Текст книги "Сажайте, и вырастет"

Глава 19

Через неделю нам устроили обыск. Вывели на прогулку – и в наше отсутствие тщательно прошмонали всю камеру. Для Лефортовской тюрьмы это обычная практика.

Вернувшись, Фрол обнаружил, что паутина грубо порушена. Между металлическим углом койки и стеной висели ее остатки – полупрозрачные белесые хлопья. Исчезло и насекомое. То ли спаслось бегством, то ли окончило свои дни под мягкой подошвой вертухайского ботинка.

Несчастный Фрол долго горевал и искал на полу раздавленное тело сокамерника. По мысли старого уркагана, если бы надзиратель убил паука, то вряд ли убрал бы за собой грязь. Мертвый паук не обнаружен, даже в виде мокрого пятна на цементе, – значит, он уцелел, рассудил Фрол, обнадежил себя такой сентенцией и, на радостях, крепко чифирнул; потом его опять тошнило.

– Нет тела – нет ДЕЛА! – хрипел он, морщась. – Паучок живой, отвечаю! Прячется где-то. Испугался. Потерпим, Толстый. Скоро наш братан снова нарисуется. Новую сеть раскинет!

Но членистоногий братан исчез, как не было. Фрол помрачнел.

Со мной теперь он вообще не разговаривал. Я по-прежнему бегал ежедневно. Сырые футболки, трусы и носки складировал в особый мешочек. Всего мой запас составлял три смены белья. Три дня в неделю я мог тренироваться, потеть и дышать, а потом терпеливо ждал пятницы, очередного похода в баню. В бане я стирал свои вещи – и снова на протяжении трех дней подряд самозабвенно работал весь прогулочный час.

Просьба коренного обитателя была формально выполнена: теперь мокрое белье отравляло внутрикамерный воздух только раз в неделю.

С другой стороны, сам я не особенно переживал насчет ссоры с татуированным соседом. Ежеутренние аутогенные тренировки изменили мою психику. Давление извне перестало беспокоить. Сознание упорядочилось. Нервы окрепли. Даже пальцы перестали дрожать – а ведь я страдал тремором на протяжении нескольких последних лет.

Ничего такого особенного в моих рассветных бдениях не было: проснувшись в шесть часов и выключив мешающее радио, я просто сидел в полнейшей неподвижности, по часу, иногда по полтора, закрыв глаза и держа корпус прямо, и старался при этом не думать ни о чем. Мысли – когда наконец я разрешал им появиться – выстраивались в ровные шеренги и повиновались моей воле. Нужным мыслям разрешалось развиваться в идеи, ненужные изгонялись в никуда.

Сокамерники больше не раздражали меня, а скорее забавляли. Теперь я видел в них добрых и, пожалуй, небесталанных людей, при этом до невозможности нерациональных.

К тому же к середине осени – а осень в Лефортовской тюрьме уныла, сера, угнетающе тиха, печальна, окрашена жидким светом полуслепых электрических лампочек, пропитана запахом волглых простыней – один из троих, Толстяк, впал в глубокую меланхолию. Он спал до полудня, а затем весь день валялся на спине, молча разглядывая фотографию жены и детей; перерывы делались только для того, чтобы прожевать очередной кусочек любимого продукта. Я смотрел на него с жалостью. С моей новой точки зрения было очевидно, что строительный магнат допустил в голову лишние мысли и теперь страдает, не в силах изгнать их.

Причиной упадка я считал недостаток колбасы. В очередной продуктовой передаче Толстяк получил лишь мыло, чай, сахар и сигареты. Все его расчеты рухнули. График питания сорвался. Еще неделю назад мой объемистый сосед был добродушен и бодр, вслух читал газеты и шутил – теперь это был тяжко вздыхающий, глубоко удрученный человек. Он явно переживал колбасную ломку. Двое суток он вынашивал надежду, что произошла ошибка и ему принесли не тот мешок. Написал заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой разобраться. Но администрация оскорбилась – однажды вместо вертухая «кормушку» открыл заспанный и раздраженный чин, с лысиной, бородавкой и майорскими погонами, доступно разъяснивший, что в специальном следственном изоляторе «Лефортово» случайностей не бывает: всякий арестант получает в точности те продукты, которые его родственник просовывает в окошко приема передач.

