похож на своего отца… Я тебя полюбила сразу, тогда, в самолете… – (и то и другое говорит девушка).

Этого он не ожидал: она была девушкой.

2-014

Прохладная капля упала ему на щеку. Он проснулся на полу. На рясе отца. Кругом была ночь. И рядом Она дышала.

И кто-то ходил по комнате, неслышно их, его и Ночь, перешагивая.

Маленький оплывший огарок в руке. Капюшон, ряса из плащевой военной ткани, препоясанная вервием, босой, кривые огромные ногти… ищет сандалии!

Копыта старика. Оброс бородою, ищет ножницы… обстричь ногти!

Ослепительная догадка: его похоронили заживо.

Плащ обсыхает, и с него то и дело обсыпается тонкий песочек.

Роется в своем поганом сундуке, как в могиле. Раскручивает и закручивает бритву «Жиллетт», раскрывает и захлопывает дневник; после недолгих колебаний прихватывает моток бечевки и перочинный ножик, старую газету… ах, вот зачем!

Отец заворачивает Коня.

Бибо перестает прикидываться спящим, перелезает через Бьянку-Марию и отбирает пакет. Отец неохотно, но и без особого сопротивления уступает, зато не выпускает его руку, тянет за собой.

Лицо его молодо и приветливо: просто он знает дорогу. Бибо колеблется – отец тянет его настойчивей: знает, куда и зачем. Бибо не хочет…

Лицо отца суровеет и стареет. Он жестко вцепился в руку сына.

Отец тянет его под письменный стол: там, между тумбами, стена, зашитая серыми досками. Такие выцветшие на солнце и дожде досточки… вот никогда не предполагал, что там вроде дверца в чуланчик на чердаке… даже калитка… в щели небо видать… Нет, не страшно, но как-то еще не готов.

Грозное лицо отца. Бибо решительно не хочет следовать за ним.

И по мере того, как свирепеет отец, он начинает уменьшаться, скукоживаться, таять, а рука его – растягиваться. И вот он уже весь под столом.

Бибо окончательно понимает, что это не его отец. Что это другая сила…

Он осеняет себя крестом, чуть ли не впервые в жизни. То есть не в церкви.

Отец превратился в крутящийся волчок под столом, не то в бомбу, не то в гранату, и, пошипев, но так и не взорвавшись, пропал.

2-015

Это смотря с какой стороны посмотреть… Ночь уступала Бьянке-Марии свою власть: по мере. По мере того, как рассвет протирал окошко, Бьянка-Мария оставалась в ночи, становилась ее сгустком. Она свернулась клубочком в утреннем свете, закутавшись в остатки ночи. Бибо с неприязнью рассматривал белизну собственных руки и ноги: будто они всплыли в ночи, будто труп.

«Наверно, первые люди… наверно, Адам и Ева… наверно, они были черными! Им не надо было одежды поэтому… потому что они были одеты! Одежда Творца – ночь, потому что Он – свет. Это потом, это потом Змей побелил их: “Смотрите, вы же внутри, под кожей, белые!” – раздел, и им стало стыдно. Про ребро… про ребро что-то наплел переплетчик… переводчик… переписчик… не так было дело! Конечно же, первой была Ева, и она была черной! Гладкой, как пупс. Ничего лишнего. Адам – потом. Это Еву вывернули наизнанку. Оставили кусок пуповины… привесок… и подвесили-то кое-как!..»

Бибо отшвырнул отцовский дневник, с неприязнью осматривая свой сжавшийся перетрудившийся отросток, переводил с нежностью взгляд на совершенный комочек тьмы, на остаток прекрасной ночи, которая уже была, одна, единственная, первая, которая больше никогда – никогда! – не повторится… Бьянка-Мария разгорячилась в сладком досыпании, заголилась: пятки, ладошки, подмышки, губы, те и эти, – все это белее розового, розовее белого – ничто в мире не могло быть настолько обнажено! настолько быть!.. Всплыла ослепительная полоска зубов – то ли смерть, то ли улыбка счастья: она вся еще была вчера!

