Текст книги "Исповедь лунатика"

– Отлично!

Мы снова пошли в сад курить… Сулев жил по-прежнему на окраине города, только теперь он перебрался в частный дом с тремя яблонями, двумя вишнями и старой, бесплодной, о забор опиравшейся сливой. Раньше он жил в старинном, наполовину рухнувшем здании бывшей немецкой гимназии (или в пристройке к бывшей гимназии), превращенной в советские годы в общежитие (или бомбоубежище), а в девяностые – в какие-то ночлежки, где у него была маленькая комнатенка (одна стена – камень, другая – гипрок), из которой он с радостью убегал на свои дежурства и концерты, потому что в этой бывшей гимназии все жильцы были психами, извращенцами, алкоголиками, наркоманами, они постоянно стреляли у него сигареты и мелочь, гимназия стояла возле станции с пивным ларьком, там было гадко…

– Теперь там очень неплохо, – сказал Сулев, – я был не так давно у моей бывшей жены в гостях, говорили о сыне (у него неприятности). Так станцию закрыли совсем, я пошел на поезд, думал, куплю билет, стал стучаться, а там – одни пенсионеры, и они играют в шахматы, шашки и карты, сидят там внутри и играют… Сделали клуб пенсионеров! И пивного ларька давно нет. Чистота… Но всё равно, здесь лучше…

Его новую жену звали Лийз, она была художник-декоратор. Когда мы пришли, она была вся в работе. Даже не посмотрела на нас. Ползала по полу, что-то рисовала… Она была похожа на цыганку. Весь дом заставлен папками, рулонами, гипсовыми формами. Кругом скелеты статуй, глина и склянки. Мы прошли в «музыкальную» комнату Сулева. Он объяснил, что Лийз работает, ей нельзя мешать, у нее на носу две выставки.

– Лийз нервная, когда работает, – пояснил Сулев, заваривая чай. – Перед выставками она всегда нервная, потому что она человек непубличный, а когда у нее нет выставок и не надо давать интервью, тогда она совсем нормальный человек…

Это верно, мы потом вместе курили и ели грибы; с ней было всё в полном порядке – совершенно нормальный человек. Слегка со странностями: она вегетарианка, придумала сидеть и есть на полу, как в вигваме, она обожает индейцев, Жака Фреско[70]70
  Футуролог, ратующий за новый вид «ресурсо-ориентированной» экономики.


[Закрыть] с его «Проектом Венера» и не разрешает стричь траву у дома, – но это ничего. Они даже не срубили ветви сирени, которая лезла к ним в окно; открывали окно, и в комнату влезала мокрая листва, как голова лошади в фильмах про мушкетеров, они смеялись и говорили:

– Как хорошо, правда? Мы ни за что не будем пилить эту сирень!

Я взял стул и сел прямо под деревом. Они засмеялись.

– It’s like a happening, you know! – сказала Лийз. Мы загоготали. – No, really, why are you laughing? It looks like a happening.[71]71
  Это как хэппенинг, знаешь! Нет, правда, чего вы смеетесь? Это выглядит как хэппенинг… (англ.)


[Закрыть]

Я поселился под деревом; я там спал, завтракал… совершенно спокойно пил чай в комнате под деревом. Я стал живым артефактом. Они приводили друзей – на меня посмотреть. Мы курили и смеялись. Когда все умолкали, было слышно, как шуршит листва. Все прислушивались: листва шуршала.

– Слышите, как бормочет сирень? – говорила Лийз.

И все принимались гоготать пуще прежнего.

Однажды я высказался, что человек – паразит, который рано или поздно погубит Землю, Лийз со мной не согласилась и жарко принялась доказывать, что человек просто заблуждается: мы построили неверную систему, но еще не поздно всё изменить, и всем будет хорошо, в том числе животным, которые вот-вот исчезнут как вид, и самой планете, и пр., и пр. Я с ней не спорил; я ею любовался; она на восемь лет младше меня, она чем-то напомнила мне Дангуоле, я даже подумал, что наверняка, если б Дангуоле меня не бросила, она сейчас была бы такой же, как Лийз, говорила бы примерно то же самое…

У них на стенах было много картин. Одна стена была оклеена страницами из книг. На английском. Тимоти Лири… Берроуз… Кастанеда… И многие другие… Они выдирали страницы из старых, никому не нужных, потрепанных книг, которые брали даром на барахолках, и клеили на стены… Сперва мы курили травку, и было тяжело… затем мы перешли на дамиану[72]72
  Дамиана (тёрнера раскидистая) – афродизиак, который мексиканские индейцы использовали как лекарство или стимулятор. При психоактивном использовании листья дамианы завариваются, как чай, или курятся. Эффекты: эйфория и состояния, сходные с действием марихуаны.


