Текст книги "Пляс Нигде. Головастик и святые"

Домой возвращаюсь с тёплым бумажным пакетом и хорошей самооценкой. Как мало человеку надо. В холле пожилая дама с верхнего этажа. Урок номер 2. Непринуждённая беседа в ожидании лифта:

– Мадам, вы не находите, что сегодня утром на улице холодно, как в Сибири?

Она просияла. Ещё бы! Дикарь заговорил человеческим голосом. И тут же затараторила как пулемёт:

– К сожалению, я не была в Сибири. Но несколько лет жила в Боливии. Мой покойный супруг был секретарём нашего посольства в Ла-Пасе. А вы знаете, как называют Ла-Пас? Кладбище иностранцев. Этот ужасный город находится так высоко в горах, что дышать почти нечем, и так холодно по утрам! Я умоляла Поля написать в министерство, чтобы ему дали место в более приличной стране, пока я не умерла от кислородного голодания. Но только в 1974-м, после смерти Помпиду, когда к власти пришёл Ширак, Поля отправили в Таиланд налаживать культурные связи.

Внезапно проснувшийся внутренний переводчик транслирует эту ахинею с точностью мидовского синхрониста. Где он был вчера, когда симпатичные девчонки болтали у входа в бар “Весёлая корова”? Значит ли это, что ко мне пришла старость? Лифт останавливается на четвёртом этаже.

– Хорошего дня, мадам.

– И вам хорошего дня! Так приятно было поболтать.

Сварил кофе, хрустя булкой, полез в интернет, чтобы уточнить предположение, мелькнувшее в лифте. Да, точно. Первая “Эммануэль” вышла на экраны в 1974 году. Мадам была молода и любила кино. Прекрасное было время. Таиланд на экране, много солнца, красивые песни, любовь.

А что у нас в почте? Две новости: плохая и не очень. Редактор самолётного журнала просит “доработать статью в более привычном для нас формате”. Что он этим хочет сказать, я не понимаю. Пусть идёт в лес со своим форматом!

Второй мейл – из Барселоны. Не у каждого иностранного агента есть литературный агент. У меня есть, и сегодня она прислала письмо с весёлыми смайликами. «Глянь, что делается! – сообщает агент. – Сам Великий Критик хвалит твой роман на „Медузе”. Ликуй, босота!»

Открыл ссылку: и правда – меня треплют по плечу. Язык, снисходительно пишет ВК, весьма хорош, читать приятно, герои потешные, бегают туда-сюда, вот только сюжетная линия недоразвита, хромает и теряется в зарослях повествования.

На мой вкус, рецензия напоминает приём у доктора, явившегося из XIX века на старенькой машине времени. Нуте-с, прозаик, покажите язык! Так-с, отличный язычок, здесь у нас всё хорошо, плотность текста нормальная, слова-паразиты отсутствуют, а вот сюжетик, батенька, мне что-то не нравится, какой-то он вялый, неразвитый… (Тщательно моет руки.) Ставлю диагноз: магический реализм в запущенной форме. Я бы прописал чтение лауреатов Букеровской премии – очень укрепляет сюжетную линию. А ещё кислород попробуйте… и ванны.

Ладно. Будем считать это моральным успехом. Но где мои деньги? Где грёбаные бабки? Я полгода работал, точнее, нигде не работал, когда писал роман под сенью подмосковных сосен. Друг Ташевский всё это время поил меня коньяком. А детей моих кормил мой отец. Сколько будет продолжаться этот загнивающий капитализм? Авторы голодают, их семьи нуждаются в самом необходимом, их книги тощают и глупеют от недоедания, а издатели тем временем кушают с золота. Почему они думают, что сделали мне одолжение, опубликовав мой труд за просто так? Лицо иностранного агента багровеет от гнева.

Литературный агент успокаивает:

– Пожалуйста, не расстраивайся. Думаешь, тебя одного наебали? В России всех наёбывают.

– Ну, так продай мою душу за границу!

– А я чем занимаюсь? Уже неделю веду переговоры с индусами, которые почти готовы оптом купить права на десять книг нашего агентства. Твою в том числе.