Еще через день все прояснилось. Строительного начальника вызвали на допрос.

Он сидел больше полугода, и дело его было решено. Следствие доказало вину в несколько месяцев. Предстоял суд. В отличие от меня, отправляющегося в следственный кабинет регулярно, дважды в неделю, Толстяка вообще не дергали на допросы.

Когда контролер сообщил ему о вызове, опечаленный чревоугодец натурально испугался. Трясущимися руками сменил мятые спортивные штаны на другие, более чистые и нарядные, пригладил волосы и в проем открывшейся двери шагнул, поеживаясь и втягивая голову в плечи – словно припозднившийся курортник в остывающее сентябрьское море.

Возвратился к обеду.

Фрол и я решили не садиться за еду без нашего приятеля. Он явился прямо к накрытому столу, во всем его великолепии: мутный макаронный супчик плескался на дне сизых алюминиевых мисок, а меж ними на кусках мятой газеты покоились специи и закуски – крупная соль, несколько колец лука, чеснок, пайка хлеба. Отдельно, с угла, размещались деликатесы – сыр и пара огурцов.

Магнат вернулся злым. Смачно и оглушительно, в точности как Фрол, он прохаркался в умывальник, сел и молча схватил ложку.

– Был адвокат, – сообщил он. – Новости принес. От жены.

Посмотрев в свою миску, он раздраженно отодвинул ее от себя и зажмурился, словно бы намереваясь заплакать.

– Деньги мои кончились, – сказал он. – В доме больше ни копейки.

– Это неприятность, – тихо вздохнул Фрол.

– Неприятность? – Толстяк побагровел. – У меня четыре дома! Не скажу где, но они есть! Двухэтажные кирпичные коттеджи, под шифером! Она должна была взять и продать любой, и денег хватило бы на сто лет!

– Супруга?

– Да! Об этом мы с ней много раз говорили! А теперь пишет, что продавать ничего не хочет, потому что никто не дает ей нормальной цены!

Магнат едва не всхлипывал. Я и Фрол сочувственно молчали, не притрагиваясь к еде.

– У меня четыре дома, все – с гаражами и участками, а я сижу без куска хлеба!

– Слушай, – спросил я, – а ты строил особняки?

– Последнее время – только их и строил.

– За что же ты сидишь?

Толстый прокашлялся.

– Я сижу, – нехотя сообщил он, – за то, что построил особняк одному очень большому человеку.

– Где же тут преступление?

– Оно в том, что деньги, которыми мне заплатили, оказались украдены.

– А при чем здесь ты?

– При том, что материалы, из которых я строил, тоже были украдены.

– Тогда посадить должны были вас обоих. И тебя, и большого человека.

– Нет, – магнат с горечью покачал головой. – Этот человек оказался настолько большой, что если его посадить, то тогда сажать маленьких людей станет вообще незачем. Так мне объяснили, сразу.

Фрол улыбнулся.

– А я-то думал, что большой человек – это ты.

– Нет, – сокрушенно признался магнат, – я не большой. Я просто толстый.

– Зачем же ты рисковал? Строил дом из ворованного?

– Не всякое воровство – преступление, – убежденно провозгласил Толстяк. – Сколько ни укради у государства – своего все равно не вернешь. Я ничего ни у кого не украл. Я забирал то, что мне положено!

– Ладно, – сурово махнул рукой Фрол, – украл или не украл – это нас не касается. В камере этого не рассказывают. Правильно, Брумель?

Я с достоинством цыкнул зубом.

– Лучше расскажи нам, – попросил Фрол, – как ты растолстел.

– Толстеть и воровать – это один и тот же процесс, – печально ответил строительный начальник. – Во всяком случае, для меня. Хотя я вообще-то толстый с детства. Это, кстати, мне не мешало. Если в школе кто-то пытался пошутить надо мной – я сразу бил в ухо. Потом – стройбат. Там то же самое. Но интереснее: я в ухо, мне в ответ, и так два года… Отслужил срочную – и на стройку. Вырос с рабочего до бригадира. Заочно окончил институт. Вступил в партию – передвинули в прорабы. Через пять лет – начальник участка, через семь – замначальника управления. Потом начальник…

Воспоминания явно отвлекли магната от раздумий насчет жадной супруги, и он взялся за еду. Мы последовали его примеру.

