Текст книги "Сажайте, и вырастет"

– Двадцать минут, – сказал я деревянным голосом, злясь на себя.

Хватов получил новый повод думать обо мне как о лживом подонке. А ведь я хотел казаться самым честным.

Собрав свою пыточную машину – ноутбук, принтер, провода, – следователь вышел, не попрощавшись.

Лоер немедленно сел на его место, ловко поддернув прекрасно выглаженные шерстяные брюки. У этого парня все налажено, в очередной раз подумал я с завистью. Есть и ботинки зимние, и перчатки, и теплый пиджак. Едва наступили холода, как он уже одет по сезону и со вкусом. Все куплено и подогнано по фигуре заранее. Он всего лишь начинающий адвокат, вряд ли делает и тысячу в месяц. А вот я – делал совсем недавно аж пятьдесят тысяч, но никогда не имел таких отличных зимних ботинок, подбитых маленькими стальными подковками, и таких перчаток, на вид чрезвычайно удобных, мягкой светло-коричневой кожи. Где бы я нашел время для походов по магазинам? Зачем вообще нужна зимняя одежда, если ты живешь и работаешь в городе, и у тебя есть автомобиль? Первый автомобиль я имел в двадцать лет, а зимние ботинки – только в двадцать четыре.

Едва дверь закрылась, я жестом показал Рыжему, чтобы он приготовил все нужное. Поспешно, но и с некоторой особой легкостью жестов, свойственной людям, не знакомым с физическим трудом, адвокат положил на стол свой портфель, извлек из него пачку бумаги и два толстых фломастера. Портфель остался раскрытым. Половину бумажной стопки я тут же пододвинул к себе. Сиплым шепотом, наклонив голову, произнес:

– Я тут явно засиделся. Мне пора двигать домой. Я намерен действовать. Мне нужно вот это…

Изобразив на первом листе слово «информация», я показал лоеру, отложил бумагу в сторону, тут же схватил второй лист, размашисто начеркал «Миша Мороз».

– Мне нужны новости – отсюда.

На третьем листе появилось: «линия поведения».

– Мы не можем просто так сидеть и ждать, не зная, правильно ли это…

Понимающе кивая, адвокат спросил, тоже очень тихо:

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Я задумался. Начертил.

– Что ты скажешь об этом варианте?

– Глупо, – шепотом, с выразительной гримасой ответил адвокат, положив локти на стол и сложив перед лицом белые, с ухоженными ногтями ладони.

– А если так?

– Это невозможно.

– А так?

– Нерационально.

– Подключим вот этих?

– Не поможет. Эффективность нулевая. Знаю по опыту.

– Тогда мы вот так.

Лоер схватил свой фломастер и тоже прибегнул к помощи бумаги.

– А они вот так.

– Согласен. Но мы отыграем в эту сторону…:

– Нам ответят вот так. Пошлют сюда.

– Не пошлют!

– Еще как пошлют! И если это произойдет, тогда тебе… Адвокат с явным наслаждением изобразил краткое шестибуквенное слово, обозначающее полный и окончательный крах всего на свете. Я громко и выразительно выругался во все углы кабинета. Пусть послушают, что я о них думаю!

Пришлось прерваться и тщательно уничтожить использованную бумагу. Каждый лист был разорван не менее чем на тридцать две части. Энергично действуя, в четыре руки, я и Рыжий произвели целую кучу бесформенного мусора, перемешали ее и торопливо, но аккуратно загрузили в портфель. Когда один маленький кусочек вдруг выскочил из моей руки и упал, неряшливо планируя, под стол – я не поленился нагнуться, пошарить по пыльному линолеуму и отыскать пропажу.

Я не дам им даже маленького шанса. Не предоставлю ни одного бита информации. Они не вытащат из меня ни единой буквы! Сам же я получу от них абсолютно всё, что мне нужно.

– Хорошо, – продолжил я. – Забудем. Свяжись вот с этим человеком…

– Он не отвечает на мои звонки.

– Тогда вот с ним.

– Этот сказал, что сделает все возможное, чтобы тебе помочь, но не в ближайшее время.

– Так и сказал? «Помогу, но не в ближайшее время»?

– Да.

– Скотина…

Лоер сурово вздохнул:

– Послушай, я давно уже всех обзвонил. Мы двигаемся по кругу…

Я раздраженно отмахнулся.

