Текст книги "Сажайте, и вырастет"

Ах, дураки вы! Ах, дураки набитые! Ведь тогда уже был я готов, и тысяча таких же! Скажите нам: пацаны, собирайтесь, при себе иметь трусы и мыло, полетим на Марс, на Юпитер, к дьяволу в задницу, обратно никто не вернется – и мы все пошли бы, и полетели!

Но никто не сказал. Нет больше партии, и журналы пишут не о космосе, а о лидерах. А подготовленные герои отправляются не на Марс, а в следственный изолятор.

Выкарабкавшись из ванной, я подошел к одному из зеркал и изучил свое голое дымящееся тело.

Маленькое лефортовское зеркальце навсегда осталось в моей памяти. После тюрьмы я заболел нарциссизмом – правда, в самой легкой, невинной форме. В моем доме пять больших зеркал. Бродя по квартире – из кухни в комнаты, оттуда на балкон, и назад, – я везде вижу себя со стороны. Беда только в том, что смотреть не на что. В волшебном стекле отражается не Андрюха-нувориш, не лефортовский бегущий бык, и вообще – не человек, а согбенная, перекошенная, вислоплечая обезьяна.

Морда опухла. У всех торчков избыток влаги на лице, она задерживается на щеках, в подглазьях. Грустно мне видеть такое, и я решаю втянуть еще сто граммов.

Потом плыву, качаюсь, вращаюсь, пребываю в плотном медовом облаке алкогольных грез. Грущу и размышляю. Действительность мнится мерцающей игрой, забавным фильмом про себя самого. Смотрю этот фильм, удивляюсь и улыбаюсь. Выкуриваю вторую папироску, и меня накрывает темно-серое одеяло удовольствия. Реальность ласкает, как теплый мох. Я необычайно симпатизирую сам себе. Мои губы складываются в скупую кривую ухмылку, и я отправляюсь в упоительный рейс по череде цветных радужных галактик, по гирлянде прикольных миров.

Я быстр, как мысль гения, и расслаблен, как мышца просветленного адепта дзен.

Я бы стал трезвым и твердым, как камень, но не вижу смысла.

Я бы написал книгу или десять книг, но польза процесса ускользает от меня.

Я бы заработал миллионы, или создал новую науку, или вывел человечество к окончательной истине, ледяной и голой, – но мне лень.

Мне хочется медленно и сладко любить всех людей, сколько их есть, но они не принимают моей любви. Они говорят, что я увлекся, что я примитивный наркоман и алкоголик. Наверное, они правы.

Спросите меня, куда делся неистовый глупец, рвавшийся из лефортовской камеры к шершавому совершенству духа и тела, – и я отвечу. Он никуда не делся. Он там и остался. Он обрел нечто – но впоследствии легко пренебрег обретенным.

Тот лефортовский сиделец вспоминается мне теперь как наивный апологет сказок о совершенстве человеческой природы.

Я бы стал великим – но на хуй величие.

Я бы сделался медиумом, подвижником сверхчувственности, магистром экстрасенсорики. Но – на хуй сенсорику. Все в мире – сон и тлен; лишь яды реальны.

Начало вечера – сложное время. Возвращается из школы сын. Я немедленно отправляю его во двор – чтобы не маячить перед малышом с пьяной мордой. Пока ребенок гоняет с приятелями мяч – пью кофе, глотаю аспирин, яростно выполаскиваю смрадный рот особой мятной промывкой. Прикладываю лед к щекам, к носу, к мешкам под глазами. Одновременно открываю все окна. Пепельницы – вытряхнуть! Пустые емкости из-под яда – в мусоропровод! Стаканы, рюмки – вымыть! Зажечь ароматические свечи! Квартира и ее обитатель принимают приличный вид.

Разве я алкоголик или наркоман? Я всего лишь смиренный торчок. Безобидный пользователь цветного телевизора.

Вернулся сын. Кормлю его ужином. Укладываю спать. Набегавшийся, надышавшийся, малец засыпает сразу.

У меня «цыганская семья»: жена – на заработках, муж – дома, на хозяйстве. Чем плохо?

