Текст книги "Наследники Демиурга"

– И что же, перешли от литераторства к реальной борьбе?

Уже не помню, что я тогда ответил „сатрапу“, но, без сомнения, это звучало как неслыханная дерзость. Я ожидал вспышки гнева, вызова надзирателей, избиения, даже пыток, но… Полковник лишь печально покачал головой и снова, как в прошлый раз, предложил мне сесть. Я, помнится, гордо отказался.

– Совершенно напрасно, господин Сотников. Разговор у нас с вами будет долгим…

Полковник поведал мне, что долго работал с моей рукописью, которая никак не шла у него из головы, сверял описанные в ней факты с реальными событиями, с надеждой утопающего искал неточности, фантазии… И с каждым днем все больше убеждался в том, что судьба столкнула его с небывалым пророком, никому не понятным образом предвидящим будущее, словно читая его по бумаге… Знать бы тогда, насколько близко к истине он стоял.

После убийства Распутина полковник вышел из-под действия гипноза, в который его погрузило прочитанное, и решительно взялся за дело, надеясь изменить ход описанных событий. Но ты ведь знаешь: „Что написано пером…“ Наверное, неведомый автор этой поговорки сталкивался с чем-то подобным в своей жизни… Увы, полковника Кавелина ждало горькое разочарование: никто не воспринял его предупреждения всерьез, к Императору его просто не допустили, начальство высмеяло, и ему пришлось в отчаянии, бессильно сжав кулаки, наблюдать сначала за крушением трехсотлетней династии Романовых, а затем и за комедией абсурда, в которую вылилась „бескровная революция“.

По его собственным словам, Дмитрий Иринархович дошел до того, что был в шаге от того, чтобы разрядить свой наган в висок, не дожидаясь, пока сбудутся ВСЕ описанные мной ужасы… Но тут судьба сыграла с ним шутку в своем непредсказуемом стиле: предыдущая бурная деятельность полковника, направленная на спасение монархии, была воспринята победителями, как своеобразная борьба против нее. Он не только не потерял места, но и несколько продвинулся по службе, заняв кресло своего непосредственного начальника, что, правда, не принесло ему душевного спокойствия.

Полковник признался мне, что были моменты, когда он собирался найти меня и попросту пристрелить, благо, что в те сумбурные времена никто и внимания не обратил бы на гибель какого-то мальчишки, однако, поразмыслив, раздумал.

Именно из-за сумбура событий, свидетелем которых становился, их явной нелогичности он постепенно пришел к мысли, что автор рукописи не предвидел их, а, наоборот, придумал. Придумал так, как придумал бы почти любой мальчишка на его месте, не задумываясь над правдоподобием и причинно-следственными связями. Понимание этого оказалось таким шоком, что полковник несколько дней подряд был уверен в полном своем сумасшествии и существовании Сотникова, его рукописи и вообще всего происходящего вокруг лишь в своем больном воображении. Только общение с неким генералом, внезапно снизошедшим до него, пролило некий свет на события и заставило радикально сменить точку зрения…

– Откуда вы узнали, Георгий Владимирович, о существовании одного из лидеров большевиков Кобы-Сталина?

– Ниоткуда. Вы же знаете, господин полковник, что я всех их придумал! – нагло улыбнулся я в лицо жандарму. – Они овеществились из моих ночных фантазий. Такой ответ вас устраивает?

Такой ответ полковника не устроил.

Допросы продолжались несколько дней подряд и, в конце концов, завершились тем, что меня перевели из общей камеры в одиночную. Чему я был несказанно рад, потому что жизнь в переполненной „общаге“ даже в такой современной по тому времени тюрьме, как „Кресты“, была сущим адом. Никогда не верь, что нынешняя перенаселенность тюремных камер, о которой часто вещают с экрана телевизора, – изобретение последних десятилетий. Духота, теснота, вонь, клопы – вот малая толика моих впечатлений от тех „апартаментов“.

Кстати, моя одиночка одиночкой, собственно говоря, и не являлась. Это был довольно обширный „номер“, рассчитанный на четырех узников, сухой и уютный. Куда полковник Кавелин умудрился рассовать остальных ее обитателей, так и осталось для меня загадкой. Впоследствии я узнал, что власти вынуждены были отпускать некоторых уголовников побезобиднее, чтобы разместить политических, но таких, увы, было немного, так как первое, что сделала восставшая матросня в ходе июльских событий, это ворвалась в „Кресты“ и освободила своих сторонников, а попутно с ними – остальную шваль.