Я невольно представляю невольничий рынок в Бомбее. Потрёпанные штормами галеры, доставившие рабов. Современных писателей, скованных одной цепью грабительского контракта. Издателя в шёлковом тюрбане, который смотрит им в зубы, и размышляет: брать или не брать? Достаточно ли живой товар? Продавец обещает хорошую скидку на всю партию. Бест прайз, мистер! Гуд кволити, фёрст класс!

– Скажи индусам, что я хочу на Гоа, в тихую деревеньку Керим, где море светится по ночам. Пусть оплатят дорогу.

– Слушай, хорош капризничать! Я вообще-то работаю не покладая рук. Вас, гениев, много, а я одна. Сейчас мне нужен от тебя второй роман – для солидности. Пиши, не ленись, и будет нам счастье.

Она посылает ещё пару смайликов перед тем, как исчезнуть со связи.

Выхожу на балкон, закуриваю сигару. Второй роман для солидности – это как второй ребёнок для материнского капитала. Дитя расчёта. Будет ли нам счастье? Ха-ха! Я и так был счастлив, пока не променял жизнь на слова. Хорошо помню тот день, когда моя рукопись превратилась в книгу. Я ходил с дебильной улыбкой, словно девочка из анекдота про школьную экскурсию на стройку…

Оказывается, это был последний безоблачный день в моей жизни. А потом началось: литературные премии, фуршеты с настоящими писателями, книжные ярмарки тщеславия, автограф-сессии, интервью для прессы, накопление символического капитала, не обеспеченного денежными знаками.

Говорили умные люди: живи незаметно…

С другой стороны канала доносятся крики “ан эро́ ан кило́”. Завелась арабская шарманка на площади у пожарного депо. Два раза в неделю там из ниоткуда возникает продуктовый рынок. В первый раз я подумал, что это рэп-концерт, и удивился, почему так рано. С десяти утра похожие на джиннов бородатые брюнеты наполняют пространство драйвом, орут на весь район, зазывая приобрести один килограмм любых овощей или фруктов за один евро! Товар, конечно, так себе, дряблый, лежалый, словно либеральные ценности, но зато какой выбор! Авокадо, манго, бататы, груши, виноград, папайя. Есть даже сахарный тростник. Зелень имеется на любой вкус, от кинзы до укропа, причём укроп дороже, потому что считается экзотикой. В основном его покупают русские. Я в том числе. Продавец широко улыбается: “Spasibo, tovarisch”. Наверное, это цитата из голливудского фильма.

Сегодня я решил потратить свой второй продуктовый евро на папайю. Раз уж вспомнилась Индия. Получил даже не килограмм, а целую коробку ароматных плодов с гнильцой. Не успею, конечно, всё это съесть, но понадкусаю точно. На выходе с рынка уступил дорогу миниатюрной китайской бабушке, запряжённой в большую клеёнчатую сумку на колёсиках. Обычно китайские бабушки приходят на рынок перед самым закрытием и жёстко торгуются, используя всего три-четыре французских слова. Взгляд у них суровый, чувствуется богатый опыт борьбы за выживание в трущобах Шанхая. У старушки, которую я встретил, на лице бледнеет давняя татуировка – один иероглиф на верхней губе (там, где у Гитлера усики) и по одному над бровями. Неужели бабуля – ветеран мафиозной Триады? Или бывшая разбойница из банды мадам Вонг? В любом случае, когда-то она была ого-го. Жаль, не поделится воспоминаниями.

Утащив домой папайю и обеспечив продуктовую безопасность, задумываюсь над следующей проблемой: как разумно истратить три алкогольных евро?

Дело в том, что мой суточный бюджет – пятёрка. Ровно столько стоит пачка сигарет у метро “La Chapelle”. Я привёз из России три блока “донского табака”. Думал, сам выкурю, но неделю назад возле Музея искусств и ремёсел на rue Réaumur пнул ногой что-то, лежавшее в темноте на тротуаре и оказавшееся коробкой доминиканских сигар. Так что теперь я курю сигары. А донской табак продаю французам у “La Chapelle” – и ни в чём себе не отказываю.

От еды, кстати, легко отвыкнуть. Вот без вина невозможно, и без слов. Лучшие книги рождаются в нищете. Достоевский круче Тургенева и Толстого. Ему необходимо было нуждаться для вдохновения. Просаживал деньги на рулетке, чтобы слышать звенящую ноту отчаяния.

