Текст книги "Преподаватель симметрии"

Бибо просунул руку сквозь решетку, легко снял замок, отворил дверцу, навесил замок обратно.

Просунул руку в окошко застекленной клетки и прихватил со стола полицейского свой бумажник.

Потоптался в замешательстве и вдруг ногой распахнул дверь на свободу.

Свобода была черна как ночь.

Ночь была черна, как свобода.

Поспешая подальше от участка, он погружался в нее все глубже в поисках фонаря.

Ни проблеска – одни запахи. Тяжкий тропический настой одеколона и помойки. Цикады трещали, как пулеметы. Сыпались на голову какие-то жуки. Из-под ног порскали мелкие животные – не то кошки, не то крысы. Одно он даже раздавил. Босой ногой!

Весь пот, весь день настигли его страстной мечтой о душе.

Но есть ли гостиница с душем в этой дыре?

Брезгливо прыгая на одной ноге, он достиг наконец фонаря.

Прилипшим зверем оказался гнилой банан.

Фонарь был красным.

Окно было черным. Небольшой свет от недозадернутой занавески в правом верхнем углу золотился на распятии.

Окно было черным – значит, девушка была занята.

Впрочем, была бы она свободна и даже хороша собой, у него все равно не хватило бы… Он пытался прочесть записку Уайт Мери – при красном свете она не читалась. Зато прекрасно было видно, что бумажник пуст. Он вспомнил, как они с отцом в тот самый сокровенный раз, когда тот приехал, проявляли и печатали его аляскинские похождения. Тоже в первый и последний раз. Тогда тоже что-то исчезло при красном свете. Может, и деньги?.. Но – не на ощупь же!

На ощупь что-то было… Ангельская ракушка!

Она одна населяла бумажник.

И тут ослепительно вспыхнуло посреди окна – и это была улыбка. Никакая не занавеска и не погашенный свет! То была непомерных размеров обнаженная негритянка. Она веселилась и манила рукой, не спуская взгляда с бумажника; ее черные телеса колыхались, и во внезапные щелочки пробивался белый свет.

Весело стало Бибо, хорошо: это же надо, когда наконец воплощаются детские мечты! – мечтами же им и оставаться… С удовольствием демонстрировал он ей вопиющую пустоту бумажника.

Ее же это не остановило – тем настойчивей призывала она, слов было не разобрать за стеклом, но трудно было не догадаться.

Бибо раздвинул нити шуршащей тростниковой ширмы и вошел.

Никогда он еще не был у проститутки, никогда не имел дела с черной, никогда не видел такой толстой женщины, тем более обнаженной! Все сегодня в первый раз, и все опять отец.

Наследство!..

Самое удивительное, что негритянка была одета. Просто все это – трусики, бюстгальтер, даже рубашка – скрылось в непомерных складках восхитительного тела. Что было действительно голым, так это зубы. Она была даже свежа, эта черная дюймовочка.

И ее удовлетворил пустой бумажник. Правда, он был роскошной вещью – подарок матери к совершеннолетию, как бы от отца.

Комнатка была чистенькая, вся занятая кроватью; в ногах, на подоконнике, – распятие, и Мадонна – в изголовье.

У нее и душ был! Некоторое подобие…

– Так это ты – Бибо? – спросила она посвежевшего, как цветок, страстно растиравшегося беглого узника.

– Ты нашла паспорт?!

– Я неплохо знала твоего отца. Теперь ложись, – приказала она.

– Зачем? – напрягся Бибо.

– Я тебя съем, – рассмеялась негритянка, щелкнув ослепительными зубами.

– Ах, это… – вздохнул он. Но – лег.

– Не так, на живот! И никакого сопротивления!

Бибо и так подчинялся, уже не без согласия.

– Вот так, дурачок… Расслабься.

Восторг от испарения последней капли воли охватил его.

– Вот так… Молодец!.. – слышал он все более издалека. – Еще расслабься! Еще! Совсем! Еще… Еще… Теперь полностью! Так… Еще… Весь!

Она начала с большого пальца левой ноги…

…Руки ее были то жесткими, как клещи, то мягкими, как воск. Годы его недолгой жизни шелушились под ее пальцами.

Четырнадцать. Стопы. Он бредет босиком по лесу. Прикосновение сосновых иголок к подошве. Именно это покалывание рождает запах перегретой хвои. Песочек между пальцами. По ноге взбирается муравей.

Двенадцать. Голени. Горячий песок. Холодная вода. Опять горячий песок.

Одиннадцать. Сразу – пах. Что-то там кусается. Кто-то оттягивает резинку трусов и копошится там, ловя блоху. Позорно, смешно, сладко. Мать.

Десять. Бедра. Струйки горячего песка сверху. Чей-то смех. И его собственный. Его закапывают в песок. Уже по пояс.

Девять. Восемь. Семь… Пошли считать позвонки. Почему они позвонки? Как они позванивают?.. Он засыпан по самую шею. Звенит в ушах. Щекотно. Не надо!

Шесть. Пять. Четыре. Приделали руки. Их кто-то удерживает изо всех сил. Насилие. Не буду!

Три. Два. Один… Интересно пошевеливать пальчиками в уже остывающем песке. Кто-то думает там, наверху, что ему уже не пошевелиться, а он вдруг вспомнил про ноги и шевелит тайно большим пальцем…

Один… Голоса все глуше. Будто разошлись все. Остался кто-то один. Ходит по нему пешком. Большой, но не тяжелый. Даже легкий. Как мяч. Как воздушный шар. Вот-вот лопнет. Песок набивается в волосы… Только по голове не надо! Песок набивается под веки… Не надо голову, умоляю!

Ноль! Кто-то – ведрами, ведрами! – смывает с него все это. Тяжелые шлепки воды. Потом на него выливают целую тонну. Она наваливается на него вся и так лежит на нем, вся, прохладная и живая. Его окатили живой водой – вот что! Она обволакивает его, медленная и тугая, как тесто.

Он безнадежно пытается пробить его кулачком. Но что-то упирается в его кулачок, с той стороны теста…

– Какой ты сильный!

Он узнает смех отца.

Бибо не сразу понял, где он. А когда понял, то ему стало легко. И понял он, что ему УЖЕ было легко.

Когда и где?

Во сне.

Черная громада летала по комнате, как пустая, как воздушный шар.

– Какой ты, оказывается, сильный!..

– Какая ты легкая!..

И это была явь.

– Так значит, это вот куда мы пришли…

– А куда тебе было еще?..

– А как тебя зовут?

– Мадонной. Это он меня так назвал.

– Святотатец! – смеялся Бибо. – А ты ему кто?

– Он меня крестил.

– Мадонной?!

– Я только массаж делаю… Тебе не понравилось?

– Очень понравилось. Я как младенец проснулся.

– Только-то?.. – Она будто даже обиделась.

– Я как заново родился!

– Вот это другое дело. Сегодня бы он тебя покрестил.

– Отец, кажется, не имеет права быть восприемником собственного сына…

– Он всех в нашем квартале крестил.

– Так он что, правда был священником?

– Он был святым!

Пахло кофе. Свиристели птицы. Из окна были видны пальмы и море… Куда девался вчерашний день?

– Я знаю, что это не ты его убил. И Бьянка-Мария не верит.

– Кто-кто?

– Моя дочь.

– Она тоже работает… здесь… в квартале?

– Нет, у нее хорошее место.

Тут его осенило, и он развернул бумажку:

– Какой у вас адрес?

Он был прав: адрес совпал.

– А где Белая Мери?

– Улетела в Гонконг.

Тут его еще раз осенило.

– Стюардессой?..

– Ну да. Она тебя тоже запомнила. Твой отец тоже замечательно улыбался.

Тоже и то же… Смерть как грамматика. Пунктуация. Запятая, тире. Никаких перемен – смена времен. Не времен года, а времен жизни. То он улыбался, как отец, а теперь отец улыбается, как он…

«Распутник!.. Святоша!..» – брюзжала мать.

Получалось, что оставалась небезразлична.

Волосы у отца были прямыми и черными как смоль, глаза чуть монголоидного разреза, но прозрачные и голубые, как у сибирской лайки, душою же он был рыж, как ирландец. И мигал густыми неровными черными ресницами, как рыжий человек, и тогда глаза его казались слепыми. Но видел он отлично! Через всю комнату метнул он серебряную шпажонку для накалывания оливок, и она пронзила муху, досаждавшую им целый ужин, хотя старая леди и делала вид, что никакой мухи не было. Мать уронила ложку, леди откинулась в благородном полуобмороке, тринадцатилетний Бибо с восторгом глядел на отца, шпажка все еще дрожала между двумя фамильными портретами, отец же как ни в чем не бывало рассуждал об искусстве восточных единоборств, неведомом европейцам. Ниндзя.

Это слово он впервые услышал от отца, и на всю оставшуюся отцу жизнь, то есть на те семь лет, в которые он его снова никогда не видел, слово это стало для него сокровенным: так вот кто на самом деле был его отец! Во всяком случае, исчез он так же внезапно, как возник.

Утром они катались на велосипедах в окрестностях замка, отец не считался с силами сына, а тот боялся обнаружить слабость – и это было мукой в чистом виде, впервые испытанной, и сын начинал тихо ненавидеть отца, как вдруг хлынул ливень, и они укрылись под столетним вязом, велосипеды не поместились – крупные капли разбивались о кожу седла, и это было весело.

После ланча они копали червей. «Что ты их боишься! – трунил отец. – Знаешь ли ты, что биомасса червей во много раз превышает биомассу всего живого на Земле?» – «И слонов?» – «У слонов-то как раз самая маленькая биомасса». «Что такое биомасса?» – рискнул наконец спросить сын, когда они подошли с удочками к заливу. Отец рассмеялся, и они уже сидели в лодке, сын впервые на веслах. «Левой! Еще левой!» – злился отец, уже и берег скрылся из виду, и сын опять его ненавидел, как стал накрапывать дождь. «Сейчас начнется клев», – сказал отец и бросил якорь – обмотанный накрест веревкою камень.

И это был первый азарт! Чем сильнее припускал дождь, тем лучше клевало. Сын наживлял червя, как отец, плевал на червя, как отец, забрасывал, как отец… Все получалось у него хуже, только клевало лучше, и отец не мог скрыть досаду: «Ты что такое в детстве ел?..» Днище лодки было уже выстлано живым серебром, когда дождь превратился в ливень. Отец пересел на весла, сын умолял его сделать еще хоть один заброс, но тот уже мощными рывками выгребал к берегу, и сын опять его ненавидел.

Ливень превратился в потоп, отец яростно греб, еле подвигая лодку, полную до бортов рыбы и воды, сын яростно вычерпывал воду, но она все прибывала, и рыба плавала в лодке, как в аквариуме, пока они с отцом принимали в ней же – холодную ванну.

Лодка затонула в полосе прибоя, они вброд вышли на берег и проводили взглядом радостно уплывающий улов.

Потом они сидели оба в горячей ванне, отец почему-то в трусах («Чтобы ты не вырос хамом», – непонятно пояснил он), а мать терла их по очереди, радостно ворча. Никогда в жизни, ни до, ни после, не видел он ее такой веселой.

Так они и расстались, в ванной комнате…

– Главное в технологии проявления и печатания, – говорил отец, то пропадая, то проявляясь в красном свете, – не перепутать виски с проявителем…

И он не путал.

«Не доверяй красному цвету никогда, сынок…»

Он был недоучившийся художник, фармацевт и богослов. Образование он последовательно недополучил в Болонье, Кембридже и Геттингене. Он неплохо рисовал животных, у него был хорошо подвешен язык, и он красиво смешивал жидкости.

Вершиной своей карьеры он считал месяц работы барменом в Кейптауне.

Время от времени он приставал к той или иной экспедиции или миссии, исполняя взаимообразные обязанности художника, кока, фельдшера, переводчика, проповедника и фотографа.

В Константинополе и Иерусалиме, Монголии и Исландии…

Лучше всего он подрабатывал в межсезонье, рисуя птичек, бабочек и рыбок для издательств, специализировавшихся на справочниках, учебниках и энциклопедиях.

Время от времени он отставал от той или иной экспедиции или миссии, оседал, меняя профессию на учительскую, преподавая любой предмет в зависимости лишь от вакансии. По вакансии он и женился каждый раз, рожая не более чем по одному ребенку.

Он усваивал языки с той же легкостью, с какой менял супружества и страны. Он их коллекционировал, он их рифмовал. «Видели ли когда-нибудь коллекционера, которого нельзя обокрасть?» – говаривал он. Можно было залюбоваться щегольством, с которым он переходил с бангладеш на голландский и обратно на английский.

По его словам, его предметом было изучение империй накануне распада. «Вы только взгляните на историю! – восклицал он. – Ведь так еще ни разу не было, чтобы империя не пала! Как же может мыслящий человек упустить такое зрелище!»

До сих пор мать подспудно приучала сына считать себя более высокого происхождения, чем отец. Учась в Итоне, он всегда напирал на материнскую линию, сэров и пэров. После встречи с отцом он придерживался уже противоположного мнения.

Однокашникам он объявил, что отец у него авиатор-полярник.

Полярность легко меняется в тринадцать лет.

Росту в нем было уже почти шесть футов, а вес колебался странным образом в зависимости от настроения. Так, до соревнований он весил меньше, чем после.

Других способностей Бибо не успел проявить в Итоне.

Вернее, он их проявил, но слишком.

Он неплохо бегал и замечательно прыгал. Футбольный тренер возлагал на него надежды. К мячу он успевал первым, но почему-то об него спотыкался, выбирая в последний момент ногу, какой половчей ударить. Его попробовали на воротах, но он успевал выпрыгнуть настолько раньше удара, что мяч беспрепятственно в них влетал. Зато он легко брал мячи, шедшие мимо ворот.

Однажды он сумел перепрыгнуть мяч, шедший выше ворот: мяч ударился о подошвы его бутс и угодил в сетку.

Это было чудо – зрители на трибунах неистовствовали.

Команда выбыла из борьбы за кубок, а Бибо – из Итона.

Выставленный за дверь, он от волнения не заметил, что некоторое время парил в воздухе. Он этого не понял, а те, кто видел, не поверили глазам своим.

Бабушка же, пэрша и сэрша, оказалось, не только прикладывалась тайно (о чем все знали) к виски и обыгрывала гостей по маленькой в скат, но (о чем никто не знал, кроме управляющего) увлекалась скачками и нюхала кокаин. И когда ее очередной фаворит пришел вторым, она этого не снесла.

Ей шел всего девяносто восьмой год.

Она была последней, кто помнил Уинстона Черчилля еще худеньким. Тогда она была еще горничной.

Бибо очень ее зауважал за подлинность происхождения и совершил в ее честь первую и последнюю в своей жизни кражу: серебряной коробочки с серебряным порошком – на память о бабушке.

Она плохо разбиралась в бумагах, а управляющий хорошо, и дела замка расстроились настолько, что он пошел с молотка.

Мать переехала с сыном в Лондон, где сняла крошечную, но уютную квартиру в престижном, впрочем, районе. Освоила стенографию и устроилась машинисткой в Министерство иностранных дел (по протекции того же Черчилля, который тоже хорошо запомнил бабулю). Мать все еще была красавица.

И замок выветрился из головы сына как не бывало.

Только красную комнату помнил он.

Из которой исчез отец.

Странные вещи фотографировал его отец!

Еще более странные печатал…

Качественные негативы он браковал. С безнадежными возился так долго и терпеливо, что за одно это его можно было убить.

– Это что за следы?

– Ты бы видел ее щиколотку…

– Ой, Пизанская башня!

– Это неинтересно. Она все равно не упадет… А вот зато очень любопытная кофейная чашка…

И – ни чашки, ни кофе… Какие-то подтеки и разводы.

– Это очень трудно технически… – сетовал он. – Требуются обе ее стороны. Занятная была дама… у нее с одной стороны вышли заяц и луна, а с другой – что-то вроде дерева или оленя… Вот видишь, как рога хорошо получились?

– У чашки?

И отец смеялся взахлеб:

– У оленя!

Наконец он напечатал ему Пизанскую башню так, что она, единственная, стояла ровно, а все вокруг валилось.

– Кстати, она потом все-таки вышла за него замуж…

– Кто за кого? – серчал сын.

– Ну, за этого… турка из чашки.

– А кто она?

– Вот это может оказаться любопытно… Это волос из бороды Магомета.

– Такой толстый?

– Я его сильно увеличил.

Сколько бы он ни увеличивал, сыну все равно казалось, что ничего у него не получается. Вся ванна была заполнена отмывающимися отпечатками, как только что их лодка рыбами… ни один снимок не вышел!

Каково же было его удивление, когда отец выключил красный и включил нормальный свет… Как живые, как рыбы, плавали изображения! И до того отчетливые! Но все будто бы одинаковые.

– Как же одинаковые! – возмущался отец. – Ты что, туг на глаз? Это Галилея, а это Умбрия – видишь разницу? А это вовсе Псковщина…

Сын видел одни и те же, бесконечно уходящие вдаль, как волна за волной, холмы.

– Красиво, – сказал он примирительно.

– Красиво!.. – передразнил отец. – Что ты понимаешь? Божественно! Да понимаешь ли ты, что холмы эти, находясь в столь противоположных местах и климатических зонах, – подобны!

И все у отца было не просто так. Все, что ни делал бы отец, он делал специально, сознательно, нарочно, как и хотел, и именно такой получал результат, какого добивался. Он снимал различные вещи, чтобы они выглядели одинаково, а как раз от одинаковых добивался принципиального несходства.

– Взгляни! – восклицал он. – Как прекрасно! По-твоему, что это?

– Это еще одна кофейная чашка, – отвечал догадливый сын.

– Дурак! Это кора! Ствол дерева! Причем не просто дерева, а той самой оливы из Гефсиманского сада, под которой уснул Петр. Помнишь: «трижды не прокричит петел…».

– Помню… – неуверенно мямлил сын.

– Эх ты! – в сердцах всплескивал руками отец, причем так ловко, что не столько смахивал, сколько подхватывал бутылку виски. – Знать такие вещи надо! А это хоть что?

И если сын наконец догадывался, что это бабочка, то это оказывалась долина Евфрата. А если он полагал, что это русло реки, то это был скелет селедки…

Отец скромно имел в виду книгу всей жизни – «Сравнительную географию»! Как у Плутарха, но несколько шире… От описания параллельных стран он перейдет к параллелизму всех форм Творения!

– Ты даже не представляешь, как похожа Исландия на Монголию! И никто из них не подозревает об этом…

– Папа, а можно я сам?.. – робко попросил сын, и отец вдруг осекся, засмущался, засуетился, стушевался…

– Конечно, конечно, сынок…

И пока сын возился с увеличителем, пытаясь навести на резкость безнадежно расплывчатую фигуру на берегу, отец выключил свет, включил красный фонарь…

Сын разглядывал первый самостоятельно полученный отпечаток – это был не иначе как сам отец. Улыбающийся во всю ширь, вроде даже вытанцовывающий на берегу, босой, почему-то в женском платье…

– Папа! Смотри, это ты!..

Но, когда он промыл снимок и включил свет, перед ним был лишь бледный засвеченный отпечаток, и будто отец растерянно моргал глазами, как на яркий свет, будто застигнутый врасплох, застенчиво и даже виновато улыбаясь, обратив на сына свое ослепленное лицо.

Самого его не было.

Его нигде больше не было.

Мать только всхлипывала, и саквояж его исчез.

«Я убью его! Убью, убью!» – сказал мальчик.

Потом он сделал вот что. Вернулся в ванную комнату и тщательно прибрался. В бутылке еще оставалось. Он примерился и изрядно отхлебнул. Первый в своей жизни глоток виски… А когда продышался, то плюнул в ванночку с жидкостью цвета виски, в которой только что проявился его отец, и слил в раковину.

«Вылитый отец…» – усмехнулся он.

Часть вторая
Бритва Оккама

2-000

– Ну вылитый отец!.. Куда ты без паспорта и без денег? Босой?.. Дождался бы Бьянки-Марии.

– А что она может, твоя Белая Мери?

– О, она многое может! Я-то ведь из дома не выхожу, всегда на одном месте. А она толковая девочка…

– Толковая… А я все-таки пошел!

– Ну что с тобой делать?.. Подожди! У меня остались кое-какие его вещи.

– Чьи?

– Твоего отца, чьи же еще.

Так, значит, именно здесь он жил…

Так вот что прятал полицейский под своей ухмылкой.

Он сразу обратил внимание на эту дверцу у Мадонны, рядом с туалетной комнатой… Подумал еще: встроенный платяной шкафчик. Куда, действительно, в такой тесной квартирке вещи девать?

Он так и подумал, когда, упомянув про вещи, Мадонна направилась к дверце… Но шкаф оказался совершенно пуст. Глубок, высок внутри, но – пуст.

Странность эта разрешалась просто, но тем более неожиданно: пол в шкафу был не пол, а люк.

У него уже бывал такой сон…

Будто он в своей квартире открывает еще комнату. Такую неожиданную, подлестничную, почти чуланчик, почти даже гробик. Такую одновременно желанную, уютную, свою. Удачу два на три. Чтобы влезли койка, столик и стул. И окошко вдруг есть, не успеешь подумать о нем… Виват, одиночная камера! Приват-камера… Серебряная коробочка с серебряным порошком. И так все просто: три ступеньки вверх или вниз, потом повернуть… а там дверца или даже так, без дверцы… Вдруг. Всегда там была, никто не знал, не замечал – как так получилось? А вот получилось, и все.

Тесновата была все-таки лондонская квартира после замка.

После.

2-001

Ступенек в шкафу было больше, чем три.

Их было семь.

Наверху зашумела вода: Мадонна наполняла ванну.

«Ей бы хватило и одного стакана…» – подумал Бибо.

Его очень рассмешило представление о том, сколько в ванну помещается воды, а сколько Мадонны.

Воспоминание о трубе А и о трубе Б, через которые наполняется и опорожняется некий бассейн, будто совпадало с причудливым устройством квартиры.

Школьные воспоминания Бибо, насколько мы помним, были печальны и тоже каким-то образом совпадали с тем делом, которым он теперь занимался.

Он разбирал сундук отца.

Сундук был настоящий сундук.

Школьные воспоминания – о юбке.

«Наверно, матери просто нравилось ревновать…» – подумал вдруг он.

Глупейшая была история!

Девочкам в Итоне было не положено. И в этом смысле закрытое было заведение. Поэтому была одна. Дочка смотрителя. В нее были влюблены все, а она, как оказалось, в одного лишь Бибо.

Он же ее не замечал.

А когда заметил, было уже поздно.

Такая уж она была рыжая. И звали ее некстати – Бруной.

Но любили они друг друга сильно. Только негде было.

И в погребе, и на сеновале, и в конюшне, и под лестницей, и в анатомическом классе – повсюду либо тренер, либо смотритель со своей колотушкой.

На Рождество их отпускали домой, а она отпросилась навестить тетушку.

Он был готов где угодно, хоть и у тетушки. Уже у дверей она передумала:

– Ты мог бы меня познакомить со своей мамой?

– Конечно. – Голос его прозвучал фальшиво.

Он не мог.

И потому что он НЕ мог, потому что она на него посмотрела так, что он понял, что она поняла, что он понял, что она понимала, он тут же повез ее в замок, несмотря на все ее сопротивление.

«Лишь бы успеть…» – думал он.

2-002

Вошел отец без стука, и запертая на все замки дверь была ему нипочем.

Промокший насквозь, весь в каплях дождя.

Сын даже выглянул за дверь: никакого такого ливня…

– Так, значит, мы сюда пришли? – сказал он без большого удивления. – Мать дома?

Сын удивился больше, обнаружив себя в лондонской квартире.

Мать была, по-видимому, в министерстве.

– Я голоден, – сказал отец.

Был он в одних подштанниках, но не это было удивительно.

Удивительно было, какое молодое, даже юное тело было у отца. Как капли по нему живо сбегали.

Они прошли на кухню – они и были на кухне.

Сын пытался разогреть макароны.

– Ничего, так пойдет.

Отец жадно поедал макароны, с ножа; они соскальзывали, сыпались обратно. Он успевал, однако, – все время жевал и говорил все время…

– Видел твою Бруну…

Сын уже ничему не удивлялся:

– Ну и как она?

– Ничего. Запутанный случай… Ждет тебя.

– Простила?.. Несчастный случай или…

Отец лишь пожал плечами. Сын похолодел от предчувствия:

– И… скоро?..

– Что скоро?

– Будто не понимаешь. Скоро она… ждет?

– Не-а, – жуя, сказал отец. – Не так и скоро… по-вашему.

– Не понял…

– Ты знаешь, я тоже долго не все понимал, а теперь понял.

– Что ты понял, отец?

– Что все так, как есть.

– То есть как?

– Один к одному.

– То есть?

– Несправедливость происходящего совпадает со справедливостью мироустройства.

– И все?

– А что может быть еще?

– И впрямь… Ну а как там?

– Да я там редко бываю. – Он произнес это с такою небрежностью!

– Куда ты делся? Тоже запутанный случай?..

– Долго объяснять. Потом. Мне пора.

– Куда тебе теперь-то спешить?

Отец рассмеялся:

– Через пять минут Израфель опять зарыдает.

А я и так не просыхаю…

– Пап, ну скажи хоть, сколько…

Тень улыбки… и отец молча выбросил два пальца.

Как он проглотил последнюю макаронину, как исчез… одному – кому? – известно.

Одно точно: был отец свободен как никогда. А когда он был НЕ свободен?

И был он… счастлив, что ли?.. А когда он был НЕ счастлив?

2-003

Самой ценной вещью у отца в сундуке был сам сундук.

«Вот она, вещь в себе!» – улыбнулся сын.

Не лишена любопытства и сама попытка его описания…

Извольте. Отчего бы и не описать вещицу…

Он напоминал комнату, в которой стоял. Комната же напоминала квартиру, в которой находилась. Двойное дно в квартире объяснялось проще, чем казалось бы.

Чертеж словами, оказывается, труднее описать, чем картину.

Чтобы войти в описание, надо подняться два марша по лестнице на бельэтаж. Дверь окажется справа. За дверью будет маленькая прихожая, из которой налево будет дверь в небольшую кухню (она же столовая), а уже из кухни – дверь в большую комнату (гостиная, она же спальня). На кухне – плита и стол с лавкой, в гостиной – кровать и распятие.

Направо из прихожей будут две дверцы: одна в ванную комнату (ванная, душ, туалет), другая – в пресловутый шкаф (с секретной лестницей), и там, внизу (семь ступеней), еще комнатка, поменьше, третью часть которой (кроме топчана, столика и стула) и занимал наш сундук. В этой комнатке еще и окошко было!

Именно в этом окошке и увидел (вернее, НЕ увидел) он впервые Мадонну…

Теперь она наполняла наверху ванну.

Как ни напрягал Бибо свое пространственное воображение, ему не удавалось представить, где же эта нижняя комнатка (в которой он в данный момент находился): под ванной или под лестницей? – она исчезала из пространства.

Она исчезала, и он вместе с ней: сундук был тоже своего рода пространством.

Темно-коричневым. Весь кожаный, хотя и твердый. Внутри из дерева (если постучать). Стенки и крышка – красиво-рифленые, углы обиты особо прочной кожей. Огромный. Человек бы в него легко поместился (в утробной позе). Две кожаные ручки по бокам (чтобы нести вдвоем). Металлические язык и петля для замка.

Замок – был. Серьезный, кованый. Но без ключа.

«Париж» – было оттеснено на крышке. И еще: «Туристский».

Французского, значит, производства… Представив себе двух носильщиков, согбенных под его тяжестью, сын опять улыбнулся.

Повертев замок (ключ оказался не нужен: он не был закрыт), сын поднял крышку.

Наверху лежали длинная юбка (подрясник?) и сандалии…

Под ними – ничего, сразу дно с прихотливыми пустыми отделениями, как в шкатулке. И лишь в одном – мешочек ржавых использованных лезвий.

Внутренняя сторона крышки была вся оклеена.

Спаситель, Мадонна, святой Георгий.

Этикетки виски (шесть сортов).

Спаситель с Отцом (Мазаччо). Святая Троица (Рублев).

Фотографии младенцев (шесть разных одного возраста).

Фотографии шести красавиц (все разные!). Одна из них…

Три фотографии одного и того же мальчика (разного возраста)…

Бибо узнал себя и захлопнул крышку.

Так и застыл, с сандалиями в руке.

2-004

Все очень ловко у него получилось.

Пока она, раскрыв рот, бродила по замку, гипнотизируя фамильные портреты, лаская рыцарей и китайские вазы, он перебирал у бабушки в шкатулке, что бы ей подарить взамен.

Не это и не это… А это уж слишком…

Скоро они придут! Ее надо было увести до этого.

Замена, измена… Бабкины цацки перевешивали.

– Ты знал, что их нет дома? – Он не услышал, как она подкралась. – Какая прелесть!

– Хочешь, возьми… – сказал он ломающимся голосом.

– Это слишком. Это не твое.

Он попробовал повалить ее на бабкину кушетку – движение, как ему казалось, все оправдывающее, – так кушетка была искреннее: она сломалась.

– Пойдем, – сказала Бруна. – Твои скоро придут.

Она УЖЕ знала. Он не сопротивлялся.

– На улице дождь, – сказал он, – я сейчас.

О, эта спасительная мысль о плаще!

С отвращением отразившись в дверце зеркального шкафа, он выхватил плащ на ощупь, первый попавшийся.

Так и вернулся, как лакей, неся перед собой плащ на плечиках. Застал Бруну на том же месте – перед зеркалом.

То же выражение лица застыло в зеркале.

Он швырнул в сердцах плащ на сломанную кушетку.

Теперь они отражались в зеркале вдвоем.

Лицо ее переломилось улыбкой, будто зеркало треснуло.

– Пойдем, – ласково сказала она.

Он воровато прихватил проклятый плащ, и они поспешили прочь.

В воротах замка столкнулись с матерью и бабкой.

И они поздоровались как ни в чем не бывало. Как призраки с призраками.

– Я вот что взяла на память, с камина…

И Бруна продемонстрировала никому не нужную треснутую друзу горного хрусталя. А он потрогал в кармане античную камею, но не показал.

Нет, она не потеряла туфельку на парадной лестнице…

Это юбка матери каким-то образом сначала прицепилась к плащу, а потом осталась лежать на сломанной кушетке.

Она потом служила главным вещественным доказательством на семейном трибунале: предаться разврату до такой степени! И где?! В фамильном замке, где каждый камень…

Не каждый… Никто не заметил пропажи ни друзы, ни камеи.

И матери было нипочем, что юбка-то была ее собственная.

Как ей не показался странным и тот факт, что после прецедента разврата можно забыть надеть юбку обратно…

Главное в вещественном доказательстве не столько его доказательность, сколько его вещественность…

Так думал молодой повеса, примеряя отцовские сандалии, в точь такие, какие утратил.

2-005

Но сундук был значительно глубже!

Обнаружив по сторонам две петли, сын потянул за них и с легкостью вытащил – это было всего лишь верхнее отделение!

Под ним было точно такое же, но и в нем ничего не оказалось. Кроме конверта.

«Завещание» – было написано на конверте.

«Для чего и требуются подобные сундуки!..» – усмехнулся было сын, вскрывая конверт.

Там были листок и еще один конверт.

«Сундук – Мадонне, содержимое – Бибо» – вот все, что было написано на листке.

«Завещание» – было написано на конверте втором.

«Бибо! Это тебе только показалось, что я расстался с тобой. Конечно, кто спорит, мне не удавалось уделить тебе достаточно времени. Теперь у меня будет его значительно больше.

Но кое-что, пользуясь торжественностью момента, хочется сообщить тебе сразу.

1. Не сотвори себе кумира (поверь мне, это труднее всего).

2. Помни, что любая жизнь (в том числе и твоя собственная) дороже любого транспортного средства.

3. Не возлюби жену ближнего, если не любишь ее.

4. Не пей пузырьковых (шампанское, пиво, зельтерская и т. п.). Лучше уж виски – много жидкости вредно, особенно в зрелом возрасте.

5. Не закусывай, когда пьешь. Чтобы сохранить зелень свежей, храни ее в воздухонепроницаемом пакете, надув его собственным выдохом (растения любят СО₂).

6. Более двух пар штанов и четырех рубашек не требуется для мужчины (трусы и носки – по усмотрению).

7. Не бойся. Помни, если кто-то стал относиться к тебе хуже, значит, он сделал тебе какую-нибудь гадость. Забудь.

8. Не отыгрывайся.

9. С похмелья брейся и не опохмеляйся (один).

10. Следи за ногами. Болеет всегда то, о чем не думаешь (например, ноги).

Уже десять! А я так и не успел тебе ничего сказать.

Скоро, скоро мой последний виски!

Позор, как и душ, принимай.

Люби языки и животных.

Есть можно все, сырое и вареное, но только самое свежее.