Ухаживали за мной едва ли не как за коронованной особой, регулярно поставляя обеды из расположенного неподалеку ресторана „Купец“ и прочистив ради моего удобства давным-давно засоренный ватерклозет… Унитаз, короче говоря.

Бумаги и прочих письменных принадлежностей тоже оказалось вдоволь, но писать я был как-то не расположен, лишь мстительно рисовал карикатуры на своих „мучителей“, отдавая предпочтение, разумеется, любезному Дмитрию Иринарховичу. Рисовать я всегда умел лучше, чем писать, и, боюсь, полковник пережил немало неприятных минут, анализируя образчики моего язвительного творчества. Хотя живопись мне тоже, в конце концов, наскучила…

Поэтому, когда в одно прекрасное утро, через пару месяцев после моего водворения в „одиночку“, я проснулся от холода, а потом не дождался завтрака, то, каюсь, посчитал, будто переполнил чашу терпения своих тюремщиков.

И снова я оказался не прав.

После нескольких дней голодовки в двери загромыхал ключ, и в помещение ввалились два заросших по самые глаза бородами солдата в папахах, матрос и верткий типчик с физиономией карточного шулера, но облаченный в поддевку мастерового, извозчицкий картуз и драгунские галифе при лаковых штиблетах.

– Вы свободны, дорогой товарищ! – возопил ряженый, бросаясь мне на грудь и обдавая при этом сложным букетом запахов, в котором превалировали сивуха и чеснок. – Народная революция снесет все узилища и тюремные замки!..

Вот так, в образе этого странного гибрида, благоухая самогоном и салом, явилась ко мне впервые советская власть…»

4

– Да-а-а… Интересно… – Геннадий отложил только что прочитанный лист. – Только что это меняет? Ну, родился старичок на пять лет раньше, чем записано в его официальной биографии. Что с того?

– Да ничего особенного. Просто то, что в двадцать втором ему был двадцать один год, а не шестнадцать.

– Разница небольшая.

– Это в наше время небольшая, а тогда – значительная. Люди в периоды потрясений взрослеют гораздо быстрее. И книгу писал уже не подросток, а вполне сложившийся человек. И жизненного опыта у него могло быть побольше, чем у нас с тобой.

– В его годы?

– Нет, в наши с тобой.

– Да ну! Шутишь?

– Отнюдь. Вспомни, что у него за плечами была гражданская война.

Иванов хлопнул себя руками по тощим ляжкам.

– Ну вот! Сейчас ты вытащишь на свет Божий еще одну бумажку, и там будет черным по белому написано, что Сотников-старший прошел всю войну в армии Котовского или в Первой конной Буденного…

– Не-а. Не достану. Тем более, что Первая конная создана совсем не в первые дни гражданской войны[11]11
  По официальным данным (имеются и другие версии), решение о создании Первой конной армии было принято Реввоенсоветом Южного фронта 17 ноября 1919 года.


[Закрыть]. Хотя не скрою, что справлялся в Центральном архиве Вооруженных Сил.

– И?

– И ничего.

– Совсем ничего?

– Абсолютно. Нет, конечно, однофамильцев множество, но ни один из них не подходит. То инициалы не совпадают, то год рождения…

– Но это ни о чем не говорит! Далеко не все материалы сохранились. Ты только прикинь, сколько разных пертурбаций произошло с гражданской.

– Конечно. Особенно если Сотников никогда и не служил в Красной Армии.

– Тогда… Да нет, ерунда какая-то…

– Почему ерунда? Не забывай, что мы выяснили про его происхождение.

– Но такая книга… Классик… Да его бы расстреляли! Если не сразу после войны, то в тридцатые – без сомнения!

– Во-первых, далеко не все белогвардейцы были уничтожены – многие впоследствии перешли на сторону своих, так сказать, классовых врагов, а во-вторых… Думаешь, зачем потребовалось «омолаживать» Георгия Владимировича на пять лет?

– Ну… Тогда бы уж не на пять, а больше…

– Ага. Ты помнишь, когда издан первый роман Сотникова?

