Текст книги "Исповедь лунатика"

– Мой отец – полицейский чиновник. Он занимается криминальной бюрократией.

Когда его просили объяснить, что значит «криминальная бюрократия», он говорил:

– Ну, вы дебилы, что ли? Совсем не понимаете? Он подсчитывает, сколько было преступлений, сколько краж, сколько убийств, сколько насилий…

Он так и говорил: сколько краж, сколько убийств, сколько насилий…

Иногда он выдавал сложные, безошибочно выстроенные предложения, он проговаривал их автоматически, без всяких нарушений, даже переставал шепелявить; звучали они странно, и на первый взгляд казались бессмысленными. Они застревали в моей голове, как волокно жесткой говядины в зубах. Я размышлял над тем, как идиот их проговаривал: он менялся в лице, голос звучал важно, твердо. Это наводило на мысль о раздвоении личности. Наконец, я пришел к выводу, что он, очевидно, где-то их услышал и запомнил, а произносил – для важности, как иногда делают дети. Чаще всего эти элоквенции возникали совершенно неуместно; случалось, они порождали цепочки его собственных идиотических разглагольствований. Так однажды он очень долго сидел у меня в комнате и рассуждал на тему средней продолжительности жизни человека на земле в конце XX века, с дегенеративной серьезностью он произносил: ВИЧ, венерические болезни, презервативы, гомосексуализм, наркомания… Потом он вбил себе в голову, что станет культуристом, вернее, ему вбили это в голову стервятники, которые сами качались при помощи ведер (хромоногая санитарка ругалась: они часто расплескивали). Эти идиоты сказали, что если он накачается, то станет мистером Олимпия или черт знает кем, сможет выступать на ринге, или в клетке, или сниматься в кино, надо только накачаться…

– Теперь я набираю массу, – жевал придурок булку, – пока набираю массу, а потом начну качаться, и вся масса станет мускулами… и меня будут снимать в кино, потому что таких больше нет: чтоб был такой высокий и накачанный… потому что все качки – коротышки… Так Дима сказал… а он знает про это всё… потому что накачаться коротышке легче, у них мышцы короткие, короткую мышцу качать легче, а у меня мышцы длинные, смотри, какие у меня руки длинные! – Он протягивал руку: лежа на моей кровати, он мог запросто дотянуться до носа моего соседа, он щелкал пальцами в воздухе перед носом у него, но тот не реагировал, лежал с невозмутимым видом, притворяясь, будто ничего не замечает: его глаза смотрели в потолок не моргая, даже зрачки не двигались. – А ноги… посмотри, какие у меня длинные ноги! – Идиот вытягивал ноги в безразмерных сандалиях под самый потолок. – Вот… мне будет трудно, очень трудно… – Идиот вздыхал, предчувствуя трудности. – Поэтому я сперва массу наберу, а потом накачаю мышцы… будет трудно, будет очень трудно, зато меня будут снимать в кино, и женщины будут любить, они качков любят… а я высокий качок буду, два метра и три!.. таких нет во всем мире… У меня будет много женщин… Но я не стану им давать деньги. Они со мной бесплатно будут. Потому что у меня член длинный, смотри! – Расстегнул брюки, достал член – длинный, толстый и почему-то желтоватый (наверное, вазелин). – Дима говорит, что я смогу боксировать на ринге и получать большие деньги… – продолжал он, застегиваясь. – Но я думаю так: на ринг я не пойду… мне не надо на ринг… я пойду в кино сразу… сразу стану звездой…

До этого он хотел быть директором.

– Я буду работать директором, – говорил он. – У меня будет свой офис, папка, компьютер. Я буду сидеть за столом и работать в компьютере. У меня будет официантка. Она будет приносить бумаги. Я буду много говорить по телефону. Поэтому у меня будет три телефона. И машина, лексус, директор ездит на лексусе… у меня будет лексус…