Зря недооценивал себя Бибо… Ничтожество его превысило всякое воображение и чем-то напоминало негра. Оно вошло в рассветное утро родной ночи, погрузилось во вчера, потому что взамен первой и последней ночи послал нам Господь первое и неразменное утро.

Когда вбираешь голоса, И птица трудится с рассветом, И проступает, как роса, Сквозь пот труда любовь поэта, Ты не торопишься… и время, Как конь разнузданный, ступает, Копыта черные в траве, Бразды и стремя промокают В забытой на ночь борозде. И птица трудится в гнезде…

2-016

– Ты прямо куэнтеро… – вздохнула Бьянка-Мария. Ей понравились его стихи.

– Что такое куэнтеро?

– Сказочник. Сказитель. Душа народа.

– Это в смысле Лапу-Лапу опять? Которого отец придумал?

– Лапу-Лапу был! – возмутилась Бьянка-Мария. – Был, был, был! Он первый вас побил! Он вашего первого убил!

– Ах вот оно что! – рассмеялся Бибо. – Порабощенные народы… А мы, значит, поработители?

На этот раз ему не удалось справиться с Бьянкой: телом своим она распоряжалась свободнее, чем духом.

– Ты что, обиделась?

– За что на тебя обижаться… – пренебрежительно сказала Бьянка. – Ты такой же, как они.

– Как кто?

– Колонизатор.

– А отец?

– Отец другой. Он – отец.

– Он что, и твой отец?

– Он наш отец.

– Как так?

– Он нас всему научил: языку, истории, Богу…

2-017

О ЧЕЛОВЕК!

 
Ужель не хочет человек
Понять, что он из капли создан,
С Творцом торгуясь весь свой век,
Забыв, чии вода и воздух?
 
 
Он предлагает притчи нам,
Как будто послан мимо цели, —
Кто может жизнь сухим костям
Вернуть, когда они истлели?
 
 
Создатель Неба! Ты один
Исполнен необъятным знаньем,
Ты – моей воле Господин,
И ты – мое живое знамя!
 
 
Иначе – только взблеск и вскрик,
И помыслы мои погасли…
Все это длилось сущий миг,
И бритва воплотилась в капле.
 

– Это и есть ваша вера? – съехидничал Бибо.

– Почему же… Мы верим в Христа, – отвечала Бьянка, опять и опять одеваясь.

2-018

Бритва. Он помнил, что отец использовал «Жиллетт».

Он находит лезвие меж страницами дневника.

Он хочет взять ее, чтобы посмотреть в ее дырочки на свет – такое простое, можно сказать, естественное желание. Но она становится величиной во всю страницу. Он пытается ее вырвать из дневника – и она покрывает весь стол, как скатерть. Он пытается стянуть ее со стола – она прогибается, дневник соскальзывает и падает на пол; Бибо наклоняется за ним и обнаруживает, что стоит на бритве.

Он не сразу постигает это: пол, да, какой-то странный; он не знал, не обратил как-то внимания, что пол в нижней комнатке под ванной выложен как бы металлической плиткой, но еще больше поражают его собственные ноги, босые, стоптанные, как копыта… трещины, ссадины, короста… кора.

Да, больше всего они напоминают древесную кору.

Старое уже дерево, обломанный сук…

Посох.

Он опирается на кривой посох, кое-как обернут в плащ-палатку и вервием препоясан… Горят подошвы.

Хватит удивляться – надо дальше идти.

Он смотрит вдаль – глаза слепит уходящая в бесконечность сверкающая бритвенная поверхность. Жжение в подошвах нестерпимое – легче уж идти, чем так вот стоять.

Он идет.

2-019

Бритвенная пустыня простерлась без конца и без края. Жжет солнце. Страшно даже посмотреть в его сторону – он пробует сориентироваться по тени.

Тени – нет. Значит, солнце в зените, над самой его головой. Он осторожно задирает голову…

Но и Солнца – нет.

Один только Свет.

Он понимает, что свет этот начинается с большой буквы «С».

Она плавает у него перед слезящимися глазами, как мусульманский полумесяц.

Пахнет шашлыком, и сладко томится зурна… и там, на краю бритвы, на самом ее острие, дрожит что-то живое… наконец-то! Роща! Тень! Неужели здесь и под деревом не окажется тени?..