– В тридцатом… Нет, в двадцать девятом… Кажется.

– Совершенно верно. Думаешь, на вид нет никакой разницы между двадцатитрехлетним и, скажем, девятнадцатилетним?

– А между двадцативосьмилетним и двадцатитрехлетним?

– Незначительная. Учти реалии того времени.

– Ну… Не знаю.

– Мы, кстати, можем это проверить.

– Каким образом.

– Подумай, архивист.

– Ерунда! У нас нет архивов Белого движения. Вернее, есть, но мизерные и фрагментарные.

– У нас нет…

– Ты что, намекаешь…

– Именно.

– Но…

– А интернет тебе на что?

* * *

«Орландо, Техас

Уважаемые Господа,

я, конечно, не совсем представляю себе, зачем Вам понадобились данные такого рода, но, учитывая сам факт подобного интереса, проявленный гражданами еще недавно Красной России к рыцарям Добровольческой Армии, павшим в борьбе за свободу своей Родины от Красной Чумы, отказать не мыслю возможным…»

– Во риторика! – Иванов поднял глаза от распечатки письма, полученного по «эмэйлу» только что, и весело оскалил лошадиные зубы. – «Красная Чума», «рыцари Добровольческой Армии» – ни больше ни меньше. И, между прочим, еще с «ятями» и твердыми знаками!

– Да ну!

– Сам посмотри! – Геннадий продемонстрировал образец старинной орфографии, прижав старомодную буковку ногтем. – Во! И тут тоже…

– Что: еще один «ровесник века»?

– Бог его знает… Нет, скорее всего. Но дедуня, похоже, еще тот. Наверняка сын кого-нибудь из первой волны эмиграции. А может, и самого его мальчишкой вывезли… Так… Девятьсот двадцатый… Восемьдесят пять – возраст самый тот.

– Года два-три добавь. Как его зовут?

– Так… А!.. Майкл Свиг… Свигни… О! Свиньин!

– Что-то фамилия у него того…

– Сам ты «того»! Нормальная дворянская фамилия. Кобылины были, почему бы Свиньиным не быть? Между прочим, Кобылины – дальние родственники Романовых. Ну тех, которые…

– Я в курсе. Читай дальше.

– Яволь! Так… «…не мыслю возможным…»

– Читал уже.

– Да? Ну да… «Архив, собранный „Американским Обществом Белой Армии“ далек от совершенства, но Ваш покорный слуга…» Гляди, как заворачивает!

– Читай давай.

– «Но Ваш покорный слуга провел тщательный поиск и обнаружил трех Георгиев Сотниковых».

– Ого!

– «Сотников Георгий Михайлович, родившийся 1886 года октября 18-го дня…»

– Пропускай.

– Второй тоже не наш – Георгий Владимирович, но еще старше – 1874-го. И кавалерии полковник к тому же. Сомневаюсь, чтобы наш Классик сумел такую карьеру сделать в восемнадцать лет.

– Тоже пропускай.

– А вот третий походит: Сотников Георгий Владимирович, год рождения не указан, но по званию подходит – поручик.

– Тоже крутовато для восемнадцатилетнего-то.

– Так ему на момент гибели уже двадцатый шел…

– Как гибели?

– А вот так: «Пал в марте 1920 года в бою под станицей Курбатовской».

Александр выдернул бумагу из лап архивариуса и неторопливо прочел сверху до низу, сосредоточенно шевеля губами.

– Да. Точно. Но ни о чем не говорит. Наш-то ведь тоже был ранен. Красные тогда наступали, свои Сотникова могли посчитать убитым, а его после боя подобрали и…

– И поставили к стенке.

– Ну, ты уж совсем-то людоедами красных не выставляй… Пацану девятнадцать было, могли и пожалеть. Опять же местные жители могли подобрать и спрятать. На Дону тогда сочувствовали белым.

– Он, не он – все равно нам это мало что дает…

5

«…Еще более это ощущение усилилось, когда я пришел домой, в квартиру дядюшки.

Пришел пешком, потому что извозчика в том революционном Петрограде было найти невозможно. Да и не было ни копейки у меня в карманах.

