Текст книги "Сажайте, и вырастет"

– Тебя что, бьют?

– Нет, конечно, – ответил тот, и все морщины на его лице пришли в движение.

– У тебя такой вид, как будто ты плакал…

– Здесь ты, пожалуй, прав, майн камераде.

– Чифир будешь?

– Спасибо, воздержусь. Как ты можешь употреблять это шайзе?

– Другого кайфа нет.

– Ах, шер ами, знал бы ты, как продают в Европе кайф! – мечтательно высказался мой сосед. – Свободно! В ассортименте! Заходишь в кафе-шоп, а там за прилавком стоит умный взрослый дядя, а перед ним – три десятка уже забитых гильз, и он проникновенно вопрошает: «Вот ду ю вонт, фрэнд?» Что ты хочешь? Они там все любят по-английски говорить. А я всегда отвечал: «Ай вонт ту флай, фрэнд!» Я хочу улететь! И он протягивает мне самый жирный, туго забитый джойнт и смеется: «Спешиэл фор ю, фрэнд!» Я отхожу в дальний угол, сажусь на диванчик и раскуриваюсь – медленно, со вкусом, с осознанием правильности всего происходящего… И действительно улетаю, ту флай, риэли… Как объяснить тебе все это?

Мне стало противно, и я сказал:

– Не надо объяснять. Яды – это те же тюрьмы. Здесь все ясно. Лучше скажи, почему тебя бьют.

– Не бьют, – отмахнулся Гриша. – Зачем им меня бить? Я все им сказал. Я сдал всех. Я – не дурак, я бывший советский адвокат, я понимаю всё происходящее. Меня взяли с килограммом гашиша и тремя тысячами таблеток экстази. С поличным.

– Достоевский утверждал, что наименее удачливые преступники – это интеллигенты.

Гриша жалко улыбнулся.

– Мне светит двенадцать лет лишения свободы в русской системе, а она ужасна, я это знаю, я видел, я не стану тебе врать, мон шер… Она убьет меня, это совершенно ясно… И я написал чистосердечное признание! С одним условием – до конца следствия и на период судебного процесса я останусь здесь, в «Лефортово». Не поеду в другую тюрьму. Я ненавижу русские тюрьмы. Поверь, я повидал их немало. Я везде побывал. И проникся. И не желаю туда ехать. Там – страшно. Вонь, грязь, ужасные уголовные рожи, теснота, болезни, голод… Ад! Ад для дураков!

5

Неожиданно снова загремел замок. В дверном проеме появился силуэт человека в коричневом пиджаке, розовой рубахе и сером галстуке. Незначительное лицо отягощала печать утомления.

– Здравствуйте, товарищи, – произнес он официальным тоном. – Я прокурор по надзору. Жалобы, претензии есть?

– Нет, – ответил я, хорошо различая все тюрьмы прокурора. Его шея маялась в тюрьме галстучного узла, обширный покатый живот – в тюрьме ремня. Багровый нос прокурора и щеки, покрытые сеткой сосудов, прямо указывали на тюрьму пристрастия к алкоголю, а унылый, нелюбопытный взгляд, равнодушно скользящий по мне и Грише, свидетельствовал о том, что сам род занятий чиновника, его работа, его способ добыть свой хлеб – тяготят его, надоели, обрыдли и тоже воспринимаются как тюрьма.

Выслушав ответ, он немедленно повернулся и ушел – намертво засевший внутри своих собственных тюрем, неэнергичный, усталый человек.

Глава 26

1

– Наконец-то! – удовлетворенно произнес капитан Свинец и улыбнулся. Жизнерадостно, по-весеннему. – Наконец-то! Что характерно, я всегда в тебя верил! Я знал, что ты однажды мне все расскажешь. Ты поступил правильно. Молчать – не в твоих интересах…

Я уныло курил, размышляя о том, что со стороны смотрюсь в полном соответствии с ситуацией, так, как надо, с ног до головы: бледный, худой, с остановившимся потухшим взглядом, в несвежем спортивном костюме, в кроссовках без шнурков. Жалкий тюремный сиделец. Запутавший сам себя, изолгавшийся, бездарный, переоценивший свои силы глупец.

