Текст книги "Русский Амстердам (сборник)"

Так в начале февраля 1992 года оба они оказались без работы, без жилья, без билета домой и без законных оснований находиться в Нидерландах.

11. Бездомный, безвизовый, безработный

Все последующее слилось в Сашиной памяти в один тягучий горький комок. Это было как с бредовым сном, когда пытаешься вспомнить его наутро – все события перемешались и беспорядочно всплывают в памяти, и уже невозможно понять, какое предшествовало какому и была ли между ними логическая связь.

Кончалась зима и начиналась весна. Постоянной работы не было, хотя отчаянно голодать тоже не приходилось: ели практически каждый день, часто даже и пили. Впрочем, при такой жизни выпить было порой важнее, чем наесться: помогало не думать и не чувствовать. В особо трудный день Вовка даже продал совсем задешево свой велосипед.

Сперва казалось, что существует немало способов подкормиться на халяву. То в магазине давали бесплатно конфетки на пробу, то прямо на улице – льготные жетончики для какого-нибудь кафе или забегаловки. Правда, магазинные рекламные порции были ничтожными, а льготный жетон вступал в силу только после того, как какие-то деньги уже потрачены: например, если купишь кусок пиццы, то второй дадут за жетон, без денег. Так что никакой халявы, одна видимость.

Гораздо лучше – попасть куда-нибудь, где угощают. Вовка с Сашей стали аккуратнейшим образом посещать русскую церковь по воскресеньям. Они приходили минут за пятнадцать до окончания службы и, поцеловав должным образом крест, отправлялись в комнатку на втором этаже, где подавали отличный кофе с печеньем. Голода это не утоляло, но давало удивительное ощущение домашнего покоя. Вообще-то в центре стола стояла плетеная корзиночка для денег за кофе, но платить было совершенно не обязательно, вот они и не платили. Кроме того, воскресное кофепитие было неплохим шансом познакомиться с представителями русской общины и разжиться работой. К сожалению, шанс этот ни разу не воплощался ни во что реальное.

Вовка попробовал подъехать с задушевным разговором к священнику и пожаловаться на их бедственное положение. Священник выслушал его очень внимательно, посоветовал возвращаться в Россию и предложил исповедаться и причаститься. От него, однако, ждали совершенно других предложений, и разговор не получился.

Они перехватывали десятки и четвертные на разгрузке машин, на черной работе в кафе и супермаркетах, один раз даже на стройке. Саша попробовал сунуться в студенческий театр. Его узнали, очень ему обрадовались, позвали на очередную вечеринку. Когда он попробовал заикнуться о работе, лицо голландского режиссера перекосилось и на нем недвусмысленно отразилось недоумение: как можно было испортить приятную светскую беседу столь неделикатной просьбой? Саше даже неловко стало. На вечеринку они, правда, с Вовкой пошли и хоть наелись досыта и вкусно.

Вовка сходил в кабак, где доводилось как-то играть. Его были готовы взять хоть завтра, но с инструментом. При этом кредит на покупку новой «дудки» выделить отказались. Впрочем, и их можно понять – это приличные деньги. А что как Вовка запьет, смотается или попадется полиции? Кто отрабатывать будет? Вот с инструментом – приходи, потолкуем. Эх, не знали они, что за парень Вовка на самом деле! Такой – не пропьет. Для него ж саксофон – как невеста.

Существовал, правда, еще один выход. В центре, желательно в «красном квартале»[44]44
  Район публичных домов.


[Закрыть], подъезжать по вечерам к иностранцам приличного вида: «Sir, can you give me a guilder to eat something? Do you know what does it mean when you have nothing to eat?»[45]45
  Сэр, не дадите ли Вы мне гульден на еду? Знаете, каково это, когда есть нечего? (англ.)


[Закрыть] Иностранцы сами-то небось не голодали, потому порой бывают и жалостливыми. Но больно уж мерзок был вид у тех, кто промышлял таким образом. Таким рецептом они с Вовкой ни разу не воспользовались – и очень этим гордились.