Не окажется. Это из-под подошв его вьется дымок, это раскаленный воздух звенит, как зурна.

Его поджаривают на сковороде.

Ну да, это ад.

Вся жизнь проходит у него перед глазами… Вот, значит, что это за выражение: за одну секунду! Какая там одна секунда! Хорошо бы, если секунда… то – вечность!

А тут: взмах, взвизг, блеск – серп ятагана. Сверкнуло, и – нет.

Бруна…

Вот и вся жизнь.

Как урок географии. Тема: пустыня и миражи. Урок окончен – звонок и перемена.

Ну да, миражи!.. Господи! Какое счастье! Как я сразу не догадался, что это мираж… Это же объясняет все! Благодарю Тебя, Господи!

Ведь если существует мираж…

ТО!!!

2-020

Он встал на колени и осторожно заглянул в колодец.

Оттуда дохнуло жаром. Глубоко на дне выжженного ущелья змеились язычки пламени. Пахло серой.

География продолжалась: то ли долина гейзеров, то ли мир в первый день творения…

Так вот что значит – конец света!

Время пойдет вспять: оледенение, мамонты… человек превращается в обезьяну… динозавры… рыбы выползают на берег… океан… суша… остывающая лава… огонь. Ад.

Но ведь если вспять, то еще раньше… до Изгнания из?..

Он пополз к соседнему колодцу, и когда заглянул в него с осторожностью, как средневековый монах за край Света… то – зеленая, сочная долина простиралась под ним, и по дну ее, ростом вровень с горами, приминая огромными копытами лес, как траву, шел единорог, шел и трубил, мощно и протяжно, как локомотив, и нежно и печально, как человек.

И никакого сомнения не оставалось, что это было Чистилище и в нем брела раскаявшаяся душа.

Лицо единорога показалось ему родным.

Бибо переполз к следующему колодцу, уже не сомневаясь, что там будет: недаром в бритвах всегда три дырки! – логика тут была железная, даже стальная.

И это оттуда лились волшебные звуки зурны!

Бибо подтянулся на руках к самому краю, но ничего толком не разглядел, только разнюхал: аромат, столь же тягучий и сладкий, манящий, как музыка, сплетающийся с ней. Несильно раздумывая, он лег на живот и свесил туда ноги – никакой лестницы не оказалось, ни единой зацепки. Поболтав ногами в пустоте, он повис на руках и так повисел, снова не находя опоры. Ладони вспотели, пальцы заскользили по полированному металлу, он сорвался, обломав ногти, и полетел вниз.

2-021

Он очнулся от птичьего щебета.

Казалось, и неба не было, одни фрукты: гранаты, персики, виноград – все это свисало ему прямо в рот.

И четыре девичьи грудки: две черненькие и две беленькие…

– Бьянка! Бруна?.. Вы как тут?

Серебристый их смех заглушил птичий щебет.

Объятия, поцелуи… Это было свыше его сил.

И обе оказались девушками.

– Эт-то еще что такое! – возмутился Бибо. – Так не бывает! Вы же уже не девицы!

– Здесь – вечная девственность, – смеялись они, играя его мужским достоинством, и вдруг испуганно смолкли.

– Кто ты? Ты как сюда попал?! – воскликнули они в священном ужасе.

– Неверный! Неверный! – заверещали они. – Как ты мог пройти Сират?!

Он посмотрел в направлении их в ужасе простертых рук…

Сверкающей, как бритва, стрельчатой аркой протянулся над безбрежным водоемом неописуемой красоты мост.

3-000

– Что у тебя с ногами?

– Мне приснилось…

– Это не сон. Смотри, какие волдыри!

– ………………………………….

– Успокойся, все страшное позади… Так не больно?

– Вот так хорошо…

Да, так уже хорошо… Когда твоя голова на коленях у реальной Бьянки, и тебе перебирают волосок за волоском, и прикрывают глаза прохладной узкой ладошкой. Когда мама Мадонна, колдуя из трех пузырьков, совершает твоим ногам волшебный компресс меж своих непомерных грудей. Так хорошо. Но это, наяву, еще менее представимо, чем то, откуда только что он…

3-001

– Вы сон или явь?