У меня тоже что-то звенит в ушах, когда выхожу на очередную прогулку, глядя под ноги, как буддийский монах, практикующий ходячую медитацию. Добрый город Париж каждый день что-то подбрасывает. Сегодня на набережной видел голубя-некрофила, чья грудь раздувалась от страсти, когда он топтал свою дохлую голубицу, которая была уже совсем никуда не годной тушкой. Судя по червячкам, копошившимся между перьями, смерть наступила далеко не вчера, но месье пижон продолжал хранить верность возлюбленной. Он работал лапками и курлыкал, выдавливая из тела подруги зеленоватое желе трупного сока с белой пенкой. Рядом на тротуаре лежали пять евро одной купюрой. Бонус к моему бюджету. Двумя пальцами отнёс бумажку в ближайшую арабскую лавку, приобрёл банку крепкого “Амстердама”. Стал на евро беднее и на пол-литра счастливее.

Но хватит уже о деньгах. Пора на Монмартр. Целый месяц живу в тени этого великого холма – и ещё ни разу там не был.

Для местных жителей он, кстати, женского рода. Парижане называют Монмартр “La butte” – “Горка”.

Залез на Горку и увидел чудо – настоящих живых напёрсточников. Почти на самой вершине, в сквере у подножия статуи кавалера де ла Барра, группа жуликов азартно дурила американских туристок, ошалевших от счастья. В Париже так легко потерять голову. Бронзовый кавалер, наблюдающий за игрой со своего пьедестала, знает об этом на собственном опыте. С ним это случилось в XVIII веке, в 19-летнем возрасте. Надпись на табличке сообщает, что юноша “не приветствовал шествие”. Как легко догадаться, оно было религиозным – с крестами и хоругвями. Молодой горячий де ла Барр и парочка его друзей-атеистов выбрали самый радикальный способ “не приветствия”. Распевая богохульные песни, они плевали (слюной) на священные символы, и кто-то из них вроде бы даже помочился на распятие.

Двое других хулиганов были отпрысками знатных фамилий – их отмазали, а вот де ла Барру не повезло. Круглый сирота, и к тому же при обыске его спальни среди прочей порнографии, нашли “Философский словарь” Вольтера. Страшная вещь по тем временам. Под тяжестью такой улики адвокат кавалера не мог построить защиту на том, что его клиент банально буянил по пьяни. Парень заработал вышку. Его обезглавили топором, привязали к груди “Философский словарь” и собственную дурную башку, а затем сожгли всю эту инсталляцию на костре.

Возмущённый Вольтер написал памфлет, обличающий зверства инквизиции. Текст ходил по рукам и волновал умы. Читатели памфлета запомнили имя де ла Барра.

Великая французская революция реабилитировала безбашенного юношу. Но затем случилось несколько Наполеонов и ещё несколько революций, и всё более-менее устаканилось только через сто лет, когда Третья республика приняла первый в мире закон “об отделении церкви от государства”.

Сразу оживились масоны из ложи “Великий восток”, которые отлили кавалера в бронзе и установили его на Монмартре, ровно перед стройплощадкой, где возводили Сакре-Кёр, сопроводив надписью “противоядие против отравы”. Полвека добрые католики вынуждены были ходить на службу мимо статуи хулигана. В 1941 году правительство маршала Петена, богобоязненные коллаборационисты, осуждённые потом на Нюрнбергском процессе, отправили де ла Барра в печь огненную, и святые отцы вздохнули с облегчением.

Но радость их была преждевременной. В исторической перспективе победили масоны. В начале XXI века парижская мэрия установила новый памятник мученику атеизма, менее пафосный, чем прежний, и чуть в стороне от дороги, ведущей к храму. Так что можно и не заметить. Я бы и не заметил, если бы напёрсточники не выбрали скверик для своих криминальных забав.

