Текст книги "Сажайте, и вырастет"

Глава 38

1

Комикс здесь обрывается.

Тонкие глянцевые книжечки с яркими картинками долго не живут. Перелистав, их, как правило, используют в качестве подставки под горячей сковородой с макаронами. Или – сворачивают в трубочку и бьют мух.

Последняя страница истерта, пришла в негодность. Приглядевшись, можно понять, что она посвящена процедуре суда над бандой мошенников-казнокрадов.

Главой банды считался министр. Его подручным проходил фармацевт-аптекарь. Я был объявлен исполнителем. Разбирательство по ДЕЛУ длилось долго. Весь девяносто восьмой год я выезжал из тюрьмы едва не каждый день.

Отечественный уголовный процесс однообразен – в отличие, например, от американского, известного по многочисленным голливудским судебным кинодрамам. Коренная разница между двумя Фемидами состоит в том, что в царстве дяди Сэма истина устанавливается прямо в зале суда, в ходе открытого слушания. Родное же правосудие узнает все, что ему нужно, заранее. В прокурорских кабинетах. Где фигуранты сидят боком. Удобная византийская система.

В просторной комнате со светло-коричневыми стенами не гремели зажигательные адвокатские речи, не звучали леденящие душу свидетельские откровения. Всем было все известно. Показания – даны. Протоколы – подшиты и пронумерованы. Улики – собраны. Тихий, полусонный, чрезвычайно осторожный судья – молодой человек с круглыми, словно плюшевыми, ушными раковинами – старательно оглашал один лист ДЕЛА за другим.

Бесконечная череда свидетелей – особенно женщины – сначала развлекала угрюмую преступную троицу. Действительно, приезжать из смрадной тюремной камеры и любоваться сквозь прутья клетки отлично одетыми, сладко пахнущими обитательницами свободы – одно из немногих удовольствий подсудимого арестанта.

С другой стороны, покинуть дом глубокой ночью, далее – пять часов в толпе, на «сборке», ожидать погрузки в автозэк и еще три часа кататься по городу в железной коробке только для того, чтобы десять минут смотреть на какую-нибудь благоухающую свидетельницу, – глупо.

Особенно ясно это стало в январе девяносто девятого, в тридцатиградусные морозы, когда железные стенки фургона обжигали мои ладони даже сквозь шерстяные перчатки. Затрамбованный меж двадцати таких же окоченевших и злых бедолаг, содрогающийся в жесточайшем ознобе, грезящий о глотке кипятка, натягивающий ворот свитера на нос, я понимал, что мечтаю услышать приговор, любой. Пять лет – значит, пять. Семь – пусть семь. Лишь бы прекратились наконец изматывающие поездки.

Но меня возили весь январь. И февраль. И весь март.

Мой бывший босс, естественно, в суд не пришел. Продавец паспортов – тоже. Вообще, не явился ни один из важнейших свидетелей со стороны обвинения. Я понял тогда, почему генерал Зуев все же превратил аптекаря в подозреваемого и посадил его за решетку. Если бы фармацевт остался в статусе свидетеля, он бы тоже уклонился от участия в процессе. Сбежал бы в Европу или куда-нибудь подальше. Может быть, и я поступил бы так же.

Отсутствие важных очевидцев не расстроило участников действа. В декабре, где-то на сорок пятом «сеансе», все они – включая судью, заседателей, подсудимых, адвокатов, секретаря, конвой, репортеров и родственников – чрезвычайно устали. Собравшихся обуревало только одно жгучее желание: поскорее закончить.

Наиболее колоритными бойцами многочисленного свидетельского отряда оказались мои зиц-председатели. Все – мальчишки восемнадцати-девятнадцати лет. Одного вообще привел за руку отец. Физиономии президентов и директоров излучали свежий юный испуг.

Президенты происходили из нижнего слоя общества. Именно тотальный недостаток денег и подтолкнул незадачливых пацанчиков в лапы финансовых аферистов. В зале суда среди взрослых серьезных людей, обсуждающих взрослые серьезные вопросы, малолетние прыщавые директора в грязных мятых курточках – робели. На троих негодяев в клетке вообще избегали смотреть.

Никого из них я не знал. За каждого недотепу выплачивал посреднику по триста долларов. Полный срок работы одного президента составлял девяносто дней, после чего фирма умирала; в новую компанию нанимался новый президент.

Неожиданно выяснилось, что до карманов самого президента из выплаченных мною денег доходило от силы двадцать или тридцать долларов. Остальное прикарманивал посредник. Тут я опять смеялся, и судья сделал мне замечание.