– Наверное, тебя удивляет, – продолжал довольный сыщик, неторопливо прохаживаясь по кабинету, – что я так упорно, целых уже полгода, пытаюсь вытащить из тебя то, что мне нужно. Объяснение – простое. Вместе с этим, как его, Фефероновым…

– Фарафоновым.

– Да. Так вот, – Свинец помедлил, – вместе с ним убит сотрудник милиции. Офицер. Мало того – мой хороший знакомый. Боевой товарищ… А это, как ты сам понимаешь, сразу превращает ординарное уголовное дело – в принципиальное уголовное дело! Которое должно быть раскрыто во что бы то ни стало… И оно будет раскрыто!

Капитан аккуратно упрятал в карман блокнот, куда записал названную мной фамилию, и снова стал ходить взад и вперед – массивный и внушительный, словно концертный рояль.

Первоклассный темно-синий костюм тонкой шерсти сидел на нем как влитой. Белоснежная рубаха туго обтягивала грудь. Идеально выбритые щеки глянцево отсвечивали. Резкий, свежий запах дорогостоящей туалетной воды щекотал мои ноздри, вызывал в памяти воспоминания о лучших временах – о тех днях, когда ловкий и удачливый делец Андрюха, шикарно одетый и сладко пахнущий, проворачивал головокружительные миллионные сделки, наслаждаясь полнотой жизни.

– Кстати, как тебе мой костюмчик? – самодовольно спросил человек из МУРа, проследив направление моего взгляда.

– Вполне, – выдавил я негромко.

Свинец присел на угол стола. Деревянное изделие тонко заскрипело.

– Тогда, в августе, в первую нашу встречу, ты, наверное, всерьез подумал, что я ничего не понимаю в одежде, да?

Я пожал плечами.

– Мне пришлось тебя обмануть, – признался квадратный капитан и обаятельно подмигнул. – Я специально арендовал те кожаные джинсы. У двоюродного брата. Они, я знаю, тебе понравились. Хорошие штаны. Практичные… Мне важно было убедиться, что ты действительно тот, за кого себя выдаешь. Так что, как видишь, не ты один такой лихой обманщик!

– А с чего вы взяли, что я обманщик? – вяло возразил я, чувствуя, что мои щеки горят, словно от сильных пощечин.

– Это написано на твоем лбу, – деловито сообщил Свинец. – Крупно. Ты ведь думаешь, что лучше всех. Что ты – самый умный и хитрый. Чемпион. Но, между нами, в чемпионы тебе пока рано…

Квадратный капитан вальяжным жестом запустил ладонь за борт пиджака, достал плоский, отсвечивающий желтым – очевидно, золотой – портсигар, извлек оттуда сигарету «Кэптэн Блэк» и закурил, вежливо выпустив дым в сторону.

– Вашего брата, – похвалился он, – мне приходится вязать почти каждый день. Только за последний месяц я повязал пятерых. Все – бандиты, убийцы, аферюги и воры. И у каждого, что характерно, имеется своя потайная квартирка. От жен прятаться. Или от милиции. А в этих квартирках – чего только нет! – На круглом лице сотрудника МУРа появилось мечтательное выражение. – Телевизоры, компьютеры, стереовидео, факсы-ксероксы, шмотки всевозможные, часики, золотишко… Наркота тоже, гашиш, кокаин, таблеточки для возбуждения девочек, кислота, амфетамины и так далее… И – деньги. В мешках, в коробках, в пакетах, в чемоданах, в наволочках от подушек… Килограммы!

Я испытал стыд. Примерно такая же квартирка когда-то имелась у веселого богатого Андрюхи.

В этот момент на край раскрытой форточки прыгнул коричневый воробей. Он мелодично выкрикнул что-то, затрещал крыльями и исчез. Мессидж получился понятным: на дворе весна, солнце, воздух, зачем вы тут сидите, в пыли и полумраке? Спешите жить, двигаться, наслаждаться!