С жильем было совсем сложно. Сначала пробовали ночевать на вокзале, но там было практически невозможно выспаться из-за шума. В парках или на улице спать было еще холодно, а никаких спальников, естественно, не было и в помине. Кроме того, на улице могла проверить документы полиция – и что тогда? Даже толком неясно. То ли с позором депортируют, перекрыв навсегда въездную визу в приличные страны, то ли, хуже того, в тюрьму посадят. Впрочем, в тюрьму – это вряд ли. Но в любом случае попадаться не хотелось. Ведь если уж ввязались, то надо вынырнуть из этого дерьма победителями, верно? Заработать на билет и обязательно – на подарки родне и друзьям.

И даже на такси от Шереметьева. И вернуться с приятной европейской прогулки, а не из вонючей каталажки.

Ночевали какое-то время в слипине – бесплатной ночлежке, совсем уж убогом заведении. Очень нескоро Саша сообразил, что это от английского «sleep-in». Но оставаться постоянно там, конечно, было нельзя.

А потом случайно встретили на улице мужика лет сорока, с косичкой и здоровой серьгой в левом ухе. Они, собственно, направлялись в слипин, но что-то заблудились, да и были оба под градусом. Короче, спросили у него дорогу. Он сказал, что никакого слипина не знает, но если им негде ночевать, то нехай идут к нему на чердак. Там встанет пара раскладушек, правда, холодно.

И с последних чисел марта они стали ночевать на чердаке маленького домика где-то довольно далеко от центра, в районе Слотерварт. Мужик был явно с прибабахом, но очень полезный. С ними совершенно не общался, денег не требовал, и похоже было, что так он расплачивается с судьбой за собственную хипповскую юность, когда сам ночевал неизвестно где.

На чердаке был мрачный дубак – он совершенно не отапливался. Но хозяин (кажется, его звали Кес) дал им два драных пуховых одеяла. Так и спали под ними, почти не раздеваясь. В общем, оказалось неплохо. Только далеко от центра, где кипела жизнь и было больше всего шансов перехватить денег или кормежку на халяву. Приходилось добираться на трамваях, причем выбирая такие, где нет кондуктора и можно влезть без билета. А потом внимательно смотреть на каждой остановке, не сядет ли контролер в темно-синей форме.

А тем временем началась ранняя голландская весна. Свинцово-бледное низкое небо постепенно голубело и поднималось над оттаявшей землей, а клумбы на перекрестках меняли свой цветочный наряд чуть не каждую неделю. Пронзительный ветер становился теплее и приносил с собой что-то особенное, весеннее, тот тонкий необъяснимый аромат, с которого начинается приход весны в любом городе. Пуховые одеяла на чердаке стали излишеством, а погода превратила неизбежные хождения по улице в почти приятные прогулки. Так что жизнь не то чтобы наладилась, но все-таки стала терпимой.

Саша с Вовкой даже меньше пили и начали ссориться – верная примета, что стадия совместного выживания пройдена и жизнь возвращается в нормальное русло.

Купили себе по велосипеду в знакомом всему Амстердаму месте около университета. Двадцать пять гульденов, стандартная такса – наркоман продает ворованную машину ради дозы. Знаешь, что ворованная вещь, а куда денешься? Без велосипеда в этом городе и вправду никак. Сашин железный друг был совсем обшарпанным и заезженным, но в хорошем состоянии. Былая роскошь все еще работала: ручные тормоза, трехскоростная коробка передач прямо на руле и фара с генератором от переднего колеса.

Возвратилась и тяга к путешествиям – Саша ездил по окраинам города, накручивая километры просто для удовольствия – или для знакомства с Амстердамом? Однажды, не слишком погожим весенним днем, побродив пальцем по карте, он выбрал маршрут вдоль утрехтского шоссе. Оздоровительная такая прогулочка – променад перед ужином. Может быть, даже удастся добраться и до Утрехта – города, где так славно начались их сумасшедшие поездки с Ингрид.

