Текст книги "Сумерки"

9

После вчерашнего дождя все выглядело чисто вымытым. Небо как на картинке – яркое, синее. На горизонте курчавились облачка. Парили высыхающие на асфальте лужи. Потом асфальт кончился, и «рафик» запрыгал на выбоинах. Витька больно ударился затылком о стенку, рядом выругался Леха, подскакивая при каждом броске, цепляясь руками за низенькую перегородочку, отделявшую их от шофера. На нем была такая же, как у Витьки, кожаная куртка, только не черная, а светло-коричневая, покрытая сеткой трещинок.

Колям гнал вовсю, то и дело поднимая руку с засученным рукавом синей рубахи, поглядывал на часы, блестевшие среди черной шерсти.

– Дело несложное, – говорил, мотаясь, Леха. – Беспроигрышная лотерея. – «Рафик» подпрыгнул, как дикая коза, и он выругался. – Ты что, потише не можешь? – крикнул Коляму. – Летишь, как на пожар!

Колям слегка отпустил педаль, и трясти стало меньше.

Ехали по новому микрорайону, где Витька никогда не бывал. Мимо тянулись безликие серые коробки многоэтажек, расставленные скучными рядами. Микрорайон строился, и многие еще слепо глядели пустыми оконными рамами. Между ними высились глиняные горы, прорезаемые широкими канавами, забросанными битым кирпичом, торчали железные штыри, скрюченные остатки арматуры, валялись рыжие от ржавчины трубы.

– Тут, старик, дельце такое, – продолжал Леха, сунув в рот папиросу. – Он долго не мог попасть в нее огнем, чиркал спички, которые задувало из открытого окошка. – Есть, понимаешь, гуси, у которых деньжат – лопатой греби. И снимают с книжки по-крупному. Дачку там вторую купить или иномарку заместо «Жигулей»… А у тебя жене отдать нечего, детишкам на молочишко не хватает. На пузырь частенько не наскребешь. Справедливо, я тебе говорю, а?

– Угу, – невпопад хмыкнул Витька, смутно воспринимая, да и не прилагая никаких усилий к тому, смысл Лехиных слов – мешал шум мотора и привычный звон в голове.

– Вот мы справедливость и восстанавливаем, – перекрикивал гудение Леха. – Распределение деньжат должно быть честным, верно?

– Угу, – соглашался Витька, ерзая на твердом сидении, чтобы не свалиться.

– Ты теперь в деле. В кусты теперь, старичок, поздно. Да и риску никакого. Действуем, значит, так: Колям за рулем, Нинка брякнула, что сегодня один хмырь будет в сбербанке десять лимонов брать. Даже час сообщил ей, паскуда. Нинка, она расколоть клиента умеет. А к чему ему столько, а?

– Угу, – буркнул Витька и опять ударился затылком.

– Одноногий тоже поработал. Спец! Художник! Вот, – Леха выхватил из кармана куртки и сунул Витьке узкую книжечку в красном переплете. – Налоговая полиция… – Леха расхохотался, «рафик» мотнуло, книжечка щелкнула Витьку по носу. – Вот тебе и всех дел – помочь залезть человеку в машину. Ну, там пособить, если брыкаться начнет, – закончил Леха.

«Рафик» затормозил у высокой глиняной кучи. Колям с шумом выдохнул воздух, закурил. Витька тоже закурил и тут же закашлялся. Язык был шершавый и заполнял весь рот, а похмелиться Леха не дал. «Сделаем дельце – хоть купайся в ней».

Впереди, через дом, поблескивала на солнце новенькая застекленная вывеска «Сбербанк».

– Скоро появится, – поглядел на часы Леха.

– А если на своих колесах прикатит? – процедил сквозь зубы Колям.

– Тогда его счастье… Но не должон. У него «блуберд», пожалеет такую бить по здешним ямам. Да и живет рядом.

Упало молчание. «Рафик» наполнился дымом, лениво вытягивавшимся в раскрытые окна. Витька, не отрываясь, смотрел на двери «Сбербанка».

Время тянулось, как жевательная резинка. Проходили мимо люди. Было жарко и душно, потому что курили теперь без перерыва, и на третьей папиросе у Витька дым стал колом в горле. Кашлял долго, с надрывом, стучал кулаком по сидению, тряс головой.

