Текст книги "Исповедь лунатика"

* * *

Если смеяться, то только над собой!

* * *

Дьячок к нам заглядывал чаще и чаще: теперь только к нам, нацеленно, в нашу дверь. И сразу к делу: Библия, псалмы, беседы о важном. Наконец, речь зашла о крещении. Было решено, что я принимаю протестантство. Почему? Нужны были причины. Я их вызубрил. Много не понадобилось. Все рукоплескали, пастор кивал… Трех фраз оказалось достаточно. Никаких вопросов. Все были довольны. Меня нарядили в крестильную рубаху, дали в руку свечу и обмакнули в чашу. Произнесли молитву. Заиграл орган. Запели мальчики. Жаль, пришлось вернуть рубаху – мне она понравилась… В честь вновь обращенного была устроена небольшая вечеринка у Марты Луизе. Это было какое-то засыхание. Манифестации маразма повсюду, от порога до балкона. Можно было стучать ложками по головам присутствовавших – они были просто фарфор!

Традиционные вафли и чай из мяты. Меня нарядили в старый пиджак Йона, мужа Марты Луизе. Я выглядел просто ужасно, настоящий сумасшедший, просто тихий помешанный, справку можно найти прямо там же, в кармане, как инструкцию к применению куклы. Буквально накануне дочь Марты Луизе и Йона прошла конфирмацию, ее подарки были разложены на специальном столике: книжечка с библейскими сюжетами и псалмами, серебряное колечко, часики, сережки, что-то еще… Мне подарили свечу, толстую, невероятно толстую – подарок пастора. Цветок в вазочке и книгу – о цветах в горах Норвегии, о горах и птицах в горах. С натянутыми улыбками мы ее весь вечер листали, листали…

Говорили о погоде, о том да сем… вафли, чай из мяты, милота, тихие голоса: «Сезон в этом году выдался не снежный совсем». – «Вообще снега не было». – «Никто к Туру не приехал опять. Никто не катался с гор». – «Хотя было пару человек». – «Да, потому что Тур насыпал искусственный снег». – «Нет, снег настоящий, просто привезли и насыпали на слаломном спуске». – «Ах вот как! Снег, значит, настоящий!» – «Да, конечно, настоящий». – «А я всегда думала, что искусственный!» – «Ну, что вы! Снег самый настоящий, его привозят из северной части Норвегии, не знаю откуда». – «Тур заказал, по-моему, он привез его снизу, просто собрал с полей и поднял». – «Ах, вот как!» – «Да, конечно, подумайте сами, везти с севера снег никаких денег не хватит». – «Вот, например, везти арбузы из России было бы дешевле, чем из Испании». – «Или виноград». – «Да, одно дело ананасы и апельсины из Африки…» – «Да, но вот арбузы лучше всего из России, там они настоящие». – «Да, а эти какие-то не очень». – «Да, и везти из России удобнее, через Киркенес, там до Мурманска рукой подать». – «А удобно ли? Сами знаете, какие дороги в России, и транспорт». – «Наших водителей надо, наших». – «Да кто ж у нас захочет в Россию ездить!» – «Да сами же бывшие русские, какие-нибудь натурализовавшиеся эмигранты». – «Точно, неплохая идея». – «Попробуйте поговорить об этом с …» – «Да, Йон, поговори, не просто же так ты работаешь в …» – «А не замерзнут арбузы, если их везти через Мурманск?..» – «М-да, вот это вопрос…»

Никто не знал, что сказать. Затихли. Только вафли похрустывали.

Мы с Дангуоле вышли на балкончик покурить. В саду цвела магнолия, топорщился фиолетовый рододендрон, нарциссы, гиацинты, тянулся по водосточной трубе тщательно обстриженный вьюн. В тот момент я подумал, что фарс достиг апогея. Всё. Смешнее не бывает. Но я был не прав, было припасено кое-что на закуску.

Когда гости разбрелись, остались только Йон и Марта Луизе, нам подали настоящее праздничное блюдо, которое прятали от прочих гостей: миф под соусом надежды.