Дядюшкина семья встретила меня так, как встретили бы покойника, явись он внезапно с того света. Нет, мне были рады, но радость эта была сродни той, которая бывает, когда на пепелище дотла сгоревшего дома случайно обнаруживаешь дорогую сердцу вещицу…

А дом полыхал вовсю.

Я имею в виду не какой-то отдельный дом, хотя пожары в то лихое время не были редкостью. Пылала, разваливалась на куски вся устоявшаяся, привычная жизнь. И скажу тебе, Владик, что особенной радости от того, что сбываются все мои бредовые фантазии, некогда в юношеском порыве выплеснутые на бумагу, я не испытывал. Одно дело, когда с сердечным замиранием описываешь ужасы в стиле Эдгара По, сидя в уютном кресле, подле потрескивающего камина, зная, что ничего из этого на самом деле не будет и быть не может, и совсем другое – видеть мрачных монстров, вызванных твоим прихотливым воображением из глубин подсознания, воочию…

К глубочайшему моему сожалению, тогда я еще не понимал всего и считал происходящее чудовищным, нелепейшим совпадением…

В конце концов, жизнь в объятом тягостным страхом городе стала невыносимой, и, когда в один прекрасный день появился мой старый гимназический приятель Валерка Котуновский и прямо в лоб предложил немедленно бежать на Дон к Корнилову[12]12
  Корнилов Лавр Георгиевич (1870–1918), генерал от инфантерии (1917) – верховный главнокомандующий (июль – август 1917) вооруженными силами России и один из создателей Добровольческой (Белой) Армии. Убит при штурме Екатеринодара в апреле 1918 года.


[Закрыть], я согласился мгновенно.

Не буду описывать тебе все перипетии нашего долгого путешествия, все ужасы и лишения… Все это ты не раз и не два читал в книгах других авторов. Скажу только, что оба мы вступили в Добровольческую Армию и труса не праздновали. Отбросив скромность, добавлю, что дослужился я до чина поручика и, возможно, пошел бы дальше, в конце концов, либо сложив где-нибудь голову, либо – разделив судьбу тысяч своих соратников и оказавшись на чужбине… Но судьба-злодейка рассудила по-своему, и в одной из лихих атак ранней весной двадцатого года подо мной разрывом снаряда убило лошадь, а самого тяжело контузило.

Слава богу, подобрали меня бесчувственного не красные, за которыми тогда осталась та деревенька, название которой я за давностью лет запамятовал (боюсь, что пользовали бы они меня исключительно свинцовыми пилюлями), а простая русская баба. И, что особенно важно, для которой цвет и форма кокарды, а также – есть на плечах погоны или их нет вообще, значило так же мало, как фазы Юпитера. Она кормила меня, лечила по мере сил и прятала на сеновале, пока проклятое селение многократно переходило из рук в руки. Дело в том, что кроме белых и красных действовала и иная сила – всякие „повстанческие армии“, сплошь состоявшие из бандюг и мародеров всех мастей. Причем все три силы увлеченно истребляли друг друга…

Оправился я лишь в середине лета. Фронт за время моей болезни откатился далеко к югу, и догонять своих стало бессмысленно. Тем более, поварившись два года в котле той страшной войны, я разуверился и в Белой Гвардии, поначалу казавшейся мне легионом новых витязей, призванных очистить многострадальную русскую землю от скверны. Насмотрелся я, понимаешь, на сожженные дотла деревни, и на десятки повешенных, и на зверства озверевших „освободителей“ над захваченными в плен противниками… Красных я обелять (прости за невольный каламбур) не хочу: там тоже хватало крови и зверств, но… Я просто-напросто устал. Мне ведь тогда было всего двадцать лет…

Поэтому, вместо того чтобы пробираться на юг, к своим, я, выправив в ближайшем городке липовые документы, подался в Москву. Спросишь, почему не в Петроград? Отвечу. В оскверненный большевиками родной город мне показываться не хотелось, да и единственных моих родных людей, как я узнал окольными путями, давным-давно не было в живых. К тому же там меня мог кто-нибудь узнать, а в те горячие деньки ставили к стенке и за меньшие проступки, чем служба в Белой Армии.