– А как стал начальником – так и растолстел! – предположил Фрол, почесав ключицу, отчего вытатуированная там воровская восьмиконечная звезда пошевелилась, как звезда морская.

– Отнюдь, братан, – ответил Толстый. – Не сразу. Если честно, я вообще тогда не имел подкожного слоя. Ни физически, ни финансово. Вкалывал много, ел мало, почти не спал, особенно летом, когда сезон, когда люди на объекте – в три смены… У нас в стране тогда строили от севера до юга. И не гнилые магазины с бумажными крышами, как сейчас, а заводы. В общем, проходит год, второй, я – целый начальник СМУ, машина с водителем, галстук, партбилет, зарплата немалая, но при всем этом – бегаю, как мальчик, между высокими кабинетами или по котлованам, грязь дикая, мороз, дождь, холод, жара, ответственность – стройка, одним словом. Стал уставать, зубы сгнили, почки посадил, печень, естественно, тоже…

Я и Фрол, жующие горький лук и влажный сыр, согласно кивнули. В таком деле, само собой, без водки никак нельзя.

– И вот под конец года обещают мне премию и путевку в Сочи. А кроме того, с распродажи, – Толстяк уже почти успокоился, активно действовал ложкой, забрасывал в рот хлеб и куски помидоров, – достался мне дефицитный костюм, польского пошива, и ботинки, английские…

– «Ллойд»? – предположил я. – «Черч»?

– Хрен его знает, – емко высказался Толстяк. – Не в этом дело. В общем, в этой красоте, после срочной оперативки угораздило меня двинуть на объект ночью. На обратном пути застряли. Темень, грязь по колено, дождь пополам со снегом, начало зимы. Поменялись мы с водилой местами, он – толкать, я – газовать, а в водиле метр пятьдесят росту и подкожного слоя никакого… Через час плюнул я, снял ботиночки, штаны закатал и – сам в грязищу прыгнул. Толкал еще час. Вытолкнул. Водиле сразу говорю: у тебя наверняка водка есть, налей-ка мне срочно стакан, а не то завтра слягу с воспалением легких. Нет, отвечает мне водила, у меня водки, ты ж сам запретил под страхом смерти. Ладно, отвечаю, поехали домой. Приезжаем, я ему говорю – проверь-ка, друг, заднее колесо; а сам под сиденье к нему заглянул. Там – не одна, а аж две бутылки! Я ему сгоряча – в рыло. Наутро он в партком, жаловаться. Секретарь парткома вызывает, матом два часа орет. Мне – выговор с занесением. Недостойное члена партии поведение, рукоприкладство, унижение достоинства… Отбирают путевку в Сочи, премию. Всё. Иди, работай…

– Вот где преступники, – каркнул Фрол, встал и устремился к емкости с чаем; он ел очень мало, после нескольких ложек баланды и куска хлеба с сыром уже принимал сытый вид, незамедлительно догоняясь чифиром.

– В тот же день, – магнат драматически вздохнул, как будто заново переживая прошедшее, – я две машины щебня оформил налево, на дачу к директору универмага, он мне в ответ – два костюма бельгийских. И так оно пошло, под кожей копиться… Кстати, и я чифирну, Фрол.

– Давно бы так, – обрадовался седой урка, произведя сложное, положительно окрашенное движение тела, отчего поколебались почти все его нательные рисунки: и Богородица на животе, и купола на предплечьях, и прочие знаковые орнаменты. – Тогда и ты с нами, Андрюха.

– Без базара, – согласился я.

«Немного яда не повредит», – пролетела в голове мысль, хотя я ей этого не разрешал.

Дважды шумно отхлебнув черной жидкости, Толстяк крякнул. Его передернуло. Теперь слова выскакивали из него быстро, как бы подгоняя друг друга.

