Текст книги "Самые дорогие иллюзии"

Наше родное страдание

Если верить Шекспиру, каждый уважающий себя представитель западной цивилизации должен решить для себя один вопрос: «Быть или не быть?» Представить себе восточного человека, который задается подобным вопросом, практически невозможно: буддисты в смерть не верят, а правоверные мусульмане относятся к ней, как бы это сказать… по-философски. Россия, как известно, евроазиатская держава, а потому мы решаем эту проблему в высшей степени своеобразно…

Массовое сознание – вещь необычайно устойчивая, и меняется оно с большим трудом. Петр Великий, как известно, бороды боярам отрезал и в мундиры переодел, но как была допетровская Россия крепостнической, так она и осталась ею вплоть до Александра П. Впрочем, знаменитые государственные реформы XIX века по большому счету были лишь номинальными. Не случайно большевики, пришедшие к власти через полвека, смогли легко вернуть прежние формы управления. Община, характерная для российской деревни, осталась и в самой деревне, и прижилась в городах: люди разместились в коммуналках, объединившись в партийных ячейках. Еще пару десятилетий назад вопрос развода, это сугубо личное дело двух людей, мог решаться в нашей стране на партсобрании. Изменить внешний облик – это совсем не то же самое, что изменить суть.

Да, наша культура все еще хранит в себе пережитки, атавизмы, доставшиеся ей от общины. В общине же, как известно, все общее: от каждого по возможности, каждому по потребности. И в такой ситуации быть успешным, быть инициативным и деятельным – накладно. Именно поэтому такие странные формы приобретает у нас бизнес – выскочек и зажиточных людей в России не любят. Попробуйте оформить документы на создание собственного бизнеса – вы столкнетесь с гигантским административным барьером! Спросите у чиновника, почему он вставляет предпринимателю палки в колеса, и он ответит вам: «А чтобы не высовывался!» Предприниматели «отрываются от коллектива», а для общинной культуры это – найтягчайший грех. За него и страдают…

Однако же страдающих у нас ценят превыше всего! Вспомните хотя бы сонм православных великомучеников, всероссийских страдальцев. Община защищает слабых и сирых, на то она и община. Индивидуалистыу нас не в чести, а вот страдающие и за общее дело, и сами по себе – это наши подлинные герои. Они могут рассчитывать на всеобщую поддержку и одобрение.

Вот почему страдать в России выгодно, вот почему страдание в России возведено чуть ли не в ранг искусства.

И ведь это сидит в каждом из нас! Испытывая трудности, мы принимаем «страдальческую позу» и ждем, что нас пожалеют и поддержат. Для нас нормально жаловаться окружающим на свою «тяжелую долю», на то, «как нам плохо». В западной цивилизации подобное поведение – признак дурного тона, а в восточной его и вовсе не поймут. В России же все иначе, наши друзья и близкие просто обязаны нас поддерживать, а потому если на Западе, например, страдание является механизмом разобщения, то у нас, напротив, оно объединяет людей.

Впрочем, есть в этом «цементирующем» наше общество материале и серьезный изъян: мы, с одной стороны, ничего не делаем, не высовываемся, сидим смирно, а с другой стороны, гордимся своим страданием, выпячиваем его. Если бы мы не слишком усердствовали в этом, если бы мы, напротив, старались минимизировать собственное страдание, считая его недостойным, позорным, глупым, мы бы и страдали в меньшей степени, и дела бы у нас пошли лучше. Но страдание возведено у нас в культ, никто не будет осуждать нас за страдание, а потому мы позволяем себе страдать столько, сколько нам заблагорассудится.

Это только кажется, что лежачего не бьют. Он бьет себя сам – тем, что лежит. Ему бы встать да пойти, ему бы пойти и сделать, ему бы сделать и использовать, но он лежит. Роль жертвы, страдающего иногда помогает тактически, но стратегически, на перспективу – это всегда проигрыш.

Смех без причины – это, как известно, признак дурачины. А вот страдание без причины – это у нас признак «русской душевности». Страдание – эмоция пассивная и бездеятельная. Однако об этом мы не задумываемся. Нам плохо, мы страдаем и более ничего не делаем. В результате причины, вызвавшие это страдание, никуда не деваются. Таким образом, у нас даже не одна, а две проблемы: мы и мучаемся, и проблему свою не решаем.