Честное слово, хотелось бы написать здесь, что я занялся каким-нибудь почтенным делом, например, поступил на завод, как сказано в моей парадной биографии, но исповедь есть исповедь…

Работы в голодной Москве не было, особенно для молодого человека, выглядевшего как пятнадцатилетний мальчишка, жить как-то было нужно, и я, как ни стыдно мне в этом признаваться, покатился все ниже и ниже… Я стал вором, Владик, обычным квартирным воришкой, домушником. Сперва лазил в пустующие квартиры через форточки, благо комплекция позволяла, затем приобрел навыки взломщика… Тогда, не скрою, мне даже нравилось это занятие: риск, адреналин в крови, вызов обществу, которое я презирал и ненавидел… Жаль только, что продолжалось все это недолго.

Где-то в конце двадцать первого года госпожа Фортуна отвернулась от меня, и, во время одной из облав, проводимой московским „чека“ на Сухаревке – тогдашней Рублевке воровского мира, я совершенно по-глупому спалился…»

* * *

– Покурить не найдется, гражданин начальник?

– Иди-иди, – конвоир несильно толкнул Сотникова прикладом винтовки в спину, – там тебе дадут покурить…

Положение, в котором оказался Георгий, как говорится, было «хуже архирейского». «Высшая мера социальной защиты» ему, конечно, не грозила: при аресте у парня изъяли бумаги, в которых он значился крестьянским сыном, да к тому же, от греха подальше, скостил себе пяток лет. Только теперь запоздало корил себя за то, что назвался он «фармазону», настрочившему ему «липу», своим подлинным именем…

Конвоир втолкнул его в накуренное помещение и отрапортовал, грохнув в рассохшиеся половицы прикладом «трехлинейки» с примкнутым штыком:

– Задержанный Сотников доставлен, гражданин следователь!

– Спасибо, Токарев. Можете идти.

– Но…

– Идите.

Красноармеец Токарев окинул подозрительным взглядом щуплую фигуру «преступника» и, слегка пожав плечами, козырнул.

– Проходите, Сотников, – любезно предложил следователь, лицо которого было неразличимо за мутными струями неподвижно висевшего в воздухе махорочного марева, когда они остались одни. – Присаживайтесь.

Что-то знакомое почудилось юноше в голосе хозяина кабинета.

– За что загребли, начальник? – развязно спросил он, разваливаясь на скрипучем стуле и лениво чвыркнув тугой струйкой слюны на пол: за месяцы, проведенные в воровской среде, не перенять манеры «московского дна» было невозможно, да и опасно. – Чистый я аки ангел небесный, вот те крест!..

– Ай-яй-яй! – укоризненно покачал головой одутловатый мужчина в горчичного цвета английском френче без знаков различия, сидевший напротив Георгия. – Как время меняет людей… А я ведь запомнил вас совершенно другим. Тоже гордым, дерзким, но другим…

– Чего?.. Не шей фуфло, начальник! Не встречались мы с тобой, – на всякий случай открестился Сотников, лихорадочно соображая, откуда ему знаком голос следователя.

Неужели довелось встретиться на полях гражданской? Тогда дело – швах… Или кто-то знакомый по «прежней жизни», по Петрограду?

– Какая же короткая у вас память, Георгий Владимирович, – усмехнулся следователь, снимая очки в металлической оправе. – Всего три года прошло…

– Дмитрий Иринархович?!!..

Разговор продолжился на частной квартире, куда бывший жандармский полковник отвез своего старого знакомца, освободив его из «кутузки» по всем правилам. Георгий воспринимал все действия будто во сне, не в силах поверить в происходящее. Вот уж кого он никак не ожидал увидеть здесь, так полковника Кавелина, особенно в его нынешней ипостаси.

– Знаете, господин полковник, – сообщил он своему спасителю, когда тот, скинув ненавистную глазу униформу и переодевшись в домашнее, пригласил к столу, ломившемуся от роскошных, по меркам того времени, яств, – меня бы ничуть не удивило, встреться мы с вами года полтора-два назад где-нибудь в штабе генерала Деникина. Но тут… В большевистской Совдепии…

– Во-первых, не господин, а во-вторых – уж точно не полковник, – усмехнулся Кавелин, разливая из хрустального запотевшего графина в крохотные рюмочки ледяную водку. – И вообще, постарайтесь-ка забыть все это и как можно крепче. Думается мне, что в ближайшие годы подобные слова прочно исчезнут из нашего с вами лексикона… Кстати, дорогой мой, можно ли вам употреблять столь крепкие напитки? Помнится, по бумагам, вам всего шестнадцать!