– Ну, скоро он?.. Ну, где он там пропал, гад? – бормотал впереди сквозь зубы Колям, то поворачиваясь к ним, то уставившись в стекло.

– А Нинка не наколола? – Леха сплюнул в открытое окно, лицо его было спокойным, только каким-то окаменевшим и строгим.

– Нинка? Никогда! – Усмешка на мгновение раздвинула растрепавшуюся бороду. – Это, брат, такая деваха… Ей тоже деньжата нужны. И не только они…

– Не много ли обещали? – лениво протянул Леха. – Два лимона за десять слов. По двести тысяч за слово.

– Не жмись, – нервно и отрывисто сказал Колям. – Без нее ничего бы не выгорело.

– Да я так. – Леха затянулся и сощурил маленькие глазки. – Обещано, так обещано. Жинка-то твоя не знает?

– Откуда? – дребезжаще рассмеялся Колям. – Я вольная птица. Восемь часов за баранкой, а работы на два часа. Остальное – катай, где хочешь, никто не проверит. Выгодная у меня фирма… Да Натахе все равно, где я и с кем, лишь бы деньги не переводились… – Колям приспустил стекло и длинно сплюнул на сырую глину.

– А ты чего приуныл? – Леха хлопнул Витьку по плечу. – Трясешься?

– Иди ты… – безразлично отмахнулся Витька. – Выпить бы…

– Выпьем, – хохотнул Леха. – Скоро домой поедем. У меня там коньячок в заначке. Не все же водяру хлебать. Вспрыснем душу раба божьего…

– Как это? – уставился на него Витька. – Ты же говорил – пощупаем только. Ты что, серьезно?

– А как иначе? – прищурился Леха. – По-твоему, мы его тряханем и пустим потом до ментовки, чтоб выставил нас тепленькими?.. Пятиться поздно, Витюня, авансик-то, небось, жене уже отдал? – Он криво усмехнулся. – Ну, не горюй. Если все будет ништяк, пятьсот тонн тебе за сегодняшнее отвалится. Понял?

Витька хотел что-то ответить, но тут к ним резко обернулся Колям.

– Вот он, – просвистел по машине взволнованный шепот.

– Ну, – Леха насупился на Витьку, – не подкачай, старик.

В переднее стекло Витька увидел, как от сбербанка от ходит какой-то низенький, толстый, в темно-коричневом плаще и шляпе. На секунду он обернулся – мелькнуло одутловатое старческое лицо с отвисшими щеками и густыми щетками бровей, – повернулся к ним спиной и пошел, неторопясь, вперевалочку, старательно обходя лужи. За сбербанком улица, можно сказать, кончалась. Справа тянулся деревянный некрашенный забор-времянка, слева – пустая коробка недостроенного здания, больше похожего на древние руины, кучи кирпича, канавы, высокие стопы серых бетонных плит.

Когда старик поравнялся с забором, Леха выскочил из боковой дверцы, отрывисто бросив Коляму: «Как догоню – подкатывай», и крупным шагом, шлепая по лужам, быстро пошел вперед.

Витька с колотящимся в горле сердцем, вцепившись руками в перегородку, отделявшую его от Коляма, не мигая, смотрел в ветровое стекло.

Леха быстро догнал старика и повернулся, протягивая ему правую руку. Показывает книжечку – понял Витька. Старик, очевидно, возражал, размахивал руками, как крыльями, хлопал ими по бокам, быстро и мелко кивая шляпой.

«Рафик» заурчал и неторопливо пополз вперед. Витька перестал дышать и еще сильнее впился в перегородку.

Колям остановил машину так, чтобы закрыть старика и Леху от дома со сбербанком. Витька слышал невнятные голоса, видел в боковое стекло, как Леха взял старика под локоть. Тот упирался, по-прежнему кивая головой.

– Дверцу, дверцу, – зашипел, не оборачиваясь, Колям. – Чего сидишь, паскуда?..

После его слов Витьку охватило спокойствие оцепенения. Сердце замерло, мокрые руки разжались и даже гул в голове приутих. Он встал, нагнулся, чтобы не удариться о низкую крышу, слепо нашарил ручку и нажал.

Старик сразу же очутился перед раскрывшейся дверцей. В машину ворвался его сердитый, прерываемый одышкой голос:

– Безобразие… Думаете, партии не стало, так мне пожаловаться на ваш произвол будет некуда… Какое вы имеете право?..