Когда он миновал мост через Амстель, а с ним и границу города, время уже приближалось к сумеркам и накрапывал мелкий дождик, но Саша был полон радостной энергией. Голова была свежа и свободна от забот, велосипед легко катил по фитспаду – велосипедной дорожке рядом с шоссе.

Легко и приятно вспоминалась Россия и прошлая жизнь – тем более что теперь он был от этой жизни далек и относительно независим. И пока он проезжал мимо травянистых лугов с канальчиками и коровами, воспоминания о родной квартире на проспекте Мира казались новостями из параллельного мира.

Здесь само слово «дом» означает нечто совсем другое, чем в России, даже в почтовом адресе. Поначалу Сашу удивляло, как на коротенькой улочке номера домов могут перевалить за несколько десятков. А потом понял: то, что у них в почтовом адресе считается домом, на российский счет составляет подъезд или даже полподъезда. Для них дом – это твое жилье, даже если это всего лишь маленькая квартирка.

Когда ты идешь по этому городу, он тебе в самый раз, как домашние тапочки. Вот магазинчик, вот кафе, вот мостик через канал с утками, а вот садик с лавочками. Вот сквер и детская площадка – все то, что давно уже изгнано из московского центра. А что такое девять десятых Москвы? Огромные, несоразмерные человеку пространства, застроенные коробками зданий и расчерченные широченными линиями проспектов. Нырнул в метро, вынырнул, протрясся четверть часа в автобусе или прошлепал по грязи среди однотипных зданий, убогих киосков – и негде тебе остановиться. Говорят, Брежневу очень понравился фильм «Ирония судьбы, или С легким паром» – и немудрено. Это же история счастливого совка, для ко – торого что одна квартира, что другая, что та женщина, что эта.

Или вот эта их привычка – оставлять окна без занавесок. Зачем, казалось бы? Наверное, не станешь жить в свинарнике, раз с улицы люди смотрят. Вот у нас, как известно, сор из избы не выносят… Вот и лежит он веками, этот сор-то.

Мы привыкли к поворотам рек и социальным революциям – а может быть, не о них надо бы трубить по телеку и в газетах, а о том, как еще один человек перестал быть совком…

Сумерки уже сгустились, и Саша примкнул вращающуюся головку аккумулятора к ребристой поверхности передней шины. Крутить педали стало чуть труднее, но затеплилась лампочка, пусть и еле-еле: шина была старая, ребрышки стерлись, и головка генератора скользила. Сбоку блистало огнями утрехтское шоссе. Луга и коровы потонули в плотной тьме за занавеской измороси, которая становилась все гуще и холодней. Саше стало зябко, и он понял, что насквозь промок, невзирая на любимую кожаную куртку, и что до Утрехта он так и не доберется.

Он остановился и обернулся. На плоской равнине виднелись цепочки и островки далеких огней. Ясно было, что он заехал слишком далеко. Саша развернул велосипед и помчался обратно, изо всей силы налегая на педали, чтобы поскорее вырваться из пелены сумерек и сырости. Конечно, он не рассчитал. Надо было поворачивать еще полчаса назад. А теперь когда еще доберешься домой…

Домой! Как меняется смысл этого слова вместе с нашими передвижениями в пространстве! По мере удаления от собственного дома мы переносим это название на гостиничный номер, армейскую казарму, туристскую палатку в лесу. А теперь – на чердак чудаковатого дядьки в чужом городе и чужой стране. Так что не домой – скажем так: к сухости, теплу и свету.

Цепочки далеких огней разматывались навстречу, но каждая оказывалась все еще не тем, за что он ее принимал – началом Амстердама. Саша крутил и крутил педали все сосредоточенней, уже с каким-то остервенением, ничего не замечая и ни о чем не думая. Он настолько погрузился в монотонную механическую работу, что с недоуменным ужасом дернулся в сторону, когда из-за его спины вынырнул и просвистел вперед какой-то мотоциклист. Он почему-то был уверен, что едет по этой дорожке совершенно один.