– Не прошло и двух лет – я как очнулся! Зубы вставил! Жене – шубу, сыну – машину, теще – финский шифоньер! Водилу уволил. Секретарь парткома – лучший друг. Делюсь, как положено, со всеми. Они – со мной. Никто не воровал! Все забирали только свое. То, что положено! Компенсацию за тяжелый нервный заработок! Глаза мои открылись. Стало ясно, что отбор малой доли заложен строительными учеными во все стандарты, во все правила и нормы! Еще со времен Сталина! Расчеты изначально сделаны с огромным запасом. То есть я кладу вместо тысячи кубов девятьсот девяносто, десять кубов – моя доля, и все это без особого ущерба для прочности или качества!..

– Ты, я вижу, раскумарился, ага? – перебил Фрол, улыбаясь.

– Наверное, – стеснительно ответил Толстяк и вытер со лба пот. – Дальше – перестройка, совсем просто стало… Трест развалился. Я успел приватизировать восемь самосвалов и башенный кран. Технику сдаю в аренду. Сам – строю коттеджи. За черный нал. Секретарь парткома ищет заказы, бухгалтер платит налоги, я – коплю под кожей… Потом проблема появилась. Стали вокруг меня крутиться всякие любители увеличить свой собственный подкожный слой за мой счет. Один пришел – денег занял и пропал. Второй. Третий. Четвертый. Все – близкие люди, родственники, приятели по школе, по армии, по институту… Тут я не выдержал. Заплатил кому надо – всех разыскали…

– По таксе? – уточнил я.

– Чего?

– Заплатил – по таксе?

– Конечно.

– И что ты сделал с должниками? – осведомился Фрол.

– Как что? – удивился Толстяк. – Отрабатывать заставил! Я же – строитель. Один хитромудрый малый целый год на меня работал, электросварщиком! Пока всё не отдал, до копеечки, пока весь жир из него не вытопился…

– Так и надо! – убежденно вставил я. – Только так! Взял, не отдал – отработай!

– Хорошо, что ты это понимаешь…

Долго потом сидели; чифирили; курили сигареты с фильтром, пили чай с сахаром; разговаривали о деньгах, о воровстве, о «черном нале», о подкожном слое; о должниках, не возвращающих взятое; о врагах и друзьях, о колбасе и хлебе, о женах и детях, о преступниках и прокурорах, о свободе и тюрьме – о том, что беспокоило, волновало, о чем болела душа.

Через два дня Фрол притих. Запас чая таял. В один из вечеров татуированный старик расстелил на своем одеяле газету, ссыпал чай в аккуратную кучу, вытащил дно из спичечного коробка и аккуратно стал промеривать весь оставшийся запас.

– Что, друг, – тихо спросил Толстяк, наблюдая за ним, – и твой кайф на исходе?

– Был такой Ленин, Владимир Ильич, – ответил Фрол, сосредоточенный на своем занятии. – Может, слышал?

– Что-то припоминаю, – пошутил магнат.

– Так вот, он писал: социализм – это учет.

– А у нас социализм?

– А разве в этом дело?

Глава 20

1

Поздней осенью, сырой и холодной, хорошо сидится в маленькой тюремной камере. В непрозрачное зарешеченное окно агрессивно ударяют тяжелые дождевые капли. Завывает ветер. А здесь – желтый свет, горячий чай, из дыры над дверью бормочет радио. На моих ногах толстые шерстяные носки, в руке – книга. Кажется, что я сам, по доброй воле зашел в этот дом на пару часов, чтобы переждать непогоду, и в любой момент могу встать, выпить прощальный стакан вина и пойти по своим делам, попрощавшись с гостеприимными хозяевами. А они пусть смотрят вслед и думают: вот же неймется человеку!

Хорошо также сходить в такой промозглый, неуютный день в баню. Постоять под струей горячей воды.

Согреться. Обжечь мочалом руки и ноги. Старательно промыть волосы. Освободить от грязи кожу.

В душевой сыро; не жарко, но всё же очень тепло. На полу – скользкие деревянные решетки. Поверх моей головы, вдоль стены, тянется труба, вся в дырах, оттуда бьют струи воды. Каждый из нас троих встал под свой персональный водопад и наслаждается.

В клубах пара я различаю два голых движущихся тела. Одно – сухое, маленькое, сплошь покрытое синими надписями и картинами. Другое – огромное, бело-розовое, кошмарно оплывшее. В сравнении с этими оригинальными конструкциями из мяса и костей – мое собственное обиталище души явно проигрывает. Я не такой поджарый, как Фрол, а главное – не имею знаков на коже; и не столь увесист и объемен, как строительный магнат.