– Свяжись тогда… Свяжись… Тогда найди… Сейчас, скажу… Дай подумать.

– Думай, – кивнул Рыжий.

Мне вдруг показалось, что он почти индифферентен. Я разозлился. Адвокат тоже обязан напрячь мозги! Разве защитник не должен изо всех сил искать путей к спасению клиента? Может быть, мне следует взять его за шиворот, сильно тряхануть и прорычать классическую фразу из гангстерского муви, что-нибудь традиционное: «вытащи меня отсюда!», «мне плевать, как ты это сделаешь!» или «ты мне стоишь кучу денег!» – какую-то простую сентенцию, выкрикиваемую обычно разъяренным, в отличном галстуке, мафиозой, загремевшим в тюрьму, и при этом он еще обязательно хватает своего адвоката за грудки…

В конце концов я аккуратно начертил несколько слов, выражающих мучающую меня идею, поставил большой, выпуклый знак вопроса и поднес к глазам Максима надпись: «За что тебе платят деньги?»

Лоер опустил глаза. И тут же изобразил ответ. Почерк его мне нравился – быстрый, понятный и удобный глазу. «Мне уже давно не платят».

– Четыре месяца, – уточнил он вслух и для более четкого понимания этой новости показал четыре пальца.

Я замер в изумлении.

– Почему ты сразу не сказал?

– А зачем тебя нервировать? Не волнуйся, всё образуется…

– Позвони вот сюда, – мой фломастер снова побежал вперед, – или вот сюда…

Рыжий запечалился.

– Там и там только обещают.

– Тогда – к этим людям… они заплатят, обязательно…

– Не нервничай.

– Что значит «не нервничай»? – меня опять понесло. В груди появилось сильное, сродни электрическому, жжение. Я выдвинул вперед челюсть. – Ты же не станешь работать за бесплатно!

– Что-нибудь придумаем. Я еще раз обзвоню всех и в следующий раз…

– А он, этот следующий раз – будет?

Я хотел усмехнуться, горько и сурово, как настоящий арестант. Как бывалый постоялец политической тюрьмы. Как подлинно просветленный муж. Но снаружи, вероятно, все выглядело очень жалко и криво, потому что Максим Штейн бросил на меня полный грусти соболезнующий взгляд.

– Будет! – произнес он очень тихо, однако с удивившей меня твердостью и сжал губы в нитку. – Я приду на следующей неделе. Обязательно.

Я брезгливо поморщился:

– Зачем тебе это надо? Ты занимаешься благотворительностью, да? Мне ни к чему одолжения и благородные жесты. Мне от этого только хуже. Если мне делают одолжение, я потом плохо сплю.

– Оставим эту тему. – Рыжий встал. – У тебя должен быть кто-то, кто приходит и смотрит на тебя, кто видит твое состояние. Это тюрьма, в конце концов! Если сейчас я брошу твое ДЕЛО, то перестану себя уважать…

– Не люблю пафосные фразы! – ответил я, несомый по волнам отчаяния. – И не хочу участвовать в игрищах благородных д’Артаньянов! Всякий труд должен быть соответствующим образом оплачен! А сейчас я этого обеспечить не могу. Всё. Ты не будешь больше сюда ходить.

– Я приду, Андрей. Обязательно приду.

– А как я с тобой рассчитаюсь?

– Решим после. Когда выйдешь.

– Не могу этого обещать.

– И не надо. Поверь, в том, что я к тебе хожу за бесплатно, есть мой личный интерес.

– Какой? Лоер улыбнулся.

– Не скажу. Может быть, позже…

– Это еще почему?

Рыжий принялся аккуратно натягивать свою удобнейшую дубленку.

– Потому что я тебя очень уважаю, Андрей. И хочу что-то для тебя сделать. Просто так. Помочь. Ты скоро вылезешь из этой дыры, поверь. И тогда сможешь быть мне полезен.

– Скоро? – Я тоже встал. – Это как?

– Ну, года через полтора. Максимум – два…

– Два года! – вскричал я. – Это называется скоро, да?

– В твоей ситуации – отличный результат. Да, кстати! – Адвокат протянул мне красивую узкую ладонь. – С Новым годом!

