Текст книги "Русский Амстердам (сборник)"

Андрей Сергеевич Десницкий
Русский Амстердам

© Десницкий А.С., текст, 2017

© Десницкая А.А., дизайн обложки, 2017

© Издательство «ДАРЪ», 2017

© ООО ТД «Белый город», 2017

* * *

Русский Амстердам

1. Рейс – нерусское слово

А он все равно не верил.

Больше с интересом, чем с аппетитом выуживал из хрустящих прозрачных упаковок и пережевывал аэрофлотовский ужин – и радовался ужину. Наклонялся к иллюминатору, стараясь не разбудить дремавшего соседа (ну почему так несправедливо – спит всю дорогу, а кресло у иллюминатора досталось именно ему!) и пытался разглядеть в мутной темноте признаки ожившей географической карты – и радовался карте, оживавшей скорее в воображении, чем в иллюминаторе. Пытался угадать, когда именно они пересекут воздушную границу Советского Союза и объявят ли об этом по бортовому радио, – и не угадал, а объявили только: «Пролетаем над Копенгагеном». Надо же – Копенгаген! А про границу, пожалуй, правильно не сказали – а то исторглось бы почти шутливое «ура» из десятка актерских глоток…

Да, он не верил. Слева все дремал этот несоветский сосед со своим диковинным аппаратом на коленях. Около часа назад он выудил из глубин замшевой сумки черный футлярчик, достал хитрый прибор, затем еще раз нырнул в сумку за плоской квадратной коробочкой с изысканно голой бабой и названием какой-то маловразумительной группы на обложке, вынул из нее маленький зеркальный диск всех цветов радуги и вставил в устройство. А потом надел наушники, откинулся и то ли уснул, то ли затащился.

– Компакт! – жарким шепотом справа отозвался Венька Савицкий. – Ух, сила! Европа, мать!

Справа был Венька, но он-то не в счет.

А позади – очередь, несуразные поручения и прощания, как будто незамеченные два килограмма перевеса – все консервы мамины, будь они неладны; молодое, тупое и внимательное лицо в будке на паспортном контроле да тюбики с зубной пастой и кремом для и после бритья – из-за них он зазвенел на контроле, совсем про них забыл, и пришлось под бесстрастные взоры иностранной публики и подначки собратьев по театру разоблачаться перед сержантом, выкладывая из карманов на обозрение мыло, разговорник и всякую дребедень – и откуда только все это набралось? И солдаты с автоматами у входа в железный коридор (точно подкоп под железный занавес!), и вежливые стюардессы, и взлетные огни Шереметьева…

А он – не мог поверить.

Почему, почему так круто? Ну как это так – их, да на гастроли? Театр-студию, непонятный гибрид, о котором неясно, как и говорить – он или она? Нечто, немного известное в узких кругах Садового кольца в Москве да Обводного канала в Питере? Конечно, конечно, гениальный, пробивной Сам, богатые да охочие до экзотики иностранцы…

И как так все это подвернулось – в Европу, да на горяченькое, к Рождеству западному, героями. Ведь обязательно будут объявлять перед спектаклем, что всем составом, да по первому зову, да на защиту демократии… Уж не по этому ли поводу и визу дали с запасом, на целый месяц – аж до января 1992-го?

Позади был тоскливый августовский дождик, горящие у неумелых баррикад костры, чахлая из-за садящихся батареек «Свобода», сцепившиеся за руки в нелепой противотанковой обороне люди.

– Ну чё, пацан, руки-то дрожат? Да не стесняйся, чё там.

– Уж скорее бы начинали, вот чего.

– Да начнут скоро, вон, объявляли только что.

А что, и начнут. И сомнут тогда баррикаду, и театр вот так же сомнут, только бы успеть увернуться из-под гусениц и Нинку вытолкнуть первой, а Самого, если придется – то и грудью закрыть, для искусства. Впрочем, в такой-то толчее – как увернешься, куда побежишь? Нет, вряд ли успеем. Ну, теперь уж как карта ляжет.

И вдруг – победители. Мы тусовались, тусовались и победили.

А за иллюминатором! Разредились облака, и земля проглянула четкими линиями огней и правильными фигурами освещенных пространств – геометрия прямо, а не география! А среди островков света – черный глухой проблеск воды, пятнами, полосками и тонкими линиями. Всюду, насколько было видно, вода пробиралась в сплетение огней и срасталась с ним странным узором, а где-то там, совсем с краю, огни пропадали и начиналась темная громада Северного моря.