– Мы не сон. Мы – это мы. Это я, твоя Бьянка. А это моя мама. Мадонна.

– Что же это было?!

– Вот ты и расскажи. Полегчает.

– Когда ты познакомилась с Бруной?

– Твой отец рассказывал эту историю. И фотографию я у тебя видела.

– Как же вы оказались вместе?

– Это тонкое тело, – прокомментировала Мадонна. – Оно могло залететь и в будущее. Признаться, это меня настораживает. Как выглядел мост?

– В точности как опасная бритва.

Мадонна прошла к сундуку и умело в нем порылась:

– Эта?

– Да.

Такая потертая продолговатая коробочка-пенальчик. Стертое золото фирменного клейма на ней. Дорогая переплетческая работа, старинная. Донышко уже прохудилось, и бритву можно просто вытряхнуть, как из ножен, не разнимая пенальчика. Дамасское лезвие утопает в разделе ручки, отделанной не иначе как слоновой костью. Кость пожелтела.

3-002

– Отец очень дорожил этой бритвой, – комментировала Мадонна. – Она ему еще от его отца досталась…

Бибо не мог не нажать на прихотливую блестящую загогулину, и бритва высвободилась из рукоятки.

– Вот в точности такой мост! – воскликнул Бибо. – Идешь по этой узенькой полочке… – Он провел ногтем по узенькому желобку с тыльной части бритвы. – В полподошвы. С одной стороны пропасть, с другой – как бы высокие, на уровне шеи, перила. Но это лезвие бритвы. Вон, смотри! – На ладони был глубокий запекшийся порез. – Что ты! Это я даже не прикоснулся. Лезвие настолько остро, что прозрачно. Если бы я попытался ухватиться за видимый край, у меня бы уже руки не было! И вот ты теряешь равновесие, хватаешься за лезвие, как за перила, и, уже безрукий, летишь в пропасть. Там – ад. Подробностей не разглядел – тьма, бездонность, смрад. А со стороны лезвия – голубое безоблачное небо и холмы, восхитительные холмы, гряда за грядой, как волны, и что-то журчит, прохладно и звонко, как музыка, – тянет туда заглянуть, за край. Но тогда – потеряешь голову: невидимый край тебе ее сбреет. На моих глазах…

– Какие страсти!.. – по-деревенски всплеснула руками Мадонна, задев газовую занавеску.

– Да, вот так, и – руки как не бывало, – мрачно констатировал Бибо. Он чувствовал себя уже героем: приятно было попугать любящих женщин.

С тем же знанием дела Мадонна направилась к его саквояжику и запустила туда руку.

Табакерка была извлечена.

– Спрячь это, Мери! – строго сказала она. – Чтобы он никогда не нашел.

– Как вы смеете! Это память о моей бабушке!

– Чтобы ты голову не потерял вместе с памятью, – заключила Мадонна.

3-003

– Ну хватит. Сеанс окончен. – Мадонна решительно поднялась с колен. – Всю грудь мне истоптал.

Бибо встал столь же решительно и со стоном повалился навзничь. Бьянка-Мери подхватила его.

– На ноги ты еще не скоро встанешь, – сказала Мадонна.

– В буквальном смысле слова, – сквозь зубы процедил Бибо.

– Да, всего лишь в буквальном, – рассмеялась Мадонна, осветив зубами всю комнатку, любуясь Бьянкой-Марией. – Ну вылитая Пьета!

Бибо стыдливо прикрыл заголившийся срам.

– Однако! – восторженно сказала Мадонна. – Какое чудовище!

– Мама! – возмутилась Бьянка-Мери.

– Ухожу-ухожу. В будущем году рожать лучше летом, вам надо поторопиться…

– Мама!!!

– Ушла. Уже ушла. Только не отдавай ему табакерку. Тебе хоть бы что, а видишь, что с ним творится…

– Ой, мамочка!!! – заверещала Бьянка-Мария, как только за Мадонной захлопнулся люк. – Ой, умоляю… Ой, умираю…

Но Мадонна и не думала возвращаться.

Лязгнул засов.

3-004

– Однако ее такта ненадолго хватило, – пробурчал Бибо.