До чердака Саша добрался уже глубоким вечером. Он улегся на кровать, подложив под гудящие ноги свою одежду, чтобы было повыше. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его никто не трогал; только Вовка сбегал вниз к Кесу и принес чашку крепчайшего кофе с ромом. Какие же они все-таки замечательные ребята, подумал Саша, прежде чем провалиться в сон.

12. День Ее Высочества

Конец апреля выдался солнечным и теплым. Тридцатого, как сказал им Кес, намечалось большое празднество – «Конингиннедах», королевский день. Накануне вечером Кес поднялся к ним на чердак, стал рыться в картонных коробках, стоявших в углу, вытаскивая самые экзотические вещички: невысокий ржавый канделябр, рокерский плакат в сломанной деревянной рамке, потертый кожаный портфель…

Потом спустился вниз, вернулся с хилой охапкой ношеной одежды. Критически оглядел худощавые фигуры русских нелегалов и собственное пивное пузико, поцокал языком, приложил свитер к Вовке, потом к Сане, что-то спросил. Ребята покачали головами – нет, не по размеру. Да и тепло уже. Тогда Кес аккуратно сложил одежду – а она оказалась выстиранной и поглаженной – в стопочку поближе к отобранным вещам, похлопал ребят по спине и разразился длинной речью, из которой они отчетливо поняли только «морхен», «конингеннедах» и «феркоп»[46]46
  «Завтра», «королевский день», «продажа».


[Закрыть].

Утром он позвал их с собой на улицу – не на свою, правда, на соседнюю, где движение пооживленнее. Выбрал место, прямо на тротуаре постелил какую-то драную скатерку, разложил на ней странные свои товары. Впрочем… странные ли? Слева и справа на том же тротуаре пристраивались соседи с таким же нехитрым скарбом. Неужто это всерьез? А вот и совсем интересно: пара молодых парней вытащила ящик пива, и второй, и ведерко со льдом… Так, пиво на лед, грамотно. Сверху – ценник. И недорого, кстати, куда дешевле, чем в пивной. Так это… они собираются его продавать?! А как же полиция? Законы? То Вовке с его дудкой деньги собирать не дают, а то на виду у всех – пивом торговать, да еще и всякой дребеденью непонятной, и ничего?

А пива, кстати, неплохо бы сейчас. Солнце шпарит совсем по-летнему.

Кес вовсю перекидывался радостными фразами с соседями, подходил к ним посмотреть, и они подходили, вертели в руках ржавый канделябр и рокерский плакат. А вот… неужели? Дама в нарядном плаще протянула Кесу три желтых пятигульденовых кругляша, и канделябр перекочевал к ней в объемистую сумку. Довольный Кес сунул деньги в кошелек, подмигнул ребятам – мол, поняли, как надо? – и, уже развернувшись уходить, бросил на прощание:

– It’s all yours, chums. Whatever sells out, keep the cash. If the junk doesn’t sell, just leave it here. G’luck, see ya![47]47
  – Это все ваше, кореша. Если что распродадите – берите бабки себе. Какое барахло не продается – просто бросьте его тут. Ну, бывайте, удачи! (англ.)


[Закрыть]

– Данке вел! – только и сумели поблагодарить его Саша с Вовкой, прямо в унисон.

Тут Вовку осенило. Из бесчисленных своих карманов он вытащил пригоршню советских монет, положил с краю скатерки. Монеты взял проходивший господин, видать, нумизмат, причем за «лысого» – рубль с Лениным – отвалил целый ряйксдалдер. Ну, хоть по пиву взяли, освежились.

Но на этом – все. Вовка еще чего-то пыжился, потрясал рокерским плакатом, а Саша молчаливо созерцал камни на мостовой.

– Ну что ты, как неживой, медитируешь! – внезапно взорвался Вовка. – Давай, что ли, слепи им пару фраз по-ихнему, мол, хут, зер хут[48]48
  Хорошо, очень хорошо (нидерл.).


[Закрыть]! Можешь ведь, Санёк!