Нам рассказали, что Йон делал вид, что работал в мэрии Крокена, занимался коммунально-бытовым услугами. А мэрия или, вернее, отдел, в котором Йон время от времени появлялся, чтобы что-нибудь распечатать на принтере (например, некоторые наши письма, документы, отчего весь отдел коммунально-бытовых услуг Крокена пропитался переживанием за нас, то есть за развитием событий в нашей истории следили, как за сериалом), был каким-то фантастическим образом сопряжен – через человека, который работал в этом отделе раньше, а позже ушел в какую-то партию, – с департаментом миграции! Подумать только, какое волшебное стечение обстоятельств! И вот наш благодетель Йон походатайствовал за нас, написал тому человеку, чье имя даже не произносилось, письмо, и – тот ответил! Вот это да! И даже приехал к ним в гости. Поговорить о нашем деле! Подумать только! Мифический ангел-хранитель из департамента миграции даже похвалил их кофе и вафли. Мы – Потрясение! Ошеломление!

Потом нас подкармливали этим мифом всякий раз, повторяя, что у них есть связи, свой человек в партии, который как-то – в их воображении разве что – мог изменить ход дела. Йон из кожи вон лез демонстрировать, что занимается делом, проблемой беженцев, нашел журналиста, студента, который готов был приехать из какой-то деревеньки со своими измерительными приборами, чтобы измерить колебания воздуха вокруг моей головы – ведь прежде всего об этом пишут журналисты! Йон слал через жену копии им посланных электронных писем и какие-то нелепые статьи, найденные им в газетах. Нас всё время держали в подогретом состоянии.

Заразившись от них оптимизмом, Дангуоле постоянно повторяла, как молитву: «позитив», квартирка в маленьком городке, школа, Бергенский тест, институт, кредит в банке, издание книги, премия, Карибское море, Мексика… Она то и дело вставляла эти слова в наши беседы – то Мексика мелькнет, то Берген, то Букер – без них наше существование в Норвегии уже не мыслилось, они, как листья шалаша, и были нашим подлинным обиталищем.

* * *

Кольца купили дешевые: ей – в арабском магазине, мне – в каком-то азиатском; платье – в индийском, сари со смешными подштанниками; туфельки нашли в пакистанской лавке (тоже как из индийского фильма). Все эти покупки были сделаны в Грёнланде, самом презренном районе Осло.

* * *

Устав от дамианы, мы с Сулевом ездили на точку к «Черному лебедю». Курили прямо на месте возле ветхой заброшенной виллы «Мон Репо». Однажды зашли внутрь, и меня посетило дежа вю, там было, как в замке Хускего. Я рассказал Сулеву про Хускего, он слушал с печалью в глазах, а потом сказал, что был в Дании только один раз: они играли концерт в Унгдомсхусет[86]86
  Унгдомсхусет (Дом молодежи) – историческое место в Копенгагене. В девяностые и «нулевые» годы Дом функционировал как пристанище для андеграунда и альтернативных молодежных формирований.


[Закрыть], но теперь туда их не пригласят, потому что они оскорбили тамошних веганов тем, что жрали гамбургеры с пивом… Помолчал и добавил, что так и так их туда никогда не пригласят, потому что Унгдомсхусет снесли… и денег совсем нет. Иногда они за концерт получают десять евро на всех. Никто на концерты не приходит. Случайная публика. Все разъехались… Людей в стране почти не осталось – он был прав – машины ехали по Нарвскому шоссе редко, одна-две и – долгая, будто нервы испытывавшая пустота (меня это, наоборот – радовало, а Сулев грустил).

– Когда тебя долго не замечают, перестаешь существовать, – вздохнул Сулев. – Нам непросто. Я имею в виду нашу группу. Сам иногда думаю: а в какой группе я сейчас играю? Вот спрашивает меня кто-нибудь, как ты спросил тогда: в каком бэнде ты играешь теперь? Я думаю, а потом отвечаю: Luarvik Luarvik, – и сам себе немножко не верю. Другие тоже удивляются: в какой?.. Неужели есть такая группа?.. Первый раз слышу!.. И я тогда задумываюсь: а может, они правы?.. может, нет такой группы?.. Иногда после концерта мы еще должны выплачивать долг – если что-нибудь сломаем. Поэтому я работаю и немного занимаюсь переводами. Но в последнее время перестал, потому что меня с телевидения в основном субтитры просят сделать с русского, а я уже забываю русский. Они там на телевидении хотят, чтобы субтитры делали в новых программах, которые я на моем стареньком компьютере и запустить-то не могу.