[Закрыть], и стало полегче…

Сулев говорил, что очень много играет, за эти годы он сменил немало направлений, поиграл и прогрессивный рок, и психоделию, и панк, и джаз, и рокабилли, и снова вернулся к авангарду… он опять в Luarvik Luarvik.

– Хорошая была банда, – соврал я, потому что напрочь не помнил, что и как они играли. Авангард – шум и стоны, скрип и скрежет… Сулев немедленно достал кассетник и включил старые демо-записи… Я как будто вспомнил, да, слышал, помню: грохот, вопли, пиликанье скрипки, гудение фагота, тарелки-тарелки-тарелки… У него огромная коллекция кассет, он даже концерты записывает, берет с собой кассетник и записывает: что-то стирает, что-то оставляет…

– Это, наверное, какая-то мания, – сказал он, – но я уже не могу без этого: записываю все концерты и все студийные сессии. Хотя бы несколько песен с каждого концерта я оставляю, это мне зачем-то нужно… Ну, я прослушиваю всё сперва… Ты не поверишь: я прослушиваю каждый концерт несколько раз… потом стираю, кое-что оставляю, но почти всё стираю… но сперва слушаю зачем-то…

– Анализируешь?

– Нет, не знаю… Просто слушаю… Наверное, это тоже мания – всё проверить: вот так мы сыграли, вот так это было…

– Я перечитываю написанное… Ты, наверное, тоже как бы перечитываешь сыгранное…

– Да! – Сулев засветился от счастья. – Точно! Это так и есть: я как бы перечитываю написанное. Да! Вот всё и объяснилось! Как просто! Ты пришел и объяснил!

Дамиана вставляла мягко, обволакивала, согревала. Под дамиану можно было говорить…

– Я устал от травы…

– Я тоже, – сказал Сулев.

Лийз спала на кушетке, вокруг нее валялись карандаши и скетчи.

Решили сделать паузу и попить дамиану под новую пластинку Luarvik Luarvik. Они играли очень мелодично. Никакого пиликанья, никакого грохота. Шорохи, клавесин, саксофон, вкрадчивый бас… Я удивился:

– Это совсем не то, что было раньше!

– Да, – радостно засветились глаза Сулева, – совсем не то… Да… Многие фанаты нашей группы говорят, что мы сильно изменились. Некоторые больше не ходят на наши концерты. Слишком камерно. Хотят шока, встряски, сюрприза. Зато у нас появились совсем молодые фанаты. Для них мы уже старики! Винтаж! Они нас уважают хотя бы за то, что мы еще живы и способны держать инструменты. – Засмеялся, и я заметил: он точно – сильно состарился. Думаю, что он состарился в достаточной степени, чтобы играть такой сентиментально-мелодический авангард. Я полистал их фотоальбом, на сцене он выглядел стильно. Это совсем-совсем не то, что было пятнадцать лет назад, это даже больше: это выглядело в точности как сорок лет назад, в семидесятые! Очень хорошо. Мне нравится катиться с горки, проваливаться в колодезь времен, двигаться вспять, против течения… терпеть не могу шагать в ногу с толпой, что угодно, только не прогресс… поспевать за волной – не для меня! Катитесь к черту! Процветайте, возрождайтесь, восходите к пику, обновляйте свои системы! Пусть я буду старомодным, отсталым, замшелым, но я не буду как все! Долой прогресс и новое время! Пусть этот авангард суррогатный, пусть он архаичный, атавистичный, мертвый, затхлый, гундявый, с бородой в ошметках прошловековой блевотины… пусть! Сулев говорит, что играть его интересней, чем слушать… ха-ха! Именно так, и пусть так и будет, я – я один – буду слушать – только затем, чтобы не слушать то, что слушают другие!