– Хорош с дерьма пенки снимать! – Сашин ответ прозвучал резко, неожиданно для него самого.

– Ну, а ты с чего хотел бы? Жрать-то надо? – вдруг посерьезнел Вовка.

– Надо. Но не по-собачьи! – сам не понимая, что на него нашло, отрубил Саня. – Все, хватит. – Он резко встал на ноги.

– Что, в полицию сдаваться? Чтоб депортировали? Да отстань ты, чудогрёб, не до тебя – отмахнулся Вовка от потенциального клиента, который как раз спросил цену шерстяного свитера.

– Да хоть бы и это, – вдруг устало выдохнул Саня. – Понимаешь, не могу так больше. Или найду вот сегодня, вот сейчас, что-нибудь настоящее – или в полицию. Пусть депортируют. Жили в Союзе, ничего. Проживем.

– Эх, паря, пожалеешь. Эээ, минхер, минхер, – бросился Вовка за уходящим клиентом. – Хут, чистая шерсть, понимаешь, тин хилдер. Ну, фор ю ахт, хуткоп, фяйф[49]49
  Десять гульденов… для вас восемь, дешево, пять! (нидерл.)


[Закрыть]! Да постой же ты, рожа твоя нерусская! – бросал Вовка в напряженную высокую спину, которая не реагировала ни одним мускулом, ни одной складкой синей ветровки.

Саша нагнал Вовку:

– Знаешь, Володя… брось это, а?

– Как ты меня назвал? – опешил тот, до сих пор он был только Вовкой. Потом криво улыбнулся и упрямо мотнул головой: – Не, Санёк. Я еще побарахтаюсь. Пену повзбиваю. А ты иди, раз решил…

– Ладно. Бывай. Лихом не поминай.

– И ты… будь.

И они крепко обнялись, а потом Саша развернулся и потихоньку побрел прочь, сам пока не зная куда.

Столица нидерландского королевства явно страдала от острого приступа шизофрении: одна ее половина дурела от безделья, другая – ударилась в лихорадочную торговлю. По улицам шли кучки молодежи: парни в двурогих викинговских шлемах, и на каждом роге – по пивной банке, девчонки в драных джинсовых шортах, в которых так аппетитно просвечивали голые попки, что ужасно хотелось ущипнуть. И тут же на тротуарах – такие же парни и девчонки, а с ними и люди постарше, а с ними и разномастные иностранцы – черные, желтые, медно-бронзовые, а порой и явные братья по соцлагерю – торговали всем, чем только можно и чем, казалось бы, и вовсе нельзя торговать. Две матроны оживленно ощупывали переходящее знамя победителя соцсоревнования – хороший материал, Ленин красиво вышит… На коврик в сортир, что ли?

– Привет!

Русское приветствие посреди голландского празднества прозвучало как выстрел. Саша ошалело завертел головой. Он добрел почти до Фондел-парка, куда вливались толпы отдыхающих.

– Привет, говорю! Не узнал?

– Ян! Ваня! – перед ним стоял ван дер Велд. – Это… Ваня… с праздником тебя.

– Меня-то зачем? Сегодня – день рождения принцессы Юлианы.

– Тогда при чем тут королева?

– Сейчас все объясню. Слушай, пошли в парк, у меня тут в двух шагах свидание назначено. А я по дороге расскажу.

Пока они потихоньку плыли в густой толпе к входной калитке, Ян хорошо поставленным лекторским голосом объяснял:

– Изначально этот день – день рождения нашей бывшей королевы Юлианы.

– А разве она умерла?

– Жива еще. Когда она поняла, что слишком состарилась, то ушла в отставку и передала трон своей дочери, Беатрикс. Это нынешняя королева. А Юлиана теперь опять называется принцесса. Но поскольку все привыкли праздновать именно тридцатого апреля и это очень удобный день, то решили королевин день не перемещать. Обычно сегодня бывает хорошая погода, как теперь.

– Слушай, а почему базар такой повсюду?

– Сегодня не работает ни один магазин. Но каждый человек имеет право без налогов, пошлин и лицензий торговать в любом месте любым разрешенным товаром. Мы – нация торговцев, так? Вот и торгуем раз в год всем подряд.

– Опаньки! – вздрогнул Саша, когда толпа притиснула их к забору.

– Кстати, и в Москве сейчас точно так. Каждый день, – заметил Ян.

– То есть?

– Торгуют чем попало и где попало. Ельцин объявил свободу торговли, и теперь весь центр Москвы выглядит именно так. Теперь Россия – самая свободная в мире страна. Серьезно. Я как раз две недели назад вернулся. Впрочем, – помолчав, добавил Ян, – там кажется, люди этим живут. А у нас – весело избавляются от старых… шмакодявок, так это называется?

– Шмоток. Или барахла. Шмакодявки – это… маленькие люди, – поправил его Саша.

– Ты, кстати, посмотри, что тебе нужно, обычно находишь много ценных… шмоток для дома.

– Да что мне нужно… – вдруг вырвалось у Саши. – У меня и дома-то никакого нет.

– Серьезно? – В голосе Яна неожиданно прозвучала теплота, словно не был Саша для него чужим нелегалом, незаконно попирающим голландскую землю. Или правда – не был?

– Серьезно, Ваня.

– А с работой?

– Аналогично.

– Так, – вытянутое нордическое лицо прорезали деловые морщинки, – надо будет подумать. Жаль, ты не сказал раньше… Знаешь что? Я позвоню сегодня вечером Дмитрию с Украины, помнишь? У него напарник вроде уезжает. Они убирают богатые квартиры. Нелегально, конечно. Может, он возьмет тебя. А ночевать – есть где?

– Нет.

– Хорошо. Сегодня можешь переночевать у меня, а потом будет ясно.

– Ваня… спасибо! – справляясь с комком в горле, выдохнул Саша. Да разве можно было ожидать, что все разрешится так быстро и просто?!

– Еще не за что. Вечером пойдем ко мне, и я ему буду звонить. Я еще не знаю. Ооо! – обрадовался Ян, заметив какую-то компанию, которая как раз ожидала его по другую сторону от калитки. – Hoi!

И они пошли в переполненный парк сидеть на покрывале, постеленном поверх загаженного донельзя газона, есть бутерброды, пить пиво, сок и лимонад. Потом гуляли по улицам. Потом Ян терпеливо ждал, пока Саша рьяно рылся в грудах тряпья по гульдену-два за вещь и вылавливал оттуда небросовые еще свитера, курточки, платьица – в Москве такие в комиссионках висят, и недешево! А потом и вовсе наткнулся на бесплатную кучу: бери кто что хочет – не распродано.

Потом какие-то непривычно услужливые женщины усадили их за белый пластмассовый столик и напоили ароматнейшим кофе с куском пирога – всего за гульден. А потом они пошли к Яну домой, в маленькую студенческую квартирку на одной из центральных улиц города.

За окном уже смеркалось. Горы старого барахла валялись по тротуару, и коммунальные рабочие аккуратно заталкивали их в бездонные чрева медленно ехавших по обеим сторонам дороги мусорных машин. Апофеоз общества потребления.

А Сашино ухо улавливало в телефонной трубке сухой и острый выговор Димы, словно музыку небесных сфер:

– Значит так. Работать начинаем послезавтра, а ко мне переберешься дня через два, когда Толян съедет. За хавиру договорились по стольнику в месяц, стол общий, готовка по очереди. Работа почасовая – когда десятка в час, когда только семь с полтиной. Первые две недели я тебя учу, что и как, ты за это отдаешь треть заработка мне. Потом – сам. По-голландски-то спрекать мал-мала смогешь?

– Dat kan[50]50
  – Это можно (нидерл.).


[Закрыть], – с чистым амстердамским выговором ответил Саша.

На чужую и богатую землю опускался вечер – чуть-чуть попозже, чем на московские улицы, переулки и бульвары, где тоже торговали чем попало. И где ходили люди, которых он прежде любил.