10

Однажды, в сизое-сизое утро, весь на пружинках, с теплым, в кармане согретым рукопожатием пришел наш дьячок и, нервно улыбаясь, объявил, чтоб я был спокоен: «Дорогой друг, друзья… вы получили отказ… Но не следует отчаиваться…».

Меня успокаивали, мне помогали сесть. Тут же, будто из-за кулис, где словно поджидала своего выхода, появилась Марта Луизе, с какими-то каплями, стала протирать мой сухой лоб, выдергивая ватки из бездонных карманов, мерить давление, приговаривая: «Ду мо тенке позитив»[87]87
  Ты должен думать позитивно (норв.).


[Закрыть].

Мне плевать было, плевать, я так устал…

Они названивали адвокату, кому-то еще. Адвокат сказал, что отчаиваться не стоит – первый отказ, это всегда бывает, почти 99 % получают первый отказ – даже из горячих точек – мало ли, что-то не то ляпнул и – засомневались, всё только начинается – это же только первый отказ. Всё еще впереди!

– Я лично приеду поговорить о деле, – сказал он. – Надо составить всё заново – будем апеллировать – надо побеседовать – разложить по полочкам. У нас еще восемь бесплатных часов в запасе – я приеду и поговорим – заодно на гуманитарных основаниях будем составлять апелляцию – по состоянию здоровья. Я еще даже не заикнулся об этом – об этом говорят только после первого отказа – Марта Луизе пусть пишет свои наблюдения – свое медицинское ходатайство – приложим к справкам врачей – к диагнозу – у вас так много бумаг по здоровью – будет внушительно – всё только начинается, да, только начинается…

– Всё только начинается, – шептал дьячок.

– Ду мо тенке позитив, – говорила Марта Луизе.

Даже Дангуоле сказала, что они правы, всё только начинается, иного и предположить было нельзя, а чего ты хотел? чтобы так вечность тянулось? так не бывает… или ты сразу же хотел позитив? держи карман шире!

И вот приехал адвокат. Молодой человек (моложе меня!) в мягких шортах песочного цвета, в длинных серых носках, в дорогих сандалиях с красивыми блестящими замками, мелодично позвякивавшими, в рубашке с коротким рукавом, тоже песочного цвета. На шортах был очень красивый ремешок, несомненно, из натуральной кожи. У него были очки в тонкой серебристой оправе. На шнурке с шеи свисал мобильный телефон. Был он с головы до пят идеальный. В нем не чувствовалось изъяна. Коротко постриженные волосы слегка вились, над ровным лбом был каштановый завиток, чубчик, как у ребенка. Его лицо дышало свежестью, оно румянилось. Круглые яблочные щечки; пот наливался каплями на висках, как янтарь. Глаза у него были маленькие, слегка навыкат. Лицо доброе, обманчиво-простодушное. Уши тоже были маленькие, прижатые, аккуратные. Он напоминал одного из тех фантастических человечков, которых рисовали в «Веселых картинках» (не то Карандаш, не то Мурзилка, или даже то и другое вместе), но был он себе на уме, это точно. Несмотря на всю его телесность, само появление его в библиотеке Ларвика казалось мне каким-то эфемерным. Что-то было в нем фальшивое. Я сильно напрягся, как если б хотел проснуться. Но я заметил (не без укола ревности), как блеснули глаза у Дангуоле, когда адвокат шагнул в фойе, где мы его поджидали; Марта Луизе по-бабьи вздохнула от восторга, у Дага треснули коленки, когда он пожимал ему руку. Адвокат пришел в полной амуниции: лап-топ через плечо, кожаный чемоданчик, как у фельдшера XIX века, – овальный, потертый, поскрипывающий. Из него он вынул сильно помятую кипу бумаг, распахнул лап-топ, включил какой-то маленький электронный аппарат. Назначение его я определил только тогда, когда наша беседа истекла, аппарат запищал и адвокат сказал:

– Всё! Аудиенция окончена. Пора! – И принялся небрежно запихивать бумаги в чемоданчик, теряя интерес к делу совершенно. – Время – должен бежать – меня ждут – тут у меня брат – сейчас на игру в гольф, а вечером барбекю. Вот, я тут соус ему купил. Как вы думаете, не плохой соус-то?..