Но это ещё не конец сказки про колобка. На Монмартре с атеистом рифмуется святой. Обходя Горку по часовой стрелке, через площадь Далиды, чей бронзовый, надраенный туристами бюст сверкает, как двойное солнце, обязательно встретишь Дионисия Парижского без головы, точнее, с головой в руках. Декапитацию ему устроили древние римляне, чья жестокость обеспечила христианство мучениками на две тысячи лет вперёд. Дионисию усекли главу по доносу друидов, рассчитывавших устранить опасного конкурента. Но случилось чудо: святой не умер после казни, поднял с земли голову, отряхнул пыль с волос и ушёл, не попрощавшись, оставив палачей в замешательстве. Сойдя с Горки, он прошёл ещё несколько километров, кровоточа и проповедуя, пока не упал в том месте, где позже возникло аббатство Сен-Дени.

Интересное было время. Интересные люди встречались на улице в начале нашей эры. Интересно, чем всё закончится? Неужели насморком? Тихим мужским шёпотом сквозь марлевую повязку: извини, дорогая, кажется, это уже не наша эра.

Монмартр – Монпарнас

Я спустился с Горки по восточному склону, добрёл до станции метро “Шато-Руж” и поехал на юг, по малиновому корню, к станции “Данфер-Рошро”, где находится официальный вход в ад. Раньше это место так и называлось: “Barrière d’Enfer”, “Адская застава”, – потом хитрый муниципалитет замаскировал инфернальный топоним фамилией героя Франко-прусской войны, полковника Пьера Данфера-Рошро. Однако все понимают, что имеется в виду на самом деле, и почему здесь всегда стоит длинная очередь туристов.

К счастью, я не Орфей, и мне туда не надо. Неподалёку от метро у меня назначена встреча с эстонским писателем Андреем Ивановым, живым классиком современного русского зарубежья. Я люблю его книги и, как только узнал, что Иванов в Париже, сразу написал ему письмо: дорогой Андрей, мы с вами не знакомы, но я тоже Андрей, давайте познакомимся.

Он ответил, и мы договорились о свидании на Левом берегу, в районе Монпарнас, возле сумасшедшего дома Святой Анны. Когда-то, ещё до войны, в этом заведении лечили электричеством Антонена Арто. Замечательное место. Вход свободный. На территории всё устроено так, чтобы душа отдыхала. Тихий монастырский двор, крытые галереи, античные статуи (многие без головы), тишина и покой. Парковым дорожкам присвоены имена великих людей литературы. Сквер Бодлера, аллея Кафки, галерея Пиранделло, тропа Верлена. Лежал бы и лежал в такой больнице, лишь бы к розетке не подключали.

Андрей с его фантастической эрудицией открыл мне глаза на устройство русского Парижа. Он приехал сюда из Таллина на два месяца, в писательскую резиденцию, чтобы спокойно поработать над романом о парижских эмигрантах сороковых годов, которых соблазняли демоны из НКВД. После триумфа в Ялте, где Сосо обвёл вокруг пальца Жирдяя и Доходягу, генералиссимус окончательно спятил и решил поиграть в возрождение империи. В Со(ветском) Со(юзе) были открыты церкви, и школы разделены на мужские и женские, словно дореволюционные гимназии, но вот беда, настоящих дворян на исторической родине к тому времени почти не осталось – вымерли отчего-то; и тогда Сталин распорядился заманить в СССР немножко эмигрантов для декора имперского стиля.

Но вы, наверное, уже сами читали эту замечательную книгу Иванова, она уже вышла. В отличие от меня, Андрей не тратит время впустую. А если не читали, то не буду спойлерить.

Из психушки Святой Анны мы проследовали к тюрьме Сантэ и осмотрели (снаружи) мрачное здание с окнами-бойницами, окружённое высокой стеной.

Андрей процитировал неизвестные мне строки Набокова:

 
Бродит боль позвонка перебитого
в чёрных дебрях Бульвар Араго
 

и объяснил, что мы находимся как раз на бульваре Араго, как бы внутри набоковского стихотворения, примерно на том месте, где состоялась последняя публичная казнь в Париже – здесь гильотинировали плохого русского поэта, который застрелил президента Франции на книжной ярмарке.