* * *

Наши психотерапевты тоже сильно отличались от норвежских. Может быть, потому что дурики были другие, и кабинеты… Во всяком случае, те кабинеты, в которые мне приходилось заглядывать, были ужасные. Тридцать лет без ремонта, всё как в восьмидесятые. Вневременье какое-то. Несколько лет я исправно ходил к одному харизматичному докторишке – похож был на наркомана, чем и приглянулся мне – у него в кабинете ничего не менялось: трещины, трухлявые рамы, старый радиоприемник, вентилятор «Апшерон». Может быть, подсознательно мне это нравилось: путешествовать в прошлое (любил болеть в детстве: один с книгами – кто еще нужен?). Типчик этот был расхлябанный и с лица пунцовый (кажется, колёса глушил). Не носил халата. В первый раз, когда я попал к нему удушливым июльским днем, он сидел в индийской рубахе пестрой раскраски, расстегнувшись почти до пупа. Золотая цепочка на шее. Худой, лысый, морщинистый эстонец. Он походил на американского, до бесчувствия высушенного тропиками офицера, который сидит где-нибудь во Вьетнаме и убивает время при помощи таблеток. Вполне сошел бы и за полицейского. Из года в год он говорил мне одно и то же; спросит: «Ну как? Мысли какие-нибудь посторонние есть?». Я отвечал, что вроде бы нету. Он выписывал мне таблетки, выпивал стакан воды и принимался разглагольствовать о том, как стресс ввергает людей в отчаяние (с годами репертуар не менялся, только цифры менялись, а суть оставалась прежней).

– Стресс – это чревато самыми различными расстройствами психики… Угу… А сейчас кризис! Глубокий глобальный кризис! Который сказывается на всех и на каждом! И в первую очередь страдает – тонкая нервная организация – пси-хи-ка, дорогой мой. Понимаете? Люди кончают с собой в кризис. Ремарка читал? То-то и оно! Перечитай! Актуально! Нас еще не накрыло целиком. Нас еще подстерегает много неприятностей. Ну, что ты! Мы еще не достигли дна! У нас многое впереди, так много всего, ха-ха-ха… Как знать, как мы изменимся через несколько лет, нас будет не узнать, может быть, обратно в обезьян превратимся! Шучу, шучу… Но сейчас я тебе серьезно говорю: учти! – Грозил он мне пальцем. – Мы еще не достигли дна! Что бы там ни плели Ансип[67]67
  Андрус Ансип – премьер-министр Эстонии (2005–2014).


[Закрыть] и его контора, мы по пути на дно, лифт плавно опускается, это единственное наше преимущество перед Грецией, Латвией и Румынией: мы опускаемся на дно плавно. Те полетели вниз, как ведро в колодец из рук нерадивой доярки. Шмяк, и они на дне! А кто вытаскивать будет? Такие, как мы? Руками стариков. Страна на глазах превращается в немощного пенсионера. И этому пенсионеру на шею и грека, и румына, и латыша! С их миллиардными долгами! Не сме-ши-те меня! Наше правительство готово лизать, лишь бы их по головке погладил Европарламент. Родную мать толкнут под колеса кареты, как в старые добрые времена. Отца заставят перед ногами царя броситься в лужу, чтоб царь не запачкал сапог, а потом смеяться будут над стариком. Это в крови у нас, что поделать…

Кулаком по столу со звоном в стакане: глубокая жопа! кома! раскаяние и таблетки! Он выписал мне кучу таблеток.

– Это единственное, что тебе поможет.

– Да, да… Как знать, что нас ждет.

– Известно что! Бандитизм, возвращение триллера из девяностых, ты знаешь, ведь они возвращаются: терминаторы, фредди крюгеры, рэмбо…

– Не дай бог.

– А что делать… Полицейских сокращают, платят меньше, нагружают больше, увольнения по всей стране, отсюда и бандитизм, люди впадают в отчаяние… Пейте таблетки, дорогой мой, жрите пригоршнями! Заходите почаще. Принимайте два раза в сутки. Запомните, дно этой жопы не достигнуто, и кто знает, какое оно – дно, кто знает – что там на дне! Потому: таблетки, таблетки и еще раз таблетки. Правительство нам не поможет. Когда столбняк хватит и глюки полезут, какое тут правительство? Нихера оно не поможет. На чиновников не надейся, таблетки пей!

Он добавил, что выписывает мне их со скидкой, подмигнул. Снова за воду. Стакан… Испарина… Таблетки со скидкой, полный ящик таблеток, сидит и глушит… Не работа – мечта!