Зарисовка из психотерапевтической практики: «Я не страдаю, а болею…»

Мне кажется, что эта история может быть поучительная для россиян. Когда я говорю, что в России любят и почитают страдание, а на Западе, мол, нет, я не говорю, что на Западе не страдают. Однако тут есть одна существенная деталь, которую бы мне и хотелось проиллюстрировать. Мы привыкли говорить и думать, что все люди одинаковые (видимо, мы покупаемся в этом случае на внешнее сходство). На самом деле все люди разные, а люди разных национальностей и культур – тем более, у всех нас есть еще и национальные, и культуральные особенности.

Психотерапевту необычайно важно знать то, какой национальности человек, какой культуре он принадлежит, какой он веры, пола, профессии, социального слоя, сексуальной ориентации. Если он не будет учитывать этих нюансов, у него ничего не получится. По счастью, мне приходилось работать с людьми, у которых подобных нюансов было предостаточно. Сейчас я хочу рассказать о девушке – шведке по национальности. На момент обращения ко мне Гунилле было 24 года, она училась на третьем курсе российского театрального института. В целом она прекрасно освоила русский язык, однако, когда нам не хватало русского, мы переходили на английский, так что наши с ней психотерапевтические занятия были двуязычными.

Гунилла обратилась ко мне, уже получив у другого врача диагноз «депрессия». Тот доктор назначил ей антидепрессант, который дал определенный терапевтический эффект – все депрессивные симптомы, которые вызваны нарушением биохимии мозга (а это прежде всего специфические нарушения сна и аппетита, изменения скорости психической реакции и т. п.), постепенно шли на нет. Однако психологическая часть депрессии, которая не может быть поправлена (излечена) в полной мере с помощью антидепрессанта, должна была лечиться психотерапевтически.[3]3
  О психотерапии депрессии я специально написал книжку «Средство от депрессии», вышедшую в серии «Экспресс-консультация».


[Закрыть] Что же это за «психологическая часть» депрессии? Это как раз и есть «страдание» – эмоции горя, печали, подавленности, тоски.

Шведы, как и большинство европейцев, особенно северных, – это люди, которые с самого раннего детства обучаются сдерживать свои эмоциональные реакции, особенно негативные. Демонстрировать свое эмоциональное состояние здесь считается просто неприличным. И в этом есть своя сермяжная правда: когда вы сердитесь, расстраиваетесь или тревожитесь – вы автоматически доставляете другим людям неудобство, а право на это вам никто не давал и давать не должен. Если у тебя проблемы – это твои проблемы, и будь любезен с ними разобраться; не нужно вываливать свои эмоциональные реакции на окружающих, они здесь совершенно ни при чем.

Это нам, в России, кажется, что никто без наших эмоциональных реакций обойтись не может. Мы считаем буквально своим долгом в обязательном порядке сообщить всем и вся, причем всеми доступными нам средствами, о том, что мы чувствуем, что мы думаем, как мы это воспринимаем, что это для нас значит. Причем все это мы делаем с изыском, в подробностях, так чтобы и они – наши окружающие – тоже это прочувствовали. В этой поведенческой стратегии, возможно, тоже есть свои плюсы, но для людей западной цивилизации это по крайней мере выглядит странным.

Вы должны, опять же, по европейским меркам, беспокоиться о тех, с кем вы взаимодействуете. А поскольку наши эмоции, как правило, иррациональны, то с помощью своих эмоций ничего существенного другим людям мы сообщить не можем. Ну а просто так драматизировать всех и вся только потому, что нам, видите ли, хочется выплеснуть свои чувства, – неприлично. Наконец, другие люди, возможно, воспринимают эту же ситуацию иначе, ведь это дело весьма субъективное. Когда же мы захлестываем их собственным эмоциональным восприятием ситуации, то, по сути и по факту, проявляем неуважение к их субъективности, а это совершенно никуда не годится! Так примерно рассуждают европейцы (скандинавы – в особенности), хотя, конечно, это не столько рассуждения, сколько стереотип поведения, привычка, автоматизм.