Я кивал в такт басухе и обещал, что непременно приду на их концерт. Он благодарил, благодарил меня за мой порыв прийти на их концерт; не верил, что приду; так хотя бы за порыв он выразил благодарность: да это и больше, чем что-то… порыв в душе человека; ради него всё и делает подлинный художник: взметнуть в груди читателя горстку сухой залежавшейся листвы, сверкнуть аккордом, чтобы взыграли струнки в душе, взвилась искрящаяся пыль и отпустила судорога жизни, хоть на несколько мгновений… легкий анестетик, раз – и ты отключился, кайф, мураши по коже, тебя несет, и никаких наркотиков, чистое искусство… Сулев пообещал занести меня в список приглашенных, я сказал, что это была замечательная идея назвать так группу – очень авангардистское название…

– Фильм тоже был хороший, помнишь?

– Конечно. «Отель “У погибшего альпиниста”» – я жил в нем!

Он не понял. Я стал рассказывать ему про Крокен… Сулев был первым человеком, которому я рассказал про Крокен, Тёнсберг, Фурубаккен и Какерлакарвик. Собственно, он до сих пор остается единственным, кому я рассказал о том, как нам пришлось бежать оттуда… и что со мной было после того, как меня выслали из Норвегии. Он был и остается единственным человеком, кому я рассказал про Батарейную тюрьму, Тарту и Ямияла… потому что в это время его сын Ристо сидел в Ямияла. Он это сказал, когда я дошел до Батарейной. Я рассказал ему, как меня везли через Таллин в автозаке; я смотрел сквозь решетки на небоскребы, на блестящие огоньки, на сияющий новый мир, а потом меня вытолкнули из автозака и втолкнули в коридоры Батарейной тюрьмы, повели в казематы экспертного отделения, посадили в мрачную облезлую камеру… приехали! Ржавый засов, скрипучая шконка, распотрошенный матрас… клочки ваты на полу и голые бабы на стенах. Вот только что я ехал по Европе, видел ее сквозь решетку, и вдруг – я снова в советском подвале, где дыры в стенах, свистит ветер, бегают мыши, натуральный мороз, в камерах лампочки лопаются от холода, тараканы, клопы, баландой можно травить целые армии и столетний старик по кличке Дед жжет вату о лампочку, чтобы прикурить, потому как спичек нет, и заодно мне рассказывает: вот когда тебя поведут к врачу или адвокату, поведут направо по коридору, там будет лестница наверх, тебя проведут мимо и поведут дальше, ты пойдешь и пойдешь, и наконец пройдешь мимо закрытой двери с окошечком, обрати на эту дверь внимание; с виду обычная дверь, как всякая камера, ты и подумаешь, что это камера, и все так думают, мол, камера или этапка, но это не камера и не этапка, за этой дверью еще один коридор, и это – расстрельный коридор! В нем энкавэдэшники многих постреляли…

Дед рассказал мне всю свою жизнь, с детства, которое он провел в степях Украины, до убийства на своем хуторе под Тапа.

Мне нигде никогда не спалось так хорошо, как там. Дед читал, Борода вязал. Мы тихонько переговаривались, играли в шахматы, тянули чай, никакого чифиря – никто не хотел тревожить давление.

– Спокойствие, главное – спокойствие, – повторял Дед.

Оба эстонцы; правда, Дед был из ссыльных и по-эстонски не говорил, а Борода так много отсидел, что по-русски говорил лучше, чем по-эстонски. Они были прекрасными сокамерниками. Идеальными. Если бы всегда так везло… Первый срок Борода отмотал в Свердловской области. Второй раз пошел в восемьдесят первом, дали семь лет за покушение на таксиста, а отсидел девять – в психушках.

– Там всю библиотеку прочитал и вязать научился.