Иногда он жаловался: знакомые, друзья, молодые коллеги – все уезжают кто куда, бегут в страны получше: Англия, Ирландия, Норвегия…

– Один устроился в Швейцарии – счастлив-чик! Шлет такие письма, такие фотографии… Хоть вешайся от зависти! А пациенты… Какие пациенты за границей! Это сказка, мечта шарлатана! Они так верят врачам… Им скажи «спи!», и они будут спать – без лекарств! Вера в медицину безгранична. А у нас, наш больной думает только об одном, даже если его крышу рвет – он о деньгах думает, о пенсии спрашивает… Ну, что ты будешь делать?! О каком выздоровлении речь? А эти сволочи наверху нихера не помогают… Еще бы они помогали… Экономят на всем, чтобы свои партийные ралли устраивать… Кто придет первым? Кто набьет брюхо омарами и кальмарами больше? Скоты! Конечно, никогда пациенту не станет легче, когда его сверлит одна мысль: что будет завтра? Смогу ли я есть, спать и видеть свет завтра? Самое главное: что я увижу? В новостях что мне скажут? В очереди за пособием… На бирже труда… А как расплачусь за квартиру и электричество? Чем? Тут никогда не полегчает, когда всё это давит, терзает, не дает спать… А сон – самое главное сон, сон – это лекарство…

Я сказал ему, что теперь сплю просто великолепно: им выписанные препараты благотворно на меня подействовали, добавил, что советую теперь и матери сходить к нему.

Он замахал руками:

– Не надо – не надо! Никаких женщин! У меня кучи, просто кучи пациентов, и все женщины… Вот если б у вас был отец…

– Увы, – развел я руками.

– Вот видите… – и пять минут о смертности мужского населения Эстонии: великолепный реквием по самцам! Аминь.

– Может, у вас есть дядя?..

– Да!

– Пусть приходит!

– Он живет в Дании.

– А… – расстроился он. – Дания…

Я почесал подбородок и с прищуром высказал мысль:

– Мой дядя иногда приезжает, он себе импланты ставит у нас, часто ездит, пока ставит импланты, будет приезжать, еще несколько визитов. Я удивляюсь, ведь на одних билетах на самолет выйдет дороже, а он говорит, что у нас в Эстонии ставят импланты так дешево, что даже стоимость билетов на самолет не перекрывает той выгоды, которую он якобы имеет, да и самое главное – у нас импланты ставят гораздо лучше, чем в Дании!

– Брехня, – буркнул доктор. – Дешевле – точно, согласен, но не настолько, чтоб летать сюда несколько раз. Пф! Чепуха! Ваш дядя – выдумщик, ему точно ко мне, в кабинет, сюда, в это кресло надо, а не к дантисту, в первую очередь ко мне! И самое смешное, во что я никогда не поверю, что у нас ставят импланты лучше, чем в Скандинавии. Нет, в это я никогда не поверю. Брехня! У меня вылетел один…

– И у него вылетел! – сказал я. – Сел в самолет, и он вылетел при взлете!

– Ха-ха-ха!

Мы оба от души посмеялись над моим дядей.

– Тащите его ко мне!

– Непременно!

– Ха-ха-ха!

Сердце мое просто пело.

– Эх, Скандинавия… – вздохнул он, вытягиваясь в кресле, мечтательно глядя на Палдиское шоссе: машины – пыль – синее облако выхлопных газов и тщедушный троллейбус, сомнамбулично поводящий оборвавшимися штангами…

– Скандинавия, – повторил он и сказал, что ему предлагали место в Швеции… Он бы уехал, но: – Старики-родители – кто о них позаботится? Да и дети у меня – целая орава, три семьи – в молодости наделал глупостей – теперь расхлебывай!.. А на молодых посмотришь, такие пройдохи – лишь бы место получше, зарплату побольше… И откуда они такие берутся? Главное, я знаю, куда они деваются – бегут! Все бегут, не с кем работать. Не на кого опереться. Русские врачи – женщины, все уже пожилые, только с ними и работаю, только с этими бабушками и можно работать. Надежные… Совестливые… Какие женщины! Какие добрые женщины! Но они быстро стареют, уже не вытягивают… Так много работы… Они ничего не понимают в компьютерах. Столько документации! Больше времени уходит на всякую компьютерную чепуху, оформление, заполнение, отчеты, тьфу! Ничего не успеваю… Вкалываю за троих… Тройная доза… По вене шмяк – и побежал! Психов надо лечить, а не сажать на иглу! Но кто меня слушает?! Кому нужны психи в наши дни? До кого есть дело? Правительство забило на людей! Страна, как оползень, плавно съезжает с крыши. Тут не до психов, не до жалких придурков… Я знаю, какие у нас пенсии. Не надо мне сказки рассказывать! Эти, что сидят в Рийгикогу[68]68
  Рийгикогу – эстонский парламент.