– …Если я вяжу очередного гада, – с заметным удовольствием продолжал Свинец, – то первым делом выясняю именно адресочек потайной квартирки. Ключи от нее – всегда лежат у гада в кармане. Так лежат, чтобы жена не нашла. Или – в машине спрятаны. В общем с одеждой и карманной наличностью, поверь, у меня всё в порядке…

– Грабь награбленное? – спросил я.

– Ну, можно и так сказать, – легко согласился капитан. – Между нами: я человек небрезгливый и нестеснительный. И цену себе – знаю. У меня восемь раскрытых убийств. Трижды был в Чечне. Имею два ранения. В награду моя страна дала мне железную медальку и две маленькие звездочки на погоны. И немножко денег. В общей сумме хватит как раз на пару таких вот ботинок…

Коротким крепким пальцем Свинец указал на свою сверкающую модельную обувь, и его лицо вдруг отвердело, стало суровым, очень мужским, как бы от застарелого, глубоко скрываемого чувства протеста против несправедливости. Он продолжил:

– Ты ведь сильных людей уважаешь, да? И сам себя считаешь сильным. Угадал? Вот Наполеон, сильный парень, сказал как-то: народ, не желающий кормить свою армию, будет кормить чужую. Ты согласен с Наполеоном?

– Да, – прошептал я.

– Молодец, – похвалил сыщик. – И с ментами так же! Не хотите кормить милицию – будете кормить бандитов… Но лично я не хочу, чтобы граждане моей страны кормили бандитов… Что характерно, я не в обиде на страну. Я ее люблю. Это – моя страна. Когда-то она дала мне пистолет и удостоверение. Малый джентльменский набор! Его мне, в общем, достаточно…

Под потолком медленно летала крупная сонная муха, закладывая виражи, смысл которых был понятен ей одной.

В кабинете и в коридорах, во всех помещениях тюрьмы и за ее пределами – везде царила весна. Даже конвоир, который сегодня привел меня на допрос, выглядел оживленным, блестел глазами и обыскивал меня без особого усердия, думая в этот момент явно не о своих прямых обязанностях, а исключительно о планах на сегодняшний вечер.

– Ты не грусти, ладно? – Свинец хлопнул меня по плечу. Рука его была тяжела и крепка. – И не воображай себе, что ты какой-нибудь иуда или что-то в этом роде… Ведь он тебя подвел, крепко подвел, этот ловкач! Он подсунул тебе паленый документик! Не просто паленый – горячий, жареный! Честно говоря, я не ожидал, что ты будешь покрывать такого недобросовестного ублюдка. А ты – упирался целых полгода, дружок! Да какие полгода, больше! Сколько ты уже сидишь?

– Восемь месяцев, – выдавил я.

– Это немало. Хотя – не срок… Зачем же ты аж целых восемь месяцев мне нервы портил? Зачем? Время тянул, хитрил… Зачем, а? Хотел поиграть в Штирлица?

Я промолчал. Разговаривать не хотелось. Трюк с переодеванием поразил меня. Я был обманут. Талантливо и ловко. Непринужденно и профессионально. На таком уровне, которого мне, пожалуй, не достичь.

– А я, – задумчиво произнес капитан, – грешным делом, подумал, что пора за тебя просить, переводить тебя в «Матроску», в ад для дураков…

– Куда? – переспросил я, цепенея.

– В ад для дураков. Что, не слышал такого выражения?

– Нет, – соврал я, ощущая в голове звон и вспоминая сморщенное личико маленького Гриши Бергера. Сыщик помолчал.

– Кстати, ты извини, но с подследственными я всегда разговариваю только стоя.

– Я заметил.

– И хорошо. Тем самым я демонстрирую людям свое к ним уважение, и вообще… мне так удобнее работать.

– Значит, – робко спросил я, прокашлявшись, – мне можно рассчитывать на то, что я останусь здесь? В «Лефортово»?

– Вполне, – заверил меня Свинец. – Во всяком случае, на период предварительного следствия по твоему ДЕЛУ. А дальше – видно будет… Ладно, – он ловко поддернул манжет рубахи и посмотрел на часы – очевидно, золотые. – Мне пора. Свидание. Женщина ждет.