Меж струй воды мне видны два оригинальных человеческих зада. Первый обширен и кругл. Он внушает уважение. Навевает мысли о стабильности и постоянстве. Второй – мал, компактен, зато поперек ягодиц здесь тянется надпись; полустертые синие буквы славянской вязи лаконично сообщают:

УСТАЛ СИДЕТЬ.

Взрослые, матерые зады состоявшихся людей различаю я в чаду лефортовской бани. Оба когда-то, в начале жизни, сделали свой выбор: обладатель первого зада решил копить свое, второй – брать чужое. Теперь их судьбы отпечатались пониже спин.

Из тазобедренных узлов, как герани из горшков, растут слабые, изогнутые хребты. Один красноречиво торчит, выступая из фиолетовой спины Фрола чередой позвонков, делая старого урку похожим на гадкую ящерицу. Ущербность второго маскируется плотными складками жира.

Опустив глаза, я ревниво осмотрел себя. Ха! Я совсем не такой, как они, кривые позвоночники. Мой собственный столб – прям, как стрела, или струна, или дорога вперед. Спина тверда. Грудь и плечи крепки. Если я вытягиваю руку вбок, выпрямляю и напрягаю, сжимаю ладонь и вращаю кулаком по часовой стрелке или наоборот, выворачивая сустав на триста шестьдесят градусов, то под кожей внушительно обозначаются плотные и упругие мышечные волокна – результат упорных тренировок.

Увидев очевидный итог моих усилий, я ощутил удовольствие и столь сильный душевный подъем, что мне захотелось запеть. Теперь мое тело покрыто броней. Шершавым, как асфальт, панцирем. Я изменил себя, а значит, и весь мир тоже – и тюрьму! – только лишь усилием своей воли. Три месяца назад тюрьма заглотила узкоплечего, насквозь прокуренного, испитого неврастеника. И вдруг он исчез из ее каменного желудка! Вместо него сейчас намыливал и скреб ногтями свой впалый живот совсем другой человек – спокойный и уверенный в своих силах.

Конечно, жалкие пять недель приседаний и отжиманий не превратили меня в идеального атлета. Но впереди – пустота и неизвестность. Рыжий адвокат сказал мне, что дело вряд ли доведут до суда. Однако придется потерпеть еще какое-то время. Возможно, до Нового года. И я использую эту передышку с максимальной пользой. Медитации и тренировки последуют одна за другой.

Я стану твердым изнутри и снаружи. Сжав пальцами мускулы и удостоверившись, что они настоящие, я немедленно пообещал себе, что брошу курить в ближайшие же дни. Потом вытянул руки в стороны, обратил лицо к падающей сверху теплой воде и понял, что тюрьмы – нет.

На самом деле тюрьмы – нет.

Хулиганы всего мира! Не верьте старшим приятелям, когда они бахвалятся опытом отсидок. Тюрьмы – нет.

Интеллигенция! Не верьте мрачным эпопеям старых писателей. Тюрьмы – нет.

Ее нет, она – сказка для дураков. Страшная легенда, которой пугают друг друга инфантильные болваны…

Банщик несколько раз ударил снаружи в дверь душевой комнаты.

– Выходим!

Я устремился к выходу, но обширная спина строительного магната перегородила дорогу. Там, где я делал два шага, Толстяку достаточно было лишь слегка переместить корпус. Пришлось притормозить. Так и вышли в коридор: сначала татуированный старик, затем магнат, а я – после всех.

Почему, подумал я, общество уважает толстых мужчин? И даже побаивается? Почему широкоплечие, плотные самцы с крепкими шеями, массивными задами и животами воспринимаются как успешные люди – им можно доверять, с ними стоит сотрудничать (конечно, при условии, что они хорошо одеты и держат себя солидно). И наоборот, худые и подвижные особи, вроде меня, вызывают часто подсознательные подозрения, даже если умеют облачиться в дорогой пиджак. «Много нервничает? Психует? Мало ест? – размышляет общество. – Стало быть, нестабилен, неуверен в себе, подвержен сомнениям и паникам. Такой, возможно, интересен, но явно ненадежен…»

Вдруг я позавидовал Толстяку. Его габариты, свисающие складки, исполинские цилиндры бедер, его походка, при которой одна нога прочно переставлялась вослед другой, попирая землю мощно и тяжело, его экономные, медленные, почти вальяжные жесты – всё заставляло любого наблюдателя доверять такому человеку, считать, что его дела и действия столь же крепки и основательны, как его тело, и так же окружены со всех сторон надежным слоем защитного жира.