5

На прогулку я все-таки успел. Но бегать и прыгать расхотелось. На протяжении часа я уныло бродил из угла в угол дворика, сунув руки в карманы, и пытался справиться с волнением.

Рыжему заплатили авансом еще летом, в тот момент, когда и я, и мой босс гуляли на свободе. Теперь оказалось, что это были единственные полученные им деньги. Первые и последние. Босса давно выпустили, но он не выходит на связь и не оплачивает моего адвоката! И только что адвокат дал мне понять, что аванс давно отработан, а все его дальнейшие действия вызваны приступом альтруизма…

И это – теперь, именно в тот момент, когда я догадался, что до сих пор мне мешала победить тюрьму только глупая вера в глупые идеалы – в дружбу, порядочность или силу духа. Теперь, когда я решил, что настало время оттолкнуть романтические фантазии, поставить крест на планах, забыть про дорогого босса Михаила и заняться тем, что называется «спасать шкуру». Она хоть и облезлая, но своя. Именно теперь, когда мне требовались надежная связь с волей и надежные там люди, мой собственный адвокат заявляет, что ему не платят! Именно теперь, когда я решил организовать несколько статей в газетах, а также написать пару писем особо близким деловым знакомым с просьбами надавить на следствие, походатайствовать! Именно теперь, когда я осознал, что пора действовать самому, без оглядки на тех, кто меня предал, – меня предают еще раз, и собственный защитник предлагает мне мысленно готовить себя к двум годам тюрьмы! Как и что я должен сделать, чтобы спастись?

Вот Радченко, легендарный валютчик, был мне не чета. Он не забивал себе голову медитациями и чтением учебничков для тренировки внимания и памяти. Он немедленно завербовал своего адвоката и спасал себя сам, ни на кого не надеясь. Почему я не сделал так же?

– Сегодня не бежишь? – спросил меня Гриша.

– Не бегу.

Зачем бежать? Куда? Для чего? Все пошло наперекосяк. Планы рухнули. Прочитать как следует хотя бы страничку ДЕЛА я не могу. Босс сбежал. Вместе с ним исчезли мои деньги. Адвокат признался, что ходит ко мне бесплатно…

– Правильно, – бодро сказал швейцарскоподданный. – От них не убежишь. И от себя тоже.

Я вздрогнул. От волнения и злости мой внутренний монолог закончился произнесением фраз в полный голос.

– Это ты к чему? – спросил я, опустился на кулаки и стал наносить удары в пол.

Бить следует сильно, до появления острой боли. Это успокаивает нервы. Гриша помолчал.

– Пардон, – сказал он. – Я думаю о своем…

Глава 24

Каждый год тридцать первого декабря меня тянет назад, в Совдепию. К ее душещипательным гармошкам и влажным клубничным грядкам. К соевым конфетам, вареным картофелинам, плавленым сыркам, к свежевыглаженным пионерским галстукам, к сливочным пломбирам, к хрустящим лентам катушечных магнитофонов, к портретам улыбающихся ясноглазых космонавтов, к черно-белым телесериалам про бесстрашных разведчиков, к песенкам про Байкало-Амурскую магистраль. К промасленным шоферским телогреечкам, к крепленому винишку, к зачитанным до дыр журналам из колхозной библиотеки. К сырым солдатским портянкам, потертым прикладам караульных карабинов и дембельским альбомам.

К ощущению гордости за свою огромную, несуразную, ледяную, неловкую, перекошенную, хмельную, страшную и великую Родину.

Глупо мечтать о несбыточном. Я не вернусь в детство, никогда.

Но ведь я еще не старый. Даже – не взрослый. Мне только двадцать семь.

Я опытный, рациональный, серьезный. Я не бедный. Но – не взрослый! Мое детство где-то рядом, неподалеку, позади – на расстоянии двенадцати лет. Без усилий я способен вспомнить любую подробность, каждую мелочь, всякое минутное переживание прошлого.

Когда-нибудь я повзрослею, заматерею, ожесточусь, стану грубым и седым – тогда мальчишеские эмоции канут в глубину памяти. Но пока я не взрослый – я помню все.