Он показал нам соус – как вещественное доказательство. Сделал он это как-то натужно, будто пытался скрыть что-то другое, хотел соусом отвлечь; одновременно соус был дружеским жестом, мол, меж нами нет границ, я – адвокат, вы – клиенты, мы – друзья, можем запросто поговорить о соусах. С сухостью специалиста я попросил соус, он мне его доверил. Я надел очки и стал рассматривать наклейку с ингредиентами. Дрянной соус. Если адвокаты тут такие дерьмовые соусы покупают, да еще у азулянтов мнения по поводу их спрашивают, то говорить не о чем… ПОТОМУ ЧТО ДАЖЕ Я ТАКОЙ СОУС ЖРАТЬ ЗАДАРМА НЕ СТАЛ БЫ!

Но, как знать, может быть, если бы у меня был брат, я бы еще хуже купил…

Он поспешил, сверкая пружинистыми крепкими икрами. Я смотрел ему вслед, смотрел, как он трусовато уносит ноги, и недоумевал: почему он не сумел скрыть от нас, что приехал не ко мне, а к своему братцу на барбекю? Почему он достал этот соус и выдал себя с головой? Отчего старался казаться веселым? Почему не напустил серьезности? Весь лучился. Его выдавала опрятность. Чистоплюй, вот почему. Не хочет врать, вот почему. Хочет быть на одну ногу честным человеком. Ехал он к брату, ко мне так, заодно заскочил, но и делать вид перед всеми – прежде всего, перед норвежцами Дагом и Мартой Луизе, будто ради меня ехал – из Бергена! – тоже не хотел: мол, не лицемер, потому и признаюсь: отчасти к брату ехал, было удобно, вот и заехал к вам, в глубинку, потому как брат у меня – неудачник – простым работником на полях гольфа работает… мы с ним сейчас сыграем в гольф задарма… а потом у него посидим, сосиски с пивом и дешевым соусом поедим…

Заодно. Всё, как у всех норвежцев: между делом, заодно… Явление его ничего не значило… это было не больше, чем отчет в его бумагах, которые он затем предъявит где-то там, в Директорате, и ему вернут деньги за билет: он ехал поездом, а затем – автобусами, автобусами. Все билеты будут собраны и пришпилены. Отчетность, экономия, возмещение – чистая прагматика. А потом, возможно, он позвонит матери и скажет, что был у брата, навестил, нет, не в депрессии, и отцу тоже позвонит, скажет, играл с братом в гольф, нет, много не пили, в порядке, и сестренке позвонит или мыльце кинет: был у Свена, устроили вечеринку, зажгли, как в старые добрые времена! Никого не забыл (даже меня!) – и совесть чиста! Как ему, должно быть, легко спится! Как легко спится таким людям! Без задних ног! Никакого снотворного!

Как всё безнадежно!

При всей напускной солидности он был едва ли старше меня. А какого умника из себя строил! А как важно звучал его голос по телефону! Я-то думал, ему лет пятьдесят, не меньше! Это внушало надежду… надежду… А тут приехал – мальчишка! Сопляк! Пешка! Пожиратель сосисок с дешевым соусом в чемоданчике, игрок в гольф, любитель научно-фантастических эпопей и сериалов, розовощекий участник велопробега Bergen – Verdens Ende[88]88
  Самый крупный любительский велосипедный пробег в Норвегии (имени легендарного норвежского велосипедиста Густава Кристиансена), проводится раз в десятилетие, стартует в городе Берген и заканчивается на подступах острова Тьоме с видом на старинный маяк – историческая точка, именуемая Verdens Ende (норв.), «Конец Света».