На стенах были голые бабы, они нас жутко нервировали, и Дед решил их всех заклеить. Борода готовил клей из несъедобного хлеба, а Дед клеил газеты, которые нам передавала психическая из соседней камеры… Я ее ни разу не видел, по голосу ей было лет шестьдесят, сказала, что из Нарвы. У нее было полно российских газет, сплошной экстрим и мракобесие. Ее посадили как политическую, проверяли на вменяемость, она была христианской фанатичкой, ненавидела всех – от Путина до Сталина, при этом, кроме прочего, распространяла газеты Лимонова и наизусть шпарила речи Невзорова и Леонтьева (она даже через дыру в стене с нами так общалась: «Однако, доброе утро!»). Дед с ней часто переговаривался, мы ей чай и конфеты передавали, а она нам газеты; она-то и разогревала Деда своими разговорами, а он потом заводился и не мог остановиться. Однажды сам не заметил, как наклеил Марта Лаара[73]73
  Март Лаар – премьер-министр Эстонии (1992–1994, 1999–2002).


[Закрыть] (фотография с какой-то сланцевой шахты: Лаар в каске с фонариком, у него испуганный вид, чертовски похож на разъевшегося крота), и выругался:

– Фу ты, черт! Этого дурака наклеил, надо быстро что-нибудь сверху на него… – Засуетился Дед, выбирая, чем бы заклеить Лаара, и приговаривая: – И откуда в людях такая злоба?.. Такая ненависть?.. Я ведь – этнический эстонец, мою семью выслал Сталин, и к русским у меня нет никакой ненависти, а у этого есть. Спрашивается, с чего это он русских ненавидит? Всю жизнь жил как сыр в масле, и вдруг – такие сильные чувства! Я после Независимости Эстонию родиной перестал ощущать! Вот еще каких-то десять лет назад Эстония была мне родной, а после Независимости – перестала! И всё из-за таких вот сволочей… И как это так получается? Этот, никуда его не высылали, русских ненавидит, а я нет. Я – нет, а он – ненавидит. За что? Нет, не понять мне людей…

Я сказал Деду, что как раз очень хорошо Лаара понимаю, то есть понимаю, откуда берется эта ненависть, понимаю, какого рода это чувство и как оно организуется и растет в человеке; более того, такой тип человека мне знаком, у меня по соседству жил парень, который был старше меня лет на пять, он был даже на Лаара похож: высокий, полный, круглолицый, голубоглазый, правда, волосы были не такие светлые, но откормленность, ухоженность, аккуратность были образцовыми; с детства, сколько его помню, он считал себя исключительным, и своим видом он давал всем это понять, даже походкой старался выразить, что всех вокруг презирает, держался так, будто он сын министра, будто он принц, важно ходил, задрав нос и с насмешкой на губах такой, словно все вокруг чернь, которая однажды ему прислуживать будет, и в этом он ни секунды не сомневался с десяти лет, если не с пеленок; по нему было видно, что он считал, будто умнее всех, никто ничего вокруг не понимает, а он один понимает; он делал бизнес с ранних лет, продавал свои игрушки втридорога. Дети покупали, собирали бутылки, сдавали в тарный, потом бежали к нему, а он им продавал своих резиновых индейцев производства ГДР (видимо, у него кто-то в Германии служил, либо отец был военным, либо в море ходил), модельные машинки и венгерский конструктор наподобие lego, и по нему было видно, что он, сгребая деньги в свой карман, всех своих юных клиентов до глубины души презирает: «Покупайте, покупайте, ничтожные твари! обезьянки! дикари!» – наверняка так он думал. Как-то нам с мамой он попался в трамвае после поездки в лес, у нас были полные ведра грибов и ягод, и тут как назло подвернулся этот парень, он тогда, наверное, уже в институте учился, во всяком случае, по-русски к тому времени он перестал говорить совершенно. В руке у него была модная кожаная папочка, как всегда, очень чистенько был одет – в светло-голубых джинсах, в белом джемпере. На нас он смотрел, не скрывая презрения, кривил губы, собирал складки у носа, сверлил нас взглядом, давая понять, что презирает нас всей своей душой и всей своей чистенькой кожей; с высоты своей перспективности смотрел на нас – грибоедов – и изливал презрение.

– И Лаар точно такой же, – с уверенностью сказал я, – это точно такое же презрение.

– Ах ты, чистюля! – сказал Дед и заклеил Лаара.