– Ничего-ничего, наливайте… – махнул рукой Сотников. – За два года войны, знаете ли, приходилось пить и не такое…

В приятной, ни к чему не обязывающей беседе протекло два часа.

Порой Сотникову, слегка захмелевшему от непривычно вкусной еды, не говоря уже о полузабытом качественном алкоголе, казалось, что на дворе не сумасшедший двадцать первый год, а старый добрый семнадцатый или вообще четырнадцатый. Стены домов и тумбы украшают не декреты и варварские плакаты, а милые глазу театральные афиши, а под окном шуршат шинами не чадящие «моторы», наполненные ощетинившимися штыками красноармейцами, а мирные пролетки и фаэтоны…

– А вас не удивляет, господин Сотников, – кашлянув, проговорил внезапно Кавелин, отставляя в сторону наполовину опустошенный графин, – что я вас разыскал в тюрьме? Это ведь было совсем непросто…

* * *

«…Встречу с этим человеком мне устроили примерно через неделю.

Каюсь, мне самому было интересно взглянуть на того монстра, который был рожден силой моего воображения и воплотился в плоти и крови, словно чудище Франкенштейна. Уверяю тебя: описывая его в четырнадцатом году, я понятия не имел, что он существует на белом свете! Так что те полтора-два часа, что мне пришлось провести в какой-то незнакомой квартире, куда меня привезли в закрытом авто с наглухо зашторенными окнами, я чувствовал себя не то невестой на выданье, не то нетерпеливым женихом…

И вот он вошел. Невысокий, едва ли выше меня, довольно субтильный, рыжеватый, с лицом некрасивым, изрытым оспинами… Да что я тебе его описываю – образ этого человека давно расписан в миллионах репродукций, и с верноподданнической любовью, и с мстительной ненавистью… Только не с равнодушием скрупулезного историка.

Не скрою, что я, хотя видение в точности соответствовало личности, описанной мной, был несколько разочарован. И чего примечательного я нашел в этом плюгавом усатом кавказце?

– Позвольте представить, Иосиф Виссарионович, – почтительно склонился сопровождающий одного из главарей ненавидимой мной большевистской партии (тогда, правда, весьма невысокого ранга) Дмитрий Иринархович. – Молодой литератор Георгий Сотников. Тот самый, о котором я вам рассказывал…

– Хм-м, – задумчиво хмыкнул фантом, не протягивая руки, хотя тогда ритуальное рукопожатие было общепринято в Совдепии. – Совсем мальчишка… Вы уверены, Дмитрий Иринархович?

В его голосе совсем не слышалось грузинского акцента, и это меня несколько удивило. Лишь какое-то время спустя я вспомнил, что Коба-Сталин у меня лишь упоминался, так ни разу не произнеся ни слова.

Беседы не получилось, поскольку Сталин явно не был расположен вступать со мной в какой бы то ни было разговор. Он лишь буравил меня своими светло-карими, почти желтыми, тигриными глазами, и от этого взгляда становилось не по себе… Честное слово, я был рад, когда этот малоприятный человек вдруг круто повернулся и, бесшумно ступая по паркету мягкими кавказскими сапогами, покинул комнату. Хотя радоваться тут, похоже, было нечему. Судьба отвергнутых в то время решалась очень и очень легко…

Напротив, Кавелин, при Сталине чувствовавший себя скованно, после его ухода развеселился, часто похлопывал меня по плечу, шутил не в тему и без темы и вообще производил впечатление человека то ли крепко выпившего, то ли оглушенного неожиданно свалившейся на него удачей. Так же в закрытом авто меня отвезли назад и предоставили на некоторое время самому себе.