[Закрыть], пусть попробуют прожить месяц на пенсию по нетрудоспособности! Я вижу, во что больные превращаются от такой жизни. Я знаю, как они питаются. Я к ним домой хожу! Я лично каждого проверяю. Я вижу, как они живут. Что едят, в каком виде ходят… Им приходится вкалывать, потому что на пенсию прожить нельзя. Разве что пару недель кое-как, а дальше – помойка, бутылки, попрошайничество… Дно!

7

Привык ходить. Я так много бродил в Норвегии и Дании. В тюрьме – измерил время километрами хождения по кругу, утрамбовал чувственность, нарастил мозоли на нервах, и боль притупилась. В Ямияла у нас был коридор длиной в сто тридцать шагов (туда и обратно) – за день набегали километры. Я столько историй рассказал Хануману, пока мы таскались по Юлланду, а Дангуоле – пока лазали по горам, собирали грибки…

Мы слишком много покурили у Сулева… Встретил его у моря (много гулял в последние ветреные дни, спускал деньги, вливал в себя портер). Когда я видел его последний раз, Сулев играл в группе Luarvik Luarvik и писал роман «Музей». С первых дней Независимости он работал в музеях, какое-то время в театре, а потом снова и снова в музеях, то в одном, то в другом, а то и в нескольких одновременно. С тех пор он сам выглядит, как экспонат. В своем романе он писал про события, свидетелем которых стал, когда работал в музее кухонной утвари и скобяных изделий (что-то связанное с домостроем Эстонии, там даже стояла эстонская изба с бычьим пузырем вместо стекла, земляным полом и черным потолком, с огородным пугалом у дверей). Его роман был о краже коллекции серебряных брошек, скрепок и пресс-папье, которые принадлежали древнему остзейскому роду (старинные, с монограммами, – целое состояние!). Не ахти какое событие, но для Сулева оно имело огромное значение, потому что именно в это время, когда из музея выносили эти сомнительные ценности, он зачал своего сына и прохлопал воров. Но дело обстояло не так просто. Сулев всё устроил таким образом, что никто не мог предъявить ему обвинений; более того, даже сам он себя не считал виноватым, хотя понимал, что если постараться и как следует размотать цепочку событий, то в принципе кое-какие звенья в ней треснут, и вина косвенно ляжет на него (не юридическая, а – психологическая). Но ведь это смотря как разматывать! Сулев так хитро перетасовал события того дня, так артистично устроил себе подмены на работе, чтобы осуществить вылазку к своей будущей жене, так хитро запудрил мозги всем коллегам и начальникам, что никто не мог даже заставить его почувствовать себя хоть сколько-то имеющим отношение к этому происшествию. Я ничуть этому не удивляюсь, любой парень ради перепихона способен на немыслимое; даже такой нерасторопный человек, как Сулев, превращался в изобретательного хорька, когда дело доходило до бабы! Я прекрасно помнил, что́ он с собой взял, когда нас – студентов-дурачков – отправили в колхоз. Это был 1989 год, мы только поступили, познакомились, приехали, он, похмельный, открывает чемодан: носки, бутылка водки и – бесконечный патронташ презервативов с надписью «проверено электроникой», как сейчас помню: желтым по красному, мерзкие красные упаковки.

Сулев сказал, что слышал от одного нашего общего знакомого, будто я работал в какой-то астрологической конторе. Я успокоил его: в астрологическом бюро Окстьерна я больше не работал.