– Третий размер груди, да? – спросил я сразу. – Блондинка?

Свинец ухмыльнулся.

– Именно так! Что характерно, блондинки с третьим номером груди поголовно обожают вооруженных мужиков в хороших костюмах.

– Ничего удивительного, – пробормотал я. – Если бы я был блондинкой, я поступал бы так же.

Капитан засмеялся. Издал череду весенних, апрельских мужских звуков. Так победно хохочет самец, настигая понравившуюся самку.

Я ощутил острую зависть.

– Значит, ты понимаешь логику жизни! – провозгласил сыщик.

– Пытаюсь…

Воробей вернулся, и не один, а в компании двух товарищей. Отчаянное чириканье взъерошенных крылатых хулиганов заполнило всю комнату. Озорно сощурившись, Свинец щелчком пальцев запустил в птиц окурок. Те в панике ретировались.

В дверь постучали.

– Заходи! – басом выкрикнул возбужденный весной сыщик.

2

На носу Хватова сидели новенькие очки. Их стекла отразили яркий заоконный свет.

– Уже прощаемся, – сообщил Свинец. – Расстаемся, что характерно, почти друзьями. Ведь так, Андрей?

Я проделал неопределенно-колебательное движение плечами и шеей, что можно было истолковать и как согласие, и наоборот. Человек из МУРа еще раз хлопнул меня по плечу и направился к выходу.

– И все равно твой галстук не подходит к рубахе! – сказал я в его квадратную спину. – А ботинки с такими носами уже два года как вышли из тренда!

Никогда нельзя оставлять за оппонентом последнее слово.

Свинец медленно обернулся. На его лице появилось выражение обиды. Он осуждающе покачал головой, сунул руки в карманы штанов и вышел прочь.

Я опустил глаза. Голова кружилась. Именно в такой день – солнечный, свежий – и сдаются, очевидно, самые закоренелые преступники. Настоящая жизнь вторгается к ним, в их уши, ноздри и глаза, яркими красками, резкими звуками, запахами сырости, прели, талой воды, в смеси с дорогостоящими парфюмерными ароматами тех, кто приходит их допрашивать, но после возвращается на свободу, в апрель, туда, где капает с крыш, где все улыбаются, где блондинки охотятся за чемпионами.

Преступники же, расколовшись и сдав своих сообщников, остаются гнить в затхлых казематах, скрипят зубами, завидуют и мечтают победить тюрьму хоть каким-нибудь способом.

Весь март весна проникала в мою камеру и в меня, постепенно, исподволь – желтыми солнечными лучами, голосами птиц, влажным дыханием теплого ветра. Выходя в прогулочный дворик, я не мог заставить себя начать свой обязательный бег – подолгу стоял, запрокинув голову, и смотрел на небо: тяжелое, ярко-синее, заполненное бесформенными, рыхлыми облаками, то палевыми, то матово-бирюзовыми, то жемчужно-фиолетовыми. Они казались мне оперением огромной, всесильной птицы счастья, прилетевшей в мой город. Но не ко мне лично. Не ко мне.

3

Уязвленный поражением от капитана, я решил уравновесить ситуацию немедленной победой над следователем.

На последних допросах в марте я достиг небывалого успеха. Когда Хватов в очередной раз раскрывал пухлое ДЕЛО, я уже прочитывал целые абзацы – вмиг улавливая смысл.

Теперь мне было известно, что по ДЕЛУ проходят кроме меня еще четверо, один находится в розыске.

Я узнал, что из четверых трое – сидят, как и я, в изоляторе, а один – пребывает под подпиской о невыезде. Трое сидящих (включая министра) – показаний не дают; зато тот, кто ходит на допросы из теплого, сытого дома, чистосердечно сознался. Именно на его показаниях построено все обвинение.

Много полезного удалось мне вытащить из толстого серого тома. Я знал, что следствие вот-вот будет окончено, что доказательная база в целом сформирована, что я – не главный обвиняемый, а прохожу лишь по одному из эпизодов. Сумма украденного из государственной казны приближалась к пятидесяти миллиардам рублей. Из них с моим участием украдено шесть миллиардов – примерно полтора миллиона американских долларов.