Величина, размеры, занимаемый объем – люди всегда будут верить в это, они отворачиваются от костлявых, порывистых, тощих, они симпатизируют обладателям массивных, толстозадых тел, грубым низким голосам. Где сейчас поджарые суровые спартанцы, что побивали камнями своих толстяков? Их нет. Смыло беспощадными волнами Истории. А свисающий жир в фаворе. Большие люди – большие дела.

Правда, в определенных местах, в частности, в тюремной бане, в тесной – четыре квадратных метра на троих – переодевальне, можно наблюдать довольно редкую картину: огромный животастый самец жмется в углу каморки, сдвинув ноги вместе и сунув ладони меж коленей, и смирно ожидает, пока второй, маленький, покрытый надписями и рисунками, не закончит одеваться.

Что же говорить обо мне? Я не имел на коже знаков, а под кожей – жирового слоя. В нашей банной иерархии мне досталось последнее место. Сухой, маленький Фрол занял половину скамьи, прочий объем заполнили телеса Толстяка, я же довольствовался узкой полосой пространства возле кафельной стены. Впрочем, я был младше – считай, пацан по сравнению с ними обоими, – и этой простой сентенцией успокоил и себя, и свои нервы.

Я терпеливо подождал, пока оба – жирный и разрисованный – оботрут с раскрасневшихся тел влагу, натянут на чресла трусы, отдышатся и сядут на деревянный помост, и только потом торопливо вытерся сам, а тут уже загремел засов, и стальная, крашенная белым дверь открылась.

– Готовы?

На выходе – краткая, но содержательная дискуссия с банщиком, весьма пожилым прапорщиком по прозвищу Ильич. Фрол утверждал, что этот служивый работал в Лефортовской тюрьме со времен Лаврентия Берии. Всякий раз, когда я глядел в твердые рыбьи глаза Ильича, я готов был поверить в эту легенду. Зрачки казематного служителя не выражали ничего, кроме оловянной настороженности.

Взамен старого постельного белья легендарный банщик выдает новое, чистое. Всякий постоялец каземата в этот важный момент обязан мгновенно изучить всё, что получено, и попросить – улыбаясь, балагуря, издавая прочие заискивающие звуки – простыни пошире. Ведь размеры кусков ткани неодинаковы. Недоглядишь – тебе достанутся узкие. Ими нельзя обтянуть свой матрас как следует, и ближайшим же утром ты обнаружишь, что куцая простынка свернулась в жгут (ведь ночью ты ворочался, тебе снились плохие сны, липкие, беспокойные – тюремные), – и окажется, что спал ты не на чистой простыне, а на голом, грязном, колючем (собственность тюрьмы) матрасе, впитавшем пот тел многих сотен арестантов.

2

– С легким паром!

Едва войдя в камеру, Фрол устремился к кипятильнику и коробке с чаем.

– А ты, Андрюха, скажу тебе, молодец! Ага. Наконец-то ты завязал со своими забегами и прыжками. Внял голосу разума, в натуре…

Я ничего не ответил. Зачем разубеждать человека? Тренировки я прекратил временно. Всякий спортсмен знает, что после пяти или шести недель ежедневной работы надо делать перерывы. Дней на десять. Чтобы предоставить организму отдых. Иначе – настанет переутомление и пропадет вся польза. Вместо того чтобы пускаться в объяснения, я просто промолчал.

С каждым днем я молчал всё больше и больше. Иногда по целым дням не произносил и слова. Или читал, или сидел на своей кровати, глядя в стену и наслаждаясь тем, что в голове нет ни мыслей, ни идей. Предавался, по выражению Алексея Толстого, полезной скуке. Теперь мой мозг начинал производить умозаключения только в нужные моменты – тогда, когда это мне необходимо. В остальное время – он отдыхал и бездействовал.

