Текст книги "Сумерки"

6

С Сергеем они восемь лет учились в одном классе. Не сказать, что особо дружили – Витька больше водился в Колямом, а потом и с Лехой, – но и не враждовали. Оба не были ни в отличниках, ни среди отстающих, так, срединка наполовинку. Сергей не носил тогда ни очков, ни усиков, и не казался не вид таким строгим, как теперь. Выпускной вечер тоже провели порознь: Сергей пошел с девчатами, а Витька с Лехой и Колямом, и кем-то еще, кого он теперь не помнил, достали припрятанную водку и напились, как зюзи. Через два месяца после выпускного Сергей с матерью переехали на другой конец города, и расстались они, казалось бы, навсегда…

Три года назад Витька шел через березовую рощу – есть такая в Глазково межу его улицей и трамвайными путями – домой. Днем было дело, его тогда первый раз поперли с работы и потому шел он не на рогах, конечно – это редко случалось, – но прилично нагруженный, и выпить хотелось еще, а в кармане бренчали только медяки.

На очередном повороте узкой асфальтовой дорожки он сильно шатнулся и толкнул какого-то встречного в выпуклых очках, с черными усиками, и вместо извинений привычно забормотал:

– Закурить не найдется, земеля?

Так пробормотал, на всякий случай. Шла перестройка, жить становилось все труднее и закурить перестали давать, особенно такие, как этот, прилично одетые, в шляпе.

– Найдется, – неожиданно ответил очкарик и протянул пачку «Беломора». Пачка была полная, папироса не вылезала, и Витька, тужась ее подцепить, искоса разглядывал дарителя. Было в нем что-то смутно знакомое, хотя Витька никогда не водил знакомств с очкастыми.

– Виктор, ты, что ли? – спокойно проговорил очкарик, принимая пачку.

И тут Витька прозрел, мысленно скинул усы, очки, шляпу и возраст.

– Серега! – с пьяным подъемом воскликнул он. – Дружище! Сколько лет!.. Нет, сколько же мы с тобой не виделись, а?

– Тринадцать лет, Виктор, – сказал Сергей, сжимая его потную руку и строго улыбаясь из-под очков.

– Да ты что? Точно! Ну, здорово… Это ж надо – так неожиданно!

Нельзя сказать, чтобы Витька так уж обрадовался встрече с Сергеем, хотя было немного приятно встретить одноклассника. Но подъему немало помогла выпитая водка да вспыхнувшая внезапно надежда «зашибить» червончик еще на бутылку. К тому же было слегка неловко, что вот он, Сергей, весь такой солидный, хорошо одетый и, видать, здорово живущий, а Витька в старой засаленной кожанке, сплюснутой от долгого употребления шапке и подпитый – по морде видать, что в привычку ему это. Вот и старался за подъемом скрыть неловкость перед однокашником, который, судя по всему, выбился «в люди».

– Ну и как ты? – восклицал Витька, размахивая руками, улыбаясь во весь рот.

Сергей отвечал скупо, но без видимой неохоты, без показной спешки, ничем не выдавая желания поскорей распрощаться и уйти, как некоторые Витькины одноклассники – другие просто отворачивались при случайных встречах, не узнавали. Закончил высшее, диплом, работает в институте, в био каком-то… Нет, не женился, как-то все некогда было – учеба, потом работа. А мама умерла…

Витька обдумывал, как бы половчее ввернуть насчет червонца, когда Сергей предложил:

– А что мы стоя разговариваем? Сядем. – Кивнул в угол рощи, где стояла никому не нужная, людьми и богом забытая деревянная эстрада и перед ней с десяток покосившихся, но каждый год регулярно кем-то красившихся скамеек.

Пока они шли и усаживались, разговор как-то прервался. Сначала долго молчали: Витька натуженно, пытаясь выжать из путаных мыслей хоть какие-то слова; Сергей – непринужденно, глядя сквозь очки то на него, то на светлую солнечную рощицу в потоках весенней воды и пористых, чернеющих сугробах. Курили. Сергей задумчиво выпускал дым. Витька водил руками по пыльному, шероховатому краю скамьи, ерзал, не мог найти себе место.