В чем же состоял предмет страдания Гуниллы? В целом вещь обычная для представителей «актерского цеха» (у хороших российских актеров точь-в-точь такие же переживания): ощущение собственной профессиональной несостоятельности. Последнее активизируется у актеров на фоне личных драм, которые они, по роду своей профессии, переживают ярко, бурно, не в пример нам, не актерам. И вот в чем была особенность Гуниллы… Когда в подобном переживании находится российский актер – пиши пропало! Он представляет собой оголенный нерв, который в отношении окружающих ведет себя как оборванный электрический кабель: «Не подходи – убьет!» Возможно, это лучшая роль, которая когда-либо удавалась этому российскому актеру! Он драматизирует каждую мелочь, каждую деталь, он переживает так, словно пришел конец света, а он – тот единственный, кто, к несчастью, выжил при Апокалипсисе.

С Гуниллой все было иначе. Она убедилась (так, по крайней мере, казалось ей в ее депрессии), что как актриса она ничего собой не представляет, что она бездарна, а потому нужно просто заканчивать с актерской карьерой, по сути ее даже не начав. Проблема же состояла в том, что иначе как актрисой она себя не мыслила, она не могла представить для себя иной, не актерской жизни. Ей казалось, что иначе она просто не сможет жить. Думать, что эта мечта ее детства оказалась лишь досадной ошибкой, было невыносимо. При этом, можете мне поверить, никто из окружающих никогда бы не догадался о том, что с ней творится. Она держалась молодцом, улыбалась, а когда встречала знакомого человека, заинтересованно спрашивала у него: «Как твои дела?» Она, несмотря на свое удручающее состояние, выглядела в высшем смысле этого слова достойно.

Это поведение было бы странным, даже если бы она не была актрисой, но просто россиянкой и находилась в депрессии. Подобное поведение для россиян, находящихся в депрессии, мягко говоря, нехарактерно, они на него в этом своем состоянии чаще всего просто не способны. А вот актера с депрессией, да с таким поведением представить себе и вовсе невозможно! Конечно, Гунилла по-настоящему переживала и мучилась, конечно, ей было плохо и тяжело, конечно, она страдала. Но это страдание не превращалось у нее в спектакль, она не разыгрывала сцен, не привлекала к себе внимание окружающих, не пыталась стать пупом земли. Она тихо и ровно переживала свое страдание.

Страдание Гуниллы, несмотря на отсутствие характерного внешнего антуража, имело место, и, как и всегда в таких случаях, это страдание было иллюзорным. Ей казалось, что жизнь ее закончилась, что все бессмысленно, что она зря потратила время и силы, что она зря верила и надеялась, обманула ожидания своих родителей и учителей. Короче говоря, она страдала по-настоящему и это настоящее ее страдание было иллюзией. Почему иллюзией? Потому что наше страдание (и тут уже ни культура, ни национальность, ни что-либо еще уже значения не имеют) – это великий обманщик.

Мысли (левое полушарие) и внутренние образы (правое полушарие), которые создают и поддерживают нашу депрессию, в корне ошибочны. Впрочем, это ошибка непроизвольная. Когда у человека развивается депрессия, его психика перестраивается таким образом, что во всем, что бы ни происходило, она усматривает только «плохое», только «печальное», только «трагическое». Мир перестает радовать человека светлыми красками.

Биологические задачи депрессии – спасти нас от тревоги, снять внутреннее напряжение. А как это можно сделать, если не с помощью создаваемых этой психикой картинок будущего, лишенных всякой надежды и перспективы? Если я начинаю верить в бесперспективность своего будущего, я перестаю сопротивляться внешним обстоятельствам. Если же я перестаю им сопротивляться, то мое внутреннее напряжение неизменно и стремительно идет на нет. Психика, таким образом, защищается от своеобразного «перегрева», однако вместо «атомного взрыва» мы получаем здесь «атомную зиму» – холодную, трагическую, мучительную.

Вот почему нам с Гуниллой так важно было осознать, что ее страдание иллюзорно. Конечно, нам пришлось обратиться к ее «личной драме» – разочарованию в мужчине, которое незадолго до своей депрессии пережила Гунилла. Конечно, мы должны были увидеть и неоправданность обеих ее базовых депрессивных установок: «я бездарна», «если я не стану актрисой, я не смогу жить иначе». Разумеется, обе эти позиции были чистой воды иллюзией, в чем мы и смогли быстро убедиться; но проблема в том, что Гунилла этим установкам верила, что и давало жизнь ее иллюзии страдания.

Когда страдание было очищено от разнообразных примесей, когда оно было выведено на поверхность, иллюзия страдания Гуниллы покачнулась. И поскольку сама Гунилла, вследствие своих культуральных, национальных и личностных особенностей, не давала своему страданию хода, справиться с этой иллюзией оказалось проще простого. Вот почему так поучителен для россиян должен быть этот пример.