Исчезли бесполезные переживания, страхи, болезненные всплески фантазии. Я наслаждался самоконтролем, как цирковой дрессировщик наслаждается тем, что его медведь наконец поехал на велосипеде. Мучительные вопросы – что со мной будет, где мои деньги, почему компаньон и босс не выходит на связь – теперь я отодвигал от себя несложным усилием сознания.

Я молчал, и на допросах тоже. Последняя беседа была по счету двадцать четвертой. Двадцать четыре протокола подшил Хватов в ДЕЛО. Везде зафиксирован мой отказ от дачи показаний.

Даже оставаясь наедине с адвокатом, я в основном только слушал его ободряющие речи. А сам – молчал. Рыжий лоер глядел на меня с тревогой, но не задавал вопросов.

Теперь я рассекал воздух лефортовского каземата суровым суперменом, этаким ницшеанским чуваком, – все ему нипочем, не чувствует он ни голода, ни бытовых неудобств, ни душевной боли, и беспокоит его только незамутненность собственного разума.

Трезвый, как тысяча убежденных трезвенников, я просыпался в шесть часов, проводил положенное время в упражнениях и без особенных усилий удерживал состояние чистого сознания до самого вечера.

Кривые сокамерники, толстый и тонкий, вписывались сюда исключительно в качестве карикатур. Два несчастливца, ежедневно погубляющие себя незначительными страстишками. Жалкие разгадыватели кроссвордов. Растратчики быстротекущих жизней. Глупые транжиры бесценного времени. Вот один из них кипятит воду и кидает в нее листья растения, дабы извлечь ядовитый сок, употребить его и опуститься в состояние искусственного возбуждения…

Чай иссяк. В последней продуктовой передаче Толстяку зашло всего пятьсот граммов. Фрол отчаянно экономил. Уменьшил дозу и реже употреблял.

– Сейчас бы планчика курнуть, – вздохнул он, отмеривая скупую дозу заварки.

– Точно, – откликнулся Толстяк. – И хорошим винцом запить.

– Не получится, – грустно возразил урка. – Дурь на дурь не ляжет.

– Тебе виднее.

Фрол повернулся ко мне.

– А ты, Будда? Что ты думаешь на этот счет?

Неожиданно для самого себя я признался:

– Однажды я составлю периодическую систему ядов. Расположу их по порядку. Как элементы в таблице Менделеева. Никотин, кофеин, этиловый спирт и так далее. Здесь – более сильная и опасная отрава, там – менее сильная…

Фрол снисходительно хмыкнул.

– Что ты знаешь про отраву, сынок?

– Я несколько лет выпивал и курил.

– Курил, выпивал… – передразнил татуированный. – А травку пробовал?

– Ни разу.

Мои сокамерники синхронно рассмеялись.

– А черняшку? – спросил Фрол. – Белый? Марафет? А димедрол хотя бы? Нет? А ты видел, как зэки из эфедрина мутят первитин? А ты умеешь мел отбить из таблетки? А циклодол тебе известен, парень? Феназепам? Фенциклидин? Аминазин? Барбитурат? Что, тоже нет?

Вот это да, подумал я и честно сообщил:

– Так далеко я не зашел.

– И не дай бог тебе зайти далеко! – хрипло провозгласил Фрол и опять передразнил: – Таблица!.. Тот, кто ее захочет составить, быстрее умрет, чем дойдет хотя бы до середины. У тебя, буддист, крыша поехала. Не о том думаешь!

Фрол протянул мне кружку.

– Держи! Чифирни!

– Просветленный муж чифир не пьет, – ответил я. – Он пребывает в равновесии, а не возбуждает себя ядами.

– Хапни кайфа, дурак, – терпеливо, добродушно выговорил коренной обитатель тюрьмы. – Чая осталось – на два дня. Хапни кайфа. После бани – в самый раз. Хапни.

– Благодарю, – поморщился я. – Яды – это зависимость, а всякая зависимость – это тюрьма.

– Правильно, – кивнул Фрол. – И снаружи тюрьма, и внутри тоже. Хапни кайфа!

Покачав головой, я стал искать глазами свои учебники.

– Я не сижу в тюрьме. Я – на свободе. А тюрьмы вообще в природе нет. Она иллюзия. Мы сами себе придумываем тюрьмы.