И все это медленно поворачивалось, проплывало и уходило за крыло самолета, и вот уже быстрее – да и ближе, кстати – и пробудился от встряски сосед, и заерзал Венька. Вот оно, и толчок снизу, еще один – и в иллюминатор вбежали огоньки аэродрома, замедлились и отдалились, а на их место торжественно въехал прямоугольник освещенного здания с главной, немыслимой и тарабарской надписью: AMSTERDAM.

Ночной аэропорт оказался чист, тих и светел. Заблудиться было невозможно даже неискушенному колхознику, и театр растянувшейся вереницей побрел в направлении неоновых стрелок. Перед стойкой паспортного контроля пришлось затормозить. В один проход устремлялись, слегка помахивая перед носом у пограничника европейскими паспортами, вальяжные дамы и господа, а у другого прохода выстроилась разноцветная очередь, держащая в потных ладонях корочки всех немыслимых государств и расцветок. Туда же и с нашими краснокожими. В маленьком загончике перед самой линией пересечения границы обреченно переминались три негра, а еще один стоял перед таможенником, и тот безразлично листал его паспорт, такой же черный и потрепанный, как и его владелец. Взмахом руки он отправил негра в загончик и что-то сказал напарнику за соседней стойкой.

А что, если и их так? Но на полированную стойку лег первый серпасто-молоткастый, сверкнул и оставил свой отпечаток на визе пограничный штемпель, и, ласково кивнув, таможенник вновь сообщил что-то напарнику, но уже с явной теплотой в голосе: «Рюсланд».

Выполз на длинной извилистой гусенице и был расхватан багаж. Тут же – гостеприимные тележки, и совсем бесплатно, ставьте, граждане приезжие, так удобнее. И – на выход, к таможне… По мере приближения – новые страхи: а ну как нельзя пять поллитровок, счастливо пронесенных в обман таможни советской? А запрятанные в глубины запасных трусов и лифчиков серебряные полтинники; а дедушкина коллекция марок между страницами детектива? Родину-то как иначе распродавать за свободно конвертируемую? Но у Саши – ничего такого, потому что нечего.

А на контроле – миловидная барышня в форме. Прямо перед Сашей с трудом толкала свои картонные коробки немолодая советская тетка. Барышня улыбнулась:

– Good evening, madam, what is this?[1]1
  Добрый вечер, мадам, что это? (англ.)


[Закрыть]

– А, это шмотки, шмотки, – не смутилась тетка.

– OK! – новая улыбка и жест: проходите.

Шмотки так шмотки! Как не понять молодую демократию.

Сашу девица одарила улыбкой просто так, и вот вывалился он с потрепанной своей сумкой наружу, в суету встречающих.

А тут – куда же? Над толпой, над поцелуями и рукопожатиями вознесены несколько самодельных плакатиков: какой-то университет… ассоциация… А вот это прикол: «Petrovich A.I., Semyonovna S.G., Alfredovna D.L.» Наверно, европейцы, непривычные к нашей анкетной форме «фамилия-имя-отчество» приняли последнее в этой обойме начертание за фамилию, и будут теперь именоваться совграждане (уж не та ли тетка с коробками среди них?) не иначе как мистер Петрович и миссис Семеновна. Да и поделом, пожалуй.

А вот и название театра! Собирается кучка вокруг богемного бородача, который тусовался у них этим летом два месяца, жмут руки, обнимаются, глядишь, и первая поллитра на свет вот-вот вылезет. Но нет: в машину!

Вежливо разлетаются стеклянные двери, бредут актеры с тяжелым своим скарбом по огромной бетонной стоянке… Вот и блестящий микроавтобус, распихали багаж, расселись – теперь-то уж место у окна досталось, – и понеслась за окнами, не меньше сотни км в час, Голландия, провалы глухой темноты в разрывах фонарей и неоновой японской экспансии: SONY, TOSHIBA…

Что же это, правда – я за границей?

2. Европа, здравствуй!

Поселили, конечно, так себе. Но по нашим меркам – вполне сносная общага, к тому же в самом центре! Им досталась комната на четверых – разумеется, вместе с Венькой, да еще двое ребят, но без чужих, это уже хорошо.

А Венька исчез прямо в ночь, как приехали. Пока Саня обминал непривычный матрас под прохладной простыней и дисциплинированно боролся за сон на чужой земле, его друг – счастливый – бродил по неизвестному городу в центре Европы… А рядом безмятежно спали двое, словно им – что Амстердам, что Конотоп.

Утром Сане досталось его будить. Сбор труппы был назначен прямо в их общаге в 12⁰⁰, что, конечно, в облом, и Венька натягивал на голову одеяло и вяло шевелил левой пяткой, оказавшейся на свободе в компенсацию за голову. Саня глотал баночную кильку в томате и время от времени теребил эту самую пятку, получая в ответ в лучшем случае: «Убью, гад!» Без четверти настала пора решительных действий, и Савицкий с содранным после краткой борьбы одеялом капитулировал. Первые десять минут расспрашивать было явно бесполезно, но Веньку вдруг прорвало:

– Слушай… Нет, ты прикинь – вот так вот идешь, да – витрины, витрины, витрины, а в них … – вся фигура Веньки изогнулась: пластичная рука, кокетливое подрагивание бедер и дебильная улыбка на заспанной физиономии не оставляли сомнений насчет того, что было в витринах.

– Девки! – выдохнул Венька.

– Серьезно, что ли? Прямо так?

– Ну, пошли, покажу, тут рядом совсем… А сбор… Ну да, потом. И вообще, конечно, посмотрел. Дворец королевский, корабли там, каналы, все такое… Это тебе не Речь Посполита, панове!

Венька уже бывал за границей – но только челноком, в Варшаве. Собственно, с того и жил, играя вечерами по подвалам у Самого. Один из немногих оставшихся первых мальчиков, не очень талантливый, но слишком преданный ученик – он так и просуществовал все недолгие годы их студии, а потом театра-студии, на второстепенных ролях по ту сторону кулис и в качестве неизменного участника всех главных событий – по эту, актерскую сторону.

На сбор они, конечно, опоздали, но не настолько, чтобы это было замечено. Сам произнес краткое поздравление господам актерам в связи с началом первых настоящих гастролей и пространное напутствие о личной ответственности за судьбу российского театра на международной арене, затем перешел к уточненной программе. Играть им предстояло не так уж и много, но довольно хлопотно – на разных сценах и в разных городках, причем на подготовку иногда оставался только кусочек дня между утренним приездом и вечерним спектаклем. Словом, концертные условия для настоящих спектаклей, и это при сверхзадаче заставить старушку Европу заговорить о них. Довольно странный был расклад аудитории – студенты, дом престарелых, еще какие-то малопонятные сборища. Словом, халтурка по провинциальным домам культуры, вот только за границей.

Зато предстояло поездить по стране. Ради этого Саня был готов терпеть любые неудобства, тем более что в географическом списке неожиданно вырисовалась Бельгия. Благо, визы для всего Бенилюкса единые.

Бородатый голландец молча и одобрительно кивал, кое-как понимая по-русски, а больше делая вид, и создавал эффект присутствия принимающей стороны. Но ничего, кроме протокольного приветствия, на его долю так и не выпало.

Для заключительной части Сам мудро передал слово Татьяне Акоповне, и та грудным сладострастным голосом обрисовала общую картину предстоящего шопинга – где, что, почем. Выходило, что можно найти не так уж и мало и не так уж и дорого. Учитывая суровый режим оплаты и практически полное отсутствие суточных, это было очень здорово. Венька заранее приготовился купить подержанные «Жигули», с тем и привез сколоченную в Польше пачечку зеленых. Сане, конечно, до такого роскошества было далеко, но вот доступность кожаных курток его немало порадовала.

Сбор кончился достаточно быстро. Первый спектакль был только завтра, в университетском театре, на репетицию им отвели одно завтрашнее утро, и сегодня запарка предстояла осветителю, звукотехнику и, разумеется, Самому.

А день принадлежал актерам.

Веня пошел в комнату завтракать консервами, а Саня прихватил Лешу и Нину – и они спустились по крутой лесенке, толкнули тяжелую темную дверь и вышли в город.

До конца своих дней он будет вспоминать этот выход в столицу Королевства Нидерландов. Как рассказать о нем человеку, никогда не попадавшему из промозглой декабрьской Москвы в серую и ветреную голландскую зиму – точнее говоря, в голландскую осень, которая просто сделалась в декабре не такой ненастной и ждет февраля, чтобы смениться голландской весной? Этот мир полутонов серого цвета, ветра и мороcящего дождя, сиротливых голых деревьев и влажной мостовой, легких курток с капюшонами и высоких длинноногих девушек…

Как передать тому, кто не попадал из нашего привычного совкового и постсоветского пространства, из наших хрущоб и Черемушек в этот мир узких каналов и горбатых мостиков, ровных острых крыш с завитушками по бокам и прозрачных буржуазных окон под ними? В первой же лавочке Саня купил карту города. Съев немножко валюты, она дала им свободу передвижений. Амстердам лежал на ней мозаикой разлинованных клочков земли между причудливых линий каналов. Северной частью он прилегал к неведомому заливу – то ли морю, то ли реке с причудливым названием IJ. Едва они развернули этот пестрый ковер, к ним подошел пожилой господин с палочкой и с ходу по-английски слепил пару простеньких фраз, а потом, не мудрствуя, ткнул пальцем: «You are here»[2]2
  Вы находитесь здесь (англ.).


[Закрыть], – хотя его вроде и не просили, и побрел себе дальше. Оказалось, они жили почти в самом центре, немного к западу. Расстояния выходили крошечными: сантиметр на карте – квартал на местности, и они все ходили и ходили по центру… С загадочного залива дул пробирающий ветер, но словно и не было холодно.

И еще – как описать тому, кто не покидал впопыхах Москву, матерящуюся по очередям конца 1991 года, ради города, где еда в магазине – не пожарный набат, а симфония Моцарта?

Нинка торчала у каждой, буквально у каждой витрины. В сырную лавку они все-таки вошли и горько пожалели. На полках красовалось то, что в Союзе давно утратило множественное число – там лежали сыры. Невозможно было даже обозреть все сорта, не то что выбрать. Продавец о чем-то спросил их, тут же сам перешел на английский, и Нинке не оставалось ничего другого, как схватить первый попавшийся кусок и обреченно протянуть продавцу – этот!

– Anders noch iets? Something else?[3]3
  Что-нибудь еще? (нидерл., англ.)


[Закрыть] – осведомился продавец. Ну, ясно: «Чего еще изволите».

– Ой, не надо, – с ужасом ответила Нинка по-русски и выскочила из магазина.

Как объяснить, что такое Европа?

Не так уж много их и было в этом городе, но со своими довелось встретиться дважды. Первой стала Татьяна Акоповна, уже приступившая к шопингу, – она выходила с разноцветным пакетом из какого-то универмага. Они, пожалуй, не прочь были бы зайти туда тоже, но на первый день и без того хватало. Да и купленный сыр болтался крохотным пакетиком на руке у Нинки как безмолвный упрек в растрате пяти гульденов сорока пяти центов.

Вторым был, конечно, Венька. Леша увлек их к тихому поэтичному каналу с невероятно длинным названием, и они шли по узкой полоске булыжника между водой и домами, как вдруг перед ними вдали возникла необычная картинка. Напротив невидимой им витрины стоял и счастливо распускал слюни всклокоченный человек, и этим человеком был Венька. У чугунного столбика метрах в трех от него торчали двое голландских мальчишек лет по десять, бесстыдно хихикали и показывали на Веньку пальцами, но сами к витрине не подходили. Венька так и не заметил своих, пока не столкнулись вплотную – а из витрин глазело кокетливо прикрытое, толстенькое и нагловатое тело. Больше всех смутился почему-то именно Саша, а Венька рассмеялся счастьем первооткрывателя:

– Ну где еще русским в Европе встретиться, как не у борделя? Саня, я ж тебе рассказывал, вот же они. А вон там еще дворец королевский, видели? А на заливе были уже?

Нинка обронила с видом принцессы:

– Ну что, мальчики, ко дворцу пойдем или тут посмотрите?

– Да ла-адно, – отмахнулся Венька, – смотреть-то не на что, страшенные они. Да и дворец тоже не Эрмитаж, так себе. А на залив сходите, там корабль клевый, старинный.

И они пошли на залив. Ветер усилился, пробирал насквозь, но и они не сдавались. Леша обнял продрогшую Нинку, и стало ясно, что в калейдоскопе актерских романов возникает новое сочетание.

Скученность домов распахнулась навстречу воде и небу, и перед ними встали тонкие вертикальные линии мачт, а чуть позже, за оживленной магистралью, на пространстве серой незамерзшей воды – легкие контуры яхт, и в отдалении – огромный парусный корабль, пиратский фрегат из мальчишеских снов.

И тут Саша – поверил.

А потом они все-таки замерзли и в маленьком угловом кафе пили горячий и прекрасный капучино, не решаясь на что-нибудь съестное, а за окном все ярче и призывней разгорался неон, и они поняли, что там уже стемнело.

И пешком обратно, извиваясь пальцем по карте и путаясь в сумасбродных названиях улиц, шарахаясь в проулках от шальных велосипедистов и вновь застревая у больших витрин. Ноги гудели, озноб во всем теле все явственнее грозил отозваться простудой, но глаза снова и снова требовали Европы, и невозможно было им отказать.

Они шли и глазели, голодные, замерзшие и счастливые.

3. Неплохо для начала

На следующий день утром был прогон, а вечером – первый спектакль. Они привезли с собой две вещи, очень разные и призванные представить собой два полюса современного русского театра – чеховского «Дядю Ваню» и «Орфея и Евридику», инсценировку поэмы некоего латыша, имя которого одни не могли правильно выговорить, а другие – вспомнить. Но поэма была славна именем переводчика – Даниэль, как гласило предание, сидел с автором в одном лагере и там от тоски взялся ее перевести. Поэтому пьеса получилась как бы произведением Даниэля и о Даниэле, стало быть – о диссидентстве вообще.

Первым шел «Дядя Ваня». Не имея мхатовского блеска и традиций, их театр неизбежно должен был стать противоположностью – отталкиваясь от Смоктуновского, подкупать «совершенно новым», как это называлось в критических эссе, «прочтением», хотя не вполне понятно, что же это такое – прочитать классическую пьесу так, как никто до тебя. Саше-то казалось, прочитали они ее просто так, как случилось прочитать вдвоем за бутылкой Самому с Первым.

Сам он всегда был – Сам С Усам. В меру талантлив и в меру удачлив, в меру осторожен и в меру диссидент, он с задорных шестидесятых сумел сохранить и пыл, и активность, и убеждения и умел все это прекрасно вписывать в «нашу прозу с ее безобразием», как говорил Пастернак. Будь у него дворянский герб, он начертал бы на нем девиз «Самодостаточность». Ни слава, ни карьера, ни деньги не имели для него никакого значения в сравнении с возможностью делать то, что он считает нужным, причем именно тогда и так, когда и как он считает нужным. Не худшее качество для режиссера, хотя и утомительное порой для актеров. Театр-студия принципиально не могла принести ни широкой известности, ни денег, да собственно, ничего, кроме огромных возможностей для самореализации. Но они любили его, а он любил их – а это уже немалая редкость в театральном мире. Пусть порой и странною любовью…

А Первый, неразрывный спутник и заклятый друг Самого, был, если честно, не первым – единственным. Прослужив два десятка лет в академическом театре на вечных вторых ролях, он в момент крутых разборок между тамошними первыми не выдержал и ушел в подвалы к Самому. Только он в этих подвалах обладал школой и опытом, только он выпивал со всеми звездами экрана и, судя по его рассказам, добрую половину из них подменял на сцене во дни киносъемок и запоев. Только он сумел вспомнить и примерить знаменитое цезаревское «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме» и ушел с головой в эту их деревню, распушив в полном блеске свой собственный талант – разумеется, так и не оцененный за годы верного служения академическому театру.

«Дяде Ване» не требовалось столь сложной сценографии, как музыкальным «Орфею и Евридике», поэтому неутомимый Сам лихо махнул на «Дядю» рукой и взялся за обкатку «Орфея». Сцена была удобная, и прогон шел легко. Саша сам пел довольно плохо, и поэтому в «Орфее» только проплывал несколько раз на заднем плане какой-то аллегорией. Пели другие, в первую очередь Леша и Нинка, у которых это действительно здорово получалось – Орфей и Евридика.

Диссидентство латыша простиралось даже на классическую мифологию, с которой он был явно не согласен, поэтому у него Евридика спускалась в Аид (читай – лагерь), чтобы вывести оттуда Орфея (читай – Даниэля). Поэма была так себе, но Сам вдвоем с подвальным рок-композитором и певцом Сережей сочинили музыку, и, что самое главное, сумели подобрать эту музыку к конкретным людям, заставить ее зазвучать в них, нашли скромный реквизит и яркую одежду. Словом, сделали за полгода конфетку, а потом еще около года домучивали спектакль уже на сцене, приводя филигранность постановки в соответствие с грубостью наличного материала – то одна отправлялась в декрет, то у другого садился голос, а то и просто «не шло». Но в Европу повезли спектакль уже в том состоянии, когда улучшать нельзя – потенциальные возможности труппы исчерпаны, люди разыгрались, но еще не устали, публика еще не исчерпалась и не успела безнадежно помолодеть и измениться.

Быстренько отстрелявшись на прогоне, Саша хотел было улизнуть бродить по городу до вечера, но Сам вовремя отловил его:

– Слушай, ты ведь с английским?

– Ну так, со школы…

– Ну ты можешь, я помню. В общем, после спектакля намечена встреча, так что давай подумаем, как и что.

– Вы же хорошо по-английски, Юлий Ива…

– Да я-то да, а вот вы – как? Кроме меня и Первого, только ты более-менее сечешь. Так что давай. – И с ходу была составлена краткая программа импровизации, рассказа о театре и московской околобогемной молодежи, чтоб не стыдно было.

И только потом Саше были дарованы три-четыре часа – снова погрузиться в Амстердам. На сей раз в одиночестве: нашел на карте Самый Большой Музей – Rijksmusem – и потратил целую десятку… А в общем-то, Венька прав, с Эрмитажем не сравнить. Лучше бы еще по улицам побродил…

Спектакль пошел хорошо, по накатанному. Узость сцены заставила чуть-чуть упростить сценографию, приходилось немножко меньше двигаться, но в целом рисунок сохранился. Саша играл Астрова – роль явно не по возрасту, но на эту проблему в их театре смотрели широко. Саша лепил из Астрова энергичного, несколько потрепанного и самовлюбленного специалиста, каким ему и самому, пожалуй, хотелось бы стать, не будь он актером.

Войницкий в исполнении Первого был неожиданно комедиен – в этом и состояла главная новизна прочтения, принесшая их постановке некоторую славу. Серебрякова играл довольно талантливый актер несчастливой судьбы, еще не старый и еврей, что придавало спектаклю странный националистический привкус, который явно не был задуман ни Самим, ни тем более Чеховым.

Аплодировали мощно. Как ни трудно разгадать смысл реакции иноязычного и инокультурного зала, но на этот раз было видно, что их приняли.

А после спектакля их всех пригласили задержаться в небольшом зале в том же помещении студенческого театра Амстердамского университета. Туда прошла и немалая часть зрителей, как-то моментально образовался фуршет, и едва актеры с удовольствием принялись выпивать и закусывать, как над собранием возвысилась некая невзрачная фигура и на неплохом русском языке начала речь: «Дами и господа! Ми ради приветствовать в стйенах нашего униферситейта исфйестный москофский театр…» – и дальше много такого, что даже Сам о них бы не сказал, не то что они о себе. Впрочем, к застолью перешли довольно быстро.

Все Сашины приготовления к пытке английским оказались напрасны – большинство присутствующих неожиданно заговорили по-русски. В основном это были студенты-русисты, их преподаватели и бывшие жители Союза. Впрочем, эти категории, как оказалось, часто пересекались. Рядом с Сашей пристроился статный парень, поднес ему к водке кусочек соленого огурца, выразил благодарность за спектакль. Через несколько фраз Саша спросил:

– А ты сам здесь давно?

– В университете?

– Нет, в Голландии?

– С пяти лет. До этого мы с родителями жили в Суринаме.

– Ну?! А зовут тебя?

– Ян ван дер Велд. Можно – Ваня.

– Ян ван…

– …ван дер Велд. Просто Ваня, больше ничего не надо. А тебя как?

– Да меня-то Саша… Я думал, ты русский…

Этот высокий парень с нордически-вытянутым овалом лица и явно неславянскими чертами говорил по-русски не то что без акцента – а именно что с московским выговором, как на нашей кухне. Нет, ну надо же! Он, правда, учился пару лет в России, но чтоб так…

Впрочем, пока что разговор с ним не особенно клеился, и Сашино внимание привлекли женщины справа. Тут же одна из них, русская дама лет тридцати в роскошном платье, принялась объяснять, что все они ничего не понимают в Чехове и что вообще все они совки (и спорить было бесполезно), но от нее удалось скрыться в укромный угол.

И тут к Саше подошла высокая миловидная девушка со светлыми волосами и приятно улыбнулась:

– Hoi! English, Français, Deutsch?

– English is better. I do not speak French, only know some words. Nein Deutsch![4]4
  – Привет! Английский, французский, немецкий?
  – Лучше английский. Я не говорю по-французски, только знаю несколько слов. Нет немецкий! (нидерл., англ., франц., нем.)


[Закрыть]

(«И все-таки придется напрячься, – подумал Саша, – а говорю-то совсем неуклюже, не по-английски как-то!»)

– OK. I want to thank you for the performance – I really enjoyed it.

– Thank you.

– Your Astrov was magnificent – a real Russian, as you call it, intelligent.

– Do you think so? I thought that Voinitsky is more typical.

– Why, I didn’t like the way his part was played tonight.

– You didn’t like what? – не понял Саша.

– The actor, the way he did it.

– Oh, he is a star…

– Really?

– Certainly.

– Honestly, I liked your acting better[5]5
  – Отлично. Я хотела поблагодарить вас за спектакль – мне очень понравилось.
  – Спасибо.
  – Ваш Астров был великолепен – настоящий русский, как вы это называете, интеллигент.
  – Вы серьезно? Мне кажется, Войницкий более типичен.
  – Ну нет, мне не понравилось сегодняшнее исполнение этой роли.
  – Что не понравилось?
  – Актер, его манера.
  – Но ведь он звезда…
  – Да?
  – Ну конечно.
  – Честно говоря, мне больше понравилась ваша игра (англ.).


[Закрыть].

Такая лесть была Саше уже не по зубам. Что хорошо – ладно, но чтобы лучше Первого…

– Oh, thank you very much… I don’t know…

– Are you playing a role tomorrow too?

– Yes, but very small.

– By the way, my name is Ingrid[6]6
  – Ну что вы, спасибо вам большое…
  – Завтра вы тоже играете?
  – Да, но очень маленькую роль.
  – Кстати, меня зовут Ингрид (англ.).


[Закрыть] – и изящно протянутая ладонь. Эта девчонка и сама неплохая актриса!

– And my name is Alexander, Sasha[7]7
  – Меня зовут Александр, Саша (англ.).


[Закрыть].

Знакомство состоялось. А потом было еще много суетливых разговоров и бурных знакомств, по большей части не оставлявших в памяти ничего, кроме имени, да и то смутно. Саша перемещался от выпивки к выпивке и от закуски к закуске. И то, и другое не могло задерживаться на актерском фуршете, стол скоро оскудел, и общество начало расходиться. И когда уже и Саша направился в сторону выхода, его перехватила Ингрид:

– We’re having a party next evening not far from here. Would you like to join us after the performance?

– Yes, gladly. Thank you. Isn’t it too late?

– Not at all. You’ll be just in time. Shall I ask Jan to accompany you after the performance?

– Jan?..

– Jan van der Weld. He’s going to be there too.

– Yes. Thank you.

– OK. See you tomorrow!

– Good bye.

– Bye-bye![8]8
  – Завтра у нас будет вечеринка, здесь неподалеку. Не хотите присоединиться после спектакля?
  – С удовольствием. Спасибо. Это не слишком поздно?
  – Ничуть. Как раз вовремя. Может, попросить Яна проводить вас после спектакля?
  – Яна?..
  – Яна ван дер Велда. Он тоже придет.
  – Да, спасибо.
  – Отлично. До завтра!
  – До свидания.
  – Пока! (англ.)


[Закрыть]

Вечер как нельзя более удачно завершился приглашением на новую вечеринку. И девчонка очень даже симпатичная! И, как ни стыдно в этом признаваться, можно будет пожрать и выпить на халяву… Не все же мамиными консервами питаться. А о том, чтобы драгоценную валюту тратить на еду, страшно и подумать. Вот, проходили тут мимо кафешки: меню «всего» за 25 гульденов! Это же… да… долларов 15… а в рублях это будет… в общем, целое состояние за какой-то комплексный обед! Словом, спасибо тебе, Ингрид.

Правда, на обратном пути Савицкий, который приглашения не получил, прожужжал все уши, что свинством было с его стороны не добиться приглашения на вечер с вином и девочками для лучшего друга. Саня отшучивался про незваного-гостя-хуже-татарина (у Веньки дед был из Казани) и насчет того, что с Венькиной-то рожей да в Европы… Не упустил и козырнуть похвалой: выше Первого оценили! А насчет лучшего друга, усмехнулся он при этом про себя, – ведь и правда, пожалуй.