[Закрыть], аматер во всем до кончиков ногтей… Мальчик, который не видел жизни, но обо всем имеет поверхностное, намертво застывшее мнение, полученное из достоверного источника, из какой-нибудь энциклопедии. Такие люди, как правило, бесчувственны… по отношению к чужим делам… О чем тут говорить! Какие чувства? Какие дела? Хануман бы сейчас хохотал, катаясь по полу: «Опомнись, Юдж! Не надо! Я сейчас умру от разрыва мочевого пузыря!». Ко мне приезжал клоун, профессиональный клоун. Этакий отличник, просто школьник-отличник! Да и где была гарантия, что это он сам приехал?! Где была гарантия, что это вообще не нанятый актер?! Как знать, чем у них актеры подрабатывают… Может быть, настоящий адвокат приехать не мог – дела, масса дел, – позвонил в бюро подставных фигур, знаете, есть статисты на сцене, мы с Сулевом так работали в таллинском театре «Эстония». Это было очень просто, стоишь себе и держишь что-нибудь: рапиру, щит, картонный факел с лампочкой внутри, в чалме, в шляпе, в борцовках или совсем в неглиже, стоишь и всё – ни слова, статист, бутафория, видимость. Так и тут: адвокат позвонил в контору статистам, попросил, чтоб выслали кого-нибудь, желательно актера, придется говорить, надо кое-каким людям попудрить мозги, выдать себя за адвоката, подберите языкатого и с приличными внешними данными, реквизит какой-нибудь: электронная пищалка для шахматистов, лап-топ, бумаги сам дам, вышлю… выслал бумаги с инструкциями: что делать, как себя вести, что говорить… End of story! Никакой головной боли! Актер приехал, назвался адвокатом, задал дюжину дежурных вопросов, сделал вид, что всё записал на диктофон, поцарапал ручкой в бумагах, поводил взглядом по стенкам кафе (это было при библиотеке, библиотечное кафе – нас привез Даг, присутствовали: я, Дангуоле, Марта Луизе), я отвечал… Дангуоле сказала, что мы хотим обвенчаться; он нас поздравил и заверил, что это будет большим плюсом:

– Вы даже представить себе не можете, насколько это замечательно! Как это хорошо! Это на руку всем нам… Вам – в первую очередь, а мне – я – о! – я смогу это дело обыграть так, что – ни у кого не поднимется рука потревожить молодую семью… Семья – это святое!.. и т. д., и т. п.

Он говорил и говорил, а настоящий адвокат спал спокойно в постельке. Я смотрел на него и думал о том громком деле египетской семьи, которую депортировали не так давно. Дело транслировали по всем новостным каналам. Подавалось как образец тех изменений в правительстве, о которых заявлял новый премьер. Судьба несчастных египетских беженцев стала иллюстрацией, кричащей: «Бондевик[89]89
  Хьель Магне Бондевик – премьер-министр Норвегии (1997–2000, 2001–2005).


[Закрыть] пришел к власти! Пакуйте вещи! Собирайтесь домой!». И этот притворщик мне будет говорить о семье, о том, как и на что у кого-то там не поднимется… Ха-ха-ха! Может, его заслали менты?.. попросили прозондировать… может, вообще – это был мент? Прикинулся адвокатом, приехал посмотреть, насколько я транспортабелен? И никто этого не понял… Я глянул на всех… Какие же они дураки! Ну, конечно, всем невдомек и как-то пофиг, всем пофиг, все расслаблены, даже Дангуоле – улыбалась, источая уверенность, в ее глазах – голубое небо, в ее глазах – осенние горы, они такие красивые осенью, я знаю, кругом цветы, пожелтевшая листва, кое-где рябина… Ни тени кошмара, ни капли предчувствия! Потому что это касается только меня, и только я один здесь кожей чую…

Клоун уехал, мы пили чай.

Дьячок и Марта Луизе наперебой болтали: ах, какой у вас хороший адвокат, как вам повезло, и дело у вас серьезное, и он, судя по всему, верит в положительный исход вашего дела. Потому что не приехал бы к вам, это за столько-то километров, из Бергена приехал, нет, просто так не приехал бы. Мы никогда не слышали еще, чтоб адвокаты к кому-нибудь приезжали на беседу. Они обычно к себе вызывают или довольствуются беседой по телефону с переводчиком. Но ваш приехал, значит, он считает, что дело такое, стоящее, он верит вам, а это главное. Потому как если б не верил, не приехал бы. А раз верит, значит, приложит максимум усилий, чтобы отстоять вас. И всё такое, чушь всякая, неужели не поняли, что ему просто по пути было?.. Он же сам сказал: у брата барбекю – я к брату с соусом! Соус видели, нет? И даже если он и был адвокат, то просто решил бабок срубить, ведь им платят за это, государство!