Я знал и подробности. Я прочел десятки листов. Я научился. Победа пришла, как только я усовершенствовал свой метод. Изготовив из хлеба клей, я бритвенным лезвием вырезал из первой попавшейся книги два десятка полосок с целыми строками текста и наклеил их на бумагу. Документ, который у меня получился, в точности имитировал лист ДЕЛА. Он имел тот же размер, ту же длину строк, ту же величину букв и примерно такое же межстрочное расстояние. На изготовление тренажера ушла неделя.

Гриша – как и предыдущие два моих соседа – вовсю злоупотреблял сном и раньше десяти утра не выходил из царства Морфея. Я же, помня, что Бог христиан заповедовал бодрствовать, просыпался в шесть часов. Потом садился спиной к двери, доставал свои приспособления и мастерил потихоньку.

В первый же день контролер, наблюдая в глазок, заметил, что клиент занят чем-то важным, открыл «амбразуру» и прямо спросил:

– Чем вы занимаетесь?

– Конспектирую Уголовно-процессуальный кодекс, гражданин начальник! – отрапортовал я.

Вертухай недоверчиво кашлянул и закрыл «кормушку».

Хлебный клей я делал прямо в своем рту. Лезвие – выломал из бритвенного станка.

– …Как здоровье, Степан Михалыч? – спросил я Хватова. – Враги всё бибикают?

– Еще как, – в тон ответил следователь, садясь за стол и подключая свою технику. – На той неделе пришлось к врачу идти…

– И что врач?

Бледный, здорово похудевший рязанский дядя грустно хмыкнул:

– Посоветовал, это самое, больше гулять. На свежем воздухе…

Несколько минут мы обменивались ничего не значащими репликами. Я ждал.

Но Хватов обескуражил меня. Он вообще не стал доставать ДЕЛО из сумки. Когда ему всё же понадобилось туда заглянуть, он, пряча глаза, вытащил объемистую папку лишь на несколько секунд; потом, спохватившись, не стал убирать обратно, а оставил на столе – но закрытую. При этом он выдал себя всей позой тела, суммой мелких движений – тем, что старательно смотрел мимо меня, и тем, что захлопнул том небрежно, даже лихо, и тем, что поторопился сразу уткнуться в свою клавиатуру.

Узнать о моих тренировках, о том, что я пытаюсь прочесть ДЕЛО, он мог только из одного источника. С ужасом я предположил, что мой сосед, адвокат-наркокурьер, маленький Гриша Бергер, является осведомителем.

Когда Хватов вновь торопливо захлопнул ДЕЛО и даже значительно пристукнул сверху ладонью, глядя при этом мимо меня, я вспомнил про «ад для дураков», сопоставил одно с другим и осознал, что Гриша – стукач. И решил, что немедленно по приходу в камеру ударю его. Кулаком. В лицо. Несколько раз.

В принципе такой радикальный поступок грозил мне тремя вариантами: во-первых, карцером, во-вторых, гарантированным переездом от тихого, интеллигентного Гриши к каким-нибудь идиотам, а в-третьих, новой статьей обвинения, лишним годом к сроку. Правда, этот год я уже почти отсидел. Перспектива карцера меня не пугала. Но вот съехать от такого комфортного соседа, как европеец Гриша… Сменить обстановку на худшую я не желал. И легко отказался от идеи физического насилия над ссученным гражданином Швейцарии.

Значит, понял я, если Гриша – осведомитель, то и вся его алмазная история – фуфло. Не было никаких разрезов на ноге. Не было отважного героя Радченко и его забега по тундре. Может быть, и Швейцарии не было, да и самого Гриши Бергера тоже.

4

Вернувшись в каземат, я застал стукача за чтением прессы. Гриша был так мал, что из-за краев развернутого газетного листа торчали только его сжимающие бумагу крошечные розовые пальчики, а также ступни ног – в подаренных мною шерстяных носках. Зрелище этих крупной деревенской вязки носков, их переслала жена, вдруг привело меня в ярость.