Когда мы не даем своему страданию хода, когда мы держим его в узде, конечно предпринимая при этом попытки увидеть его иллюзорность, успех дела практически гарантируется. Гунилла – чем далее, тем более – становится замечательной актрисой, хотя, конечно, на ее пути будет еще много трудностей и преград. Однако же если она и дальше будет помнить, что страдание – это только иллюзия, то она никогда не свернет со своей дороги, не испортит своей жизни, не заставит страдать окружающих.

Страх, глупость и боль

И последнее. Сострадать можно страданию, но нельзя сострадать страху, глупости или боли – это технически невозможно. Но где вы видели страдание без страха, глупости или боли? Такого в нашей жизни в принципе не встречается! При этом все наше страдание – это сострадание самим себе. Попробуйте пострадать, не сострадая самим себе, – будьте покойны, это вам не удастся. Страдание без хотя бы элемента актерства не может состояться, а актеру нужна публика, восторженные зрители. Поскольку же нам сочувствовать окружающие не стремятся (они, скорее, об обратном мечтают), то излюбленной, все понимающей публикой на нашем спектакле оказываемся мы сами. Так что наше страдание – это всегда наше сострадание самим себе.

В страдании может быть сокрыт страх, когда мы боимся чего-то и страдаем из-за этого. Детский страх перед материнским гневом – это самое настоящее страдание, способное толкнуть ребенка на, прямо скажем, недетские поступки. Наш собственный страх перед возможным финансовым крахом, перед чьим-то несправедливым наветом или осуждением, перед тем, наконец, что мы не будем поняты, поддержаны или осенены любовью, – все это самое настоящее страдание. И зачастую сами эти страхи мы не идентифицируем, а просто страдаем и страданием своим захлебываемся. Страдать из-за собственных страхов – значит оказаться в заложниках у всех возможных иллюзий – иллюзии страдания, иллюзии опасности и даже, смею заметить, иллюзии счастья. И до тех пор пока наше поведение, наше эмоциональное состояние определяются иллюзиями, страдать нам просто должно, поскольку мы в этом случае просто заслуживаем того, чтобы быть несчастными.

Страдание часто оказывается результатом и банальной глупости. Мы делаем ошибки, а жизнь отвечает на них соответствующим образом – это вполне естественно, ведь всякое действие влечет за собой последствия, а ошибочное действие влечет за собой крайне неприятные последствия. Впрочем, страдать в этом случае – значит демонстрировать непризнание собственной ошибки, а это по крайней мере несерьезно. Признать свою ошибку следует хотя бы затем, чтобы впоследствии не сделать ничего подобного. Если же мы признали свою ошибку, то должны принять соответствующие жизненные издержки без ропота и иного недовольства, ведь все эти издержки закономерны и естественны.

Наконец, страдать можно, испытывая боль – физическую или душевную. Но боль – это боль, это то, что необходимо выдержать, пережить. Других вариантов тут нет и быть не может, а потому страдать в подобной ситуации просто неуместно. Боль – это факт, это явление, она должна быть принята нами, мы должны с нею согласиться и перестать суетиться, поскольку от суеты всякая боль лишь увеличивается. Впрочем, не нужно и драматизировать боль. Она вещь, конечно, неприятная, но, как известно, является признаком жизни. Думать, что можно прожить на этом свете, не испытывая боли, – значит заблуждаться. Боль сопутствует нам, боль, в каком-то смысле, придает нашей жизни определенный колорит. Так что страдая от боли, мы фактически сопротивляемся жизни, занимаемся ее отрицанием, а это чревато.

В любом случае правило остается правилом: если мы страдаем, то за этим страданием что-то да стоит – или страх, или наша глупость, или боль. Но все эти три феномена, право, не стоят того, чтобы из-за них или ради них мучиться в целом весьма неприятным чувством страдания.

Самые важные правила

Часто ли мы чувствуем себя «жертвой»? Часто ли мы ощущаем себя несправедливо обиженными, невинно страдающими? Часто ли нам кажется, что мы отдали самих себя на алтарь своей любви, верности или ответственности, а получили взамен лишь пренебрежительную холодность или и того хуже – не получили ничего? Иными словами, часто ли мы незаслуженно страдаем?