– Если с тобой быть тактичным, можно с голоду помереть, – удовлетворенно хихикала Бьянка-Мери.

По лесенке с миской в руках ловко спускалась Мадонна.

Это всякий раз поражало Бибо, как ловко! Казалось, лесенка должна была проломиться или, по крайней мере, застонать – ничего подобного: Мадонна спускалась по ней, как с облака. И миска была полна до краев.

Из рукава выскользнули две ложки.

– Похлебайте и в путь, – сказала она.

– У меня нет рейса, – удивилась Бьянка-Мери.

– Полиция приходила.

– Как они нашли?!

– Не за тобой. За Бьянкой.

– Она-то тут при чем!

– Живо. Пошевеливайтесь. Они вот-вот вернутся.

– Откуда ты знаешь?

– Они установили наружное наблюдение.

– Так они там?

– У них сиеста…

Наверху все было раскидано и переворочено.

– Что они искали?

– Не знаю. Во всяком случае, лучше забери свои вещи.

Собираясь, Бибо представлял себе явленную ему в ощущении двухэтажность жизни – с раем внизу и адом наверху.

«Странно, что они не слышали наших стонов!.. Но ведь и мы не слышали их топота…»

Ему было почему-то весело. Он вдруг понял, что давно уже хочет выйти на воздух.

Счастье утомительно. Вот почему оно не длится вечно.

В саквояжик улеглись: разобранный Конь, разломанное распятие, разрозненные дневники отца, те самые бритва и сандалии.

3-005

Их уже ждали.

Но нет, слава богу, не полиция. Другой экипаж.

Мадонна уже обо всем подумала и позаботилась…

Какое же это счастье – выйти на свет, на воздух! После счастья…

Каждый листик отдельно! Каждый щебет…

Пейзаж.

Хотя никакого пейзажа не было: дрянь дворика, курятники, белье.

Небо! Трехэтажность счастья.

С неба – на землю, с бельевым квадратиком посередине…

«Как она похожа на тюремщицу!» – подумал Бибо.

Но экипаж был сказочным – шатер на колесах. Он раздувался от ветра, как пустой матрас. Полосы на матрасной ткани были все разного цвета, на каждой трепещущей грани – надувная карамель. Флажки и вымпелы развевались – драконы и тигры.

Внутри шатра помещалась мотоциклетка с коляской и темнокожим голым сушеным водителем за рулем.

– Это Хулио, брат Пусио, – пояснила Мадонна. – Наш человек. Делайте, как он скажет.

Бибо взгромоздился позади водителя, Бьянка погрузилась в коляску. Мадонна любовалась ими.

– Ну прямо похищение невесты!

– Мама! – возмутилась Бьянка.

– Ну и что ж, что вы разменяли медовый месяц, – тут же нашлась Мадонна.

– Мама!!!

Была Бьянка в белом платьице.

«Свадебное путешествие, однако, – усмехнулся Бибо. – Похищение жениха. Своеобразный местный обычай».

3-006

Так они ехали, грохоча и клокоча, клубясь и развеваясь, оставляя черную завесу за собой, раздвигая джунгли.

Теперь Бибо рассматривал все как впервые. Ни на пути к мертвому отцу, ни когда его арестовали, он не заметил дороги.

Другой мир! По крайней мере другое его полушарие. Представление о мире как о сложенном из двух половинок яблоке не казалось нелепым. Не видим же мы ту половину луны, как и ту половину яблока, пока не повернем его. Пока не облетим… Бибо задрал голову и ни луны, ни солнца не обнаружил: вершины деревьев почти смыкались над ним, оставляя лишь тлеющий белый отголосок неба.

Он был внутри.

Внутренним был и лес, и лист. Все здесь было внутри себя.

Как будто его, западный, мир был снаружи.

В какой-то мере это так и было: его Англия была для него нынче почти по ту сторону, и та сторона казалась ему освещенной: там рощи сквозили и листья глянцевели. Тут все было как бы с изнанки, с незримой теплой шершавостью, не предназначенное взгляду и им не обработанное. Не для глаз, не для человека.

Как бы ни нравилось ему здесь, цвет и тлен были равнопышны. Лианы, лишаи и листья пальм, как толстые зеленые высунутые языки, – природа задыхалась. На сук села большая, питающаяся падалью птица.