– Ты много пьешь и часто, – то ли спросил, то ли констатировал Сергей. – А как живешь, Виктор?

Тут Витьку прорвало. Рассказал он и о Тамарке своей, которая неплохая жена, но ругани промежь них много, и о детишках (Димка второй заканчивает, трудно ему – говорить почти не может, а Валерке два года стукнуло); и про бабку Маню рассказал – помирать давно пора, а все живет, не мешает вроде, но неудобство какое-то от нее, опять же заботиться, кормить надо; и о работе своей проклятой тоже рассказал, как поперли его из слесарей с завода сегодня за пьянки, а пьют там все, только никто не попадается, а он, Витька, все время… Рассказывал долго, подробно, волнуясь, весь покраснев, то стучал кулаком по скамейке, то чуть слезы из глаз не брызгали – так было жалко и себя, и Томку, и детей… Всегда приятно поплакаться человеку, особенно если человек не близкий и рассказанное ни к чему не обязывает.

Сергей слушал внимательно, не перебивал, но без ложного сочувствия. Курил, но не причмокивал, не восклицал: «Надо же!». Сверкал на солнце очками. Когда Витька замолчал, протянул ему «Беломор», зажег спичку, сказал:

– Я к тебе зайду… с женой познакомишь. Живешь там же?

– Там же… заходи, – вяло проговорил Витька.

Выговорившись, он как-то сразу ослаб и не нужно ему было уже ничего: ни вина, ни червонца, а нужно доплестись до дому и завалиться спать. Он даже забыл, что дома ждет неприятный разговор с Тамарой по поводу увольнения.

– А сейчас, извини, некогда. Я ведь на работе. – Сергей встал, протянул ему руку, крепко пожал вялую, потную ладонь. – Скоро увидимся. – И ушел, не оборачиваясь.

С тех пор Сергей приходил к нему по нескольку раз в месяц, познакомился и даже вроде бы подружился с Тамарой, сидел, пил чай, не читал нотаций, не укорял пьянством. Много разговаривали о том, о сем, о жизни. О пьянстве тоже говорили, но без назиданий, ненавязчиво, спорили о причинах, о том, почему все-таки люди пьют. Витьке нравилось говорить с Сергеем. От этих разговоров веяло совершенно иной, незнакомой ему, и потому любопытной жизнью. Единственное, чего не мог понять Витька, зачем Сергей вообще ходит к нему. Что он в нем нашел? Что имеет с этих встреч? Не то, чтобы Витька много об этом думал – думать он вообще не любил, не нравилось ему думать, – но нет-нет, да мелькала такая мыслишка, и не было на нее ответа.

7

Сергей ушел, а Витька, окончательно раскисший от водки, забрался в постель, но не спал. Лежал, глядел, как сгущаются в комнате сумерки и как все труднее различать волнистые полосы на полированном шифанере у стены напротив кровати. На кухне Тамара гремела посудой. Со звоном разлетелась то ли чашка, то ли тарелка, и Витька вспомнил, как долго и заискивающе уговаривал жену выпить под селедочку, а когда уговорил, как неодобрительно глянул на нее Сергей, но ничего не сказал.

А потом далеко внизу, на лестнице, послышался детский рев и все приближался. Заколотили в дверь, грубо заколотили, кулаком и, кажется, даже ногой, и Витька понял, что ревет Валерка и что-то случилось. Он хотел было встать, но тело не слушалось, голова сразу пошла кругом, и он рухнул обратно на подушку, лежал весь мокрый, сминая в кулаках простыню. По коридору промчалась Тамара, и Валерка заревел уже в квартире. Перекрывая его рев, пронзительный и визгливый мужской голос кричал так, что было слышно даже на улице, бессвязно и непонятно:

– Пораспускали бандитов… рэкетиры малолетние… Пристрелю щенка, и глазом не моргну… «Тойота-Карина»… Вы же мне всю жизнь платить будете, ханыги подзаборные, и то не расплатитесь… Мразь совковая…