Каша, березовая каша сыпалась, чахли люпины вдоль дороги, люпины, мы мчались в сквозившей машине, трепетавшей всеми железками. Меня тошнило от всех этих гор, облаков, что наматывались, как сахарная вата. Машина захлебывалась, глохла, шумно заводилась, ползла в гору, и снова, наглотавшись дорожной пыли, глохла…

Марта Луизе всё вздыхала: ах, какой осенний воздух, – и повторяла: посмотрите на люпины, посмотрите на люпины… они прекрасны, не правда ли?.. А воздух какой!.. а те горы, видите?

И Дангуоле сказала:

– Natur er dramatisk i Norge.[90]90
  Природа драматична в Норвегии (норв.).


[Закрыть]

До сих пор не знаю, пошутила она или нет.

* * *

Гигантским богомолом застыл мост. Под мостом живая дорога, вьется вдоль озера. Тусклые буквы POSTEN по-стариковски с прищуром выглядывают из-за ослепительного небоскреба. Туманная гора, конус замковой башни на уступе. Всё это навсегда замерло в озере, возле которого мы сидели с нашими «свадебными» покупками. Половина озера была в ряби; другая половина была чистая, глянцевая. Солнце медленно растворялось. Мы только что покурили гашиш, и я подумал, что самое лучшее, что было в моей жизни, возможно, уже не повторится; скорей всего, самые лучшие мгновения я исчерпал – как здоровье – и ничего хорошего больше не будет; зато самого плохого, наверняка, еще не хлебнул, еще предстоит; вероятно, самое страшное является самым подлинным, а всё хорошее – не что иное, как иллюзии, не исчерпав которые нельзя подойти вплотную к настоящему.

11

Сулев давно не пьет; говорит, что не помнит дня, когда бросил, потому что бросал как-то постепенно – то выпивал, то совсем не пил месяцами. А потом незаметно перестал выпивать вообще… Лийз экспериментирует с диетами; это подсушило Сулева, его щеки ввалились. Теперь он похож на средневекового менестреля и рыцаря одновременно. У него арийские черты, задумчивые голубые глаза лемура, восковой цвет кожи, прямые светлые волосы и большие мягкие уши. Когда он улыбается, в щеках появляются едва заметные ямочки, а морщины возле губ и две глубокие бороздки между бровей, которые придают его образу строгости, не исчезают даже в те мгновения, когда он смеется легким беззаботным смехом. Сулев смешлив. В этом умении от души посмеяться и проявляется его легкий характер. Несмотря на его бесконечную ночную жизнь, сам он светлый и прозрачный, как утренняя роса. В прежние времена Сулев много пил, и тогда он не приглядывался к людям (хотя, возможно, я просто этого не замечал), теперь даже после покурки он всё время ко всем приглядывается: словно ищет в человеке неуловимую мелодию. Меня это не напрягает. С ним я абсолютно расслаблен. Как ни с кем другим.

Иногда мне кажется: какой легкий человек!.. какой необыкновенно легкий человек!..

Но это, конечно, не так: Сулев – глубоко в землю врастающая личность; медленно вращаются его внутренние шестерни; это сложный, неторопливый механизм, задуманный непонятно для каких целей.

Иногда на него находит, и меня это восхищает; я лежу и тихонько наблюдаю, как он в потерянном состоянии бродит по комнатам, берет то скрипку, то гитару, то вдруг схватит флейту и, зажмурившись, начнет вытягивать из нее сгустки завываний, будто поймал ветер зубами и тянет, тянет, а тот стонет… Кассетник пишет, наматывает. Я лежу на матрасе, жду: что будет следующим?.. какой инструмент?.. какие звуки?.. Сулев меня не замечает, он целиком отдается поиску. Мелодия где-то рядом… где-то рядом и вокруг… Ее надо поймать, как невидимую птицу. Он берет микрофон, ставит его возле странного механизма: это разобранный луноход. Он заводит разломанную игрушку, включает ее, и она начинает издавать скрип, скрежет и пощелкивание, очень ритмично, очень четко, как метроном. Сулев берет бас-гитару и начинает играть свои партии, покачивая головой, жмурясь и прикусывая губу. Он танцует с гитарой, он плавно двигается то вправо, то влево, раскачивается, как дерево на ветру. Луноход ритмично едет, Сулев тоже едет вместе с ним, пританцовывает. Меня покачивает, я тоже еду на луноходе. Над нами звезды… В отдалении серые скалы, каньоны, пустошь и грандиозное звездное панно… Мое зрение теряет фокус, комната начинает фосфоресцировать. Сулев обрамлен протуберанцем, его контур обшит электрической нитью, вокруг него эфир, он словно голубая молния в сизом облаке газа. Мы на незнакомой планете. Я чувствую, что могу разорваться, лопнуть, как пузырь, от сильных переживаний. Еле держусь. Держусь за ритм. Меня удерживает только ритм.