– Не беспокойся, Дед, нас он тоже презирает ничуть не меньше, – сказал Борода. – Это старая сказка. Об этом еще наш дорогой Вильде писал. «Ходоки из Ания» называется. Почитай! Ты же эстонец! Своих писателей должен знать!

– Я читал «Ходоков из Ания»! Книга совсем не об этом!

– Как это не об этом!..

И тут они начали спорить – шутовская сценка из хуторской жизни, – я наслаждался.

Жаль, недолго это продлилось: оба пошли по этапу, один в Йыхви, другой в Тапа; на их место привезли аутиста-токсикомана, а затем шизофреника Фила. Токсикомана быстро сплавили, а Фил выедал мне мозг, он разговаривал сам с собой, блуждал в лабиринтах своего подсознания, будто бредил наяву. Он почти не спал – его мучили галлюцинации. Когда к нам приходил врач с дежурным вопросом: «Ну, что у нас? Какие жалобы?», – Фил отвечал: «Доктор, зубы воняют… зубы гниют…». Ему было двадцать три, зубов почти не было. Он очень много дрочил. Никогда не подтирался бумагой, только рукой. Его религией было раздвоение, где единственным Богом был он сам. Фил вставал на колени перед своей шконкой и разговаривал с собой, воображаемым, обращался, как к божеству: «Фил, ну, что ты так лежишь печально?.. Ну, скажи мне чего-нибудь, Фил?.. скажи, чего ты хочешь?.. хочешь покурить?.. конфет хочешь?.. я не опущенный, я в рот не брал, меня Миха разок в жопу, это ж ничего… Фил, ну, что ты молчишь? Посмотри на меня, Фил!». Часами поносил какую-то Еву, требовал от нее писем и кешарок пополней, диктовал списки: сигареты, шоколад, сука, носки, нижнее белье, чтоб принесла наглаженное, теплое… Его жизнь была похожа на английский роман воспитания. Я был в курсе всех превратностей его судьбы. Он часами рассказывал узорам на стенах о своем отце, который бросил их с матерью, а потом объявился в куртке Лагерфельд, отец вылез из джипа, вертя ключи на пальце, подмигнул Филу и прошел мимо, не узнав. Мать Фила была потаскухой, отдавалась за выпивку. Была еще бабка, но как-то быстро сдохла. «Она мне купила ботинки… Главное, чтоб ноги были в тепле, говорила бабушка… голова в холоде, а живот в голоде…»

Фил жил в каком-то чулане у татарки, которая растлила его с малолетства. Карманник поневоле, отсидел три с половиной года, прочитал кучу книг: Сидни Шелдон, Джеймс Роллинс, Мэри Хиггинс Кларк, Джоди Пиколт, Тесс Герритсен… и т. п. У него не было ни души во всем мире, отец – Воздух, мать – Солнце, и выдуманная биография, в которой Фил жил в нью-йоркском пентхаусе, ездил на шикарных машинах, трахал роскошных шлюх, вмазывался дорогущими наркотиками… Краденое выменивал на дешевый амфик. Он был тощ, как облетевшая осина. Его подельник – коплиский домкрадчик, хохол и психопат Мишка Горлук по кличке Гаврош – носил оселедец (на затылке татуировка паутины), колол черный и драл блядей исключительно в зад, не предохраняясь. Он снимал угол в общаге на Сирби. Их взяли, когда Миха делал «баню». Фил вынес табуретом окно и выпрыгнул, сломал ногу, хромал и говорил придушенным голосом. В Ямияла ему стало получше – лекарство подействовало, он долго расспрашивал меня про Копенгаген, как туда добраться сушей, как лучше, где там зависнуть… я посоветовал начать с Кристиании: гренландка Кис или старуха Гамлекрау приютят стопудово (спать со старухой Филу не впервой). Когда рассказал про поезд из Мальмё, его лицо сделалось похожим на маску и он замолк, ушел в себя, больше вопросов не было, теперь он знал всё. Скоро он бежал. Нас повели в вильяндиский миграционный департамент: фотографии, бумаги. Два санитара. За всю поездку Фил мне сказал всего несколько слов: «Посмотри на это здание. – И кивнул в сторону кривой башни из белого кирпича. – У меня от него изжога». А потом подмигнул и глазами указал на ноги санитаров – оба были в сандалиях – и улыбнулся. Как только нас вывели, он исчез, никто не успел и глазом моргнуть. Я заметил, как метнулась за угол его зеленая рубашка. «Ну, вот дурак, – вздохнула соцработница. – Так ведь всю жизнь бомжевать будет». Пять лет спустя в супермаркете он подошел ко мне: «Дяденька, дай крону, а?». Не узнал. Я дал две кроны бумажкой. Он даже не поблагодарил, быстро превратился в тень. Сквозь него проглядывали полки с блестящими упаковками рождественских гномов, банки с портретом Моцарта, марципановые игрушки, золотые яйца…