Под радужным небом Совдепии не было более светлого и веселого дня, чем тридцать первое декабря. Не помпезные, расцвеченные флагами годовщины революции – именно Новый год, семейный, немного языческий, навсегда остался для меня самым лучшим и добрым праздником. Днем, когда граждане дружно и чистосердечно убеждают друг друга в том, что впереди всех ждет только хорошее. Но те годы – позади. Совдепия мертва. Мое детство прошло в стране, которой больше нет на карте, – в этом все дело.

Весь последний день старого года я и мой сосед почти не разговаривали. Праздник в тюрьме – не праздник, а скорее повод задуматься, скорректировать, что ли, свою самооценку; и мы печально размышляли, каждый о своем. Слушали радио.

В одиннадцать часов вечера я чифирнул. Гриша отказался. Он лег, отвернулся к стене и безмолвствовал. Возможно, вспоминал свои швейцарские похождения, поездки в Монте-Карло и Амстердам. Я не беспокоил его – до самой полуночи развлекался старыми, до последнего слова знакомыми песенками о любви, дружбе, о покорении земель, о моряках и летчиках, о геологах, шахтерах и прочих неувядаемых героях.

Пробили куранты.

С последним звуком кремлевского колокола я и Гриша услышали глухие удары. Справа и слева от нас, в соседних казематах, сидели люди – такие же, как и мы, особо опасные уголовные подследственные. Они поздравляли нас, барабаня кулаками в стены. И я – отстучал в ответ неистовую дробь.

– С Новым годом, Гриша!

– С Новым годом! – невесело ответил маленький швейцарец. – Чего тебе пожелать?

– А ничего не надо. У меня все есть.

– Может, удачи?

– Я в удачу не верю.

– Тогда – свободы.

– Моя свобода всегда при мне.

По случаю праздника тюремные власти оставили радио включенным до половины первого ночи. Потом произошел неслыханный инцидент: они сменили волну! Лефортовский приемник был перенастроен на FМ-диапазон. В течение еще почти целого часа обитатели казематов наслаждались танцевальными мелодийками. На меня, неподвижного, из дырки в стене выпрыгивали веселые аккорды другой, прошлой жизни. Свободной.

По крайней мере трижды я получил настоящее удовольствие: мне крутанули «Я стрелял в шерифа», «Представь» и «Шоу должно продолжаться». Любимые, полные красоты и энергии, наизусть выученные песенки моей отчаянной юности. Под их аккомпанемент я обрел первый опыт, набил первые шишки – болезненные, навсегда запомнившиеся, но быстро зажившие. А когда заживут эти, новые – тюремные?

В прошедшем году я вышел на пик коммерческой карьеры. Поднялся к умопомрачительным вершинам, к космическим доходам, к небывалым возможностям. И в этот же год – упал; рухнул на самое дно. В тюрьму! Что дальше? Неужели новый, девяносто седьмой, не подарит мне перемен к лучшему? Неужели не вырвусь из-за стен и решеток? Вопросы качались, словно еловые ветки.

Где-то там, за стенами каземата, в ярко освещенной теплой квартире, сидят за накрытым столом те, кого я люблю. Жена. Мама. Грустят. Пьют колючее шампанское. Сын – через неделю ему исполнится два года, – конечно, уже давно уснул. Он еще слишком мал, чтобы понять, где сейчас находится его отец. В этом судьба явно пожалела меня.

Так муторно, так тяжело стало на душе, такой всепоглощающий мрак подступил, такая ледяная тоска обожгла, заползая внутрь, в грудь, проникая в дальние закоулки, в пазухи, бесцеремонно вскрывая сокровенные тайнички, где бережно хранилась любовь к самым близким – к жене, к сыну, к матери, к отцу, к сестре, к дорогим, теплым, живым, родным существам, однажды забытым ради возможности поиграть в «бизнес», в «большие деньги»; так сдавило дыхание, такие кривые, острые, зазубренные когти вонзились, раздирая на части мое самоуверенное эго, что я в панике стал искать, чем отравить себя, затуманить мозг. Но ничего не смог найти, ничего не придумал, кроме как снова заварить проклятый чифир.

Я выпил целую кружку, но легче не стало. Я повторил. Меня стало мутить. Боль не прошла.

Желтые стены ожили, закружились. Пол устремился вправо, потолок – влево. Схватив сигареты, я попробовал закурить, но дым не спас, яд не облегчил страдания.