Я мог бы раздавить гада одной рукой. Придушить. Сломать хребет. А как еще поступают с гадами? Но мне удалось сдержать себя. С помощью Андрюхи. «Не горячись, – посоветовал он, возникая сбоку. – Вспомни, как учил великий обманщик Макиавелли: “Никогда не поступайте сообразно самому первому движению души, ибо оно – самое благородное”».

– Что пишут, Григорий? – елейным голосом осведомился я.

– Читаю программу телепередач, – благожелательно откликнулся швейцарский наркокурьер.

– Сплошные криминальные новости, угадал?

– Ты прав. Есть даже шоу под названием «Чистосердечное признание».

– Да, – буркнул я. – Эта тематика тебе близка…

Ссученный месье отложил газету.

– Ты, наверное, меня презираешь, да?

– За что?

– За мое чистосердечное признание.

– До твоего признания мне нет никакого дела, – ответил я довольно грубо.

«А было ли оно, это признание? – пролетела мысль, злая, горячая. – А не пнуть ли его ногой прямо сейчас?»

– У меня почти пятнадцать лет адвокатского опыта, – очень тихо, извиняющимся тоном произнес Гриша. – Знаешь, наверное, старую уголовную поговорку: чистосердечное признание облегчает наказание, но удлиняет срок?

«В прошлый раз он сказал, что у него десять лет опыта, а теперь уже пятнадцать. Обман, все обман. Меня обманули. И там, и здесь. Меня обманул мой босс Михаил, обманул генерал Зуев, обманул сыщик Свинец. А теперь обманул и сосед по камере. Вдобавок я сам себя обманул. Будь проклят обман и обманщики, будь проклята ложь во всех ее видах!»

– Знаю, – прохрипел я. – Знаю эту поговорку.

– Так вот, она лжива.

– Возможно…

– Признавшись, – Гриша разглагольствовал шепотом, как бы преподнося откровение, – человек выбирает для себя самую простую дорогу. Психологически раскрепощается. Сбрасывает с души груз…

«Сейчас он начнет цитировать FМ Достоевского».

– Очистившись еще на стадии предварительного следствия, преступник легко проходит через болезненную процедуру суда и воспринимает наказание не как возмездие, а как начало новой жизни…

– На свободу – с чистой совестью, – процитировал я.

– Да! – горячо воскликнул стукачок. – Именно так! Разве свобода и чистая совесть – это не то, чего ищет каждый человек? Разве ты не ищешь себе свободы?

– Моя свобода всегда при мне, – ответил я. – Здесь, за решеткой, я так же свободен, как и там, с другой стороны. А совесть – это не кастрюля. Она не бывает чистой.

«Зачем, какого дьявола я обсуждаю вопросы совести с тюремной наседкой?»

– Хватит, Гриша, меня агитировать.

– Я не агитирую, – лучезарно улыбнулся стукач. – Я просто хочу тебе помочь.

«Ты уже помог. Еще как! Порушил все мои планы. Как мне теперь жить с тобой? Мне же придется смотреть тебе в глаза! Здороваться по утрам! Угощать сигаретами! Шутить! Как я буду сосуществовать под одной крышей с осведомителем? Как я буду есть с ним за одним столом? Как смогу терпеть присутствие гада?»

Но прошла минута, вторая – и я получил внятный ответ на свой вопрос. Дверная «амбразура» вдруг раскрылась.

– Рубанов! – позвали оттуда. – Рубанов здесь?

– Здесь.

– С вещами!

К третьему в своей жизни лаконичному и жестокому распоряжению я отнесся уже спокойно. Философски. Не как просветленный муж и не как борец с тюремной идеей, а как обыкновенный опытный арестант.

Да, я отчетливо ненавидел это «С вещами!» – оно бесцеремонно ломало мою повседневную жизнь, срывало с места и влекло куда-то дальше, вглубь тюрьмы, в неизвестное будущее; но вместе с этим я уже давно устал бояться неизвестности и встретил новый удар с долей здорового равнодушия. Современный арестант легко поддается дрессировке. Ему говорят: «Лицом к стене!» – и он мгновенно поворачивается в нужную позицию. Ему велят: «С вещами!» – и он послушно собирает бельишко. Ловко, споро, не совершая лишних движений.