Брови Фрола поползли вверх, зрачки расширились, дрогнули ноздри. Мне показалось, что своим отказом я безмерно оскорбил старика.

– Если тюрьмы нет, – раздраженно выговорил он, – тогда что ты здесь делаешь, философ? Встань и уйди отсюда!

– Куда?

– Туда! – узловатый, коричневый от табака палец указал в сторону окна. – На свободу!

– А свободы тоже нет, – ровным голосом изрек просветленный муж. – Она тоже иллюзия и обман.

Фрол содрогнулся, словно монах, услышавший кощунство. Он вскочил и резво проделал несколько рейсов от стены до двери, но потом шумно выдохнул и остановился передо мной.

– Никому, – проскрежетал он, – никогда такое не говори! «Тюрьмы нет… свободы тоже нет»… Есть! Есть, понял? Тюрьма – вот, здесь! Вокруг. А свобода – там! – Палец снова указал на окно. – А тут, – палец нацелился на мою упрямо наклоненную голову, – только философия. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышал? Так вот, он писал: идея становится материальной силой, когда овладевает массами!

Овладевает, понимаешь?

Фрол проиллюстрировал свои слова: он вытянул руки, сжал кулаки, а потом дернул локтями назад, одновременно для пущей наглядности резко подав вперед бедра.

– Это писал не Ленин, а Маркс, – тихо возразил просветленный муж.

– Одна шобла! Вот и тобой овладела, – старый зэк снова проделал непристойное движение, – какая-то идея! Таблица ядов! Почерк сменять! Тюремная физкультура! Ты не живешь в натуральном мире, братан! Вокруг тебя – одни идеи! Философия! Которая сама по себе ничего не стоит, потому что как ты ее применишь на практике, а? Если тюрьмы для тебя нет, пройди сквозь стену и шагай домой!

– Когда-нибудь, – ровным голосом высказался муж, – я это сделаю.

– Пройдешь сквозь стену? – взвыл Фрол.

– Да.

– Охотно верю! – патетически выкрикнул кривой хребет. – Охотно верю тебе, брат! Я и сам, дело прошлое, про такое читал. Ты думаешь, я темный и неграмотный? Нет. Я знаю, что человек может очень многое, что на свете существуют люди, способные реально летать, читать мысли и все такое. Ага. Только этому надо учиться лет десять…

– Двадцать.

– Двадцать! И пока ты будешь долгими годами осваивать все эти сложные штуки, типа чтения мыслей, сидя в тюрьме, – знаешь, что с тобой произойдет?

– И что же?

– Ты – сгниешь!!! – Фрол, сверкнул глазами. – От туберкулеза! От менингита! От вшей! Чесотки! Клопов! От холода, голода и ментовского пресса! Сгниешь раньше, чем полетишь…

Я промолчал.

– Подумай об этом! Поразмысли. – Рецидивист вздохнул. – Я тебе не враг. Плохого не посоветую. Идеи, брат, – вот что тебя губит!

– Хочешь, – спросил я после небольшой паузы, – я прочитаю твои мысли?

– Попробуй.

– Ты думаешь, что пора закурить сигарету.

Толстяк, до того молчавший, засмеялся, и мы, все трое, с наслаждением закурили. Мысли прочесть весьма не просто, а вот внушить их иногда совсем легко.

В этот момент послышался лязг – «кормушка» открылась.

– Рубанов! Есть такой?

– Есть, – весело ответил я.

– С ВЕЩАМИ!

3

Повисла тяжелая пауза. Я шмыгнул носом. Дыра закрылась.

Фрол тихо выругался. Толстый вздохнул. Оба они теперь смотрели на меня с сожалением и грустью.

От внезапного острого приступа страха просветленный муж вдруг звонко пустил газы. Ницшеанский парняга почувствовал, что дрожит. От равновесия сознания не осталось и следа. Рот наполнился вязкой слюной.

– Жаль, – пробормотал Фрол и покачал головой. – Что же, Андрюха, собирайся. Они ждать не будут.

Уныло, но поспешно я стал укладывать в пластиковый пакет свое барахлишко: кружку, миску, полотенце и белье, тетрадки и учебники, мыло и зубную щетку – нехитрый арестантский скарб.