Кстати, и мне не помешает глотнуть кислорода. Для этого достаточно сделать несколько шагов и выйти на балкон. Вечерний город, расцвеченный огнями, красив. Мчатся граждане. Спешат увеселиться. Жизнь коротка, а кошелек полон. Ах, как нестерпимо хочется крикнуть им всем с сорокаметровой высоты:

– Жрите яды, господа! Услаждайте желудок, легкие и ноздри! Да пребудет с вами великая сила Джа! Жрите, и откроется истина. Поедайте яды – и узрите смысл всего, что происходит с человеком. Он, человек, имеет свободу убивать себя. Элегантно, эстетично, гламурно. Никто не убьет его лучше, чем он сам. Гильотина убила пять тысяч. Электрический стул – десять тысяч. Яды же убивают целые народы. Да здравствует то, что нас убивает! Да здравствует бесконечность человеческой фантазии! Умертвим себя наилучшим образом – красиво, по-взрослому, с пользой, с юмором, с пониманием наших целей.

Я рожден коммунистами. Но окреп и возмужал в коллективе животных, где каждый ищет себе выгоды и кайфа, лучшего яда. Меня звали в черный загадочный космос, но привели за хитрый игорный стол. Что же, я сделал ставку и даже выиграл! Как распорядиться выигрышем? Купить яды! Сожрать самому, подсунуть близким. Выжрем, други, и узрим свет! И правду! Мир есть яд, возьми его и убей себя. Нюхай. Вкалывай. Пей. Кури. Глотай и соси. Смачивай слюной. Вдыхай и втирай. Наслаждайся. Цени это!

Не спеши – далекие ледяные планеты подождут, скафандры потерпят, метеоритные дожди выпадут без тебя.

5

Чем ближе время возвращения супруги, тем мне тревожнее. Настоящие торчки всегда очень чувствительны. Их мучает совесть и вина перед близкими. Вдруг родилась оригинальная идея. Я снова взял деньги и устремился – почти бегом – в ближайший круглосуточный супермаркет. Произвел необходимые закупки. Когда любимая возвратилась с работы, квартиру уже наполнял острый, необычный, чуть кисловатый запах.

– Привет, дорогая, – сказал я. – У меня для тебя сюрприз.

Дорогая – в десять часов вечера – выглядела утомленной, но все-таки самой красивой на свете женщиной. Супруг, однако, был еще более измотан. Он весь день курил травку, выпивал и размышлял о вечном; он устал чрезвычайно. Ужин приготовил, как говорят дети, «из последних сил».

– Ты опять пьян, – без эмоций отметила Ирма.

– Пусть, – торжественно провозгласил я, поддергивая штаны. – Зато у нас сегодня – фондю!

– Что?

– Фондю. Пожалуйте в кухню! Перед вами – национальное блюдо швейцарской кухни. Всемирно известное. Классическое. Сырное.

Мой язык вдруг дал предательский сбой. Последние слова прозвучали с запинкой. Так напомнили о себе мои друзья, джин и тоник.

– Сырное? – переспросила жена.

– Именно! – ответил я с гордостью. – Сырное.

– Где ты научился готовить?

– В тюрьме, естественно. Один швейцарец объяснил все тонкости. Преподал теорию.

– Откуда в русской тюрьме – швейцарец?

– Как-нибудь расскажу. Потом. А сейчас прошу за стол.

Стол выглядел внушительно. Романтично. В высокой вазе томились розы. Горели свечи. В никелированной емкости булькала и пузырилась смесь расплавленных сыров. Под днищем интимно полыхал огонек спиртовки, подогревая яство. Бутылочка сухого красного ожидала своей участи. Обочь красовались специальные вилочки. Я знал, что сервировка смотрится роскошно, и заранее гордо расправил плечи.

– Вот…

– Ага, – траурным голосом произнесла супруга, не сводя с меня внимательных глаз. – Значит, фондю. В честь чего?

– Без повода, – скромно ответил я.

– И что мне делать?

– Садись. Здесь, прямо по курсу, – расплавленный сыр. В него окунается кусочек хлеба. Вот так мы его накалываем на вилку, вот так опускаем и кушаем, запивая все это вином…

По мере того как я разглагольствовал, лицо супруги каменело всё больше и больше. На стол она не смотрела – а смотрела на меня. Полная нижняя губа брезгливо изогнулась.