– А крокодилы здесь есть? – спросил Бибо.

– Нету крокодила, сеньор, – извинился Хулио. – Черепаха будет.

– Куда мы едем?

– Скоро будет.

И тут, как вздох, открылись прогалина, песочек, море, сосны. Как не туда попал.

Но именно тут он уже бывал.

Он понял это по встречавшему их безрукому туземцу.

Он стоял у хижины своего отца.

3-007

Крыша хижины была уже починена – заштопана свежим листом. Как справился с этим безрукий, оставалось загадкой.

Он рыдал на груди Бибо, обнимая его культями. И это было не противно.

Такой ровной, сильной любовью веяло от него. Смешанной с запахом пота и самогона.

Полную готовность перейти по наследству выразил он.

Слуга? раб? оруженосец? управляющий? лаборант? наперсник? брат?

Такую загадку разгадывал теперь Бибо с помощью переводчицы Бьянки и водителя Хулио.

Как ловок, как силен был Пусио! Все у него было руками: колени, подмышки, грудь и живот. Не говоря о пальцах ног.

Прижав обрубком кокос к животу, ухватив клешнею короткий меч, одним ударом срубал он верхушку ореха и тонким гибким ножом, одним круглым движением, добывал оттуда прохладный дрожащий белый мешочек, втыкал в него тростниковую трубочку и подавал гостю.

Бибо ласкал и мял в ладонях прохладный мешочек, как некое небесное вымя, посасывая из трубочки Богом охлажденное кокосовое молоко. И опять все было впервые, связанное с отцом! Очаровательное безвкусие свежести…

До того как попасть к отцу, Пусио был профессиональным распинаемым. Раз в год, на Пасху, приколачивали его к кресту, и он повторял весь последний путь Учителя в праздничном шествии. Такой здесь был сильный католицизм… Нет, это не было так уж больно: привык. В кистях и стопах образовались незарастающие отверстые раны. Истинность веры и ром служили антисептиком. На тридцать третьем году жизни, когда он ходил на Голгофу как на работу, одного из двух не хватило.

И это отец его спас от гангрены и общего заражения крови. И Пусио более не покидал его, переняв от него многие рецепты врачевания.

И он занялся ожогами Бибо, а водитель Хулио покинул их.

«Бизнес», – сказал он, и экипаж исчез, развеваясь.

3-008

Бибо не узнавал жилище отца: так оно преобразилось.

– Я постарался, чтобы все было как при нем, – пояснил Пусио.

Все дыры были залатаны, земляной пол устлан циновками. Очень чисто.

Посреди хижины был выложен из камней круглый очаг, над ним была установлена массивная кованая тренога с большим котлом странной формы. Медная эта реторта сияла, как солнце.

На стенке хижины опять висело распятие, копия прежнего, – темное мореное дерево было инкрустировано ракушками и кораллами. Над распятием портрет отца, выполненный в особой технике: позитив был отпечатан как негатив. Седой негр.

– Единственная фотография, какую я нашел, – извинился Пусио.

Мебели было лишь деревянный топчан и табурет. Стены увешаны пучками трав. Несколько больших темных бутылей на полу.

Пусио с гордостью демонстрировал этот мемориал, поясняя образ жизни его владельца.

В очаге отец изготовлял и древесный уголь, которым пользовал местное население от живота.

В одной из бутылей до сих пор растворялись в царской водке бритвенные лезвия. От радикулита, артрита и подагры.

В другой бутыли он копил вырванные им зубы.

А волшебный сосуд в центре был не что иное, как аппарат для изготовления огненной воды. От всех болезней.

В этой хижине отец спал, пил и молился.

Пусио был уверен, что хозяина забрали живым на небо.

Он как раз работал над скульптурой той штуки, что вознесла отца. Он ее еще не совсем кончил, но принес продемонстрировать. Три деревянных круга один над другим – большой внизу и поменьше наверху – крепились к наклонной ажурной мачте. Орнамент из кружочков вокруг кругов еще не был закончен. Конструкция в целом отдаленно напоминала некий гибрид того крылатого Коня и самогонного аппарата.