Вообразите картину: утро парижской казни, поэт на эшафоте отправляется в бессмертие, плохонькое, дурного вкуса, но всё же – бессмертие, нам и такое за счастье; толпа встаёт на цыпочки, чтобы ничего не пропустить, осуждённого кладут на “барашка”, падает нож, падает в корзину голова – в последний раз! Вы не разобрали, что он сказал перед смертью? У него такое плохое произношение; кажется, он воскликнул: “Фиалка победит машину!”, да, странные вещи говорят люди на эшафоте…

Обойдя Сантэ по периметру, мы обнаружили и подробно изучили ржавеющий у тюремной стены уличный писсуар в стиле ар-нуво. По словам Андрея, такой в Париже остался всего один – объект культурного наследия, символ ушедшей эпохи мужского превосходства. Не исключено, что когда-то, прогуливаясь по Монпарнасу, в этот объект отливал гениальный наркотический поэт Борис Поплавский, который жил неподалёку от тюрьмы в начале тридцатых годов. Так сказал Андрей. То есть, он рассказал о том, что Поплавский жил неподалёку, а насчёт писсуара – уже моя скромная литературоведческая гипотеза.

Монпарнас – Булонский лес

Мы сели на метро и поехали в Булонский лес, пространство которого устроено как матрёшка. Внутри леса находится парк Пре-Каталан, внутри парка – сад Шекспира, составленный из растений, упомянутых в пьесах великого драматурга.

Посреди сада – открытый каменный театр со сценой и поляной зрительного зала, пустующей более ста лет. В этой исторической пустоте мы, как могли, разыграли “Гамлета” на всех доступных нам языках, чтобы порадовать засыхающие шекспировские растения.

Мне вспомнился мой алтайский глюк на берегу озера, мужик с черепом, и я сказал: какая могла бы быть скандальная постановка – два Гамлета трахают Йорика, читая “Быть или не быть”.

Андрей снова открыл мне глаза, сообщив, что в европейской литературе тема некрофилии и ритуального секса давно раскрыта (он назвал, но я забыл, имя писательницы, которая это сделала), и в реальной жизни Парижа случаются вещи поинтереснее: один японский студент, учившийся в Сорбонне, как-то пригласил поужинать голландскую студентку со своего факультета. Доверчивая юная девушка пришла на ужин и оказалась главным блюдом. Японец убил голландку, нарезал ломтями с помощью болгарки, потушил с провансальскими травами и съел – не всю, конечно, но аппетит в тот вечер у него был отменный. На процессе адвокат людоеда объяснял присяжным, что его клиент ужасно нервничал перед свиданием. В Японии эта история всех растрогала, и считается образцовым преступлением на почве страсти.

Продолжая наш спонтанный фестиваль о любви непристойной, я прочёл, с выражением и жестами, главу из поэмы “Зоофилы” – про секс карликов с журавлями.

Сделав аплодисменты моему выступлению, Андрей рассказал подлинную историю пигмеев, случившуюся неподалёку отсюда, в парке Пре-Каталан, где работал настоящий (по билетам) зоопарк людей. Организаторы Всемирной выставки тысяча восемьсот не помню какого года построили здесь деревню пигмеев для развлечения посетителей. Когда выставка закрылась, микроафриканцы ещё несколько лет жили в Булонском лесу как дома – в аутентичных хижинах, с луками и стрелами, по вечерам делая вылазки в бары и кабаре, пристрастились к абсенту, шампанскому и нежным ласкам красоток с пляс Пигаль. Девушкам тоже нравилось, когда их щупали маленькие чёрные ручки трёх-четырёх пигмеев одновременно. Все были довольны, буквально все – кроме (как всегда) защитников прав человека, которые долго боролись и в конце концов настояли на депортации несчастных в естественную среду обитания.

Говорят, пигмеи плакали, покидая Париж…

На этом Андрей со мной распрощался; ему надо было вернуться в резиденцию для продолжения работы над книгой. Когда он удалился по направлению к станции метро “Авеню Фош”, я пошёл через лес просто так, совершенно бесцельно; брёл сквозь чащу, как медведь, пока не встретил двух небритых трансвеститов в кожаных юбках, стоявших на лесной тропе с предложением орального коммерческого секса. Услуга стоила двадцать евро. Рабочее место секс-трудящихся представляло собой три молодые сосенки, обёрнутые чёрным полиэтиленом. Я сказал “бонжур” и позволил себе замечание, что всё это как-то не романтично: полиэтилен, сосенки… Напоминает туалет на фестивале авторской песни. Трансвеститы ответили, что романтика – штука дорогая, двадцаткой тут не отделаешься, и дали мне визитную карточку на случай, если у меня появятся деньги.