Всё же она села – я пододвинул ей стул – и взяла в руки вилку.

– А без вина нельзя?

– Можно, – великодушно разрешил я. – Но лучше все-таки с вином…

– Да, – кивнула жена, рассматривая мою отечную физиономию. – Я вижу, что с вином лучше.

– Попрошу без комментариев! – я опять пьяно осекся. – С вашего разрешения, я продолжу. Тут, в тарелке, – зелень. Кинза, укроп, петрушка. Зеленый салат. Это я добавил от себя. Для, так сказать, букета ощущений…

– Я поняла.

Усевшись напротив, я убавил огонь спиртовки.

– Чего ты ждешь? Не хочешь есть?

– Хочу, – тусклым голосом произнесла женщина. – Очень хочу. Только все это опять обман.

– Что именно?

– Вот это, – жена указала на подсвечник. – И это. И это. Обман, ловкий и красивый. Ты решил, что из-за твоего фондю я не замечу, что ты опять напился как свинья?

Я ничего не ответил.

– Теперь я не дура. Пока ты сидел – я поумнела. Когда все слезы выплакала. А теперь я на двух работах, и еще в институте учусь. Ты пьян как свинья. И опять курил траву. Я чувствую запах…

Я сидел молча, уставившись в стол, но иногда поднимал взгляд, чтобы полюбоваться красотой ее гнева.

– Это не может больше продолжаться! Я выходила замуж за другого человека. Тот – не курил, не пил водку. Не бродил по квартире, шаркая ногами, как старик. Только вчера ты сам мне рассказывал про кривые тюремные хребты, а сам? Ходишь, как пенсионер! В землю перед собой смотришь. Жалкое зрелище! Ты уже один раз едва не погубил меня и сына – когда сел. Теперь, если продолжишь свое пьянство, – опять погубишь. Извини, я не могу есть.

Она отодвинула стул и встала – прямая, гордая, дивные молнии летят из глаз; вдруг потухла и успокоилась. Цветы и свечи всё же понравились ей, понял я.

– В прошлый раз, – произнесла супруга, – ты мне пообещал, что больше не будешь пить. Это было вчера, правильно?

– Да, вчера.

– И позавчера так было, правильно?

– Да…

– И неделю назад – тоже. Каждый день я слышу клятвы, а потом всё идет по-старому. Получается, ты считаешь меня дурой. Ты все время думаешь: уж ее-то, мою глупую, я всегда обведу вокруг пальца… При помощи цветочков, красивых ужинов… Вот тебе, дорогой, твое фондю.

С этими словами она аккуратно взяла деревянное блюдо с зеленью и надела мне его на голову.

Травки и листья водопадом обрушились на плечи. Петрушка повисла на ушах. Мелко порезанный укроп прилип ко лбу. Струйки холодной воды устремились вниз по шее. Рубаха намокла.

– Спасибо за ужин, – тихо произнесла жена и оставила меня в одиночестве.

Вот так, господа, вышло, что в течение месяца одному бывшему банкиру ударили по лбу сотовым телефоном, а второму такому же банкиру надели на голову тарелку с укропом. И оба решили, что легко отделались.

Вечер на этом не окончился. Едва я снял с ушей и затылка веточки и листочки, как раздался звонок. Голос, зазвучавший из трубки, я хотел бы слышать меньше всего на свете.

– Андрей?

– Да, это я…

– А это я.

– Что с моими деньгами?

– Ничего.

– То есть как «ничего»? Я давал тебе на три месяца, а прошел – почти год. Ты что, решил меня обмануть?

Настоящий торчок не скрывает ни от кого суровой правды. Вздохнув, я признался:

– Я не могу вернуть тебе долг. Денег – нет.

– Совсем, что ли?

– Абсолютно, – траурным голосом подтвердил я. – И взять негде.

Мой собеседник помедлил.

– Ясно. То есть ты за мой счет решил нарастить подкожный слой?

– Нет, – попытался оправдаться я, но меня прервали.

– Завтра утром жду тебя в моем офисе!

– Буду, – ответил я и выключил связь.

Утром – значит, утром. В офисе – стало быть, в офисе. Все когда-нибудь кончается; завтра, очевидно, кончится и моя беззаботная жизнь торчка.