Маленький сокамерник что-то говорил, участливо заглядывал в лицо, но я ничего не сумел услышать. Я страстно желал одного: заплакать. Вместо этого меня стошнило.

Первые, самые чистые и светлые минуты нового, тысяча девятьсот девяносто седьмого года я встретил, склонившись над разверстым зевом параши, выблевывая в тюремную канализацию горькую желчь.

Глава 25

1

Все-таки Рыжий оказался порядочным человеком. Настоящим мачо от юриспруденции. Он почти не обманул меня. Не через неделю, но спустя двадцать дней он все же появился. Принес трехстраничное письмо от жены. Сообщил, что направил четыре жалобы на мой счет в четыре важные инстанции, включая Верховный суд и прокуратуру.

Затем наступила пауза длиной в месяц. Только в середине февраля я опять увидел перед собой круглое конопатое лицо своего защитника. Но к этому времени всё изменилось. Я стал другим, тюрьма – тоже. Я ослабел – тюрьма окрепла. Она почти сжевала меня и проглотила. Протолкнула в свою утробу. Стало ясно, что очень скоро я могу просто разложиться на составные части и проиграть окончательно.

Видит бог, я сражался изо всех сил. Я вложил в драку всего себя. Я был упорен, хитер, терпелив. Я ждал чего угодно: унижений, побоев, голода, приступов отчаяния, страшных болезней, мрака, – но только не этой ватной тишины, не однообразия, не гложущей нутро тоски по семье.

Февраль девяносто седьмого года выдался серым и бессолнечным. Мне из моего холодного желтого каземата казалось, что весь мир погружен в стылый полумрак и накрыт сверху низким, пепельно-свинцовым небом. Вселенная мнилась лабиринтом узких, плохо освещенных камер, и в каждой – люди; они уныло поедают пайку, листают глупые газеты, чифирят, стирают трусы, переругиваются и вяло, безрадостно ждут перемен в своих судьбах…

На очередное свидание с адвокатом я пришел как раз после очередного пароксизма тюремной тоски. Приступ длился много дней. Я не причесывался, не брился, не чистил зубы. А зачем? Шесть месяцев отсидки за спиной, а что впереди? Окончание предварительного следствия, суд, лагерь, баланда. Друзья – уркаганы. Небо в клетку. И так долгие годы.

2

– Ты плоховато выглядишь, – осторожно произнес адвокат, всмотревшись в мое лицо.

– Ты тоже, – честно сказал я.

Рыжий действительно смотрелся странно и живописно. Я впервые видел его таким – очень коротко остриженным, мрачным, похудевшим; одетым в кожаную куртку и джинсы, поддерживаемые толстым ремнем с массивной пряжкой. Двухдневная щетина цвета старой меди покрывала нижнюю часть лица адвоката, взбегая по вискам наверх, – на голове и на подбородке волосы были одинаковой длины, это придавало внешности Максима Штейна определенный брутальный шарм; кроме того, я с изумлением заметил на его запястье аляповатый золотой браслет.

С другой стороны, выражение лица защитника явно свидетельствовало о том, что он мучается над решением какой-то животрепещущей проблемы и чувствует себя в бандитских одеждах немного скованно.

– Как дела? – спросил я.

– Разве можно задавать такой вопрос адвокату? – невесело усмехнулся Рыжий. – Мои дела ведут себя по-разному. Одни закрыты, другие переданы в суд, третьи только возбуждаются…

– Согласен, – серьезно сказал я. – Кстати, ты не находишь, что выражение «возбудить дело» имеет ярко выраженный сексуальный, фрейдистский подтекст?

Лоер поскреб пальцами колючую щеку.

– Последнее время я думаю об этом все чаще, – серьезным голосом ответил он. – И я даже сделал вывод…

– Какой?

– Меня больше не возбуждает моя работа.

– Тебе просто нужно перестать ходить в эту тюрьму, – посоветовал я. – Забыть про Андрея Рубанова. Вот и всё.

– Дело не в тебе, – устало поморщился адвокат. – Ты у меня не один такой сиделец… Я хожу в тюрьмы почти каждый день… В «Бутырку». В «Матросскую Тишину». На пятый изолятор. В Капотню. И даже раз в две недели катаюсь в Каширу… И везде, – тут в голосе лоера прибавилось нервной силы, – я вижу грязных людей с безумными глазами, в драных спортивных костюмах, они хотят вырваться на волю, суют записки, номера телефонов… Они требуют, чтобы я кому-то позвонил и что-то передал, взял какие-то деньги у зареванных жен и матерей… Это – не для меня. Я решил бросить адвокатуру. Совсем.