Я поблагодарил милых лесных хуесосов и пошёл дальше ускоренными шагами, потому что вспомнил, благодаря этой встрече, о том, что у меня действительно должны появиться деньги.

Именно сегодня русский книжный магазин “Libraries du Globe”, что на бульваре Бомарше, обещал заплатить за экземпляры моих сочинений, проданных уже давно, а заодно поговорить о презентации нового романа. Как это вылетело у меня из головы?

Буа-де-Булонь – Бастилия

Когда я приехал в Глоб, милая продавщица Ксения с ангельской улыбкой сказала, что да, уже почти нашли накладные, подождите немного, полистайте новинки, вон там у нас полка с графическими романами, люди сейчас хотят больше картинок, меньше текста, вот мы и стараемся не отстать от моды.

Среди всякой графической ерунды я нашёл очень прикольную историю о том, как Габриэль Гарсиа Маркес абсолютно случайно обнаружил прототип своего Макондо, путешествуя с семьёй на машине во время отпуска. Они потеряли дорогу, заблудились в джунглях и выехали к деревне, жители которой очень удивились появлению людей из внешнего мира, и это так вдохновило Маркеса, что он полтора года просидел у себя в комнате за пишущей машинкой, выстукивая “Сто лет одиночества”. Всё это время любящая жена приносила на порог его кабинета еду и виски. Любовь – великая сила. Жаль, что Нобелевскую премию за неё не дают.

Потом я спустился в подвал, чтобы взглянуть на зал для презентаций, где мне предстояло выступать, открыл дверь – и получилось неудобно. Известный Актуальный Художник, жертва кровавого режима, только что приехавший из России, позировал другому известному художнику-эмигранту для скульптуры с условным гвоздём в мошонке, прибитой к условной Красной площади, которую изображали два серых булыжника.

Извинившись, я ретировался наверх и получил из рук милой Ксении совершенно бешеные деньги, около двухсот евро, с которыми весь мир был у моих ног.

Но сразу звонить трансвеститам я не стал, потому что увидел на стене у входа анонс сегодняшнего литературного вечера: Ясмина Хандра представит свой новый роман о девушке из Дагестана, которая стала шахидкой, только бы вырваться из патриархального ада, где все мужчины – деспоты и козлы. Я решил сходить на вечер и познакомиться с авторкой. Она ведь наверняка красивая черноокая дагестанка, и кто знает, чем может закончиться наше знакомство…

К сожалению, Ясмина оказалась пожилым джентльменом из Алжира: имя было взято писателем напрокат у жены. Зачем ему понадобилось кутаться в хиджаб псевдонима, я не разобрал – разговор шёл на таком изысканном французском, до которого мне далеко.

Сидя в переполненном зале, я скучал и думал, не пора ли уже звонить трансвеститам, когда заметил, что директор магазина, очень хорошо русскоговорящий Франсуа, пробирается к выходу.

– Вы куда, Франсуа? – спросил я.

– В театр Рон-Пуан, там будет выступать наш Актуальный Художник.

– Возьмёте меня с собой?

Он слегка удивился такому нахальству, но проявил милость к убогому, ничего не понимающему в происходящей rencontre русскому писателю.

Так я попал в чёрный убер вип-класса с любезным Франсуа и очаровательной Натали́ из Владивостока, владелицей “Libraries du Globe”. Кроме магазина, ей принадлежало небольшое издательство. Она вручила мне свою визитную карточку с улётным логотипом – маленькой красной гильотиной. Что могло заставить книгоиздателя поместить такое на своей визитке, я не понял. Но решил не спрашивать. Сегодня на меня, один за другим, сыпались дарёные кони – и зачем отпугивать удачу, глядя каждому в зубы? Вместо этого я рассказал Натали́ о “Зоофилах”. Не желает ли она рискнуть и напечатать поэму? Вдруг это окажется бомбой?

– Стихов никто не читает, – ответила издатель. – Если ваш поэт может написать то же самое нормальной прозой, и получится смешно, – тогда я куплю у него рукопись. Но сейчас мне больше нужен роман-нуар. Возьмётесь?

– Нуар – это там, где много плохих парней, и красивая девушка умирает в финале?

– Что тут объяснять? Нуар – это нуар. Приехали.