Признаться, меня уже стали несколько раздражать подобные приключения, обставленные в духе романов Александра Дюма-пэра или недостаточно известного сейчас Понсона дю Терайля. Однако выбирать не приходилось, и я, наконец-то за несколько последних лет обретший более-менее привычную обстановку, с удовольствием наверстывал упущенное: вдосталь спал в чистой постели, питался если и не деликатесами, то вполне приличной, по сравнению с голодным рационом тех лет, пищей, а главное – читал, читал и читал, глотая книги одну за другой, благо, что в огромной квартире, вероятно отобранной у занимавшего когда-то высокий пост человека, имелась обширная библиотека с книгами на любой вкус. Какой у меня тогда был вкус? Да примерно такой же, как и у сегодняшнего двадцатилетнего юноши: приключения, авантюры, любовь…

Все равно выйти из своей роскошной тюрьмы я не мог, поскольку охраняло ее несколько неразговорчивых типов, предупредительных, но неумолимых. Практически любое мое желание исполнялось беспрекословно, но все поползновения покинуть сей гостеприимный дом пресекались в зародыше.

Судя по акценту, сторожили меня прибалтийцы, вероятно из печально известных „красных латышских стрелков“, и я отлично понимал, что любезные „слуги“ в любой момент, повинуясь чьему-то приказу, превратятся в безжалостных убийц. Слишком хорошо я знал эту братию, которой в годы гражданского братоубийства сторонились даже свои, красные. Лучших карателей и палачей не пожелал бы себе и приснопамятный Малюта Скуратов[13]13
  Малю́та Скура́тов (Малюта-Скуратов), Григорий Лукьянович Скура́тов-Бе́льский, (?—1 января 1573) – думный дворянин, любимый опричник и жесткий сподручник Ивана Грозного.


[Закрыть]… Уж кто-кто, а я-то знал точно, что в Добровольческой Армии, когда такие монстры попадали в плен, разговор с ними был короток…

Но всему на свете приходит конец, и как-то среди сладкой послеобеденной дремоты (за книгами я частенько засиживался до рассвета, и молодой здоровый организм брал свое) меня разбудил Дмитрий Иринархович.

– О! Вас и не узнать! – Кавелин просто лучился добродушием. – Поправились, румянец во всю щеку… Не пора ли вам, батенька, заняться делом?

– Это смотря какое дело… – Большевиков мне сейчас упрекнуть было не в чем, но так запросто идти в услужение врагу, лишившему меня всего на свете, я не собирался.

– Хорошее дело, доброе, – заверил меня жандарм-оборотень. – Прямо по вашему призванию, литераторскому.

– Воспевать успехи пролетарской революции? – язвительно спросил я, отлично зная, что успехов особых нет и не предвидится, – наоборот, разруха, голод и запустение. – Думаете, у меня получится?

– Какие там успехи… – чуть погрустнев, махнул рукой искуситель. – Успехов нет… Сейчас нет. Я вам, дорогой мой, предлагаю помечтать. Вспомните, как замечательно вы описали Февральский и Октябрьский перевороты и особенно то, что произошло между ними.

– Еще один переворот?

– Почему же? Напишите о том, как жизнь налаживается, постарайтесь описать все без злобы, отстранившись от вчерашних обид…

– Хороши же обиды…

– В общем, напишите, как получится. Помнится, вы как-то обронили мне, что ту свою повесть создали за какие-то два-три дня, словно кто-то невидимый нашептывал вам на ухо. Ведь вы тогда ничего не преувеличили?

– Нет…

Желание ёрничать и брызгать ядом испарилось само собой. Я вспомнил далекое, уже подзабытое к тому моменту, „откровение“, когда внезапно, посреди приготовления домашнего задания, прямо в тетради по геометрии принялся строчить текст, о котором не думал еще минуту назад. Как безуспешно зазывала меня на ужин добрейшая моя, покойная тетушка Лидия Тихоновна, как болели от непривычного труда пальцы… Как перечитывал я написанное и дивился, откуда это такое могло прийти в мою детскую голову, забитую вовсе не классовой борьбой, а вполне мальчишескими насущными заботами. Вроде вожделенной серии марок Британской Гвианы, которую я надеялся выменять у жмота Керенского, или безнадежной любви к признанной красавице Сонечке Калистратовой…

Видимо, я несколько переменился в лице, поскольку Дмитрий Иринархович, полуоткрыв рот, с каким-то благоговейным чувством взирал на меня, словно я только что прошел по воде „аки посуху“ или превратил воду в вино. Уж он-то знал, насколько точно воплотилось в жизнь то „прозрение“ и как невозможно было изменить что-то в проложенной им колее.