И сперва был слышен только этот визгливый, захлебывающийся благородным негодованием голос, даже Валерка реветь перестал. А потом закричала Тамара, и голос у нее был тоже визгливый и неузнаваемый:

– Как ты смеешь так с ребенком… Да я в милицию пойду… Коммерсанты паршивые… Ворюги… Что нужно – заплатим…

– Нужны мне ваши деревяшки заср… – визжал мужчина. – Запла-атим… Голытьба бесштанная… Пристрелю щенка…

Из дальней комнаты скрипела беспомощно бабка Маня:

– Томочка!.. Витюня!.. Это кто пришел-то?..

Витька лежал, закрыв глаза, крепко сцепив челюсти, и скулы туго натягивали кожу. Он знал, что должен встать и выйти, ему было стыдно, что не может встать, лежит тут, как боров, пьяный, и в то же время мелькала, успокаивала мыслишка, что все само утрясется. Все уляжется…

Пушечным выстрелом ударила дверь, и долго еще всхлипывал и плакал Валерка, и ходила, стуча дверями и двигая стулья, Тамара. Когда все стихло, стало уже совсем темно, и шифанер расплылся темным пятном в углу. Сердце перестало бешено колотиться и спазма отпустила горло. Витька уже засыпал, когда ударил в лицо яркий свет. Он открыл глаза, но тут же со стоном зажмурился.

– Погаси, – сквозь сон простонал он.

– Я те погашу! – крикнул над ухом голос Тамары. – Дрыхнешь, пьянчуга?! На меня тебе плевать, на детей тебе тоже плевать!.. Он Валерке все уши оборвал, а ты тут валяешься… Му-уж! Отец! Хочешь сказать – не слышал?

– Кто?.. Кто оборвал?.. – простонал Витька, снова сминая простыню.

– Этот, из третьего подъезда… как его?.. Торгаш вонючий… Ну, у кого иномарка. Если хочешь знать, твой сыночек на вишневом боку этой проклятой иномарки такие слова гвоздем нацарапал, что мне повторять их противно! Заплатила я ему, все, что было, отдала… А он его по затылку бил и за уши всю дорогу… Орал тут… А ты… Ты…

Послышался сдавленный плач. Витька осторожно приоткрыл глаза, рукой заслоняясь от лампочки. Тамара сидела на стуле, уронив голову на низенький столик трюмо, тряслись острые плечи, тряслась в дыре халата голая лопатка, перетянутая лямкой лифчика. Витька откинул одеяло, шатаясь, подошел к трюмо, наклонился.

– Тамарка, Томша!.. Ну, перестань, ну, все прошло… Ну, хватит. – Он гладил трясущейся рукой короткие, жестковатые волосы жены.

Тамара резко откинула его руку, вскочила в распахнутом халатике, зареванная, некрасивая, но была сейчас для Витьки прекраснее и желаннее всех женщин. Скособочившись, он потянулся к ней, ловил ее тонкие костлявые руки, стискивал плечи.

– Том… Томша… хватит… давай спать… Том-ша… – Он криво ухмылялся, отвесив нижнюю слюнявую губу, а ему казалось, что улыбается ослепительно и призывно. Он весь трясся от внезапного желания, перед глазами плыли шифанер и трюмо.

От резкого толчка в грудь Витька упал на кровать, больно стукнувшись затылком о стену, тяжело заворочался, путаясь в одеяле, поднялся и пошел на нее, бросавшей ему в лицо, точно плевки:

– Куда лезешь… Убери свои грязные лапы! Тоже мне, захотел… Вспомнил, что муж!..

Ярость залила глаза, в воздухе поплыли багровые круги. Это не Витька., это кто-то другой, сидящий в нем, злобный на все и на всех, не задумывающийся, оборвал его бессвязные восклицания, заткнул рот мокрым от пота кулаком, выдавив на губы яркую пенную кровь. Это не Витька, противно шипя, цедил сквозь зубы:

– С мужем, значит, не хочешь… с другими спуталась… с другими валяешься, раз с мужем законным нее желаешь… с другими…

Всхлипывал за стеной во сне пострадавший Валерка.