Театр Рон-Пуан, хотя и располагался на Елисейских Полях, но был очень левым, социалистическим, и вовсе даже не театром, а каким-то партсобранием: на сцене сидели пожилые мужчины с моржовыми усами a la Jean-Jaurès (почему я вспоминаю о нём целый день?) и по очереди вызывали на трибуну притесняемых у себя на родине сирийцев, ливанцев и алжирцев. Актуальный Художник был в конце списка. Так как он единственный из выступавших не владел французским, его сопровождала переводчица, блондинка в очках с весёлыми глазами. А может быть, они стали весёлыми, когда она меня увидела? В любом случае, Лиза (так её звали) предложила составить ей компанию на фуршете, который моржи устраивали за кулисами по окончании своего шоу.

За пластиковым стаканчиком красного сухого я рассказывал Лизе о своём походе в Булонский лес и новых знакомствах. Она хохотала, не помня себя и Актуального Художника, нуждавшегося в переводе тостов, которые поднимали в его честь хозяева вечеринки. АХ одиноко стоял у импровизированного стола, ничего не пил, кроме воды, и почти ничего не ел, потому что – вегетарианец. Его жена, напротив, была очень живой, выпивала и покуривала, болтая с социалистами на гибридной англо-французской мове. Я тоже выпивал, не забывая подливать Лизе, в течение целого часа, пока организаторы не попросили всех на выход.

– Ну вот и подошла к концу наша передача. До новых встреч! – сказал я и дважды поцеловал Лизу.

– Почему “до новых”? – спросила она, трижды целуя меня в ответ. – Нас везут в ресторан.

– Вас – может быть, – сказал я, умножая два поцелуя на три. – Но я-то здесь при чём?

Она взяла меня за руку и подвела к Франсуа.

– Возьмём с собой этого писателя.

– Не вопрос, – ответил он на прекрасном русском языке.

Всю нашу компанию (меня, Лизу, Франсуа, АХ и его жену, минус Натали́, пожелавшей нам “спокойной ночи”) у выхода ждал новый убер, на этот раз минивэн, куда мы загрузились и поехали по Риволи сквозь весело расцвеченную фонарями темноту навстречу приключениям. Я исполнял импровизированный “Марш эскапистов”. Лиза, сидя на моём левом бедре, подпевала:

 
Пора валить по Риволи
По Сен-Дени, по Лафайет
На Сталинград, где лапае́т
Свободу гражданин Мали.
 

Жена Актуального Художника отбивала ритм, хлопая в ладоши. Сам художник оставался бесстрастен: ни один мускул не дрогнул на его лице за время поездки. Франсуа на переднем сиденье делал вид, что его здесь нет.

Мы вышли из такси на площади Бастилии и проследовали в ресторан – около полуночи, как бы оказавшись в стихотворении Бродского, которое я немедленно озвучил на весь одиннадцатый арондисман:

 
В Париже, ночью, в ресторане… Шик
подобной фразы – праздник носоглотки.
И входит айне кляйне нахт мужик,
внося мордоворот в косоворотке.
 

Как только нам указали свободный столик, АХ первым делом заказал кофе. Мы не спеша выбирали выпивку, Лиза комментировала для меня, неопытного, винную карту, Франсуа беседовал с женой художника о её детях, оставшихся на попечении старшей дочери Франсуа, короче, все были чем-то заняты и не сразу обратили внимание на перемену цвета лица Актуального Художника, который сделался мертвенно бледен, когда гарсон принёс ему кофе и чек.

– Что случилось?! – воскликнули мы хором.

АХ протянул чек Франсуа. Тот взглянул, нахмурил брови и подозвал гарсона. Они быстро что-то перетёрли между собой и рассмеялись.

– Парень говорит: раз месье заказал кофе, значит, собирается уходить, вот он и принёс счёт. А так как в ресторане только сегодня поставили новый кассовый аппарат, он решил побаловаться и выбил чек на 3999 евро, – перевела Лиза.

Убедившись, что долговая яма ему не грозит, Актуальный Художник расслабился и попросил салат. Так как он был гвоздём вечера, то кушал в молчании, а все остальные хохотали под какое-то недешёвое вино (ужин оплачивало издательство), Франсуа рассказывал, как приехал учиться в Сорбонну с крайнего севера Франции и чувствовал себя словно чукча (его слова), потому что все вокруг передразнивали его говор. Парижане травят провинциалов, как тараканов, ядовитыми шутками – это их любимый спорт; но есть и хорошие новости: если выживешь – тебя примут в команду.

Лиза вспоминала недавнее путешествие в Петербург, на малую историческую родину:

– Сначала мы пили то, что они там называют шампанским, а потом догонялись тем, что у них считается коньяком, – смеялась она.

Этот милый снобистский пир продолжался до трёх часов ночи. Ради нашей компании ресторан готов был работать хоть до утра, но мы все немного устали от пережитого, к тому же Актуальный Художник доел салат. Пока Франсуа расплачивался с весёлым гарсоном, мы курили на улице с женой художника. Она поинтересовалась, где я живу и могут ли они вместе с детьми поселиться у меня на пару месяцев, пока её муж не устроит новую зажигательную акцию? Детей двое, уточнила она. Мог ли я мечтать о том, чтобы так внезапно сблизиться с актуальным искусством? Не мог и не мечтал.

В этот момент из ресторана вышла Лиза, я сделал задумчивые глаза и спросил, как она смотрит на то, что я перееду к ней на некоторое время, как благородный человек, – дабы предоставить жилплощадь настрадавшейся от кровавого режима семье художника? Лиза не оценила шутку. Она просверлила меня сердитым взглядом честной девушки и заявила, что ей пора домой, рабочий день начинается в 9 утра, а всё это давай отложим на выходные. Ты серьёзно? Отложим? Да, встретимся в субботу вечером на Новом мосту. Ты имеешь в виду тот самый Новый мост, изображённый на 50 евро? У меня как раз завалялось несколько бумажек, подожди минутку, дай взгляну, чтобы точно знать, куда идти в субботу. Спокойной ночи! Желаю тебе хорошо проветриться.

Я ни секунды не верил, что мы вновь встретимся, однако мы встретились, и благодаря нашему второму и последнему свиданию (во время которого я смешал пиво и бордо, чего бедная Лиза не смогла перенести) мне выпала удача познакомиться с фантастической русско-украинской компанией. Мыкола, Олег, дядя Вова – гарный хлопец, клоун и ювелир – очаровали меня на всю оставшуюся жизнь. Вот для чего нужна была эта череда случайных встреч – Ясмина Хандра, Актуальный Художник, бедная Лиза, – чтобы я обрёл новых друзей на Новом мосту. Мы пели Высоцкого, жарили королевских креветок и отливали в Сену с того места, где тамплиеров сожгли на стрелке Ситэ по приказу Филиппа Красивого. Однако сожгли не всех, как выяснилось, – некоторые уцелели и оставили потомство. В баре, куда мы завалились погреться и освежиться после вечеринки на мосту, сидел с бокалом пива обычный на вид француз, который чокнулся с нами и сказал: “Что, опять пошёл дождь?” Олег ответил: “Нет, это наши слёзы, мы оплакиваем Жака де Моллэ со товарищи”. “Как интересно, – улыбнулся француз. – А я – член ордена тамплиеров с 1998 года”. Мы так офигели, что невежливо воскликнули: “Гы! Чем докажешь?” Он пригласил нас на улицу и торжественно открыл багажник своего “ситроена”, где лежали рыцарский меч в красивых ножнах и белый плащ с красным крестом. Демонстрация этих предметов совершенно нас убедила. Я хотел подержать меч, но мне было отказано – это разрешается делать только тамплиерам и только в специально отведённых местах. Мыкола заявил, что мы готовы посвятиться в рыцари прямо на этой парковке, и все мы согласно закивали головами, но француз ответил: увы, он не обладает достаточно высоким градусом в иерархии ордена, чтобы совершить такой обряд. Хлопнув его по плечу, Олег сказал, что повысить градус вообще не проблема, и мы вернулись в бар, намереваясь подпоить француза и как-нибудь залогиниться в ордене по пьяной лавочке, но тут дядя Вова погнал свою любимую телегу “Париж – это наша русская земля”, и француз напрягся, когда ему перевели, – наверное, вспомнил бородатые истории о казаках, пасущих коней на Елисейских полях…