Я приготовился в пять минут. Трусы, носки, книги, тетрадки уместились в один пакет. Продукты остались в распоряжении стукача. Памятуя о благородном жесте старых друзей, Фрола и Толстяка, я не взял ни чая, ни масла, ни курева – пусть все это напомнит гаду Грише обо мне, когда в камеру заедет новая жертва его коварства. Пусть. Я не жадный.

Матрас был свернут в трубу, увязан, баул застегнут. Осталось время для последнего разговора.

– Прощай, Гриша, – сказал я, садясь напротив швейцарца. – Я знаю, что ты стукач и сука. И я хочу, чтобы ты знал о том, что я это знаю. И всегда буду знать и помнить…

Гриша не удивился моим словам. Его взгляд сделался строгим и добрым, словно у школьного учителя. Подбородочек дернулся вбок и вперед.

– Прощай, Андрей, – спокойно ответил стукачок. – Встретимся на воле – кинешь в меня камень…

– Будь уверен, – предостерег я, – этот камень прилетит обязательно! Это будет такой камень – всем камням камень, ясно? Он прилетит, и еще как!

Гриша ничего не сказал.

– Как ты мог? – спросил я тихо. – Ты жрал мой хлеб, а потом ходил к ментам – и докладывал! Ты возвращался все время веселый и возбужденный! Потому что там тебе давали дозу! Угощали кайфом, да? Ты курил, или нюхал, или двигал по вене, или как там у вас наркоманов это называется! И – докладывал! Как ты мог?

– А что прикажешь делать, мон ами? – с чувством возразил Гриша. – Мне светит двенадцать лет. В этой стране у меня – ни родных, ни друзей. Как я выживу в аду для дураков? Мне скоро пятьдесят! Как я продержусь до конца срока? Кем я выйду? Беззубым стариком? Туберкулезником, инвалидом, импотентом? Тебе что, сильно навредила моя деятельность? Ты молодой. Выйдешь через три года. А мне что – гнить здесь до смерти?

– Как ты мог? – простонал я, игнорируя оправдательную тираду подлеца. – Как ты мог обмануть меня? Ведь я тебе – верил! А ты меня обманул! Я – тебе – верил! Делился с тобой последним! Переживал за тебя! Тер тебе в бане спину! Рассказывал о своих планах! А ты – докладывал! Как ты мог?

– Смог, – признался Гриша. – Взял – и смог. Это несложно…

Меня вывели. Без напоминания я повернулся лицом к стене. И разгадал ее. Понял. Я разоблачил эту стену – она есть та самая стена, в честь которой поименована кривая и узкая нью-йоркская улочка. Легендарная Уолл-стрит. Ею до сих пор бредят русские бизнесмены. Каждый второй мечтает о головокружительной коммерческой карьере, в финале ее – офис на улице имени стены, миллионы, сладкая жизнь, жена из отряда голливудских кинозвезд.

В действительности однажды мы имеем взамен миллионов и звезд с неба только деловитое, жестяное распоряжение: «Лицом к стене».

Лицом к стене – вот русский Уолл-стрит.

5

Вещи догнали меня на самом выходе, в комнате для шмона. Восемь месяцев назад здесь мне предложили раздвинуть ягодицы. Тогда я был новосел – теперь уезжал в неизвестность.

– Вам передача.

Внесли мешок. Выложили на стол пакеты с едой и одеждой. Сквозь пластик просвечивали яркие яблоки.

– Проверяйте и расписывайтесь.

Через час я покинул Специальный следственный изолятор номер один дробь один. Я был полностью снаряжен. Нагруженный чаем, сахаром, сигаретами, фруктами и бельем, я едва уместился в железной будке тюремного фургона. Камуфлированному конвоиру даже пришлось нажать на дверь, чтобы задвинуть засов – и оставить меня один на один с вещами, собранными моей женщиной для того, чтобы я выжил, спасся. Осталось выполнить задуманное. Выжить, спастись. И даже, может быть, отвоевать свободу.