Я осуждающе покачал головой.

– И куда пойдешь?

Максим нехотя признался:

– Зовут в один коммерческий банк, юрисконсультом, но я еще ничего не решил…

– Что за банк?

Рыжий произнес название.

– Слышал, – кивнул я. – Нормальная лавка. Хозяева – сильные, талантливые ребята. Там у тебя будут все возможности для профессионального и карьерного роста.

– Ты, кстати, тоже повлиял на мое решение, – вдруг выговорил адвокат и опять с наслаждением почесал небритую скулу.

Я удивился так сильно, что из моего рта едва не выпала горящая сигарета.

– Пардон, но я не вполне въезжаю в твой базар… При чем здесь я?

– Долго рассказывать.

– Может, попробуешь? У меня есть время.

Рыжий грустно улыбнулся, но тут же решительно схватился за свою фирменную пряжку ремня и сурово втянул носом воздух.

Именно так, наверное, должен вести себя человек, положивший десять лет жизни на достижение профессионального успеха и вдруг разочаровавшийся в своей работе.

– Я тебе завидую, – наконец негромко проговорил он.

– Мне? – я едва не расхохотался. – Черт побери, я же сижу в тюрьме! Я конченый человек! Мне светит срок! А ты – завидуешь?

– Да.

– Почему?

– Потому что ты всегда весел, спокоен и тверд и тюрьмы не боишься.

– Ошибаешься, – выговорил я печально. – Хотел бы я, чтобы так было, но нет. Боюсь. С каждым днем – все больше. Тюрьма – страшное место. Ее нельзя не бояться.

– Зачем ты лукавишь? – возразил Рыжий. – Тебе это не идет. Ты быстро выйдешь. Тебе не дадут большого срока. Отсидка останется для тебя лишь экзотическим эпизодом в судьбе. Ты снова сделаешь деньги…

Польщенный, я опустил глаза.

– Такие, как я, – задумчиво, негромко продолжал адвокат, с брезгливостью ткнув себя большим пальцем в грудь, – всегда будут для тебя обслуживающим персоналом. Юристы, адвокаты, бухгалтеры, консультанты, менеджеры – все это только челядь для тебе подобных… Ты – в тюрьме, я – на свободе, и все равно я – челядь! Вместо того чтобы стать миллионером, хозяином жизни, я бегаю по изоляторам, строчу жалобы, расходую себя на болтовню с дураками, укравшими по пьяни три копейки и заранее согласными на три года общего режима! Нет, так я не желаю. Я хочу идти по жизни железным бульдозером! – Глаза лоера сверкнули, и золотой браслет грянул о дерево стола. – Вот почему я прихожу сюда. Чтобы зарядиться от тебя, как от розетки!..

Я печально хмыкнул. Хорошо, что наивный житель столицы не имеет возможности наблюдать, как крутой парень, хозяин жизни, по вечерам глухо рычит, уткнув морду в жесткую, как подошва, подушку (собственность тюрьмы). Как он скрипит зубами от бессилия и мысленно умоляет всех известных ему богов послать ему хоть две-три слезы – но глаза остаются сухими, и в горле тоже нет влаги, словно весь бывший банкир, бывший честный человек постепенно засыхает. Как куст, позабытый садовником…

– Послушай, друг, – таинственно прошептал я, – а ты мог бы… только не удивляйся, ладно?.. разрезать свою кожу, вживить в собственное мясо бриллианты и вывезти их за границу?

Рыжий вздрогнул. В его глазах появились никогда раньше не виденные мною зеленые бесовские огоньки.

– Тебе надо перебросить на Запад камешки? – тоже шепотом поинтересовался он деловым заинтересованным тоном.

– Нет, – улыбнулся я. – Откуда у меня камешки? Я спросил просто так.

– Лично я – смог бы, – без раздумий ответил лоер. – Разрезал и вживил – что тут сложного? А какие комиссионные?

– Половина.

– Согласен. Когда начинаем?

Улыбнувшись еще раз, я осадил:

– Извини, я спрашивал исключительно из чистого любопытства.