– Имеем, гражданин, имеем, – бубнил Леха, подталкивая его сзади. – У нас приказ.

– Тогда покажите ордер, – потребовал старик, уже подняв ногу на ступенечку.

Витька схватил за рукав коричневого плаща и потянул на себя. Старик рванул руку, взвизгнул:

– Не трогайте меня, молодой человек! Я требую…

Леха поднажал сзади, и старик очутился в машине, пошатнулся и рухнул на Витькино место. Витька поспешно сел напротив. Леха был уже в машине, согнувшись, торопливо поднимал стекла, задергивал реденькие шторы.

– Имейте в виду… – снова начал старик, взмахнув руками. – Я запишу ваши фамилии и…

Машина дернулась и Леха чуть не упал, но устоял, уперев руку в шершавую крышу.

– Пересядьте туда, – он ткнул свободой рукой на заднее сидение.

Старик встал, держась за стенку, и повернулся к ним спиной.

Леха мгновенно выхватил из-за бокового сидения большой гаечный ключ, обмотанный тряпкой, и, не размахиваясь, резко ударил старика сбоку по голове, за ухом. Старик не вскрикнул, не дернулся, упал мягко, как ватная кукла, лицом в кожу заднего сидения. Витька услышал негромкий стук и не сразу понял, что стучат его собственные зубы. Леха, кряхтя, перевернул старика на спину – спокойное лицо с закрытыми, как у спящего, глазами. От прыжков «рафика» мелко тряслась отвисшая, вся в складках, щека.

– Держи! – Леха сунул Витьке в ослабевшие руки две толстые, с банковскими бандеролями, пачки розовато-желтых пятидесятитысячных. Витька с любопытством уставился на них. Как в кино, мелькнуло почему-то в голове.

«Рафик» перестал прыгать, с шелестом покатил по асфальту. Колям пригнулся к рулю, не оборачивался, под натянутой на спине рубашкой вырисовывались острые лопатки. Леха, опустившись на колени, какой-то бечевкой связывал старику кисти рук.

Машина снова запрыгала, затряслась, дробно застучали по низкому днищу камешки. Шторки были задернуты. Через ветровое стекло Витька увидел вдалеке высокие трубы, накрытые расплющивающимися подушками черного дыма, какие-то кирпичные башни. Завод, подумал он.

Между заводом и дорогой расстилался широкий пустырь, поросший колючей желтой травой и усеянный, точно шахматная доска, черными квадратами. «Рафик» съехал с дороги, прополз по траве и остановился. Леха тут же распахнул боковую дверцу, выскочил, повертел головой.

– Давай-ка, берись, – бросил он Витьке, всовываясь в машину и хватая неподвижного старика за плечи. – Быстрее! – И потащил его по полу.

Витька бросил пачки на противоположное сидение и схватил ноги чуть выше ботинок с тряпичным верхом. Старик оказался невыносимо тяжелым, а ноги были неприятно мягкими. Споткнувшись на ступеньке, Витька чуть не отпустил их.

– Быстрее, быстрее, – со свистом выдыхал сквозь зубы Леха.

Снаружи дыхнуло прохладой, пылью и какой-то мазутной гарью. Метрах в трех от машины лежало черное квадратное озерцо с бетонированными берегами. Неподвижная поверхность его была сероватой, словно густо припорошенной пылью.

– Раскачали, – прохрипел рядом Леха. – Раз… Два… Давай!

Громко хлюпнуло, словно в воду бросили куль картошки, и старик неестественно быстро ушел в черное, непрозрачное. По озерцу пробежали круги, дважды утробно булькнули, лопаясь, пузыри. И все…

– Пошел, чего стоишь? – Леха толкнул Витьку к «рафику».

– Гони! – крикнул Коляму, хлопаясь на сидение.

Витька сидел напротив него, снова стискивая в руке желтые пачки, и не чувствовал ни радости при виде денег, ни страха. Хотелось поскорее очутиться за столом у Лехи и пить, и слушать разглагольствования Одноногого.

«Рафик» прыгал и трясся, Витьку мотало из стороны в сторону.

– Не всплывет? – на мгновение обернулся к ним Колям.

Его голос показался Витьке совсем незнакомым.