Часть третья

Глава 22

1

Войдя в камеру, я решил, что снова, волею тюремных властей, буду сидеть один. Каземат был девственно чист и выглядел необитаемым. Но через мгновение мои глаза различили чрезвычайно маленького человечка, сидевшего, поджав к подбородочку острые коленки, на уголке синего (собственность тюрьмы) одеяла.

Дверь за спиной гулко грохнула.

Какое-то время крошечный арестант глядел, не отрываясь, на мои кулаки, изуродованные сотнями ежедневных ударов о каменные полы прогулочных дворов. Я уловил короткую, сильную волну испуга, почти паники. Кулаки, я знал, смотрелись жутко. Кожа на костяшках свисала лохмотьями. Коричневая кровь запеклась. Царапины змеились по запястьям.

– Андрюха! – решительно персонифицировался я, стараясь выталкивать звуки из центра груди, чтобы голос выходил низко и солидно.

– Бергер, Григорий Иосифович, – очень вежливо произнес человечек, проворно, однако с достоинством вскочил и протянул мне ладошку, размером не более сигаретной пачки. Его голос, как смычок – канифолью, сдабривался неопределенным западноевропейским акцентом. – Очень приятно! Пожалуйста, проходите и располагайтесь, как вам удобно…

Я мгновенно осознал, что передо мной – не злой и не агрессивный человек. И явно – в тюрьме новичок. Наше сосуществование обещало быть бесконфликтным и взаимно комфортным.

Одежда нового соседа состояла из футболки и замызганных штанов – некогда светлых летних брюк из дорогой смеси хлопка и полиэстера; такие отлично смотрятся в первые месяцы употребления, но в случае Григория Иосифовича являли собой донельзя заношенное, обвисшее, густо усеянное жирными пятнами рубище с оттянутым задом.

Рост человечка едва превышал полтора метра. Личико – отечное, бесцветное, сплошь покрытое сеткой морщин – венчали редкие волосики, длиной и цветом отдаленно напоминающие щетину унитазного ершика.

– Откуда сам будешь? – спросил я для старта знакомства.

– Я гражданин Швейцарии, – просто ответил Григорий Иосифович. – Здесь нахожусь пять месяцев. С середины лета. Взят за контрабанду наркотиков…

– Круто, – оценил я. – Пять месяцев? И все в этой хате? Глаза маленького человечка были тоже маленькие. И очень умненькие.

– Нет, – ответил крошечный контрабандист. – Я сменил уже три камеры…

– А с Фролом и Толстым случайно сидеть не приходилось?

– К сожалению, нет…

Помолчали.

– Насколько я понял, это ваши предыдущие, – осторожно спросил швейцарский гражданин.

– Ага.

– Прошу прощения, но нельзя ли мне угоститься одной из ваших замечательных сигарет?

– Без базара, – я протянул пачку. – То есть ради бога. Человечек с видимым наслаждением вкусил никотина.

– Очевидно, – произнес он, снова устроившись на своем одеяле и подтянув колени к узкой груди, – вам неизвестно, что в этой тюрьме имеется специальный компьютер, и он… посредством особой программы… составляет такой график расселения контингента, чтобы никто из тех, кто сидел вместе, в одной камере, впоследствии никак не пересекался с сокамерниками своих нынешних соседей… Я не слишком путано излагаю?

– Нет.

– То есть эта программа рассеивает каждого подследственного в массе контингента, и, однажды повстречавшись с каким-либо человеком, вы больше никогда не встретитесь не только с ним самим, но и с теми людьми, кто его знает…

– Ясно, – кивнул я. – Я догнал. То есть понял вашу мысль. Нас не только сажают, но и сеют…

Григорий Иосифович из Швейцарии улыбнулся и кивнул, оценив юморок.

Испытанное мною облегчение ощутилось как прыжок в теплую воду. Мне повезло. Мой новый сосед – интеллигент! Теперь я, как Фрол, оккупирую всё свободное пространство каземата. Я буду часами расхаживать взад и вперед. Стану мыться под краном, наращивать мускулы, читать книги, конспектировать учебники и вообще делать все, что захочу. Мой сожитель – интеллигент. Он меня поймет. Он всегда уступит мне, он проявит миролюбие, он станет уважать мою точку зрения. А кроме того, его габариты столь малы, что ими, в принципе, вообще можно пренебречь.