Затем всё это прекращается. Он останавливает игрушку, выключает кассетник, сворачивает сигарету с дамианой, дает ее мне со спичками, говорит:

– Зажигай! Покурим и послушаем…

Я улыбаюсь, подлечиваю джоинт слюной и взрываю, он садится рядом на пол, мы слушаем и курим молча. Вокруг нас эфир, сирень шелестит. За окном собирается грусть. Будет гроза. Вот-вот хлынет. А пока: спокойно, очень спокойно на душе.

Мне так спокойно становилось, когда я уходил из клиники Фурубаккена; я набивал карманы булкой, хлебом, брал из заначки деньжата, сигареты, спички и, если не было ветра, шел в бухту кормить лебедей, там был целый выводок, они неуклюже выбирались на берег, брали булку прямо из рук и улепетывали к воде, заплетаясь и покачиваясь, как пьяные. По пути в бухту я заходил в супермаркет, брал бутылку дешевого вина (настоящая бормотуха с завинчивающейся пробкой), садился на большие, плоские, как лепешки, валуны: открутил пробку, сделал пару глотков, закрутил, затянулся, швырнул лебедям кусок булки и сижу – в глазах солнце, в душе зайчики, волны, колыхание… Покой. Тут меня никто не возьмет, думал я и расслаблялся.

В особенно погожие дни со мной отпускали инвалида; я его укатывал в кресле. Пару раз у него был гашиш, мы сидели в бухте у самой воды, курили, он говорил, что однажды выиграл в лотерею крупную сумму денег, но не настолько крупную, чтобы купить себе дом, и решил прокутить, с двумя преданными друзьями они объездили всю Океанию… На одном из островов он купался в каком-то чудесном водоеме.

– Там было много медуз, – вспоминал он, глядя вдаль с печальной улыбкой, – огромное количество самых разнообразных медуз… Они были совершенно безвредные… Они плавали, как подводные прозрачные цветки, и я плескался среди них. Вода была теплая, ароматная, и – кругом медузы… Я был счастлив…

Друзья его возили и всюду пытались платить за себя сами, но он очень сильно обижался на это, и тогда они платили за себя тайком, и хотя он это замечал, ничего не говорил, потому что – как он сказал – у него на сердце выступали слезы умиления. После поездки выяснилось, что они вообще очень много его денег сэкономили и вернули ему, потому что он был почти на мели, и тогда он купил себе новое кресло. То самое, в котором я его катал. Кресло было замечательное, он мог ехать сам, но я предпочитал его катить, потому что тогда у меня появлялось иллюзорное ощущение, будто я при делах и вообще что-то в этом мире значу, зачем-то нужен. На самом деле я прирастал к рукояткам его кресла и за него держался, дабы меня не унесло отчаяние. Я не помню, как его звали.

Иногда с нами курила чокнутая старуха Маргарита, мы ее звали просто Гал, сумасшедшая, или – Маргарита Гал. Ее любимым изречением было: «Скоро ядерных боеголовок будет столько, сколько китайцев».

Инвалид мне говорил, что все беды в мире из-за чувства надежности, чувства безопасности… safety…

– Все в нашем мире помешаны на безопасности! – Так он говорил. – Даже холодильник. Он внушает чувство уверенности в завтрашнем дне. Не задумывался? – Я соглашался. Он говорил и говорил, а в конце однажды сделал вывод: – Лучший способ обеспечить безопасность всем сразу – всех посадить в тюрьму, каждого в отдельную камеру. – И добавил, что я обречен (я поперхнулся): – Тебя никогда не оставят в Норвегии, ты обречен, тебя вышлют, потому что тут все помешаны на безопасности, а ты – очень опасен.