– Нет. – Леха громко выдохнул. – Я ему два свинцовых бруска в штаны. Да и глубина там…

Он достал из пачки мятую папиросу, сунул в рот, чиркнул спичкой. Машину швыряло, но несмотря на это, было видно, как дрожит спичка в толстых Лехиных пальцах. Огонек, замотавшись, погас, так и не коснувшись папиросы.

– Дай прикурить. – Леха протянул Витьке спички.

Машина, шурша, летела по асфальту, мимо проносилась встречная колонна грузовиков – зеленые, пыльные, все одинаковые. Впереди показалась горка, по гребню которой вилась длинная многоэтажка, прозванная в народе «китайской стеной». Шоссе оборачивалось вокруг нее, входя в город.

– Стой! – крикнул вдруг Леха. – Номера сними одноноговские! Заметут!..

– Снял уже, пока вы кидали, – лениво отозвался Колям.

– А-а… – потянул Леха.

Он успокаивался, перестал тяжело дышать, глубоко, с наслаждением, затягивался. Раздернул шторки, спустил на своем окне стекло. Запахло пылью, ворвался грохот проносившихся машин – они въехали в город. Взгляд Лехи упал на пачки, которые Витька все еще держал в руке.

– Дай сюда, дура, – беззлобно сказал он и сунул пачки во внутренний карман своей куртки. – Еще менты увидят…

Больше про это не было сказано ни слова, точно никогда не существовало микрорайона, сбербанка, старика и черного неподвижного озерца с бетонными берегами. Просто они возвращались после удачного «калыма»…

10

Витька шел через березовую рощу, почти не качался, хотя коньяк прямо-таки булькал в животе. Странное дело – пил его Витька чуть ли не полными стаканами и не пьянел, точно воду хлебал. Одноногий, тот быстро сломался, снова плакал, ругал всех подряд, а потом дополз до дивана и захрапел. Леха тоже захмелел, смеялся, анекдоты травил, а потом, морща лоб и слюнявя пальцы, долго раскладывал деньги на неровные кучки. Витьке досталось десять желтых, хрустящих, чуть ли не прямо из типографии бумажек. Он сунул их в куртку. Не забыть бы спрятать. Не дай бог, опять Томка нашарит…

Вечерело, подсыхающую дорожку исчеркали протянувшиеся от берез тени, в воздухе чувствовалась прохлада приближающейся ночи.

Кто-то вдруг хлопнул Витьку сзади по плечу, и он резко обернулся. Сердце опять запрыгало в горле, как давеча в машине.

Перед ним стоял, слегка улыбаясь, Сергей.

– Приветствую, Виктор, – сказал он, протягивая руку.

– Здорово, – буркнул Витька, стараясь, чтобы Сергей не заметил его зачастившего дыхания. Руки не подал.

– Что ты сегодня такой мрачный? – удивился Сергей. – Перебрал, что ли?

– Недобрал, – отрезал Витька, недобро глядя на него.

– А я к тебе. – Сергей уже не улыбался. – Может, не вовремя?

– Сядем. – Витька мотнул головой на покосившиеся скамейки эстрады.

И пока они шли по начавшей зеленеть, но еще хрусткой траве, Витьку вдруг охватила злоба – аж ладони вспотели – на него, такого ухоженного «интеллигента», на очки его дурацкие, и даже на «дипломат», которым Сергей помахивал при ходьбе.

Сергей аккуратно сдул со скамейки пыль, поставил рядом с собой черный лоснящийся «дипломат».

Витька закурил, старательно выдыхал толстую струю дыма и, насупившись, наблюдал, как она расплывается в воздухе.

– Ты вот что, – отвернувшись и глядя на асфальтированную дорожку с редкими силуэтами людей между тонких берез. – Ты больше ко мне не ходи. Походил – и хватит.

Хахаль, забилась внезапная мысль. Вот оно что – Томкин хахаль. Ходит все, присматривается, подмазывается. А та, дура, уже и раскисла. Ну ладно, увидишь ты, Томочка, своего милого, незабвенного…

– Что-то случилось? – Голос Сергея стал жесткий и незнакомый. – Или вино в голову ударило?

Витька искоса бросил на него короткий взгляд. Сергей тоже смотрел в сторону, на закаменевшей щеке резко обозначилась скула.

– Хватит, – невнятно забормотал Витька. – Походил, пожалел… Много вас таких… жалельщиков.

– Вот оно что, – резко, как отрубил, Сергей. – Я думал, мы друзья. На работу-то ко мне как, надумал устраиваться? Здесь ничего не меняется.

– Катись ты в чертовой матери со своей вонючей работой! – заорал, сорвавшись, Витька. – Без работы твоей как-нибудь проживу! Думаешь, ах, какой я бедненький, как мало зарабатываю?! Да? На, гляди! – Он рванул из кармана смятые пятидесятитысячные. – Ты два месяца вкалывать за них будешь, а я в полчаса! Понял?.. А теперь катись, – внезапно севшим голосом добавил он, заталкивая деньги обратно в карман.

Сергей молча встал, подхватил дипломат и пошел прямо по желтой прошлогодней траве, без дорожек. Витька глядел на спину в сером плаще, на серую шляпу с широкими полями. Сергей то скрывался за деревьями, то появлялся вновь, становясь с каждым разом все меньше и меньше. Шел он неторопливым, но крупным шагом и не обернулся ни разу, пока не исчез на выходе из рощи, там, где был трамвайный поворот.

11

Лампочка заливала комнату неживым светом, и на стене раскорячилась тень шифанера. Дверцы его были распахнуты, и он походил на опустевшую упаковочную коробку. Исчезли все платья Тамары, в шифанере висели одни только голые металлические плечики.

Витька оторопело сделал два шага и остановился посреди комнаты. Со столика трюмо попали все баночки и бутылочки, оставив на светлой лакированной поверхности темные кружки, и среди них одиноко белел смятый бумажный листок. Витька с минуту глядел на него, потом подошел. Руки тряслись и слова расплывались перед глазами, превращаясь в неясные полосы, и он не сразу сумел прочитать:

«Я с детьми ушла к маме. За мной не ходи. Все надоело. Ненавижу! Ужин на плите. Не забывай кормить бабу Маню».

Витька отпустил записку. Белый листок, несколько раз крутнувшись в воздухе, спланировал под трюмо. Комната была пустой и залитой светом, как прозекторская морга, где Витька работал год назад уборщиком. Он на цыпочках подошел к двери и протянул руку к выключателю. Тьма, потом бледно-призрачно, как экран телевизора, засветилось окно и медленно проявилась аккуратно застеленная кровать, трюмо, распахнутый шифанер, нутро которого стало черным и таинственным. Стояли те самые сумерки, когда все вроде видно отчетливо, но кажется незнакомым и чужим, словно попал не в свой дом. Вечные сумерки, и всегда будет не свой дом, потому что свой-то исчез.

Витька выскочил в коридор, пролетел столовую и, тяжело дыша, замер в детской. Пустая комната. Аккуратно застеленные кровати, письменный стол, пустая книжная полка, где раньше стояли учебники. За стеной ворочалась и кряхтела бабка Маня.

Тишину прорезал длинный, настойчивый звонок. Витька бросился открывать, но еще в коридоре понял, что Тамара не стала бы так звонить – у нее свой ключ. И тут же сердце понеслось вскачь, как у бегуна на финише. Вспотевшие пальцы скользили по головке английского замка, а звонок все бил в уши, непрерывный, требовательный. «Сейчас, сейчас… – бормотал Витька, сражаясь с упрямым замком. – Сейчас…»

Залитая яркой лампочкой площадка была пуста. Давно не беленные, с потоками грязи и паутиной в углах стены. Витька долго глядел в эту яркую пустоту, потом рывком захлопнул дверь.

В спальне по-прежнему стояли сумерки, они медленно сгущались, и вещи, расплываясь, становились с каждой минутой все более чужими и незнакомыми. Не свой дом, пустой дом…

Витька долго смотрел в окно и видел освещенные окна дома напротив и множество других огоньков, уходящих вниз, к реке. Кругом жили люди, укладывали спать детей, смотрели телевизор, мирно разговаривали друг с другом, а он словно стоял в центре огромной, незнакомой пустыне. В дальней комнате кашляла бабка Маня, и кашель ее лишь усугублял поселившуюся в доме настороженную тишину.

Витька сунул руку в карман так и не снятой куртки, достал комок денег и, не глядя, бросил на кровать. И снова залился звонок, длинный, требовательный, пронзительный, но Витька не пошел открывать. Он понял, что должен теперь привыкнуть к этому: чужой дом, пустыня и звонок, требующий: «открывай», и так много-много вечеров подряд, всю жизнь так, а жизнь впереди очень долгая…