– Откуда, извините за любопытство, вам это известно? – осторожно поинтересовался я. – Про компьютер, который «рассеивает»?

– Видите ли, – стеснительно произнес мой новый знакомый, – я, вообще-то, бывший уголовный адвокат. У меня почти десять лет практики… И когда-то, очень давно, в это заведение я приходил не в качестве подследственного, а как защитник… Конечно, тогда компьютеры здесь не применялись… Но принцип рассеивания уже был в ходу…

Я был безумно рад тому, что рядом со мной нормальный, адекватный человек, не испорченный тюрьмой, и наслаждался самыми невинными и незначительными репликами, которыми мы продолжали обмениваться, пока я устраивался на новом месте – расстилал свой матрас и одеяло, расставлял на полке книги, раскладывал тетрадки. Оказавшись в привычной языковой среде, я осознал, насколько успел одичать за какие-то девяносто дней.

Без сомнения, в первые минуты нашего сожительства Григорий Иосифович меня побаивался. Я был выше его, шире в плечах и спортивнее. Но как только я отказался от тюремной фени и вернулся к лучшему русскому языку – языку Пушкина и Гоголя, трех Толстых, Бунина, Набокова и Аксенова, – которым, если честно, и пользовался всю свою сознательную жизнь, – швейцарский Гриша расслабился, задвигался, заулыбался, церемонно испросил у меня ложечку растворимого кофе. И мы стали общаться.

Григорий Иосифович Бергер не имел ни родных, ни друзей на всем пространстве СНГ. Передач не получал. Ходил в срединные осенние холода в той одежде, что была на нем летом, в момент ареста. Выживал баландой.

Табак курил – только если в его камеру подсаживали соседа, – как в моем случае. Под крепкий чай с шоколадом и легкую ментоловую сигаретку с двойным угольным фильтром речь швейцарскоподданного изливалась живо и гладко.

Следующий час прошел в легкой, дружелюбной, ни к чему не обязывающей беседе. Поговорили о швейцарском сыре, о швейцарских часах, о швейцарских банкирах, о швейцарском шоколаде. О венской опере. О мюнхенском пиве. О голландских тюльпанах.

Лефортовские стены, может быть, никогда не слышали столь плавных и изящных диалогов. Напрочь забытые мною за три месяца слова и обороты: «спасибо», «пожалуйста», «с превеликим удовольствием», «будьте здоровы», «приятного аппетита», «простите», «извините», «вынужден с вами не согласиться» – теперь перелетали от одного арестанта к другому непринужденно и легко.

В обед я добавил к рыбному супу несколько кусков колбасы – той самой, подаренной мне Толстяком, – а также сыр и овощи. Швейцарский наркокурьер окончательно повеселел. Даже морщины на его порозовевшем личике как будто разгладились.

Еще до ужина он рассказал мне свою историю.

2

Начав практику в середине унылых семидесятых, выпускник Харьковского университета Гриша Бергер почти сразу сообразил, что на похитителях колхозных курей и любителях пьяной поножовщины не сделает себе ни денег, ни имени. Безусловно, имелись тогда в советской стране и талантливые квартирные воры, и скопившие золотой запас разгонщики, аферюги и махинаторы – и такие попадались среди клиентов; но все они, к досаде Гриши, полагали тюрьму своим родным домом. Попав туда, воры и махинаторы загодя знали, что это – всерьез и надолго и что никакой адвокат, сколько ему ни заплати, предполагаемые семь лет не превратит в три. Зато воры и махинаторы очень любили вылезать из своих вонючих камер на свидание, сидеть в светлом прохладном кабинете и беседовать с адвокатом «за жизнь», покуривая принесенные им сигареты с фильтром, жуя шоколадки, а то даже и курячью ножку.