– Да, это правда. Я продавал какое-то время гороскопы на телефоне, но с этим покончено. Ничего более низкого я в жизни не совершал! Меня тошнит от себя! Теперь я живу на улице Нафта, снимаю задрипанную квартиру, кое-что перевожу. Я почти на нуле!

– Ах, жаль, – сказал Сулев, – а я думал, поработаю… Я ведь немного говорю по-шведски.

– Нет, невозможно. Мой шеф лежит при смерти: шлюшки довели. Нацисты из инкассо, которые за мною охотились, депортированы в Швецию, сидят под замком. Шарашка накрылась медным тазом. Всё пропало, за домом установлено наблюдение. Я туда ни ногой. Денег нет, но это наименьшее из зол… Более того, я заметил, что чувствую себя нормально, и понимаю, что делать с деньгами, только тогда, когда их у меня совсем мало.

Сулев кивнул с пониманием.

– Чем меньше денег, тем лучше, – сказал он, протягивая сигареты. – Нет денег – и черт с ними.

– Да, да, да…

Закурили, пошли по песку. Мы не виделись пятнадцать лет или около того. Я потолстел, полысел, он наоборот – подсох, стал каким-то восковым и угловатым. Мы обрадовались друг другу, но так как нам уже за сорок, мы обрадовались настороженно: за пятнадцать лет с человеком может случиться всё что угодно: он может спиться, скурвиться, сколоться, сойти с ума… или всего помаленьку… как было со мной: каждого яда по капле, а то и по две… про меня ходили слухи (это такие козлоногие твари с присоской вместо рыла)… ему многое наболтали… как всегда: записали в покойники – он не знал, чему верить, а чему не верить… встретил покойника…

– Люди болтают гораздо больше, чем знают.

– Да, да, да…

Мы шли вдоль кромки воды. Таллин можно обойти, просто шагая вдоль кромки воды. Начали со Штромки и закончили черт знает где, в не очень приличном районе. Шатались и блевали пьяные, сосны раскачивались, кружилась голова от голода и выкуренных сигарет, какую-то шалаву драли прямо на песке. Мы ухмыльнулись и пошли дальше: туда, где не ходили автобусы.

Сулев не задавал вопросов, он просто слушал. Я тараторил:

– Вот так, теперь живу на улице Нафта… – Он посмеивался. – Но моя нефть кончается, золотые времена пройдены, седина в бороду и половое бессилие, нервы ни к черту. Недавно умерла моя бабушка. Всё была ничего-ничего, выглядела лучше, чем я, и вдруг – ба-бах! Представь, читаю “Patrimony”[69]69
  Наследие (англ.) – автобиографический роман американского писателя Филипа Рота, в котором он описывает смерть своих родителей, в данном случае имеется в виду смерть отца – от опухоли мозга.


[Закрыть] Филипа Рота, и у моей бабушки вдруг обнаруживается та же херня, что и у отца Рота в его романе! И зачем я купил эту книгу? Моя сестра за ней присматривала, всё это время они жили вместе: моя бабушка, сестра и ее папашка, жалкий приживалка, иждивенец с елдиной в штанах, громкоговоритель хуйни… Моя сестра – миссионерка, бабуля двадцать лет держалась, ни во что не верила, но незадолго до смерти разум старушки обессилел, не могла больше сопротивляться, а сестренка моя – синий чулок с Библией под подушкой – долбила как дятел, изо дня в день, из ночи в ночь, и бабулька сдалась, пошла в конгрегацию. Там ее быстренько конвертировали, убедили в том, что мы живем в ВЕЛИКИЕ ДНИ АПОКАЛИПСИСА, всё сбывается, СБЫВАЕТСЯ, святой Иоанн написал, ПИСАНИЕ, АГНЕЦ, СУДНЫЙ ДЕНЬ… всё как полагается… и бабка сдалась, потеряла разум: КОНЕЦ СВЕТА, ВЕЛИКИЕ ДНИ, АПОКАЛИПСИС, ИОАНН… С ней стало невозможно разговаривать: начнет с простых вещей, и вдруг с ровного места и в овраг конца света, а там – Предтеча, Креститель, Мессия, Иуда – всё разложено, свечи горят, престол курится, руины тонут в нескончаемых топях, человечество проваливается в огнедышащую геенну…

Ненавижу миссионеров, ненавижу сектантов, ненавижу религию! Сперва они отняли у меня сестру, теперь утянули бабку, не дали умереть… даже на могиле у нее устроили проповедь… стонали: сестра наша была… наша сестра… Поэтому моя бабушка не умерла, это там их «сестра» умерла, а моя бабушка как была, так и осталась со мной.