8

Мутное белесое небо за окном и видна только деревянная двухэтажка на другой стороне улицы с торчащими, как пни, облупленными кирпичными трубами. А за ней, вместо спускающегося к реке Глазково – скопища погруженных в сады частных домишек, – такое же мутное марево, сливающееся с небом. Дождь… По стеклу лились извивающиеся струи, за окном журчало, с хлюпаньем прокатывались редкие машины. Стекло было прохладное. Витька прижался к нему горячим лбом, а пальцы, которыми он сжимал подлокотник, были покрыты ледяной влагой. В голове привычно гудели колокола, путая мысли, но думать было необходимо, потому что сегодня день получки, и если он выкрутился полмесяца назад, отдав Тамаре вместо аванса расчет, если он выкручивался все эти полмесяца, сидя у Лехи на хате или слоняясь по центру от одного пивного ларька до другого, то сегодня подходит конец. Больше ему не придется выкручиваться, если не достанет денег.

Витька с сожалением вспомнил тот газетный сверток, который давно отдал Лехе. На два миллиона можно было прожить год, даже больше… Но что о том думать.

Сегодня Леха должен быть дома, соберется компашка, и это хорошо – потому что дождь и много по улицам не пошляешься. Но где взять деньги?.. Витька чувствовал, что после сегодняшнего дня вся его жизнь полетит кувырком…

– Так и будешь стоять, уперевшись лбом, как баран? На работу опоздаешь.

Витька отпрянул от окна. Тамара застилала постель и, оборачиваясь через плечо, зло поглядывала на него.

– Норовишь поскорее из дому выжить, – пробурчал Витька и, пошатываясь, пошел к дверям. – «Опоздаешь… на работу». Не твое это дело.

– А кормить всех вас мое дело? – неслось вдогонку. – А блевотину за тобой подтирать – мое?..

У двери Витька остановился, повернулся, держась за прохладную ручку. Тамара кричала, бросив одеяло, перекосив рот. Лицо багровое, напряженное, глаза выпученные и чужие. Она вообще как-то сразу стала чужой с того вечера, когда Витька впервые ударил ее, и не было уже между ними ласковых минут.

– Ну, пошло, разоралась, – невнятно проговорил Витька, с трудом ворочая шершавым языком. Хотелось пить, но нельзя – Витька знал, что тут же стошнит. В общем-то привычное, нормальное состояние, только бы до Лехи догрести, а там примет – и полегчает.

Витька посмотрел еще на Тамару, как она рывками сворачивает одеяло, зло сплюнул на пол и ушел в полутемный коридор. В соседней комнате горел свет, возились мальчишки, а в дальней громко кряхтела бабка Маня, у которой всегда в непогоду ломило кости.

Витька постоял у вешалки, прислонившись плечом к стене, обхватив ладонями потный лоб. Вот и пацаны тоже чужими становятся. Димка вообще разговаривать не хочет, отворачивается при виде отца. Валерка, даром что маленький, и тот исподлобья смотрит. Волчата… Что-то говорил про детей Одноногий однажды, обидное что-то. Прав был, выходит, старый хрыч, неважно, что пропился весь и кроме вина ни о чем не думает. Прав… Витька глубоко вздохнул и полез снимать куртку, но его повело в сторону, ухватился за куртку и оторвал вешалку. Еще раз плюнул со злости и досады. Вот и вешалку некому будет пришить. Томка не станет, дождешься у нее.

Уходя, он нарочно саданул дверью, на кафель площадки посыпалась известковая крошка.