Здесь Гриша и открыл свой маленький Клондайк. Он начал брать за каждый визит к подследственному небольшую, но твердую таксу и носил все, включая деньги, письма от родных и малявы с инструкциями, от остающихся на свободе подельников. Разумеется, подобные услуги были незаконны, и в случае поимки Гришу ожидали неприятности. Известен ему уже был случай, когда один обеспеченный уголовник, сходив на свидание со своим адвокатом, столкнулся с ним на следующий день в одном из тюремных коридоров. «Ты чего здесь делаешь?» – спросил изумленный урка. «Матрас получаю», – ответил мрачно ему адвокат… Гриша понимал, что рискует. Но таков был выбранный им бизнес! Он приносил водку – в резиновых грелках, а в особых случаях и наркотики, вплоть до кокаина, который в те наивные времена кое-где именовался еще марафетом. Слух об отчаянном адвокате, готовом за скромное вознаграждение принести в тюрьму хоть водородную бомбу (нейтронную тогда не изобрели еще), распространился от Белого моря до Черного. Гриша поднял цены на услуги и стал разборчив в выборе клиентуры. Звезда его взошла. Он мотался между Киевом, Питером, Москвой и Тбилиси и везде был нарасхват.

В конце концов его захотел посаженный о ту пору в Кресты известнейший валютчик Радченко, ДЕЛО которого многие знающие люди не без оснований ставили в один ряд с ДЕЛОМ Рокотова и Файбишенко. Радченко злоупотреблял морфином и на пятый день ужасной ломки страшным шепотом приказал своему личному юристу фон Файфману доставить ему дозу в изолятор любым способом. Либо найти того, кто это сделает. Вскоре Гриша, пронеся через строжайшую охрану в собственном заднем проходе пять граммов порошка, уже сидел напротив счастливого валютчика. Двое незаурядных профи сошлись характерами, и в итоге Радченко предложил Грише уникальный проект.

Состояние валютного супергероя исчислялось примерно в миллион, и он задумал вывезти все свои капиталы через надежных людей в мир чистогана, а затем предполагал и сам сбежать – мирно получить срок, отправиться в зону, совершить банальный побег и уйти из СССР через азербайджано-турецкую границу. Гриша должен был выехать из Союза на ПМЖ якобы в Израиль, вывезти бриллиантов на триста тысяч долларов, но по дороге остаться в Австрии, там часть камней поместить в банковский сейф, часть продать и вырученную валюту поместить опять же в банк на депозит.

За выполнение этого сложного и трудоемкого проекта, за которым ему виделась почему-то тень Остапа Бендера, Радченко предложил сто тысяч. Гриша Бергер немедленно согласился. Вскоре миллионер получил четырнадцать лет и уехал в красноярскую тайгу.

Бриллианты Гриша вывез общеизвестным зэковским способом. За четыре месяца до отъезда он скальпелем разрезал себе кожу на ноге ниже колена, вдоль самой косточки, и вживил камни в собственную плоть. К моменту пересечения государственной границы розовый шрам почти не беспокоил отважного адвоката.

В легкомысленной Австрии он решил в банки не соваться – сел в автобус и прямиком поехал в Цюрих, где скрупулезно выполнил все радченковские инструкции и зажил в тепле и холе, ежедневно вспоминая того же Остапа и его фразу: «Сбылись мечты идиота»…

В этом месте Гриша Бергер задрал штанину своих брючат и показал мне шрам на ноге: тонкий, длинный, старый рубец под коленным суставом, между костью и мякотью икроножной мышцы.

Я уважительно сощурился.

– Предлагаю перейти на «ты», – сказал маленький швейцарскоподданный.

– Легко, братан, – кивнул я. – То есть, конечно, дружище!

…Радченко между тем потерпел сокрушительную неудачу. Обосновавшись в зоне, два года он искусно маскировался под ординарного зэка, с упоением предающегося процессу исправления. Наконец его перевели с общих работ в библиотеку. Накопив семь килограммов сахара, месяц он вымачивал в густом сиропе вафельные полотенца, откармливал отборным комбижиром кошку и вот глухим вечером пустился по ужасной сибирской тайге в путь.