Мне удалось значительно ухмыльнуться, как будто в самом деле где-то там, на свободе, у меня имелся секретный тайник с алмазами и изумрудами. Увы, но камешков я не припрятал. Не сделал вложений на черный день. Не припас тысчонок эдак сто на случай непредвиденных неприятностей. Все мои деньги, до копейки, были инвестированы. Такая финансовая политика приносила банкиру Андрюхе новые и новые доходы; капитал рос; зачем мариновать деньги, покупая камни? Акции, ценные бумаги – вот что приносило банкиру золото. На финансовом рынке деньги вращаются максимально быстро, летают, как пуля, от хозяина к хозяину, и быстрый, свободно ориентирующийся участник всегда может рассчитывать на прибыль. А что такое камни? Вложения в них – надежные, но малодоходные. Только несчастный валютный спекулянт времен Совдепии мог позариться на такой мертвый вариант, как бриллианты. Когда ходишь под расстрельной статьей в стране всеобщего равенства (то есть нищеты), поневоле начнешь скупать от страха и безнадеги все, что можно выгодно продать на Западе…

Сейчас я пожалел о том, что не создал тайного запаса конвертируемых ценностей. И поклялся себе, что впредь обязательно стану откладывать часть зарабатываемых сумм. С точки зрения активного бизнесмена это смешно и наивно, однако есть и другие мнения на сей счет… Смущает лишь то, что я не знаю, когда снова начну зарабатывать… Впереди – срок… Бог знает, что меня ждет…

– …Если серьезно, – сказал я Рыжему уже в полный голос, – ты будешь последним идиотом, если бросишь адвокатуру и пойдешь работать в банк! Банкиры – самые большие преступники на белом свете. Однажды они обманут тебя так же, как обманули меня. И ты попадешь в тюрьму, – дрожащей рукой я взял сигарету. – Забудь о банкирах. Делай свое дело. Не впадай в уныние. Спокойно работай. А ко мне больше не приходи. Я – пропащий человек. Вдобавок – банкрот. Я погряз в тюрьме, как в болоте. Я не знаю, что мне делать. Тюрьмы мерещатся мне повсюду. Я хотел преодолеть тюрьму посредством силы воли, но не смог. Теперь мне кажется, что мое желание победить тюрьму – уже само по себе тюрьма! Ты понимаешь меня?

Лоер кивнул, но я знал, что он не осознает, не способен, не умеет – он пока не видит своих тюрем, а я уже прозрел их все, до единой.

– Всякое желание – тюрьма! – сказал я ему с жаром. – И эти тюрьмы – бесконечны!..

Адвокат посмотрел на меня, как на душевнобольного – с жалостью. Но слушал внимательно, не шевелясь и даже не моргая. Я продолжал – срывающимся, хриплым голосом, какой бывает у истеричных, психически неустойчивых, неуверенных в себе людей:

– Наши желания и есть наши тюрьмы, понял? Мегаломания – вот тюрьма! Всем тюрьмам тюрьма! Хочу денег! Хочу власти! Желаю благополучия! Мечтаю преуспеть! Реализоваться! Хочу самую красивую жену и самых послушных детей! Хочу новых штанов! Золотых часов! Желаю особняков в Малибу, требую полотен Матисса на стенах! Хочу трех женщин в одной постели! Хочу толпы, славящей мой гений! Вот где – тюрьмы. Вот где страшные зависимости, камеры, из которых мудрено выйти. Каждый из нас сидит в тысячах тюрем одновременно! Чтобы это понять, мне понадобилось сесть в самую простую…

– Понимаю, – кивнул рыжий адвокат с таким видом, что мне стало ясно: он не понимает абсолютно ничего.

– Тюрьмы, как матрешки, входят одна в другую, – продолжил я терпеливо. – Тюрьмы заблуждений. Тюрьмы гордости и заносчивости. Бедность, от которой я бежал долгие годы, тоже воспринималась мною как тюрьма…

– Из этой тюрьмы ты вышел, – возразил Рыжий и снова поправил свою пряжку.