Перешагнув высокий порог Лехиной хаты, Витька встряхнулся так, что с куртки полетели брызги. В комнате было темно от дыма, дым лениво плавал толстыми слоистыми пластами, закручивался, то устремляясь вверх, то прижимаясь к полу, и исчезал под столом. Вся компашка была тут. За пустым столом, боком к дверям, сидел Колям в наглухо, до шеи, застегнутой цветастой рубахе – ни дать, ни взять, настоящий цыган из табора. Одноногий, стуча костылями, беспокойно ходил от буфета с пузатыми ножками к столу и обратно, то вдруг устремлялся к окну, наваливался пузом на подоконник, сминая побеги в горшочках, и презрительно сплевывал:

– Пого-ода!..

Из спальны вышел Леха в майке, открывавшей волосатую грудь, с початой бутылкой белой.

– Вот и все в сборе, – громогласно объявил он, хлопая бутылкой о стол. – Можно лечиться…

Бросив куртку под вешалку на валявшиеся с зимы черные драные валенки, Витька прошел к столу и опустился напротив Коляма, помотал тяжелой, будто залитой свинцом, головой.

– Вчера кореша встретил у киоска, – начал Одноногий, умащиваясь за столом. – Раскрутил на пузырь красенькой.

– Ну-у? – удивился Леха, разрезая сапожным ножом круглую булку. Хлеб был сырой и резать пришлось толстыми ломтями. – Тебя еще не все собаки прознали?

– А ты слухай, – обиделся Одноногий. – Я его в упор раньше не видел, кореша этого… Кандалыбаю я, значить, к киоску у рынка. Ранехонько этак, часиков в восемь. Во рту пожар, в животе – пожар, но чую я, что зря – с утра же ни одна паскуда не подаст. Чапаю в таком настроении мимо магазина твоего бывшего… – Он подмигнул Витьке, хохотнул. – Гляжу – у магазина мается мужичонка лет за сорок. Прилично одетый, в шляпе, антеллигентный такой. Мается он, значить, и по глазам видно, похмелиться ему – позарез. Я сразу смекнул, что к чему. Подковылял, значить, и гаркнул ему в самое ухо. Друже, ору, однокашник, сто лет тебя не видывал!.. Смотрит он на меня, смотрит – не признает. Но ему же неудобно сказать, что запамятовал. А я свою бодягу гну: как поживаешь да где работаешь, да не женился ли… Ну, тут он тихонько так, вежливо и отвечает: «Извините, говорит, не припоминаю я вас». Я, конечно, сразу рожу обиженную: «Да, кричу, конечно, изменился я шибко. Как, кричу, на трудовом посту костыль отломали, так многие, кричу, узнавать меня прекратили!» Тут ему еще неудобнее стало, и он тихонько, неуверенно: «Васька, ты, говорит, что ли?» Ага, говорю, вспомнил, чертяка… Ну, и пошло у нас, поехало, встреча друзей, объятия. Я ему про киоск – дескать, чего ты здесь торчишь, когда еще откроют, а тут ниже – день и ночь с распростертыми объятиями. Так выпьем, друже, за встречу… Ну, куда он денется? Сразу за киоском и раздавили красенькую… Вот оно как, а ты говоришь, собаки!..

– Ловко! – хмыкнул в черную бороду Колям. – По такому случаю и выпить не грех.

Леха уже налил в стаканы и говорит:

– За то, чтоб кореша не переводились такие, какие выручают нас рано поутру.

Хорошо пошла белая за корешей. У Витьки перестало гудеть в голове, зато перед глазами все расплылось, порозовело и замутилось. Рядом бубнил Одноногий, и дождь за окном журчал весело и игриво, барабанил по крыше, точно ударник наяривал соло.

После второй Одноногого развезло. Он плакал, слезы бежали по щекам, как дождь по стеклам, застревали в черной щетине. Он стучал кулаком по столу, так что подпрыгивали стаканы, кричал:

– Люди-и… Я ж инвалид первой группы… Сволочи!.. – И ругал бог знает кого черными словами.

Потом с грохотом уронил костыли, потянулся за ними и сам еще громче грохнулся об пол, повозился, сопя, возле ножки стола, и переливисто захрапел.

Колям глядел в окно, за которым не было видно ни черта, кроме обвисших кустов с проклюнувшимися листочками и мокрого покосившегося забора.

