Текст книги "Случай в Момчилово [Контрразведка]"

16

Мы только сели было обедать – Марко Крумов потчевал нас яичницей, – как вдруг с площади доносится автомобильный сигнал. Все прислушались, а Боян Ичеренский встал и выглянул в окошко. Мы были в полном сборе – это означает, что майор Инджов тоже находился среди нас и молча потягивал свою медовицу. И только он один, пожалуй, не обратил внимания на сигнал.

– Машина окружного совета, – скачал Боян Ичеренский и снова сел за стол. Потом, отламывая кусок хлеба, он добавил – Эта машина уже приезжала сюда. Я запомнил номер.

Бай Гроздан почесал в затылке.

– Наверное, окружной агроном. – На его лице вдруг появилась озабоченность.

Пока мы гадали, кто бы это мог приехать, наш «метрдотель» уже громко приглашал кого-то в корчму.

– Просим! Пожалуйста, заходите!

И авторитетно отдавал распоряжения:

– Мальчик, тащи сюда чемодан, чет стоишь!

Вот на пороге появились двое; одного мы сразу узнали – это был секретарь окружного совета. Другого – он был тоньше, ростом выше и моложе – я видел впервые. На нем был серый спортивный костюм, на руке висел бежевый плащ, одним словом, вид у него был вполне элегантный. Его лицо, строгое и немного усталое, не отличалось привлекательностью и красотой капитана Калудиева. Но его облагораживали необычайно глубокая сосредоточенность и спокойствие.

Секретарь окружного совета очень торопился. Он выпил у стойки полстакана вина, поблагодарил и коротко представил нам своего спутника. Нам стало известно, что Аввакум (он назвал его подлинное имя, но какое это имеет значение для рассказа?) Захов – историк, археолог, прислан Академией наук изучать далекое прошлое края, и потому он некоторое время будет жить в нашем селе.

– Ба! – хлопнув себя по лбу, воскликнул бай Гроздан. – То-то нам в совет прислали письмецо из какого-то института, просили оказывать кому-то содействие. – Он задумался. – Совсем недавно дело было, дня два назад!

Секретарь окружного совета выразил уверенность, что мы поможем Аввакуму получше устроиться, и, так как он очень спешил – его где-то ждали, пожелал нам успешной работы и отбыл. Майор, допив свою медовицу, вышел проводить его.

Серая машина исчезла в направлении Лук.

Боян Ичеренский, которого мы с молчаливого согласия избрали нашим старейшиной, пригласил Аввакума сесть возле себя, налил ему стакан вина и попросил бай Марко приготовить гостю что-нибудь поесть. Потом, как и подобает в таких случаях, стал представлять приезжему каждого из присутствующих.

– Это бай Гроздан, – кивнул он в сторону председателя и добродушно усмехнулся ему. – Председатель кооперативного хозяйства, наш отец-кормилец. Человек очень славный, а его сосед, что сидит насупившись, будто целый мешок зеленых яблок съел, – это известный горный инженер Кузман Христофоров. Он много пьет и столько же молчит. Загадочный экземпляр. Теперь прошу обратить внимание! – Он показал головой на капитана. – С их милостью не советую меряться силами на поприще любви. Смахнет, как букашку. У него немало талантов; кроме всею прочего, он артиллерист. Окончил академию, и, если его раньше времени не погубит какая-нибудь Станка, он непременно дослужится до генерала. Простите меня за откровенность, капитан, но я вас очень люблю! Ваше здоровье!

– А почему вы забыли этого молодого человека? – спросил Аввакум.

Речь шла обо мне. Я покраснел.

– Вот этого? – Боян Ичеренский пожал плечами и снисходительно усмехнулся. Потом пояснил: – Он весь на виду, судите сами, что он собой представляет. О нем я ничего не могу сказать, – и выпил залпом вино.

Аввакум тоже осушил свою рюмку. Я вздрогнул и потупился.

– Этот молодой человек (господи, он не больше чем лет на пять старше меня, а я для него «молодой человек»!)… этот молодой человек, – начал Аввакум, глядя в окно, как будто я не сидел прямо против него, а находился где-то на улице, – душой поэт, а занимается ветеринарией. Он, вероятно, ветеринарный врач. Притом я готов биться об заклад, несмотря на поэтические наклонности, он хорошо знает свое дело. И, как мне кажется (тут Аввакум тихонько вздохнул), он влюблен, и к тому же несчастливо. Впрочем, в том, что человек влюблен, нет ничего плохого. Хорошо быть влюбленным, даже если девушка не отвечает взаимностью.

Я чувствовал себя так неловко, мне было так стыдно, что я готов был сквозь землю провалиться. А капитан Матей Калудиев захохотал, и притом так нагло, – я же точно знал, что доктор Начева вовсе не приглашала его к себе, он сам за нею волочился.

Боян Ичеренский молчал и удивленно смотрел на нашего нового знакомого.

– Когда же вы успели так подробно изучить его биографию? – полюбопытствовал он.

То, что я оказался предметом общего разговора, меня, разумеется, задело, и не знаю почему, мне стало вдруг неприятно и тоскливо.

Ничего я не изучал, – сказал Аввакум. – Я приехал прямо из Смоляна и вот сейчас впервые ступил на момчиловскую землю. Если я что-то правильно подметил в этом молодом человеке, то этим я обязан прежде всего своему чутью реставратора. Вы должны знать, что я археолог и в то же время реставратор. Я занимаюсь реставрацией всевозможных старинных вазочек, горшочков и других бытовых вещей, которые мы находим в земле уже разбитыми на десятки кусочков. В Софийском археологическом музее имеется двенадцать древних глиняных сосудов, восстановленных моими руками. Это довольно доходное дело, оно хорошо оплачивается, но требует ловкости и очень острой наблюдательности. Прежде всего наблюдательности. Я хочу сказать, что моя профессия научила меня видеть все в мельчайших подробностях. Одна из таких подробностей – глаза этого молодого человека. Реставратор сразу подметит, что они очень чисты и мечтательны. Другая подробность – его лоб: он у него высокий, гладкий. Эти две детали – глаза и лоб – навели меня на мысль, что молодой человек обладает поэтическими наклонностями. А что он занимается ветеринарной практикой, это каждый может определить, стоит только обратить внимание на левый карман его куртки – оттуда выглядывает неврологический молоточек для обследования крупного скота. Товарищ Христофоров не носит с собой такого молоточка – он не занимается ветеринарией. А на основании чего я заключаю. что молодой человек влюблен и что ему не везет в любви? Поглядите на круги у него под глазами – это результат бессонницы. Но по его виду не скажешь, что он ведет разгульную жизнь. Этот молодой человек не спит или спит мало, а почему? Потому что у него на сердце камень. Счастливый влюбленный спит как младенец. У счастливого влюбленного прекрасный аппетит и хороший сон. Верно, товарищ капитан?

Пока он говорил, Марко Крумов поставил перед ним тарелку с яичницей и свежеподжаренной домашней колбасой.

– Вот, приятного аппетита! – обратился к нему бай Гроздан.

– Я на свой аппетит никогда не жалуюсь, – засмеялся Аввакум и, ловко разрезая колбасу, спросил Ичеренского: – Гожусь я в реставраторы, как. по-вашему?

– Что и говорить! – тотчас же согласился геолог и как-то задумчиво усмехнулся.

Аввакум посмотрел на него довольно нахально и сказал:

– Но за каждую реставраторскую работу мне платят деньги. Я не привык тратить время зря и болтать попусту. Вот и вам за то, что я нарисовал, так сказать, духовный портрет товарища ветеринара, придется платить за мой обед.

Ичеренскому стало вдруг весело. Все от души рассмеялись. Только бай Гроздан, председатель, недовольно покачал головой.

Нехорошо, что ты все сводишь к деньгам, – сказал он. – Ученый человек, а только и разговору, что о деньгах!

– Ну, не сердись на меня, товарищ председатель. – дружески улыбнулся ему Аввакум. – Великий Наполеон Бонапарт сказал однажды: «Дайте мне деньги, и мир будет мой!» Я чуть поскромней Наполеона и потому говорю, дайте мне деньги, я хочу оборудовать в своей будущей квартире ванную и ватерклозет. Наш строительный кооператив, в котором я состою пайщиком, отказывается оборудовать в моей квартире ванную с душем и еще один маленький душ более интимного назначения. А я без этих вещей жить не могу.

Все снова расхохотались; даже бай Гроздан усмехнулся. Я тоже заставил себя засмеяться.

Потом Аввакум обратился к Марко Крумову:

– За то, что я тут съел, заплатит сей почтенный муж, – и он указал на Ичеренского. – А теперь налей-ка всем нам вина, и себя не забудь! Тут речь зашла о жилье для Аввакума.

Бай Гроздан, которому археолог, очевидно, не очень понравился, начал хитрить: есть, мол. на селе несколько приличных комнат, но их снимают учителя и геологи. Так что нелегко будет подыскать жилье.

– Он может временно расположиться в моей амбулатории, – сказал я, хотя у меня было достаточно причин не выказывать особой любезности этому человеку.

– Это разумно, – сказал Ичеренский. Аввакум вздохнул.

Я человек очень чувствительный, – заметил он. – Стоит мне увидеть больное животное, как у меня портится настроение. А уж если я узрю шприц с иглой, то впадаю а меланхолию на целую неделю.

– А мне хоть тысячу шприцев покажи – все трын-трава! – усмехнулся Матей Калудиев. И тут же наш весельчак добавил: – Я не имею ничего против, если мы вдвоем будем жить в моей комнате. У меня просторно, южная сторона.

– Прекрасно, – кивнул Аввакум. – У меня слабость к комнатам, обращенным на юг. Два окна моей будущей квартиры расположены с южной стороны. Но я очень плохо сплю, у меня очень обострен слух, и я не выношу храпа. Чуть только услышу, что кто-то захрапел, на меня тут же нападает ипохондрия…

Бай Гроздан нетерпеливо пожал плечами, но смолчал.

– Я не храплю, – неожиданно отозвался Кузман Христофоров Все почему-то вздрогнули и как по команде смолкли. Возобновил разговор Аввакум.

– Большое спасибо за добрые чувства, – сказал он, напряженно всматриваясь в лицо Христофорова. – Я бы с удовольствием поселился вместе с таким замечательным горным инженером. Я всегда уважал горных инженеров. Но ты, дружище, имеешь обыкновение бормотать во сне, верно? Так что весьма сожалею.

– Не стоит! – сказал Кузман и налил себе вина. Снова наступило молчание.

– Ваша милость, как я вижу, любит удобства, – заговорил, пристально вглядываясь в лицо Аввакума, бай Гроздан. – Такая комната есть у Балабаницы: просторная, с тремя окнами, на втором этаже – тишая независимость!

– У Балабаницы? – лукаво взглянул на него Матей Калудиев и подмигнул.

– Эх ты! – нахмурился Ичеренский. Он отщипнул кусочек мякиша и принялся сминать его пальцами.

Бай Гроздан посмотрел в его сторону, и на лице его вдруг появилось выражение, какое бывает у человека, понявшего, сколь непростительную ошибку он допустил. Он хотел было что-то сказать и открыл уже рот, но потом опустил голову и не издал ни звука.

Матей Калудиев присвистнул и повернулся к окну.

– Что, эту удобную комнату вы уже кому-нибудь пообещали? – спросил Аввакум.

Мы переглянулись. На столь лобовой вопрос определенно должен был ответить Ичеренский. В конце концов, мы уже уполномочили его быть старшиной нашего стола.

Так и получилось.

Ичеренский откашлялся и взял слово.

– Тут дело несколько особое, – сказал он. – Бай Гроздан упомянул при комнату Балабаницы. Комната эта действительно имеет ряд удобств, это верно.

– Да и сама Балабаница кое-чего стоит, – лукаво подмигнул Матей Калудиев.

– Тут шутки неуместны! – одернул его Ичеренский. Он немного помолчал. – Но есть и одно неудобство: неизвестно, что может статься с человеком, который ее снимал!

– Будьте спокойны, – сказал Аввакум. – Этот человек едва ли скоро выйдет из тюрьмы.

Мы все уставились на Аввакума. Лицо бай Гроздана утратило жизнерадостность, а по губам Кузмана Христофорова скользнула какая-то злорадная и в то же время страдальческая усмешка.

Боян Ичеренский шумно высморкался в платок, хотя все мы знали, что никакого насморка у него нет.

– Его непременно повесят, – с веселой улыбкой повторил Аввакум. Он закурил сигарету и удобно устроился на лавке. – Секретарь окружною совета рассказал мне об этом учителе. Методий или как его…

– Методий Парашкевов. – буркнул я.

– Именно… Человек во всем сознался от начала до конца.

– Странно, – сказал Ичеренский.

Бай Гроздан тяжко вздохнул. Как будто не Парашкевова должны повесить, а его самого.

– И подобный субъект сидел тут, за этим столом, среди нас! – вдруг воскликнул капитан Калудиев и, стукнув кулаком по столу, схватился за кобуру.

От удара кулака, которым он мог свалить теленка, рюмка Кузмана Хрисгофорова подскочила, и вино, пролившись на стол, полилось ему на колени. Однако он даже не шелохнулся.

– Кто не умеет смеяться и не любит говорить о женщинах, тот не заслуживает доверия, – глубокомысленно заключил капитан и угрожающе затряс головой.

Мне везет! – расхохотался Аввакум. – Как видите, все складывается в мою пользу. Год назад, когда мы были на раскопках под Никополисом, одна старая цыганка гадала мне на бобах и сказала, что я родился под счастливой звездой. Так прямо и сказала: «Ты, сынок, родился под счастливой звездой. Но эта звезда восходит на небе, когда созревает виноград и наступает пора убирать кукурузу. В эту пору, за что ни возьмешься, любое дело будет спориться». Вот что мне нагадала цыганка среди руин под Никополисом, и я полагаю, она не ошиблась. Иногда эти цыганки знают про тебя все. Судите сами: какая сейчас пора? Ранняя осень. Созрел виноград, начинается уборка кукурузы. То есть моя звезда уже засияла. Значит, у меня будет удобная квартира и приятная хозяйка. А это, согласитесь сами – вы ведь тоже люди науки, – имеет в научно-исследовательской работе немалое значение. Капитан Калудиев неожиданно заявил:

– А мы с тобой, братец, будем хорошими друзьями.

Он налил в рюмку Аввакуму, налил в свою и, потянувшись к археологу через весь стол, звучно поцеловал в левую щеку.

Аввакум в свою очередь сделал то же самое. Они чокнулись и выпили до дна.

– И все же, – сказал Ичеренский, к которому снова вернулось хорошее настроение, – я бы тебе не советовал устраиваться в этом доме. Подумай только: разве приятно жить в комнате повешенного?

– Но, друзья мои, – засмеялся Аввакум. – Неужели я похож на человека, который боится привидений?

Мы молча согласились, что на такого человека он не похож. Тут Ичеренский поднялся со своего места, шумно зевнул и медленно направился к двери.

– Ты, приятель, забыл заплатить, – бросил ему вслед Аввакум. Я вздрогнул. Который уже раз в этот день! Разве можно так дерзко вести себя с заслуженным человеком, ученым, который открыл столько месторождений меди! Хотя я его не любил в душе, но относился к нему с уважением и – сам не знаю почему – боялся его, как в свое время боялся учителя математики.

Но Ичеренский только улыбнулся.

– Не беспокойся, мой мальчик! – сказал он. – Сегодня среда, а по средам я всегда плачу за все, что поедается за этим столом, в том числе и за то, что съедят гости. Тебя это устраивает?

– Очень, – сказал Аввакум. – Я вполне удовлетворен. И торжественно клянусь перед всей честной компанией, что отныне каждую среду я буду твоим гостем.

– Благодарю, – кивнул Ичеренский. – Разумеется, мне будет очень приятно. Я люблю учтивых людей.

Не успел он переступить порог, как Аввакум кинулся за ним.

– Да покажите мне, где дом этого злодея и его прелестной хозяйки! – смеясь, попросил он.

По лицу Ичеренского как будто пробежала тень. Он остановился, помолчал мгновение, словно раздумывая, стоит ли отчитать нахала и какими словами. Но тут же, сменив гнев на милость, сказал спокойно и вполне любезно:

– Дом злодея? Но он отсюда виден, мне и провожать тебя нет нужды. – Он показал через окно: – Вон смотри, третий слева, напротив него кирпичная ограда.

– Ага, – сказал Аввакум. – Вижу.

– Я провожу, – вздохнул бай Гроздан. – Мне надо самому зайти с тобой. Балабаница не примет тебя без представителя совета – такой у нас порядок. – Взмахом руки он сдвинул набок свою барашковую шапку. – Что ж, пойдем!

Аввакум уже стоял на пороге.

17

Вот какое ужасное впечатление осталось у меня от первой встречи с этим человеком. Разумеется, сейчас у меня о нем совсем другое мнение. И отношение к нему другое. Но если кто-нибудь спросит, какое же оно, я, прежде чем ответить, подумаю как следует. И тем не менее я не уверен, что ответ мой будет точен, что я не ошибусь. Однако две вещи мне совершенно ясны. Во-первых, я им восхищаюсь. Но это восхищение несколько необычно. Я могу восхищаться, например, ярким цветком, лесной поляной. Но когда я думаю об этом человеке, мне кажется, что перед моими глазами встает панорама каких-то суровых гор с головокружительными стремнинами под ногами и с еще более головокружительными вершинами. Меня оглушает грохот водопада, перед глазами над вспененной пучиной сверкают обломки радуги; высоко в небе неподвижно парит орел. Подобная картина тоже радует меня, но ей я радуюсь несколько иначе – не так, как яркому цветку или маленькой полянке, затерявшейся в тиши зеленой лесной чащи.

Во-вторых, когда я думаю об этом человеке, я как будто забываю о своем возрасте, о своем общественном положении и о том, что я ветеринарный врач большого участка. Я чувствую то же, что чувствовал бы тщедушный, близорукий мальчишка, стоя рядом с могучим Спартаком. Это очень неприятно, потому что мне уже тридцать лет, рост метр семьдесят три и рекордные надои Рашки даже при ее огромном вымени – как-никак моя заслуга. Это чувство, как я уже сказал, не из приятных, но избавиться от него у меня недостает сил. Разумеется, если все наши коровы станут такими же высокоудойными, как Рашка, и если доктор Начева, встречая меня, перестанет смеяться, тогда, быть может, я не буду в его присутствии чувствовать то же, что чувствует тщедушный, близорукий мальчишка, стоя рядом со Спартаком. Во всяком случае, так мне кажется.

Когда я говорю об Аввакуме, мне, естественно, хочется быть объективным, но из-за уже перечисленных обстоятельств, да и по другим причинам мне это не удается. Лучше всего, если я и впредь буду выступать в роли беспристрастного летописца.

Я должен сделать лишь одно замечание. Замечание это пустячное и не имеет прямого отношения к рассказу. А именно: тому, что говорит обо мне Аввакум, не следует верить. Не следует потому, что у него вообще ошибочное представление о моем характере. Так, например, он считает, что я романтик, даже поэт, застенчивый мечтатель, но во всем этом нет ни грамма правды. Я ветеринар крупного участка, и на его территории, как я уже говорил, нет ни сапа, ни куриной чумы. Да и корова Рашка свидетель, хоть и бессловесный, что я свое дело знаю. Ну, а раз так, то о какой поэзии, о какой романтике может идти речь! А его утверждение, что я застенчивый мечтатель, совершенно беспочвенно. Когда доктор Начева стала водить дружбу с капитаном, я тут же прекратил прогулки но дороге в Луки. А ведь на такой решительный шаг не способен ни один застенчивый мечтатель. Когда же капитан убрался восвояси, я опять возобновил прогулки как ни в чем не бывало. О какой застенчивости может тут идти речь?

Совершенно очевидно, что у Аввакума ошибочное представление о моем характере. Но я на него не сержусь – кто на свете не ошибается? Даже гениальный Шерлок Холмс и тот ошибался.

Балабанице уже давно стукнуло тридцать, но с виду даже самый отчаянный скептик не дал бы ей больше двадцати пяти: высокая, пышногрудая, со стройными бедрами, тонкая в талии. Рот у нее маленький, а темные глубокие глаза всегда влажны, как у косули в весеннюю пору.

Муж ее, бай Балабан, был мастером на сыроварне; пять лет назад он скоропостижно скончался от разрыва сердца. Соседки, женщины завистливые, утверждали, что в его преждевременной смерти повинна сама Балабаница, потому что она, мол, в любви ненасытна, как ламия[6]6
  ламия – в болгарском народном творчестве сказочное существо с собачьей головой и змеиным хвостом


[Закрыть]. Но разве бывает, чтобы о молодой и бездетной женщине не злословили болтливые кумушки? Сколько времени им кололи глаза два кунтушика, которые ей справил Методий Парашкевов! Не потому ли они столько шушукались и злословили? Но все это, так сказать, мелочи частного характера. Балабаница слыла на сыроварне работягой; у нее всегда было много трудодней; зарабатывая достаточно, она не торопилась вторично выходить замуж. Это была женщина сноровистая во всяком деле и очень жизнерадостная.

Когда бай Гроздан и Аввакум вошли к ней во двор, а затем в сени и остановились перед распахнутой дверью, ведущей внутрь дома, Балабаница, присев на корточки, мыла блестящий бидон. Сидя к ним спиной и подавшись вперед всем своим гибким телом, она ловко орудовала щеткой. Ее черная шерстяная юбка немного приоткрывала ноги выше колен, и смущенный бай Гроздан дважды кашлянул. Аввакум же оставался совершенно спокойным. Балабаница услышала лишь тогда, когда председатель кашлянул в третий раз.

Она поднялась и с улыбкой отвела прядку черных волос, упавшую ей на лоб.

– А ты почему не на работе? – спросил с напускной строгостью председатель.

– Сперва следует поздороваться, – отрезала Балабаница, искоса поглядывая в сторону Аввакума, – а тогда уж и спрашивать! Неужто со вдовой здороваться не стоит?

– Ну, будет тебе! – нахмурившись, сказал бай Гроздан. Аввакум тотчас же подал ей руку, и хозяйка протянула свою, хотя ни а была мокрая.

– Здравствуйте! – Аввакум энергично потряс ее руку. – Бай Гроздан сердит потому, что я не дал ему доесть обед. Тут виноват я.

– Так почему же ты не на работе? – упорствовал председатель, но уже без прежней строгости в голосе.

– Я во второй смене, бай Гроздан, – ласково взглянула на него Балабаница. – Потому-то я и дома. Добро пожаловать, заходите! – пригласила их хозяйка и пододвинула к очагу стульчики.

Так Аввакум попал в дом Балабаницы.

Когда председатель сообщил ей, по какому случаю они пришли, она опечалилась, ее большие глаза наполнились слезами. Было видно, что женщине искренне жаль учителя. Приветливости, с какой она встретила Аввакума, теперь как не бывало. Ей даже смотреть не хотелось в его сторону.

– Сложи все вещи учителя в сарае или еще где, – продолжал уже смущенно председатель. – А этого человека устрой в его комнате – пусть живет у тебя, пока будет в нашем селе.

Балабаница вздохнула.

Что касается Аввакума, то он прямо-таки ликовал: не успел он, как говорится, ступить обеими ногами на момчиловскую землю, как ему улыбнулась удача. Разумеется, удача эта не вспорхнула с дерева и не села ему на плечо, словно золотая птичка из сказки. Аввакум сознательно стремился к ней – внимательное и детальное изучение дома, где жил Методий Парашкевов, его обстановки было в его плане пунктом номер один.

Они поднялись по витой скрипучей лесенке на второй этаж. Она прямо со двора вела на длинную узкую галерею, опоясывающую дом со стороны огорода. Тут были две двери, сколоченные из сосновых досок, когда-то покрашенные, вероятно еще при жизни бай Балабана, серой, теперь уже выцветшей краской. Обе двери были опечатаны – на красном сургуче значилась печать Момчиловского народного совета. Председатель колебался некоторое время. То ли ему самому сорвать печати, то ли позвать в свидетели кого-нибудь из членов совета? Но, подумав, что он, «отец-кормилец», и сам член народного совета, а может, просто чтоб не терять больше времени с этим навязчивым софийцем, дернул цветные шнурочки с такой решительностью, какая совсем не шла к его добродушному лицу.

– Ну, в добрый час! – сказал он Аввакуму и, словно испугавшись своей дерзости, стал торопливо спускаться по витой лесенке вниз.

Балабаница отперла ту дверь, которая была чуть подальше от лестницы, и молча кивнула Аввакуму.

Комната была бедная, гораздо беднее, чем он мог себе представить. Напротив окна стояла железная койка, застланная солдатским одеялом. Шкаф, видимо для одежды, высокая этажерка, большой стол, покрытый оберточной бумагой, и два стула – вот все, что здесь было. Над кроватью висела охотничья двустволка с кожаным патронташем. На столе поблескивал микроскоп, стояли два штатива для пробирок. Кроме того, тут были пинцеты, спиртовка, молоточки и несколько коричневых бутылочек с кислотами.

Все эти вещи Аввакуму были знакомы по докладу Слави Ковачева. Пока он с лупой и сантиметром обследовал разбитое окно Илязова дома, Слави Ковачев осматривал комнату учителя. И так как Аввакум питал к своему пловдивскому коллеге полное доверие и учитывал его педантичную добросовестность, а времени было мало, то он удовлетворился сведениями, которые почерпнул из его доклада. Теперь он мог убедиться, что Слави Ковачев не пропустил ни одного сколько-нибудь значительного предмета.

Балабаница остановилась посреди комнаты.

– Вот только кровать и одеяло мои, да еще шкаф, – сказала она, показав рукой. – Остальное, что ты здесь видишь, – учителево, и все, что в шкафу, – тоже его. Я дала расписку на эти вещи. Если что пропадет, мне придется отвечать.

– Будь спокойна, – усмехнувшись, сказал Аввакум. – Я буду беречь их как зеницу ока. Можешь отсюда ничего не уносить. У меня, как видишь, багаж невелик, и его вещи мне не помешают.

Пока она меняла простыни и выносила одежду учителя. Аввакум стоял к ней спиной, однако он слышал, как она тихонько всхлипывала и шмыгала носом. Он прикусил губу и нахмурился. «Если я ничего не добьюсь, – подумал он, – то едва ли эти вещи когда-нибудь попадут на прежнее место. Учителю тогда уже не вернуться в Момчилово».

Он выглянул в окно. Отсюда открывался вид на ощетинившуюся Змеицу. Над бурыми осыпями нависало мрачное дождливое небо.

«А эта женщина любила его, – подумал Аввакум. – Потому-то она и плачет». Он глядел на развилку дорог и вспоминал ее маленький рот и тоскливый взгляд темных глаз. «Наверно, жила с ним». Он вздохнул. И вдруг вздрогнул: его удивил собственный вздох. В том, что она, может быть, любила учителя и жила с ним, не было ничего грустного. Вздыхать тут ни к чему.

Он вышел на галерейку и открыл соседнюю дверь. Она вела в маленькую комнатушку, заваленную всякой рухлядью. Тут лежали кучей старые книги, газеты, тетради, торчали чучела белок, глухарей, лисицы и маленького бурого медвежонка. Закрепленный на деревянной подставке медвежонок стоял на продолговатом ящике. На трухлявой полке среди паутины и пыли поблескивали склянки со спиртом. В них плавали скрученные спиралью змеи с белесым брюшком и пестрой спинкой, ящерицы, саламандры. Одно из чучел белки глядело стеклянными глазами в единственное в этом чулане окошко – маленькое, квадратное, с не мытым годами стеклом, заделанное толстыми железными прутьями.

Аввакум почувствовал на себе взгляд Балабаницы. Он медленно обернулся.

– И это тоже все учителево, – сказала она. Глаза ее были красны. – Для школы все делал. – Она помолчала некоторое время. – Здесь ничего не описано. Да здесь и нет ничего особенного. Зря они дверь опечатывали! Я снесу все это вниз, а тут поставлю ткацкий станок.

Она повела плечом, искоса взглянула на Аввакума; он заметил, что в глазах ее больше нет слез.

– Тут я поставлю станок, – повторила она и добавила несколько тише: – Если проживешь у меня подольше, коврик тебе сотку. Ты женатый?

– Да еще шестеро детей вдобавок!

– Несчастный! – Она как-то странно засмеялась и, помолчав немного, снова повела плечом. – Пойду на сыроварню, – сказала она, не оборачиваясь. – Вернусь к вечеру. Если будешь уходить, ключи бери с собой!

– Обязательно, – заверил Аввакум.

Она неторопливо стала спускаться вниз, может быть, даже медленнее, чем следовало.