Как у нее блестели глаза перед смертью! Что это был за ужасающий блеск! Это было потустороннее сияние!

– Она умирала от опухоли мозга. Вот так, стоило попасть к миссионерам, тут же опухоль! Говорят, будто у них там NLP, облучение, сектанты владеют какими-то аппаратами, которые воздействуют на рассудочную деятельность человека, направляя луч на череп человека из скрытого источника, они ослабляют способность здраво мыслить и начинают зомбировать… Всё понятно. Моя бабушка просто так не сдалась бы. Но я больше грешу на сестру, на нее – если б не она, не пошла б к ним бабуля. Моя сестра провожала бабушку, меняла ей памперсы, засовывала таблетки в задний проход, поила и кормила с ложки, а потом нам удалось найти приют, и там ее последние дни скоротали медсестры, и моя мать бегала, навещала… уж не знаю, о чем она ей там плела, сама признавалась в следующем:

– Я ей сказки рассказывала, песни пела, о прошлом вспоминали… вспомнили деда Мишу, дядю Родиона, тебя часто вспоминали, как ты упал в канаву, как потерялся в лесу, в болоте чуть не утонул…

Вот об этом моя мать с ней говорила в последние дни…

– А потом она умерла, – рассказала мать. – Я к ней пришла: она лежит. Я ее накормила, напоила, вытерла губы, лекарства дала, и она полежала, узнала меня, приподнялась, сказала, что припасла нам немецкие таблетки какие-то от суставов, и всё – умерла с чистой совестью! Теперь надо у Ларочки спросить: где наши таблетки от суставов, которые бабуля нам припасла. Как это зачем? Никакой не предсмертный бред это был! Я своими ушами слышала и своими глазами видела: она в своем уме была. Ты ничего не знаешь о смерти! Человек перед концом в себя приходит совершенно! Ты что! Такого не знает! Что ты о человеческой природе тогда знаешь? У каждого перед смертью в самый последний момент всё проясняется. Туман развеивается, и ум работает как часы. Выступает солнце, и всё как в хороший ясный день. Потому как жизнь – мука и мрак, а в смерти всё легко. И вот с ней так было. Так что есть, есть где-то в бабушкиной комнате лекарство, которое вылечит твои суставы… Как это тебе не надо? Ты с ума сошел! Ха-ха-ха! Ему не надо… Вы послушайте идиота!..

И в таком духе дальше.

На кладбище мы ехали в машине какого-то миссионера – они слетелись в черных пиджаках, все нарядные, ведь день смерти у них – это день ВЕЛИКОГО ОСВОБОЖДЕНИЯ И ОБЛЕГЧЕНИЯ; миссионеры радовались, они воспринимали смерть бабушки как ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ МУК И ВЕЛИКИХ СТРАДАНИЙ, дальше по их канве у нее будет странствие в МИР ИНОЙ, МИР ПОКОЯ И ГАРМОНИИ, то есть – ПАРАДИЗ, а всем нам, значит, продолжать барахтаться в апокалиптических судорогах, то есть – жить.

Отец моей сестренки спел песенку миссионеру о том, что бабуля провела последние дни в таких страшных муках. И что для нее, несомненно, смерть не что иное, как избавление и облегчение, с чем проклятый миссионер – сухонький порядочный старичок с виду – моментально согласился и приплел псалом какой-то, с важным видом надутого мудростью мочевого пузыря. Отец моей сестрицы пошел дальше, рассказал, что, в отличие от смерти бабули, смерть ее сына, то бишь моего отца (в этот момент я напрягся, не мог поверить ушам: он собирается первому встречному – да еще миссионеру – рассказывать про моего отца!), была ужасной и отвратительной:

– Сын ее умирал тоже мучительно, но в таких позорных обстоятельствах, с какой-то проституткой и ее детьми, за городом, довели дом до разрушенного состояния, превратили красивый дом, в котором мы все когда-то вместе жили, в клоповник, со свалки понатаскал вещей, там бомжи и воры жили, гнали брагу и бензин пили… Ужас!