– Из одной тюрьмы выйдешь – в другую сядешь! Казематы вечны. Наши тюрьмы всегда при нас. Запомни это. Смотри на меня и делай свои выводы…

Потом я шел – руки за спину – по узкому железному мосту вдоль стены, ударяя подошвами о тряпочный коврик, постеленный поверх рифленого металла, и думал о том, что этим маршрутом я прохожу уже пятидесятый раз. Каждый вторник и четверг, двадцать четыре недели, шесть месяцев – несомненно, пора отметить юбилей…

Я шагал споро, широко, но конвоир не просил меня сбавить темп. Вертухаям нравится, когда подследственные ходят быстро. Я давно это заметил. Бизнес тюремного надзирателя утомителен. Вывести на допрос одного, второго, третьего, десятого, тщательно обшмонать всех, затем сопроводить обратно – сей скорбный труд требует навыка, ловкости, весь процесс подобен конвейеру, и если кто-то из арестантов движется с увеличенной скоростью, это только на руку всем игрокам на рынке тюремных услуг. Чем быстрее отведешь одного клиента, тем быстрее вернешься за следующим. Все довольны: и контролеры, и постояльцы каземата.

Опять же, быстрая ходьба – вернейший способ согреться…

3

В хате было пусто. Харьковский швейцарец сегодня тоже пошел на допрос. В безмолвии и одиночестве я приблизился к убогому зеркальцу и получил очередное подтверждение того, что адвокат не ошибся в оценке моего внешнего вида.

Я действительно выглядел плохо. Тюрьма победила меня. Кожа лица приобрела нездоровый, землистый оттенок. Лев Николаевич Толстой как-то сравнил этот цвет с цветом проросших картофельных ростков. Классик русской литературы победил в числителе, но ошибся в знаменателе. Люди – не картофель, в тюрьме они не растут, а вянут. Процесс увядания живых тканей своего тела я теперь наблюдал воочию. Мускулы лба и щек утратили подвижность; физиономия, некогда легко трансформирующаяся во всевозможные выразительные гримасы, обратилась теперь в застывшую скорбную маску. Углы губ, бесцветных, потрескавшихся, опустились вниз. Взгляд – колючий, устремленный в пустоту.

Так смотрится человек, который сыграл свою игру – и потерпел фиаско, и сам осознает это. Так выглядит законченный лузер, очерствевший, рухнувший на самое дно, утративший веру в себя. Тот, кого вообще перестали интересовать категории успеха и победы. Тот, кто сделался самодостаточным, как камень.

Мои органы чувств устали. Глаза – от однообразия цветов, от бесконечных комбинаций серого, желтого и зеленого (все мутные, неяркие, вызывающие ощущения тревоги и неуюта). Язык – от одних и тех же сочетаний вкуса чая, хлеба и сигарет. Еда превратилась в унылую обязанность. Я жевал, механически перемалывая пищу, и глотал ее, как лекарство. Слух изменял: вдруг доносились какие-то выкрики издалека, хотя кто, и что, и кому мог кричать в тишайшем, дисциплинированнейшем заведении номер один дробь один? Либо, наоборот, по перепонкам ударяла ватная тишина, слишком глубокая, звенящая ледяной медью.

Победа над неволей теперь виделась мне жалкой фрондой. Как тут победишь? Тюрьма всегда со мной. Не одна, так другая.

4

Звякнул ключ, вставляемый в замок. Это вернулся с допроса мой сокамерник. В январе и феврале его выводили почти каждую неделю, обычно по пятницам, на три-четыре часа, и возвращался он все время в одном и том же состоянии: раздосадованный, возбужденный, с покрасневшими глазами и припухшими веками.

Он ложился на свою койку, тихо вздыхал, иногда даже всхлипывал, а потом – почему-то шепотом – начинал рассказывать мне, как ему повезло. Ведь он попал в самую чистую и культурную тюрьму на всей территории бывшего СССР. А мог бы угодить в грязную, перенаселенную «Бутырку». В ад для дураков. И так далее.

Я сразу вспоминал металлического капитана, обещавшего мне скорый переезд, и ежился.

Задавать вопросы в тюрьме – моветон, и я молчал. В конце концов у швейцарца Гриши есть о чем переживать. Ему светит крутая статья, у него нет родных, нет адвоката, он не получает передач. Ему не на кого надеяться. Он сражается с тюрьмой один на один. Но сегодня мне до такой степени вдруг стали безразличны тюремные обычаи, что я сразу спросил маленького друга: