Текст книги "История о трех пистолетах"

– Простите, Иван, – подал голос и я. – Но, по-моему, менты перешибли все остальное.

Он покивал и сказал, что так и было. Именно так было.

– Тут-то по рецепту адвоката все и состоялось. Не было сомнений, что Лильку я люблю, но она оказалась не бабой, а каким-то кроссвордом. А я в этот кроссворд не мог вписать ни одного слова. Положим, я еще немного верил, что она меня любит, но хренов музыкант Никита оставался, и сказанное ему „нет“ могло обозначать все что угодно. Положим, мы с ней муж и жена, но смешно было подумать, что печать хотя бы что-то значит для Лильки. Господи ты боже мой! Я же боялся спросить ее. Да, пацаны, я ее боялся. „Лиля, что у тебя с этим музыкантом?“ – я воображал, что спрашиваю ее, а какие ответы приходили мне в голову – лучше не вспоминать. Иногда в отчаянные минуты я почти готов был спросить: „Лилька, ты любишь меня?“ Но именно тогда, блин, она смотрела на меня так, как будто услышала мой вопрос без слов. И я молчал. Мне, наконец, стало все равно. В один прекрасный день я понял, что нету для меня ни хорошего, ни плохого, а есть только Лиля. И в этот день я пошел стеречь ее у дома музыканта.

Чего я ждал? На что я надеялся? В восемь вечера в тот день я должен был обхаживать одного командира, который продавал свою подпись так редко и так дорого, что даже те, что покупали у него эту подпись считали его честным человеком. Но это было для Лильки. На самом деле акт любви между нами состоялся на два дня раньше, и я снова стоял за строительным вагончиком у бара „Нектар“.

В восемь вечера Лилька с набитой сумкой вошла к нему в парадную. Я вцепился в дверную скобу, чтобы не кинуться за ней. Потом я малость успокоился, и меня одолел зуд познания. Я решил во что бы то ни стало узнать, сколько времени она останется у музыканта. Им хватило двух часов, и музыкант не провожал ее. Первый раз в жизни я почувствовал, что могу ударить женщину.

– Молчу, – сказал коммерсант, и никто из нас не сказал ни слова.

– Да, – сказал Иван, – с таким настроением много не навыясняешь. Что-то нужно было придумать, что-то такое, чтобы не спятить раньше времени.

И тут неожиданно для себя я сказал Ивану, что он, может быть, спятил куда раньше, что все его, так сказать, приключения наполовину заключались в утомленных любовью мозгах. Фантазии не фантазии, а так… типа того, что стоит человек на морозе и отмахивается от комаров. С одной стороны, он в полном соответствии с календарем мороз чувствует, а с другой – воображаемые комары кусают его до вполне ощутимых волдырей.

Все это я сказал и, честно говоря, думал, что Иван разозлится. Но лицо его вдруг просветлело, он посмотрел на меня почти что с любовью.

– Вот если бы и на самом деле так… – проговорил он мечтательно. – Если бы мне чудилось. И музыкант, и Альбина… Оно могло бы и перестать чудиться когда-нибудь… Нет, раз я тут, значит не в мозгах дело. Не могут же мозги съехать и у меня, и у милиции. Нет! Жаль.

Так вот, пока я стоял у вагончика, я додумался до того, что мне нужно перестать бояться. Мысль здравая, но подлое сознание вильнуло, и вдруг оказалось, что для этого важней всего выяснить, утопил ли художник второй пистолет? Подробностей не помню, но пока я на морозе два часа ждал Лилю, весь этот бред приобрел убедительность и стройность, и я знал, что к художнику с ревизией нужно идти немедленно.

Я отогрелся в отвратительном кафе и поехал. Мне художник открыл дверь. Открыл и не удивился. Он сказал: „Не удивлен, ибо вижу, что приперло. Раздевайтесь. Знаете, это очень удивительно, что вы до сих пор носите голову на плечах. Батюшки мои, да что у вас с ушами? Альбина! Аля!“ Теперь и я почувствовал, что уши мои пострадали не на шутку, пока я стоял в секрете. Десятки иголок оттаяли в тепле и впились. „Гусиным жиром! – сказал Валерий Викторович торжествующе. – Связи с провинцией, – объяснил он, глядя, как Альбина неощутимыми движениями смазывает мне уши. – Гусиный жир это еще что, вы бы видели рыжики, которые мне шлет теща, матерь Альбинина! Представьте себе рыжики с наперсток… – художник покрутил пальцем, силясь передать восхищение. – Стоит мне на эти рыжики взглянуть, и депрессии как не бывало!“ – „Завидую, – сказал я искренне, – но знаете, я по делу“. Как бы пресекая мои дальнейшие речи, художник выставил перед собой ладони и вышел. Он вообще много и без толку двигался и жестикулировал. Альбина, не выпуская моего уха из пальцев, тихонько сказала: „Зачем вы тут? К вашему сведению, пистолет я ему не отдала. Так что будьте любезны, не говорите лишнего“. Тут явился Валерий Викторович с рыжиками и графинчиком. „Догадываюсь, зачем вы пришли. Ну и черт с вами, пусть каждый останется при своем. В конце концов, главное то, что изумруд был в доме. Значит, его никто не крал. Значит, и беспокоиться не о чем. В каком-то смысле вы избавитель“. Мы выпили, и художник с причитаниями умчался за салом. „На кой черт вам пистолет?“ – „Мне с ним лучше, – прошептала Альбина. – Я тут ничего не понимаю. К нему таскаются все его бывшие. Кроме Магды. Я боюсь ее больше всех“. – „Не понимаю. Магда нормальная баба, к тому же и не приходит она к вам“. – „Ну, конечно. Магда нормальная баба, Юлиан нормальный мужик, а я тогда кто?“ – „А вот вы все-таки подите на Тучков мост в глухую полночь и бросьте пистолет в воду“. – „Он денег стоит. Ни за что не брошу“. Валерий Викторович в кухне стучал ножом. „Дура, – сказал я Альбине в самое ухо, – сама не заметишь, как выстрелишь. Выбрось хотя бы патроны“. – „Без патронов ему другая цена“, – сказала Альбина. Теплый ветерок ее шепота жег мне щеку.

Художник, наконец, нарезал сало и явился. Сало на кобальтовой тарелке было белым и прозрачным, как лепестки ромашки. „За любовь!“ – сказал художник, и Альбина поглядела на него как на помешанного.

Когда я собрался уходить, художник был уже крепко пьян. Он встряхивал головой, улыбался и безуспешно пытался наколоть последний слизистый рыжик на вилку. „Я за хлебом“, – сказала Альбина. Он кивнул и ухватил гриб в щепоть.

„Послушайте, – сказала Альбина, когда мы спускались по полутемной лестнице, – я что-то не пойму. Вот я ему надоем, и что? Таскаться к нему с его бывшими, тусоваться, обсуждать его новую? А ведь я его, гада, люблю“. – „Родите ему талантливого сыночка. Он мужчина в возрасте, ему это понравится“. – „А чего ж он с теми ничего не родил? У него за всю жизнь только один раз

и получилось“. – „Конкретно говорю, здесь бабы такие. Он не виноват“. Она заплакала, а мы уже были на улице. Я обнял ее и придвинул лицом к своему пальто. Она пару раз всхлипнула и спросила, не хочу ли поплакать и я? И тут меня пробило снова, как в тот раз, когда она хотела выкупить картину, и я поцеловал ее до темноты в глазах. После поцелуя Альбина посмотрела на меня, сощурившись. „Лучше б вы друг друга перестреляли, чем такие портреты устраивать“. А я вдруг почувствовал, что на душе у меня стало чуточку легче. Словно приотворили форточку в накуренной комнате.

– Да, – сказал Геннадий, – бабы друг от друга помогают. Но ты мне скажи, где такую найти, на которой все типа того, что закончится? Все закончится, и будет тебе прикольно! Даже, может, ей тоже прикольно будет.

– Это, блин, взаимная любовь, – объяснил наркоман, – но тебе, пузатый, это не светит. Грузи дальше, Ваня. – И коммерсант дал наркоману в ухо, но тот не обратил внимания.

– Ну вот, – сказал Перстницкий с усилием, – такое мы с Альбиной нашли средство. Я ее быстренько познакомил с Ксенией, с той барышней из казино, на которую я деньги лепил. Ксения от моей наглости остолбенела, но ей понравилась Альбина. Мы ходили к ней в гости и никогда наперед не знали, что у нас будет. „Ну вас в жопу!“ – говорила Ксения, если у нее было плохое настроение, и уходила. И тогда мы с Альбиной распутничали. Если же настроение у Ксюхи было клевое, она оставалась и пекла пирог с курятиной. Под пирог мы пили вишневую наливку и обсуждали наши с Альбиной семейные жизни. Вот после этого я и ходил шпионить за Лилькой. Теперь у меня не тряслись руки, мне не хотелось ни на кого кидаться. Я был как видеокамера на двух ногах. Вслед за Лилькой и ее музыкантом я исходил весь город. Я научился, как невидимка, пристраиваться за ними в очереди в кассу кино, чтобы услышать, какие места они берут, и оказаться неподалеку. Я внимательно смотрел, как они целовались в темноте и даже угадывал по Лилькиным губам, что она шепчет ему. Меня больше не колбасило, мужики! Но на „Властелине колец“ я просто вырубился. В мозгу – есть предохранительный клапан! Когда зажегся свет, добрые соседи похлопали меня по морде, покрутили мне уши, и я потащился домой.

Ближе к ночи мы с Лилькой встречались дома, и почти каждый раз она приносила какую-нибудь кассетку. (Это компенсация что ли? Тому, блин, кино и этому кино.) Мы с ней попивали чаек, смотрели видео и незаметно съезжали в ночь. Сначала Лилька, потом я.

Но вот прошло месяца два такой жизни, и Лилька пропала. То есть с утра и до вечера мы с ней по-прежнему, как все добрые люди, делали бабки, и чем страшней становилась наша общая жизнь, тем жирней куски мы отхватывали. (Лилькин нюх на деньги стал к тому времени сверхъестественным, а как она распоряжалась нашим капиталом, не всегда успевал узнать даже я). Поздно вечером мы встречались дома среди белых диванов. Но те три-четыре часа, которые она проводила с музыкантом, эти часы куда-то провалились, исчезли. Я начал их искать. К тому времени я искал как овчарка. Меня несло через весь город на Шестую линию. Я проходил ее взад и вперед, заходил во дворы, перебегал из одной вонючей парадной в другую и останавливался как вкопанный, когда теплый зуд расходился по моему позвоночнику. И тут же появлялась пара, а я не мог понять, почему это не Лилька с музыкантом? А назавтра я кидался на Петроградку и там в тесной улице у мебельной витрины загонял другую пару. У них были такие лица, что, ей-богу, мне захотелось тогда, чтобы в этой витрине полопались все лампы. Я был единственной в мире ищейкой, которая шла на запах этого страха. Так пахнут те, кто разлюбил. Вот так-то.

Я искал до тех пор, пока не нагнал их во дворе против Никольского собора. Зима все-таки началась, и я узнал снег, дрожащий на Лилькиных ресницах. Они медленно шли через эти многослойные дворы, где ветра не было, и крупные снежинки летали как бабочки. Кто с ней был – не помню, но в Лилю я тогда влюбился заново, а сам был невидим. Может быть, я и следов на снегу не оставлял, все может быть. Или дело в том, что меня не видела Лилька? Она реально не видела меня там, где меня не должно было быть.

Потом ее мужики стали сменять друг друга чаще, и мои встречи с Альбиной уже не помогали. Я смотрел, как Лилька бродит по квартире, и дыхание у меня перехватывало, будто наскочил кто-то сзади и затягивает, затягивает на горле колючий шарф. Тогда же она заболела. Я сидел рядом с ней и готов был поминутно вызывать „скорую“. Это был грипп, обычный похабный грипп, и Лилька от него реально умирала. Вопрос: тот, кто посадил на Лильку свой вирус – убийца?

Она пришла в сознание и сказала: „Все правильно“. Что правильно?! Что? А потом была страшная ночь, и, кажется, Самандаров, неизвестно откуда взявшийся, маячил рядом с пацанами со „скорой“. Под утро они все исчезли, и Лилька уже не умирала. Ровно в половине девятого она открыла глаза, узнала меня. Узнала! Узнала! И сказала: „Милый!“

Через десять дней, она отправлялась в банк и, сидя в спальне перед зеркалом, обернулась и спросила у меня: „Слушай, Ванька, а ты очень жалеешь, что я не умерла?“ В тот же день я купил свой третий ствол и полный магазин к нему. Я знал, в кого мне стрелять, но Лиля тоже имела право на выстрел. В конце концов, любить так любить.

Лильке тогда нравилось ходить с барсеткой. Такой был понт. Я купил себе точно такую же. Я даже сделал царапину поперек замочка, как на Лилькиной. Они были так похожи, что я сам через пять минут перестал их различать. Оставил ее в прихожей и ушел. Пусть будет, как будет. Конкретно. Лилька не станет заглядывать внутрь, она схватит первую попавшуюся. У нее вечно не хватает времени.

Я угадал, пацаны. Она унесла барсетку с пистолетом и ничего мне не сказала вечером. Я ждал, потому что с нее сталось бы не заглянуть в барсетку целый день. Все, что Лильке требовалось, она очень ловко распихивала по карманам, а когда ей казалось, что пора закурить, она стреляла сигаретки у меня или у Самандарова.

Перед сном Лилька закрылась в ванной, а я держал себя за руки, чтобы не забраться в барсетку. Потом мы легли. Впервые за много дней время едва перевалило за полночь, а Лиля уже спала. Я лежал рядом, таращился в темноту и думал, что она станет делать с пистолетом, если проснется часика так в четыре. Вариантов было немного, но все какие-то глупые. Я заснул.

С утра мы разъехались каждый по своим делам, а вечером снова были дома. Второй вечер Лилька никуда не уходила, и я не выдержал. Проходя через полутемную прихожую, я подцепил ее барсетку на палец. Не было там пистолета!

Через полчасика после этого открытия меня стало колотить и потряхивать. Шутки шутками, а пистолет у Лильки, и она про это знает. Нет, она не просто знает, она с этим согласна. Потому что пистолет нашла, перепрятала, и сидим мы с ней дома при полном кворуме и боевой готовности.

Сидим мы с ней вечер, сидим второй, сидим третий, и ничего ровным счетом у нас не происходит. Ничего кроме того, что Лилька становится тихой и ласковой и в один из вечеров даже готовит по всем правилам плов, как учил ее еще убиенный Самандаров. И тут, екарный бабай, я понимаю, что до Лильки мой намек дошел и что жизнь наша еще не отменяется. На радостях я варю гусарский пунш, мы его пьем, и Лилечка моя смотрит на меня как тогда, когда она раздумала умирать от гриппа и сказала мне „Милый“. Ну, ладно. Длится этот наш медовый месяц неделю, а потом я прихожу вечером с Самандаровым, потому что Лилька посулила нам какое-то особенное мясо.

Так. Лильки нет, мяса нет, а со мной что-то начинает происходить, потому что Самандаров сажает меня в кресло и говорит: „Ты его иди, ты ищи его, но не бей. Он баба умный. Хороший“. Легко ему говорить. Но я пошел. То есть я поехал, а когда приехал, оказалось, что это казино, откуда я деньги выносил. А в затылок мне голос Самандарова: „Сутьба!“ Я обернулся, а он сзади. Когда залез? „Иди, – говорю, – отсюда ради Христа, воин аллаха!“ Он терпеть не может, когда я его воином аллаха называю. Но я старше, я главней, я – бабай. Скривился и ушел. А мне этот автопробег по местам боевой славы ни к чему. Но у меня такое ощущение, что вольвик мой сам заводится, сам баранку крутит, сам дорогу выбирает. И оказываемся мы с ним на Вознесенском, где я Лилькиными бутылками торговал. Я выхожу из машины около моста через канал и осматриваюсь по сторонам, а что я ищу, про это лучше не спрашивать. Снег идет, прохожие его месят, а больше ничего не происходит. И вот я уже берусь за дверцу, но тут не знаю уже каким местом чувствую – только что Лилька была здесь. И от этого мне хочется умереть, потому что ясно теперь, куда она кинулась отсюда, а видеть ее там, это мне, пацаны…

А я все равно еду и ставлю машину у славного заведения бар „Нектар“ и ни от кого уже не прячусь. Сижу в машине, а швейцар из бара рыло свое об стекло давит, ждет, когда я к ним пожалую. Проходит двадцать минут, является Лилька. Является, что характерно, пешком и прямо к парадной музыканта. Там она останавливается, что-то нащупывает в кармане, и тут я понимаю, что хватит уже любоваться! Я кидаюсь к ней, перебегаю улицу и вижу, что она вставила в трещину на фасаде маленькую свечечку и щелкает теперь вокруг нее зажигалкой. „Привет, – говорю я ей, – а мы с Самандаровым тебя ждали“. – „И напрасно ждали, – отвечает, – ты мне, Ванька, намекнул яснее некуда. Или думаешь, я твою шутку с двумя барсетками не поняла?“ Ах ты, думаю, черт! Она же сейчас в себя выстрелит. Лилька – не я. Она пустым пистолетом целиться не будет и под мост не пойдет, чтобы в воду стрелять. „Да, – говорит Лилька, – ты, Ванечка, прав. Хватит мне твою кровь пить“. Вы секите, в чем прикол. Она решили, что я ее приговорил. И тут я возьми да и ляпни: „Стреляй. Мне не веришь, так там всю правду узнаешь“. – „О‘кей! – говорит Лилька. – Я тебе оттуда шепну словечко“. И тут я ей крюком под левую челюсть, так у нее зубы и щелкнули. Она, конечно, повалилась как мешок, а я ствол у нее из кармана выхватил, усадил ее на тротуар, поцеловал и пошел.

– И пришел, – сказал коммерсант. – Все-таки ты, Перстницкий, козел. Подумаешь, ствол отобрал. Она уже сто раз колес нажралась, в Фонтанке утопилась, в метро, блин горелый, под поезд прыгнула – только брызги в разные стороны! А ты, мудило, оперу разводишь, под несчастненького косишь. Может, бабе застрелиться прикольно, может, у нее на таблетки аллергия, а холодной воды она боится. Так дай ты ей, чего ей хочется! Ну, заел ты ее своей любовью. И себя заел, и ее.

И тут загремели ключи, и нас с наркоманом потребовали на выход. Оказалось, что накануне он голый ходил по Гороховой с плакатом „Дорогие женщины, я весь ваш!“ „Так ведь праздник“, – сказал наркоман, и его увезли неведомо куда. Мне же вернули ремень и шнурки, и пока я проталкивал тесемочки в ботиночные дырки, в отделение вошла женщина. Не было никаких сомнений – это она, героиня нашей сегодняшней ночи, и след от удара на левой скуле просвечивал сквозь макияж. Но, черт побери, кто же мог подумать, что она хороша так! Бедный Перстницкий! Как жить рядом с такой красотой? Все менты, кого я мог сосчитать, встали и стояли с дурацкими мордами. А у меня-то кроме морды еще и штаны сваливались! За ней шел прихрюкивающий от тучности мужчина. „Ступай, – сказал мне дежурный офицер, отгребая меня рукой в сторону, – сгинь!“. Я так и выкатился на улицу с ремнем в руках.

Полтора часа я ждал, чтобы взглянуть на нее еще раз. Через полтора часа Перстницкий вышел на свободу. Тучный мужчина уехал в лоснящемся авто, а Иван с Лилей пошли по Садовой к Никольскому собору. Я их обогнал и встал у них на пути.

– Мадам, – сказал я. – С праздником вас.

Перстницкий чему-то обрадовался и закричал как ненормальный:

– Лилька! Мы с ним целую ночь сидели на нарах! Нет, вы представляете, они не поймали ту девчонку с пистолетом. И я чист и свободен.

Они пригласили меня к себе, и мы пили виски среди белых диванов. Нет, я бы нипочем не стал жить с такой женщиной! Я бы смотрел на нее день и ночь, и жизнь бы остановилась.

Да! Менты у нее не взяли денег. Ни копейки!

На другой день я зашел в это отделение. А коммерсанта, похоже, упекут.