Сулев улыбался, но в глазах его был стеклянный ужас, тихий стон, который скребся под кожей; я это понял по тому, как деревянно он покачал головой, прикусив губу. Затем он тяжело вздохнул, посмотрел вниз, в пол, поднял глаза и сказал тихо:

– А знаешь, Ристо сейчас в Ямияла…

И я ощутил силу Рока. Так вот в чем дело! Я не просто так встретил Сулева! Он не просто так шатался у моря. Тут не было никакой случайности! Чистая закономерность – Закономерность, Судьба. Сулев ходил в психиатрическую клинику на Палдиском шоссе, узнавал о переводе сына из Ямияла в таллинскую клинику обратно: – Возможно ли это? – Нет, невозможно. – Тогда вещи… – Какие вещи? – Какие-то вещи Ристо пропали… Как всегда, чего-то недоставало – его сын утверждал, что его обокрали: дневники, записи, рисунки… Над ним смеялись… Рисунки… Ха-ха… еще нарисуешь, слова напишешь заново… Я сказал, что очень может быть, что докторишки прихватили, со мной так было в Норвегии: у меня украли не только мои записи, но и наброски романа, который я писал на английском, и еще – письмо, которое я писал самам[74]74
  Имеются в виду саамы – коренное население Норвегии.


[Закрыть], я хотел, чтоб самы меня приняли в их коммуну, я его писал 20 февраля 2002 года… окончательно отчаялся… вот оно подлинное отчаяние: письмо самам – может ли человек отчаяться больше?.. и этот документ чистого отчаяния у меня похитили терапевты! Я тогда решил, что в такой день (20.02.2002) можно сделать что-нибудь абсурдное и оно может сбыться. Я придумал себе надежду: надежду на самов… я поверил, что это особый день, я придумал себе веру: веру в особый день… В такой день стоило играть в казино или покупать лотерейный билет, но так как я был в клинике Фурубаккен, закрытый, я не мог пойти в казино, в Ларвике и не было казино, и не мог купить лотерейный билет, так как денег у меня не было, да и не смог бы я получить выигрыш – его бы у меня тут же отобрали, потому как беженцу не положено, то я решил написать самам письмо, но его у меня украли: я потом на интервью с врачами в подшивке к моему делу, где анамнез был, видел и мое письмо, и фрагменты моего романа – они всё украли (там бы я увидел и мой лотерейный билет, купи я себе лотерейный билет), чтобы присовокупить к делу о заболевании!!! Они посчитали меня сумасшедшим, параноиком, шизофреником… Всё идет по плану… напевал я: всё идет по плану… Может быть, их убедило мое письмо самам… Очень может быть: кто еще, как не шизофреник, мог взять и написать такое письмо самам? Только псих! И они реквизировали письмо: какая-нибудь медсестра (я даже догадываюсь, которая из них) увидела, прочла и – проявив неслыханную для Норвегии инициативу – принесла моему лечащему врачу, этому лысому кретину… а он вцепился: ну-ка, ну-ка… ого!.. ого-го!.. ха-ха-ха!.. самы… он пишет, dear gentlemen… это он самам пишет: dear gentlemen… хо-хо-хо!.. you may save a soul of a man that in future can be useful for your community[75]75
  Дорогие джентльмены, вы можете спасти душу, которая в будущем может оказаться полезной для вашей общины (англ.).