Двое суток он бежал, почти не останавливаясь, сжимая в зубах полотенце, пропитанное глюкозой. Когда погоня почти настигла его и стал слышен лай собак, Радченко извлек из-за пазухи кота, заточкой отсек ему когти на всех четырех лапах и отпустил. Кислому запаху Радченковой фуфайки собаки предпочли возбуждающий аромат кошатины – погоня повернула по ложному пути. Кот спасался целые сутки. Лишенный когтей, он не мог найти традиционного убежища от собак на деревьях, поэтому вынужден был бежать, пока силы не оставили его и он не издох от разрыва сердца, а вскоре и само тельце его было разорвано псами в клочья. Радченко понял, что ушел. Погоня вернулась в зону, где в это время зэки едва не подняли кипеж на радостях оттого, что нашелся все-таки жиган, поимевший ментов во все дырки.

Добравшись до Красноярска, Радченко пришел на квартиру к старому приятелю, который должен был помочь ему с документами и деньгами на дорогу до Азербайджана. Тут сыграл человеческий фактор. Старый приятель впустил беглеца, накормил, напоил, уложил спать, после чего и позвонил в КГБ. Радченко добавили три года за побег.

Узнав от надежных людей эти важные новости, Гриша Бергер крепко стал размышлять. Сто тысяч, казавшиеся в Совдепии чудовищным богатством, здесь, в Швейцарии, весили явно меньше. По уровню жизни Гриша недалеко ушел от консьержа Густава, старого никчемного алкоголика, служившего в доме, где Бергер снимал апартамент. В конце концов сейф с бриллиантами Радченко был откупорен и несколько небольших камней оттуда взяты – они поправили Гришины финансы. Снова зажил Гриша тихо и тепло, изобретя себе прекрасный отдых в виде экскурсий в Голландию, где свободно покупал он и курил крепчайшую дурь.

Вдруг новости из Москвы понеслись бурным потоком. Одного за другим, в порядке живой очереди, закопали там нескольких престарелых вождей. Грянула перестройка. Все чаще Бергер видел на улицах Женевы бывших соотечественников. Угрюмые и нелепо одетые, они смотрелись дикарями. По-немецки все они знали только «хенде хох», по-французски – «же не манж па сис жур» (снова привет великому Остапу). Тем не менее бумажники их были плотно набиты, и в Швейцарии они хотели двух вещей – купить швейцарские часы и открыть счет в швейцарском банке.

Гриша понял, что Клондайк преследует его. Он открыл контору, набрал шустрых помощников и затеял бизнес, обогащая русских визитеров консультациями относительно отличий инвестиционных банков от сберегательных и расчетных карт от кредитных. Через год он уже процветал, а потом очередная новость сразила его наповал. Радченко вновь пытался бежать, его снова изловили и снова довесили три года к сроку. Это судьба, понял Гриша, забрал себе радченковские деньги, перепоручил бизнес шустрым помощникам и стал осваивать волшебную стезю европейского плейбоя. Снобы Лазурного Берега Франции часто могли видеть его белоснежный «Порше Каррера», в который месье Бергер подсаживал девочек, чтобы прокатить их с ревом в ту же Голландию (шесть часов бешеной езды по автобанам), где он практиковал все чаще не только раскуривание гашиша, но и употребление входящего в моду ЛСД, или «кислоты».

Все было как в сказке, пока однажды в дверь его, Гришиной, женевской квартиры не позвонили. На пороге он увидел глубокого старика с ужасным изможденным лицом цвета дна немытой пепельницы и глубоко запавшими строгими глазами.

– Узнаешь? – спросил старик в стиле Доцента из популярного фильма и в этом же стиле громко продул зуб. Зубов, правда, не было у него, и волос тоже.

– Узнаю, – коротко ответил Бергер и впустил Радченко в свою квартиру.

Оказалось, перестройка облагодетельствовала не только швейцарского юриста, но и сибирского зэка. Однажды его вызвали в спецчасть и коротко объяснили, что теперь в Российской Федерации купля-продажа валюты преступлением не считается. За что же я сижу, удивился Радченко. За побег, ответили ему. А теперь – иди. Как говорится, свободен…

Гриша тут оказался на высоте. Мгновенно он проплатил курс лечения в фешенебельном бернском санатории, включая диетолога, массажиста, дантиста, солярий и так далее. Пока Радченко приходил в себя, был продан и «Порше», и квартира в Цюрихе. Гриша рассчитался полностью, до последнего доллара, включая проценты с депозитов, – и остался ни с чем. Была еще контора консультаций, но шустрые помощники оказались в итоге не столь шустры и постепенно завалили дело, пока Гриша дрейфовал по странам Бенилюкса в марихуановом дыму. Расплодившиеся вокруг конкуренты из числа эмигрантов пятой волны забили в гробик его бизнеса последние гвозди.