– Я… Я не знаю… – вышел я из ступора и беспомощно взглянул на бывшего жандарма. – Получится ли у меня? Я ведь даже газет не читаю…

– Это и к лучшему! Газеты тут только помешают. Пишите, что взбредет в голову. И не ограничивайте себя временными рамками. Загляните в будущее настолько, насколько это будет возможно.

– На год?

– Да.

– На пять?

– Превосходно!

– На десять лет?

– А хоть бы и на пятьдесят! Вот, держите…

Он порылся в кармане и выложил передо мной на стол новинку по тем временам – „вечное перо“.

– Это чтобы не отвлекаться, обмакивая перо в чернильницу. Да и клякс поменьше будет, а то знаю я вашего брата-гимназиста! – пошутил он, грозя мне пальцем.

Я осторожно взял в руки авторучку, которую до того приходилось видеть лишь несколько раз, да и то издали, ощутил благородную тяжесть и прочел надпись на золотом ободке: „PARKER – Fountain Pen“…»

Владислав оторвался от чтения и снова, с еще большим уважением взял в руки отцовский «Паркер». Все точно – едва различимые на потертом золотом ободке буквы: «PARKER – Fountain Pen»…

«Неужели этой ручке… Так, двадцать первый… Не менее восьмидесяти пяти лет? Не может быть! А впрочем…»

Он отложил ручку и вновь вернулся к отцовской исповеди…

* * *

– Ну что же, Георгий Владимирович…

Кавелин подровнял стопку листов, пролистнул ее будто пачку довоенных сторублевых ассигнаций-«катенек»[14]14
  На сторублевой купюре Российской Империи была изображена Екатерина II, поэтому в народе ее называли «Катенька».


[Закрыть] (Сотников видел подобную процедуру лишь раз в жизни, при описи отбитого у красных имущества не то в Харькове, не то в Екатеринодаре) и, убрав в папку, аккуратно завязал тесемки.

– Не мне судить, но, по-моему, вы более чем достойно справились с возложенным на вас поручением.

– И что теперь? – Осунувшийся от многодневной и многонощной работы молодой литератор, не поднимая глаз, изучал узор на покрывающей стол скатерти. – К стенке?

– Почему же так мрачно? Просто погостите у нас еще немного, отдохнете… Вы ведь писали, не отрываясь, целый месяц!

– Тридцать четыре дня.

– Вот видите. Целых тридцать четыре дня. Да вам просто необходим отдых! Сегодня же я распоряжусь, чтобы вас перевели за город. Есть, знаете ли, под Москвой одно прелестнейшее имение… Бывшее владение графа… Простите, запамятовал имя. Но это и не важно… Недалеко, верстах в тридцати. Конечно, и оно не избежало вандализма, но, уверяю вас, все уже восстановлено и приведено в почти первозданный вид. Будете гулять по парку, удить рыбу… Вы ведь любите удить рыбу?

– Никогда не пробовал.

– Ничего, научитесь. Товарищ Алкснис заядлый рыболов, и он с удовольствием научит вас всем премудростям рыбной ловли. Презанимательнейшее занятие, уверяю вас!

«Значит, латышские стрелки тоже поедут со мной… – подумал Георгий. – Пятьдесят на пятьдесят: и шлепнуть могут, и действительно отвезти куда-нибудь подальше от Москвы. Ничего. Бог не выдаст – свинья не съест… Погуляю там немного и попробую сделать ноги…»

– И сколько я там буду… отдыхать?

– Ну, куда вы торопитесь? Разве вам плохо под нашей опекой?

– Угу… Как птице в клетке.

– В золотой клетке, – назидательно поднял вверх палец бывший жандарм. – Не печальтесь. Если не ошибаюсь, события в вашей книге начинаются буквально через пару недель. Вот через пару недель все и решится. Лично я уверен, что все, о чем вы написали, – сбудется точно и в срок.

«А если не сбудется? – тоскливо подумал Сотников. – Или не точно? Или не в срок?..»

– Короче говоря, – словно подслушав его мысли, добавил Дмитрий Иринархович, виновато отводя глаза, – нам с вами остается лишь молиться за то, чтобы все сбылось именно так, как вы написали. Да-да, именно нам с вами, потому что теперь мы связаны одной ниточкой…