Правило № 11
В страдании нет никакого смысла

Первое правило, которое позволит нам вырваться из плена иллюзии страдания, заключено в простом на первый взгляд вопросе – «Зачем?» Однако, прежде чем мы перейдем к самому правилу, нам необходимо осветить два следующих момента.

Во-первых, обычно, когда нам задают вопрос, зачем мы занимаемся той или иной деятельностью, мы отвечаем на него так, словно это вопрос о причине, тогда как на самом деле это вопрос о смысле. Например, нас спрашивают: «Зачем ты расстраиваешься?» Мы отвечаем: «Я расстраиваюсь, потому что меня обманули!» Это неправильный ответ. Он был бы правильным, если бы нас спросили: «Почему ты расстраиваешься?» Однако, если нас спрашивают не «Почему?», а «Зачем?», отвечать нужно, указывая не причину, вызвавшую это действие, а смысл действия. То есть мы должны ответить, какой в этом нашем поступке смысл, зачем мы его совершаем, какова его цель.

Во-вторых, когда мы совершаем то или иное действие, мы автоматически – сознательно или подсознательно – рассматриваем это действие как имеющее некий смысл. Мы не будем совершать какое-либо действие, если в нас нет уверенности, что оно имеет хоть какой-то смысл. Например, мы не будем «просто так» выкапывать в земле метровую яму, а потом закапывать ее обратно. Если у этого действия есть какая-то цель, то мы, конечно, эту яму выкопаем, однако если цели в этом мероприятии нет, то пусть и не надеются! То есть осознаем мы это или нет, но, совершая какое-то действие, мы, по крайней мере подспудно, предполагаем некий смысл в том, что делаем.

Теперь, когда эти два нюанса проблемы освещены, переходим к сути вопроса. Страдание – это некий акт, т. е. грубо говоря, действие. Если мы страдаем, то, верно, осознанно или неосознанно, полагаем, что в этом действии есть какой-то смысл. Почему мы полагаем, что страдание имеет смысл? Как нам уже известно, страдание помогало нам в нашем детстве для получения каких-то благ. Иногда подобная тактика оказывалась эффективной и во взрослой жизни. Однако в большей части случаев мы страдаем без всякого эффекта, т. е., кроме собственных слез и переживаний, ничего путного из этого действия не выходит.

Но, как уже было сказано, мы готовы на то или иное действие только в том случае, если полагаем, что это имеет какой-то смысл. Теперь нам остается только разобраться в том, имеет ли наше страдание какой-либо смысл (т. е. есть ли от него прок) или нет. Если мы сможем уяснить для себя, что это действие бессмысленно и, кроме убытков, ничем нас порадовать не может, мы, в буквальном смысле этого слова, «технически» не сможем страдать (испытывать страдание). Таким образом, для того чтобы избавиться от этой иллюзии – иллюзии страдания, – нам необходимо просто задать себе следующий вопрос: «Зачем я страдаю?»

Разумеется, когда вы задаете себе этот вопрос, вы должны отвечать на него честно и точно. Если в вашем страдании есть какой-то смысл, если оно преследует определенную цель и может дать желаемые результаты, а вы согласны за эти результаты платить такую цену, то, пожалуйста, страдайте столько, сколько посчитаете нужным.

Однако же, если, отвечая себе на этот вопрос, вы обнаруживаете, что в вашем страдании нет никакого смысла, что оно ничего вам не дает, что оно бессмысленно, вы просто технически не сможете страдать. Само это действие – страдание – покажется вам абсурдным и пустым занятием, вам просто расхочется страдать. А это, как мы с вами уже знаем, самое важное: если ты не хочешь страдать и не веришь своему страданию, эта иллюзия – иллюзия страдания – теряет над тобой всякую власть.

В народе говорят: «Слезами горю не поможешь», и мы готовы с этим согласиться. Но если, несмотря на это свое формальное согласие, мы продолжаем страдать, значит, где-то глубоко внутри самих себя мы все еще верим в то, что это наше страдание может иметь какой-то смысл. История возникновения в нас этой веры понятна, впрочем, теперь это только история. Теперь нам страдание не нужно, от него нет никакого проку, оно бессмысленно. Кроме издержек и убытков – никаких дивидендов! Осознавая бессмысленность страдания, мы перестаем страдать, веря в то, что оно имеем смысл, мы страдаем. Что ж, у нас всегда есть выбор, который можно и нужно совершить, задав себе простой вопрос: «Зачем я страдаю?»