Я сидел как приклеенный, меня сковал паралич, так я был поражен. А он, забыв обо мне совершенно, продолжал:

– …после смерти ее сына всё это не закончилось… Дом она не могла заполучить, потому что наследник… (то есть я, наследник, он меня имел в виду)… сын его, натворил чего-то, проворовался или ограбил кого-то, еще тот был, в розыске числился, бегал по заграницам, прятался, его искали и менты, и бандиты, в газетах портрет его был, по телевизору показывали, к нам тоже звонили, черт знает что, все нервы выели… короче, бабуля не могла получить дом, не могла продать, навести в нем порядок, там продолжали жить какие-то уголовники, свалочные бродяги, притон-бункер сделали себе… а потом нашли выход из положения, снова объявили внука ее в розыск, заново стали искать, ну и полгода ждали, не нашли, и тогда она получила дом, продала его, и мы наконец-то вздохнули, купили эту квартиру – я тоже существенную внес лепту – и зажили по-человечески. Так что во всех отношениях, не считая болезни, она прожила последние годы в достойных человеческих условиях…

С похорон я ушел. На поминках не был. Я шел вдоль дороги… сворачивал на тропинки… всё не мог выпустить злость, в голове вспыхивали слова этого кретина… первому встречному миссионеру он рассказывал о моем отце!.. обо мне!.. да кто он такой вообще, чтобы что-то о нас говорить?!. Что он знал?.. кроме падения моего отца, он ничего не видел!.. он не знал его… а меня?.. да что он знал обо мне?..

Бродил по дорожкам, сидел на скамейках, разговаривал с птицами, кошками, деревьями… Ковылял вдоль шоссе, и оно не кончалось: машины летели, и не было им счета. Сидел в придорожных барах, пил портер, черный, как моя злоба, мутный, как моя печаль, пряный, как моя похоть, нескончаемый, как моя обида на весь мир и всё человечество. И снова шел, шел…

– Ничего, – сказал Сулев, – кем бы эти миссионеры себя ни считали, все мы в Эстонии мормоны.

Я удивился, и он мне рассказал, что в начале девяностых мормоны предложили бесплатно помочь муниципальному архиву сделать дигитальную копию переписи населения страны. Работники архива и правительство с радостью согласились, так как в те времена компьютеров было мало, денег у молодого эстонского правительства тоже было мало, специалистов не хватало, кроны еще в достатке не напечатали – 1993 год: даже мыла не было – правительство согласилось: пусть мормоны помогут, сделают фотокопии и конвертируют все эти архивные материалы в цифру, – раз уж бесплатно!

– Ха-ха-ха! – смеялся Сулев, не в силах договорить. – Ха-ха-ха… – Наконец успокоился, закончил: – Мормоны помогли, а через некоторое время кое-кто сопоставил даты и увидел, что примерно в те же дни организация мормонов увеличилась приблизительно на столько же членов, сколько жителей было в Эстонии к 1993 году. Они просто-напросто крестили архивные списки! Всех жителей Эстонии разом! Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха!!!

Мы долго ржали до дурноты, наши сигареты потухли. Надо было немедленно чего-нибудь выпить, но Сулев завязал. Решили дунуть. Поехали к «Черному лебедю». Он быстро взял, и поспешили к нему – зависли на несколько недель.

Когда я видел его последний раз, он только начал писать свой роман. За пятнадцать лет он не намного продвинулся: был всё еще в процессе составления плана. С гордостью показал наброски. Теперь он писал в компьютере, там были синопсисы всех глав и список действующих лиц. Но никак не шло. Денег, как всегда, не хватало, приходилось зарабатывать поденщиной: Сулев писал музыкальные рецензии, подыгрывал там и тут, переводил.