– Как? – удивился я. – Каким образом?

– Очень просто. Скажи мне, что в наши дни внушает людям страх? Что в наши дни являет собой наибольшую угрозу?

Я сказал, что не представляю.

– Терроризм.

– Но при чем тут я? – Признаюсь, я тогда напрягся, занервничал, меня заколотило. Так было со мной в те дни: я переставал собой владеть. Каждое слово Олава… – вспомнил, его звали Олав! – каждое его слово меня ранило, выводило из себя, он меня начал бесить. Я даже пожалел, что выкатился с ним на прогулку: надо было идти одному.

– Очень даже при чем, – невозмутимо продолжал Олав. – В Норвегии – и в Скандинавии – вообще в Европе и Америке люди по большей части очень тупые, подверженные массовому гипнозу. Их легко кодировать. Есть особые коды. Они образуются сами собой. Они просто возникают и распространяются в сознании людей, как вирус. И ты ничего не можешь изменить. Эти коды сидят в черепушках, как паразиты, и управляют массами. В основном это коды, которые отвечают за массовый ужас, за панику, страх. Сам знаешь, чтобы управлять стадом, лучше всего иметь при себе светофор: зеленый – безопасно, можешь идти, желтый – осторожно, напрягись и спрячься, красный – ужас, ничком на землю! И ты, к сожалению, попадаешь в разряд красных агентов.

– Это потому, что я русский? Перестань! Это вчерашний день!

– Нет-нет, дай закончить мысль. Я только начал. Я совсем не о том.

– А о чем?

– Ты пытался покончить с собой, так?

– Да.

– И не раз…

– Да.

– Патологическая тяга к суициду.

– И что? Ты сам сколько раз кончал с собой…

– Стоп, речь не обо мне. Я – часть этого общества, и потом – меня тоже надежно спрятали.

– Окей. Продолжай.

– Задумайся, суицид и бомба…

– Ага, понимаю…

– Суицид и террорист – эти понятия в наши дни тесно переплелись, и за одно то, что ты – суицидал, тебя вышлют, поскольку ты внушаешь опасность обществу, хотя они сами не отдают себе отчета почему. Да хотя бы потому, что ты – опасен для себя самого. Опасен для себя – опасен для всех. Это так просто. Ты – обречен, потому что у нас общество тупых скотов, зажравшихся тупых идиотов, которые совершенно не хотят думать. К сожалению. Для тебя к сожалению. Так что – готовься.

* * *

Нет, все-таки дурики везде одинаковые: тот перекурил марихуаны, этого сплавили родственники, тому не повезло – уродился таким, а его сосед по палате убил мать в порыве ярости, над тем надругался отец, у той всё время чесалось, – всюду одно и то же, одно и то же…

И даже там – как бельмо на глазу – я был чужим!

– Euge, we don’t belong anywhere, you should always remember: guys like us do not belong anywhere! If you can’t remember that, make yourself a tattoo on the forehead: non-belonger.[91]91
  Юдж, мы всюду чужие, тебе следует это помнить: такие парни, как мы с тобой, всюду чужие. Если ты не можешь этого запомнить, сделай себе на лбу татуировку: чужак (англ.).


[Закрыть]

* * *

Я уже второй месяц живу у Сулева под сиренью и не хочу никуда идти.

Мне тут хорошо: тепло и кормят, постелили на полу – мне нравится на полу. Однажды по веточке в комнату впрыгнула какая-то красивая птичка, бурая, с золотыми крапинками, длинной шеей и дымчато-сизой грудкой, на голове у нее был хохолок малинового цвета. Я про себя назвал ее малиновкой, тихонько шепнул: «Спой мне, малиновка!». И надо же, птичка свистнула, и – выпустила трель, за ней другую, а затем зашлась заливистыми переливами, секунд двадцать пела, пела и вдруг, ни с того ни с сего, сорвалась и ускакала вон на свободу. У меня слезы потекли по щекам. Так это было внезапно и прекрасно. Насколько эта птица свободней меня! Сколько в ней легкости, воздуха, света! А я… даже под сиренью у Сулева, свободнейшего и беззаботнейшего из людей, чувствую себя так, словно меня приковали.

И все-таки прекрасная птичка удостоила меня своей песни. Значит, чего-нибудь я стою, не всё потеряно.