Радченко, получив деньги, заплатил за второй курс лечения в том же санатории, а потом и за третий. Медсестры заведения, все как одна пожилые строгие фрау, уже не пугались при виде изысканных татуировок, покрывавших изможденную плоть лагерного ветерана. Все наколки Радченко предполагал впоследствии выжечь лазером и оставить только свою любимую – два кораблика на руке, выше запястья. Каждый кораблик символизировал одну попытку побега. По выходным Радченко покидал санаторий – он полюбил поездки на такси до Амстердама, где выкуривал в кафе-шопе сладкий джойнт, а потом бродил по району красных фонарей. Там он и умер – менее чем через три месяца после выхода из лагеря. Вероятно, от передозировки счастья.

Где хранились его деньги – осталось тайной.

От такой космической несправедливости Гриша Бергер впал в тяжелейшую депрессию и заторчал на «кислоте». Он стал пробавляться случайными заработками, по полгода пропадая в том же Амстердаме. Потом знакомые научили его легкому и простому способу разбогатеть: «кислоту» можно было не только употреблять самому, но и возить на продажу в ту же Россию.

Гриша купил товар, взял билет на теплоход до Питера и вернулся на родину.

Родина встретила блудного сына суровыми объятиями: его взяли на третий день.

3

– Ну, и как она тебе? – спросил я.

– Кто, пардон?

– Родина. После стольких лет разлуки.

Гриша пожал плечами.

– Не скажу, что полное шайзе. Что-то понравилось, что-то нет. Сложно ответить вот так сразу… К тому же я все время под кайфом был, пока не арестовали. Говорят, – вдруг оживился Гриша, – я самое интересное не застал! А правда, что танки один раз даже в Москву приехали и по Кремлю стреляли?

– Не один, а два раза, – благодушно поправил я, извлекая подаренный Фролом сверток с чайной заваркой. – И не по Кремлю. По Белому дому. Это большая разница. Очень большая. Чифирнем?

– Благодарствую, – покачал Гриша головой. – Кофеин – лоу-класс драг.

– А я люблю. Бодрит, знаешь ли… К тому же под рукой все равно нет другого яда.

– Кстати… – Гриша помедлил. – Меня вот что интересует… А кого здесь все-таки повесили?

– Повесили? – удивился я. – Кого повесили?

– Ну, если дошло до того, что танки приехали аж в Москву, виновников потом обязательно должны были повесить…

Я улыбнулся, но вдруг понял, что Гриша, в общем, прав, и мрачно ответил:

– Никого тут не повесили. За все годы перестройки. Поставили все с ног на голову, потом с головы на ноги, три раза ограбили, пять раз кинули, десять раз обманули – но не повесили никого. Ни единого человека. Не отрубили головы, не посадили на кол, не вырвали ноздри, не четвертовали, не колесовали, не расстреляли…

Маленький швейцарец устроился поудобнее – с невероятно заинтересованным видом.

– Мон дье, кто же за все это ответил?

– Никто.

– Так не бывает, – убежденно сказал швейцарско-подданный. – Вот, например, немцы с большой помпой судили Хонеккера. Чехи объявили коммунистов вне закона. Болгары устроили в Мавзолее Георгия Димитрова общественный туалет. Румыны казнили Чаушеску вместе с женой. А как было тут?

– Никак, – ответил я.

– А высшие партийные бонзы? – не унимался маленький Гриша. – Фюреры? Партайгеноссен? ЦК КПСС? Идеологи? Что стало с ними?

– Ну не будут же они вешать и расстреливать друг друга. Зачем? Они сели и тихо договорились. Сейчас у каждого свой банк. Как банковали, так и банкуют. Так что ЦК КПСС жив. И прекрасно себя чувствует…

Я подул в кружку и сделал шумный долгий глоток. Горечь убогого пенитенциарного кайфа вдруг умилила меня и опечалила. Сильно застучало сердце. Чуть расфокусировалось зрение. Я поморщился и глотнул еще раз.