Леха со скрипом передвинул табуретку, подсел к Витьке, обхватил его за плечи толстой ручищей. Был он горячий и твердый, и Витька почему-то вспомнил, что после школы Леха занялся боксом, выступал на районных соревнованиях и кого-то там побеждал, пока не выкинули его из секции за пьянку.

– Слушай, Витюня, – жарко дышал на него Леха. – Что ты Томке своей сегодня принесешь? У тебя же получка, а?

– Не трави ты душу, – отбивался Витька от него, горячего, мохнатого, прилипчивого. – Все равно не займешь…

– Не займу, а заработать дам, – не унимался Леха. – Заработать, понял, пьяная твоя морда?

– Мне сегодня деньги нужны, сегодня, – втолковывал ему Витька, стуча грязным пальцем по столу для убедительности. – А ты – заработать!..

– Ладно, выпьем для ясности, может, соображать начнешь…

Забулькала водка. Леха налил в три стакана и, пока наливал, виляла хвостом синяя русалка на его правом выпуклом бицепсе. Колям встрепенулся, пододвинулся к столу и протянул руку за стаканом.

– Чтобы хрустики в кармане шуршали, – подмигнул Леха и разом вылил водку в широко открытый рот.

Выпив, Витька передернулся, простонал: «Как ее пьют, проклятую…», слепо зашарил по столу, схватил ломаный кусок хлеба и долго, с хлюпаньем, нюхал.

Черными волосатыми пальцами Колям копался в хлебе, крошил, мял, разбрасывая по клеенке крошки, катал шарики и, не глядя, бросал их в дыру в черной густой бороде. Выпуклые цыганские глаза то и дело поглядывали на Витьку, который, даваясь, жевал хлеб, хрипло вздыхал, откашливался.

– Да что уговаривать, – сказал вдруг Колям. – Не нужны человеку деньги – и не надо.

– Нужны, нужны, только сегодня нужны. Мне отдавать жене, – стонал Витька с набитым ртом, и то ли от водки, то ли от жалости к себе на глаза навернулись слезы, и комната мокро расплылась, а Леха опять стискивал плечи, дышал перегаром в щеку.

– Про сегодня и речь, старичок. Получишь сегодня, а работенка завтра… Ведь завтра, Колям?

– Завтра, – кивал Колям, и снова его пальцы беспокойно, как тараканы, суетились в хлебе.

– Сво-олочи-и… – застонал на полу Одноногий, заворочался, но не проснулся. – Убили-и…

– Вот, вот они. – Леха достал из кармана смятые деньги, бросил на стол. – Двести тыщенок. Аванс, так сказать…

Витька смотрел на деньги, и в глазах постепенно яснело. Он чувствовал себя, как приговоренный к казни, которому вдруг, уже перед виселицей, говорят о помиловании. Одна красненькая – пять тысяч – угодила в лужу пролитой водки и лежала, ненамокая. На грязной, жирной бумажке искрились мелкие капельки.

– Ну, берешь? – дышал в щеку Леха.

Витька комкал деньги в потных руках, долго заталкивал в брючный карман, приминал там, чтобы не выпали.

– Что делать-то? Что? – Внезапное беспокойство охватило его, хотелось куда-то бежать, что-то хватать.

– Завтра, завтра, – вовсе не пьяным голосом сказал Леха. – Делов немного – помочь человеку в машину залезть да дверцы закрыть. Ну, там по мелочам еще… – Он неожиданно громко захохотал, запрокинув голову, открывая мощную багровую шею.

Хохот совершенно успокоил Витьку, и тут ему страшно захотелось спать.

– Какому человеку? – безразлично пробормотал он, лишь бы что-то сказать.

– Завтра увидишь, старик. – Леха снял с его плеча тяжелую руку, И Витька, ударившись лбом о твердый стол и проваливаясь в бешено крутящуюся воронку, услышал где-то далеко голос Коляма: «И ты думаешь, он надежен?»

Витька хотел удивиться и что-то ответить, но не успел…