[Закрыть]… ха-ха-ха!.. то что нужно!.. к делу… в папку… щелк под замок! То же самое могло случиться и с бумагами Ристо.

– Да. – Сулев кивает головой. – Очень может быть.

– Может, у них в клиниках это обычная практика…

– Да, точно. Скорей всего, так и есть.

– Наблюдение, изучение материала…

– Да, да, да…

– Что мы с тобой знаем о них?

– Вот именно…

Сулев тоже лежал в дурке, как почти каждый из нас, в восьмидесятые, чтобы закосить от армии; в те годы было легче: свои врачи, эстонцы, запросто давали отмаз…

Сулев соглашается:

– Да, да… Раньше эстонец эстонцу был брат и друг, потому что был общий враг, все с полуслова понимали друг друга… Врачи помогали закосить от советской армии… – Сулев умолкает, вздыхает, он как будто хочет что-то еще сказать и говорит: – А теперь времена изменились… Теперь считается, что армия – это хорошо и кто не идет в армию, тот не патриот… Всё перевернулось с ног на голову, кто на чьей стороне, непонятно, кто против кого, кто за кого, все грызут друг друга, все бегут кто куда, всех интересует только одно – набить карман… все друг перед другом выделываются! Хотят быть крутыми денежными мешками! Мой сын об этом постоянно говорит, и я не могу с ним не согласиться…

– Я тоже… Я с ним согласен!

Сулев достает из стола тетрадку, показывает мне несколько записей, которые сделал Ристо, – моего знания эстонского хватило, чтобы разобраться: парень пишет, как Джим Моррисон… мне понравилось, особенно это: «Мне нечем помочь этому гнилому человечеству. Слишком поздно. Человечество – смертельно больной пациент. Ему уже не поможет ни одно лекарство»… и снова о деньгах, о потребительстве… как обычно… но – честное слово – я готов подписаться под каждым его словом, я сам такой, я сам так думаю!..

Парнишка надел шапочку из фольги гораздо раньше президента; напудрил лицо, превратив его в маску Гвидо Фокса[76]76
  Участник Порохового заговора 1605 года, национальная легенда англоязычных стран, герой песен и сказаний Гай Фокс со временем стал символом протестного движения, а маска с его чертами лица – интернет-мемом.


[Закрыть] за несколько лет до появления группы Anonymous. Парнишка просто опережал свое время. Такие рано или поздно оказываются там, где оно не течет; их туда прячут, чтобы подогнать под остальных, чтобы был в мире порядок, чтоб все ходили строем. Обстоятельства могут быть разными, но методы одни и те же… а потом – справки, запись в личном деле, клеймо на бритой голове… на всякий случай.

Сулев сказал, что было много записей, у Ристо была целая сумка таких тетрадей, там было много всяких соображений, там были ссылки на всякие сайты, он, оказывается, переписывал – от руки! – ссылки на сайты, потому что не доверял принтерам, и вообще: для него было очень важно писать от руки!

О, узнаю себя – сам пишу от руки – пока не проверю фразу сжатой пружиной моего нерва, пока не выдавлю на бумагу, не сажусь за клавиатуру. Мальчишка – гений! Не надо мне рассказывать байки о «новом поколении»: были и будут гении, единственным прибежищем которых будет написанное от руки слово!

Сулев старался раздобыть записи сына во что бы то ни стало, добивался встречи с начальством, просил выяснить, ему пообещали, но таким тоном, что он сильно расстроился и пошел из клиники к морю… там рядом… за зеленым забором через лесок, и вот оно, море… Там и встретил меня, человека, который провел восемь кошмарных месяцев в Ямияла, где теперь сидел его сын, на первом сроке. Сулеву было не просто любопытно, как некоторым дурачкам, узнать, как там «обстоят дела» в этой элитной криминальной психушке для оторванных беспредельщиков, насильников, извращенцев, дебоширов-наркоманов, убийц и прочего отребья, ему было жизненно важно знать всё про Ямияла, чтобы иметь представление о том, как там живет его сын… каждая деталь имела для Сулева огромное значение… он хотел узнать про Ямияла всё – я хотел выпустить бесов.

Семь лет я носил в себе этот мрак, теперь нашелся человек, который хотел всё это выслушать.