– Даже не знаю, что трудней: рецензировать или переводить, – с застенчивой улыбкой сказал Сулев. – Казалось бы, обычная рецензия, плевое дело, но не тут-то было! Музыканты у нас почти все знают друг друга, и так получается, что меня часто просят написать знакомые о каком-нибудь их новом альбоме, и плохо писать, даже если альбом и правда неудачный, как-то неловко, – вот и мучаешься, думаешь дольше обычного. Переводить тоже трудно, я перевожу с английского на эстонский, пока только три романа перевел. Любовные романы, с цветными обложками. Совсем одинаковые сцены и такой простой язык, но я и тут с большим трудом справляюсь. Редакторы мною не очень довольны. Последний раз произошел большой конфуз. Я как-то незаметно для себя пропустил целых две страницы. Видишь ли, я переводил с книги, я по книге ориентировался, страницы слиплись, и я перескочил – в любовных романах всё время одно и то же, вот я и не заметил… В общем, после этого я решил, что переводы не для меня. Тут нужен кропотливый, дотошный человек, а я не такой, у меня всё время музыка в голове…

– Да, я понимаю, переводить – не для меня тоже. Я в основном пишу сам, я уже и книги перестал читать: зачем их читать, когда сам пишешь, правда?

– Да, да! А что ты пишешь?

– Ну, у меня такой странный вкус, я давно понял, что в мире нет таких книг, которые меня целиком и полностью устраивают. Читаю Беккета, и всё там хорошо, но – всё равно – недоволен Беккетом. Читаю Достоевского, и недоволен им! Потому решил, что пора самому написать такое, чтоб потом читать и всем быть довольным. Нужна гармония в душе, понимаешь?

– Конечно!

– Ну, вот я и пишу такой роман, в котором всё будет как мне угодно: маленький городок, персонажи бегают туда-сюда без всякого смысла, сплетничают, отравляют друг друга, крадут друг у друга всякие безделушки, подсовывают их знакомым, чтобы всех перессорить, подслушивают, наушничают, короче – мышиная возня, обычная мышиная возня, именно то, что мне нравится…

– Я тебя понимаю. Это похоже на нашу жизнь. На моих знакомых и соседей. Всё точно так же, как в той дурацкой общаге, которая была в бывшей гимназии, помнишь, я тебе рассказывал?..

– Да, конечно, помню! Вот, думаю, что скоро закончу… Честно говоря, уже закончил…

– А я свой роман никак не закончу, меня мой знакомый издатель подгоняет: давай заканчивай, сколько можно писать, десять лет пишешь… Слушай, если у тебя готов роман, давай я его дам почитать моему издателю, он читает по-русски, может, переведут на эстонский… Знаешь, в Эстонии очень ценятся местные авторы, каждая рукопись на вес золота! Дашь почитать?

– Обязательно! Ты меня очень обрадовал! Обязательно дам. Только его надо бы дошлифовать…

– Зачем? Присылай так. Всё равно никто не догадается, если что-то там не так. Ты – автор, значит, ты решаешь, как должно быть. К тому же критиков у нас хороших нет, да и не угодить им. Бывает, прочитаю роман, в восторге, а критики ругают. Или наоборот: хвалят какую-нибудь чепуху! Так что не надо шлифовать. Они того не стоят… Если что, Дерриду с Делезом подтянут, еще на кого-нибудь сошлются, – лишь бы показать эрудицию.

– Это точно.

– А на русском его не собираются напечатать?

– Пока нет. Я его разослал по всем издательствам, но пока что получил только стандартные ответы: «ждите три месяца» или «извините, но нашему издательству ваша рукопись не подходит»… Одно крупное издательство написало прямым текстом: «Это интересно будет только в Европе или Эстонии, а для читателя средней полосы России это интереса не представляет». Вот так! Моментально решили: интереса не представляет.

– Да, понимаю, Россия – большой бизнес. Какое им дело до русских в Эстонии?

– Сулев, да у меня там другое, – я махнул рукой. – В двух словах не расскажешь.

– Конечно! Присылай, я почитаю и отправлю моему другу-издателю, они нуждаются в хорошей литературе, потому что издательство не может существовать без настоящей прозы. А в Эстонии одних поэтов больше, чем почтальонов! Что это за издательство, если оно печатает только поэзию, боевики и любовные романы? Это говно, а не издательство.

– Конечно, я тебе гарантирую – у меня настоящий бесовский роман, все герои одержимы бесами, все психопаты и маньяки, ни одного положительного героя. Ненавижу положительных героев!