2

Кстати, чемпионом я все-таки стал.

По общей величине отсиженного на Централе срока (двадцать четыре месяца, не считая еще восьми месяцев в Лефортовском замке) я оставался в нашей камере крепким середнячком. Мало кто сидел под следствием и «за судом» целых два года, но были и Джонни (три с половиной), и Слава Кпсс (пять), и Гиви Сухумский (два с половиной), и еще несколько человек с многотомными сложными делами, с тяжкими статьями обвинения, с многими эпизодами.

Но вот собственно по количеству выездов в суд – почти шестьдесят – я оторвался от всех далеко вперед. Красовался в майке лидера. К тому же меня произвели в телезвезды. Пять или шесть раз я имел удовольствие видеть свою бледную остроносую физиономию на экране телевизора. Как правило, в вечерних новостях Второго канала или НТВ. Место съемки всегда было одно и то же: коридор здания суда. Процесс объявили закрытым для публики. Операторы могли зафиксировать только поспешный проход преступной троицы в сопровождении затянутого в камуфляж и маски конвоя, от двери «конвоирки» до входа в зал. Я всегда двигался последним, после широко улыбающихся министра и фармацевта, и ни разу не поднял глаз. Шагать со скованными руками на суд, под прицелом объективов, жмурясь от фотовспышек, – довольно сомнительное удовольствие.

Тоже мне, нашли Чарли Мэнсона! – с досадой думал я. Чего доброго, люди решат, что я и в самом деле опасный преступник…

Сопровождающие картинку репортерские тексты звучали нейтрально. Комментаторы и эксперты сходились во мнении, что на краю лоскутного имперского одеяла, в маленькой и нестабильной горной республике, министр обладает слишком большим политическим весом. Его посадить не так просто.

Моя персона журналистам не была интересна. Но все-таки мне удалось погреться в лучах чужой славы. Обнаружив, что я стал героем криминальных хроник, сто тридцать пять сокамерников прониклись ко мне немалым пиететом. Когда я приезжал с очередного заседания, сбрасывал вонючие свитера и шел к умывальнику, плотная человеческая масса расступалась передо мной, как когда-то – перед Славой Кпсс.

Вопреки опасениям, жизнь камеры без авторитетного Славы не остановилась. Правда, сам я теперь почти не принимал в ней участия. В дни, свободные от изнурительных путешествий, я беспробудно спал.

Вместо меня на Дорогу встал Федот.

3

Министр – глава преступной группы – на процессе держался бодро. Он не скрывал уверенности в том, что его оправдают. В решающий момент защита высокого чиновника представила на рассмотрение суда множество новых документов и потребовала вызова в суд целой группы новых свидетелей. Старые волки адвокатуры настаивали, что похищенные деньги если и были переведены на заграничные банковские счета, то впоследствии вернулись государству в виде тех или иных товаров: медикаментов, одежды, продуктов питания и т. д., каковые медикаменты и продукты исчезли со складов и из хранилищ уже никак не по вине министра. Вот накладные с печатями и подписями – благоволите, ваша честь…

Это был хороший ход. Полусонный судья забеспокоился. И намекнул, что отправит ДЕЛО в связи с вновь открывшимися обстоятельствами на доследование.

Подсудимые приуныли. Им грозила катастрофа. Доследование! Еще несколько месяцев допросов и экспертиз, новая «двести первая» – и второй процесс, все с самого начала, с другим составом суда! Опять камеры, автозэки, «сборки» и «конвоирки»! Еще год, а то и полтора, мытарств!

Министр сделался задумчив. В итоге новые бумаги так и не были приобщены к ДЕЛУ – и в марте процесс покатился к своему финалу.

4

Нанятый моей женой адвокат Александр Каплан действовал точно и радикально. Своей мишенью он избрал не двадцативосьмилетнего судью, а государственного обвинителя. На слушаниях адвокат откровенно зевал. Зато, когда очередное заседание заканчивалось и участники процесса гурьбой бежали курить, мой защитник активно действовал. Он брал прокурора под локоть, отводил в сторонку, просил у него сигарету и начинал убеждать.

Ничто так не сближает взрослых мужчин, как совместное употребление ядов. В начале весны прокурор, отведенный в сторонку в очередной раз, признался адвокату: да, парнишка ни при чем, это ясно как день, тут не о чем говорить.

Безусловно, прокурор тоже проявил хитрость. Перекуривать с адвокатами министра или с адвокатами аптекаря он посчитал рискованным делом. Он перекуривал исключительно с защитником самого безобидного из членов подсудимой банды.

То, что я самый безобидный и мне дадут меньше всех, выяснилось как-то само собой. Судья проявил ко мне минимум интереса. Двое народных заседателей, поворачиваясь ко мне, участливо смеживали веки. Министр бодро подмигивал. Чем ближе был финал, тем чаще билось сердце. А вдруг отпустят?

Тогда же я переправил на волю, своей жене, письмо. Попытался психологически подготовить ее к новым испытаниям. Ожидай пять лет, написал я. Отсижено почти три – осталось немного. Я получу срок и поеду в лагерь. Там – легче, там воздух, деревья. Я оживу, окрепну. И вернусь. Обязательно вернусь. Откуда угодно – из тюрьмы, из лагеря, из зоны, из пасти дьявола, – но я вернусь к тебе, моя любимая.

Наверное, в этой записке больше нуждался сам я, чем супруга. Уж она-то, без сомнения, давно себя подготовила к худшему. Такова защитная реакция человеческой психики.

В апреле выступил прокурор. Для министра он потребовал шесть лет, для фармацевта – пять. Меня – предложил освободить. По мнению обвинителя, к хищению бюджетных денег я не имел никакого отношения. Такой поворот событий означал, что меня, да, осудят – но только за неуплату налогов. Ведь я все-таки создавал фирмы-однодневки и осуществлял незаконные сделки. Мои правонарушения – остались за мной. И справедливое наказание воспоследовало. В самых последних числах апреля, стоя, стискивая пальцами железные прутья, я получил свой срок. Три года лишения свободы. Тут же судья применил какую-то мелкую амнистию и освободил меня из-под стражи прямо в зале суда.

Всего я просидел два года, восемь месяцев и тринадцать дней. Из них двести сорок суток – в следственной тюрьме «Лефортово» и еще два года – в изоляторе «Матросская Тишина». Они отпустили меня 28 апреля 1999 года.

Глава 39

1

Решетка – мощная, тяжелая, с часто расположенными толстыми прутьями; между ними – обвязка из стальной полосы. Крепкая, немного аляповатая конструкция. Не такая массивная, как в Лефортовском замке, и не такая грубая, как в тюрьме «Матросская Тишина», – и все же самая настоящая решетка. Устройство, мешающее забраться. Или выбраться. Что в целом одно и то же.

Сначала я должен ее изготовить. Снять размеры с оконного проема. Затем защитить глаза специальной прозрачной маской и нарезать металл. Расположить все детали на сварочном столе. Тщательно промерить рулеткой. Сменить маску на вторую – с темным стеклом. Накрепко приварить. Отбить молотком окалину со свежих швов. Торчащие кое-где заусенцы – согнать электрической ножовкой. Наконец, подозвать своих подсобников – Ахмеда, Саида, Керима, – поставить с их помощью изделие вертикально, прислонить к стене здания и покрасить.

Пока краска сохнет, я, не теряя времени, хватаю приставную алюминиевую лестницу и перфоратор «Макита», обматываю плечо несколькими витками силового кабеля и карабкаюсь на окно.

Заказ – двадцать четыре решетки на двадцать четыре окна первого этажа какого-то второстепенного корпуса второстепенной фабрики, производящей замысловатые детали, нужные в столь узком промышленном секторе, что я готов дать голову на отсечение: иной раз сами промышленники сомневаются в существовании этого сектора промышленности.

Так или иначе, вот вам новое здание из красного кирпича. Фабрика заработала. Возможно, не по профилю. Однако люди теперь не бродят вяло, праздными хмельными группами, по ее территории, а пробегают деловито, орут друг на друга (хороший признак) и прочими способами выражают свою активность.

Я, естественно, работаю не на самой фабрике. Все гораздо серьезнее. Я – представитель частной строительной компании, взявшей подряд на металлоработы. Фабрика меня не касается. Мое дело – решетки. Я приставляю лестницу, карабкаюсь, устраиваюсь удобно (без упора не работай!) – и пробиваю перфоратором четыре дыры в боковых стенах оконного проема. Туда мы забьем кувалдой монтажные крюки и впоследствии закрепим всю конструкцию.

Сверло заходит глубоко в толщу кирпичной кладки, сантиметров на сорок. Так надо. Иначе темной ночью, в тихий предрассветный час, злоумышленники подгонят грузовик, забросят трос с крюком и вырвут мою решетку «с мясом». Либо выберут менее шумный вариант: отожмут ее от стены домкратами. Проникнут в помещение и совершат кражу ценностей.

Специфику взлома я хорошо знаю. В общей камере «Матросской Тишины» под бодрящий чифир, за вкусной сигареткой всякий арестант готов поделиться своим оригинальным воровским опытом.

Работа простая и тяжелая. Оплачивается средне. Тридцатиградусная жара усугубляет остроту ощущений. Орудуя сварочным держаком, я напяливаю на себя толстую брезентовую куртку, защищающую от брызг металла, и тут же сбрасываю этот панцирь, оставаясь голым по пояс, если надо лезть на окно. Пот течет с меня ручьем, на мокром теле оседает кирпичная пыль.

Глаза болят. Работая с электросваркой, невозможно не поймать за смену одного или двух «зайчиков». Приходится капать в глаза альбуцид.

Трое подсобников – Саид, Ахмед и Керим – хватают готовую решетку и поднимают вдоль двух лестниц вверх. Подсобников трое не потому, что я крутой специалист, – просто решетку поднять можно только силой четверых. Никак не меньше.

Если бы Саид, Ахмед или Керим умели сваривать металл, работа пошла бы гораздо быстрее. Но они – неквалифицированные трудящиеся, к тому же – гастарбайтеры. Босс платит им копейки. Мне же положены, как сварщику и бригадиру, солидные деньги. Ежемесячно я имею от босса четыреста пятьдесят долларов наличными.

Рабочий день в нашей фирме ненормированный, но в пять часов вечера я прекращаю все свои манипуляции, закрываю аппарат на ключ и еду домой. Конечно, можно работать весь световой день, хоть до десяти часов, и сделать две нормы. Но тогда назавтра руки будут трястись мелкой дрожью, и я не выполню даже половины того, что намечено. Трудовой героизм, отрыжка Совдепии, сейчас никому не нужен. К тому же босс не выдает мне ежедневной дозы молока, положенной по закону за вредность. Это меня злит.

Более того, если я получу травму – например, кусок расплавленного металла изуродует мой глаз, – никто не станет оплачивать больничный лист. Отчисления в пенсионный фонд также не производятся. Я получаю свое жалованье черным налом – тем самым, про который так много знаю.

Если бы каждый электросварщик в моей стране оформлялся на работу официально, с уплатой налогов и взносов в государственные фонды, то вся бурно развивающаяся строительная отрасль немедленно развалилась бы. Обанкротилась подчистую. Она, отрасль, стояла и стоять будет на черном нале, бесправных гастарбайтерах и таких неудачниках, как я.

Финал рабочего дня обычно – бурный. Четверо оборванцев – Саид, Ахмед, Керим и примкнувший к ним бывший банкир – спешат и нервничают. Наконец последняя решетка, пачкающая невысохшей краской руки, под громогласные матерные выкрики, под истошные вопли: «О-па!», «Резче!», «Раз-два-взяли!» – встает в оконный проем. Саид просовывает лом, повисает на стальном стержне всем телом, решетка приподнимается; под ее нижний край Ахмед вставляет деревянные дощечки, а Керим отбегает на десять метров назад, чтобы на глаз выровнять как «горизонталь», так и «вертикаль». Затем, оснащенный кувалдой, я в сотый раз лезу по лестнице. Вбиваю в дыры четыре увесистых железных штыря. Хватаю услужливо протянутый мне снизу Ахмедом сварочный держак. Привариваю штыри к телу изделия. Вышибаю деревянные клинья. Закрашиваю места крепления. Готово! Норма выполнена. Можно выпить чаю и переодеться.

Руководство фабрики выделило нам, строительным рабочим, отдельный подвальчик. Там мы храним свои вещи и инструменты. Есть даже душевая кабина, а кроме того – стол, лавка и электрическая розетка. Для работы и последующего отдыха имеются все условия.

Обтерев с лиц пот и пыль, три товарища усаживаются за деревянный стол и долго шепчутся на родном языке. Булькает жидкость. Звякает стекло.

– Э! – зовет Керим. – Выпьешь с нами, бугор? Водки?

В подвале царит полумрак, словно в карцере «Матросской Тишины». Стоит такая же сырость – несмотря на августовскую жару. И еще – почти тот же запах пропитывает грязные стены. И свет похож – желтый, бедный.

Всякий раз, спускаясь в подвал, я ощущаю легкий приступ дежавю.

– Алкоголь, никотин и кофеин – не употребляю, – говорю я.

– Э! Твое дело.

Я смеюсь и влезаю в льняные брюки.

Нарядная вещь осталась от прежней жизни. Куплена за огромные деньги, еще до тюрьмы, в девяносто пятом году прошлого века. Штанам, то есть, исполнилось аж семь лет. Хороший возраст! Портки от-кутюр держатся, не истончились, не порваны. До сих пор спасают мое тело от духоты и высокой температуры.

– Кой черт вы пьете алкоголь? – строго спрашиваю я, выражая лицом глубокое отвращение. – Вы же мусульмане!

– Э! До Аллаха далеко, – философски замечает Керим. – Почти так же далеко, как до моего дома…

– А у себя дома ты бы гашиш курил, да?

Азиаты дружно смеются. Снова булькает яд.

– Э! – лицо Керима становится мечтательным и еще более смуглым. – Про это в Коране ничего не сказано!

– Между прочим, я прочел Коран, – замечаю я. – Помню, там есть такие строки: «Нет ни одного из нас без места, предназначенного ему». Сура тридцать седьмая, стих сто шестьдесят четвертый.

– Э! – Керим удивленно поднимает черные брови. Как всякий азиат, он быстро хмелеет и становится агрессивен.

– Ты что, бугор, указываешь мне место?

Таджик Керим тоже сидел в тюрьме. Почти полгода. Сын горного солнца был взят по подозрению в хранении наркотиков. Затем выпущен. За недостатком улик. Отсиживал там же, где и я. В «Матросской Тишине». И даже – в одно время со мной. Возможно, мы встречались где-нибудь в глубинах перенаселенного столичного изолятора. Видели друг друга на «сборке», во время выезда на суд. Или в «трамвае» – поспешая на допрос к следователю. Уроженец города Душанбе сидел прямо над моей головой, в камере один-три-девять. Двумя этажами выше меня.

Теперь он считает себя парнягой при понятиях.

– Знаешь, Керим, каково главное условие хорошей работы мозга?

– Э! Откуда мне знать…

– Прямой позвоночник!

Дети гор, все трое, непроизвольно выпрямляют свои спины. Выглядит очень смешно.

– Мне, Керим, – улыбаясь, говорю я, – незачем указывать тебе твое место. Когда ты, Керим, употребляешь яд, ты сам себя определяешь. Ты, Керим, сам себе место указываешь. Понял, нет? – Слово «понял» я произношу на тюремном диалекте: с ударением на второй слог.

Таджик – щуплый, худой, на голову ниже меня. Физически слаб. В гастарбайтерах у него нет будущего. По его глазам я понимаю, что он оскорблен, но вынужден проглотить ущемляющее его самолюбие высказывание. Все же природный азиатский оптимизм берет верх, и быстроглазый южанин озорно улыбается, подмигивает мне и тихо произносит:

– Э! Кстати, есть гашиш. Могу подогреть. Что скажешь, бугор?

– В жопу твой гашиш, – культурно отвечаю я. – Травись сам, братан. А я из этой тюрьмы уже вышел…

– Э! – вкрадчиво продолжает таджик. – Такой пластилин ты нигде не возьмешь, отвечаю. Он реально – афганский. Говорят, из-под людей Усамы… Две затяжки сделал – и отъехал…

Керим – никакой не гастарбайтер, понимаю я, причесывая мокрые после душа волосы. Он – барыга. Работа на стройке – его прикрытие, временное. Как только он наработает свою клиентуру и начнет получать от своего рискованного бизнеса хотя бы пятьсот долларов в месяц, он забудет о тяжкой доле подсобника. Снимет отдельную квартиру. Станет отсылать своей семье ежемесячное содержание. Через межбанковскую систему переводов «Анелик». Пока же он ходит в рваных штанах и в глупейшей курточке из синтетической ткани, в Совдепии называемой «болонья». Изображает нищего. На самом деле впереди у Керима – блестящее будущее. Его гашиш отменный. Таджик угощает ценным наркотиком даже директора нашей фирмы. Директор – его основной потенциальный покупатель. Гашиш весьма популярен в Москве.

– До твоего Усамы мне дела нет, – отвечаю я. А потом, повысив голос, обращаюсь ко всем троим: – Мне пора. Пейте водку, азиаты. И вам – станет хорошо.

ЖРИТЕ ЯДЫ, АЗИАТЫ!

Вам легче – вы всю свою жизнь живете в Азии. А я – пытаюсь жить в Европе.

– Пейте алкоголь, – говорю я. – Курите дурь. Она ведь потому так и называется: «дурь». Курнешь – и готов очередной дурак… А еще ее называют «план». Курнешь – и сидишь, строишь планы. Курите дурь! Пополняйте деньгами карманы Усамы. Догоняйтесь никотином. Вам жить. А я – поеду домой. Завтра в восемь – чтобы все были на месте. Вменяемость – обязательна. Доступно излагаю?

– Э! – отвечает Керим, лукаво вращая коричневыми глазными яблоками. – Будь здоров, бугор. До завтра!

Я пожимаю узкие ладошки черноволосых, уже весьма хмельных работяг, выхожу из подвала – в лицо ударяет жаркий воздух – сажусь в машину и уезжаю.

Кстати, завтра здесь меня не будет. Три товарища видят меня в последний раз. Я достиг своей цели. Я – увольняюсь. И больше не стану сваривать железные конструкции. С меня хватит. Все. Я вылез из ямы. Отработал долги. Теперь я свободный человек. Мои тюрьмы – издохли, все до единой. Я их победил.

Я просмотрел весь комикс. Внимательно изучил картинки и подписи. Я полностью согласен с идеей произведения. Свобода – относительна. Тюрьма – тоже. Тюрьма бывает интересна, весела, полезна; свобода оборачивается тяжким трудом, проблемами, стрессами, семейными ссорами, долговыми ямами. Есть такие дураки – они и на воле живут, словно в тюремной камере.

Лично я пытаюсь выйти из их числа.

2

Вокруг моего города проложена дорога. Ее так и называют – Кольцевая. Когда-то она славилась как страшная и опасная трасса: узкая, плохо освещенная, со множеством дыр в асфальте. Пока я сидел в двух тюрьмах, дорогу отстроили заново, расширили, возвели путепроводы, установили современные фонари и вообще придали транспортному сооружению вполне европейский вид.

Лето очень жаркое – как то, девяносто шестого года, когда меня взяли. Я еду по столице, открыв в машине все окна, облаченный в льняные штаны и майку. На ногах болтаются кожаные сандалии.

В отличие от меня, живого человека, машина не выдерживает высокой температуры. Строго говоря, этот аппарат вообще не считается пригодным для езды в жару. Его мотор склонен к перегреву, как рецидивист – к побегу. Во избежание поломки я включаю отопитель – он отбирает из системы охлаждения излишек тепла и гонит горячий воздух в салон. Раскаленная струя ударяет мне в ноги, обжигает голые пальцы. Лобовое стекло действует как линза, преломляя солнечные лучи и поджаривая верхнюю часть моего тела.

Я не обливаюсь вонючим потом только потому, что избегаю пить во время езды. Те же мои собратья по рулю, кто возит с собой бутылки с питьевой водой, непрерывно вытирают со лба соленую влагу, создавая предпосылки для аварийных ситуаций.

Каждый год в самые жаркие летние недели, особенно после ливня, когда горячий асфальт дымится, когда воздух можно брать в руки и выжимать, словно банное полотенце, я вспоминаю общую камеру «Матросской Тишины». Это помогает мне понять, где на самом деле тюрьма, а где свобода.

В такие дни под сводами Общей Хаты – невыносимая духота. Опустив головы, люди неподвижно сидят на полу, на корточках. Нижний, по самому дну, слой воздуха не так пуст и горяч. На втором ярусе вообще невозможно дышать.

Сигареты не горят. Любая попытка пошевелить рукой или ногой вызывает обильное потоотделение. Пайку и баланду никто не жрет. Опытные, со стажем, арестанты для подкрепления сил советуют соседям размешивать сахар в небольшом количестве воды и глотать этот раствор. Влага выходит через поры тела, а полезная глюкоза остается в организме…

От тяжелых воспоминаний меня отвлекает свисток дорожного инспектора. Я останавливаю машину и выхожу.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

Нет, все-таки эти животастые дядьки в больших летах и маленьких чинах не могут не умилять.

– Чему вы улыбаетесь? – с подозрением интересуется страж порядка.

– А у меня сегодня хороший день!

Инспектор смотрит повыше моей переносицы. Но характерная надпись, я знаю, давно исчезла. Блюститель расслабляется. Вдруг он быстро подается ко мне, втягивает обветренными ноздрями воздух и поднимает выгоревшие брови.

– Выпивали?

Я с достоинством опираюсь локтем о дверь машины.

– Алкоголь, никотин и кофеин – не употребляю!

– Тогда откуда запах?

– Ацетон, – приходится объяснять мне. – Я сварщик. Решетки, заборы, ограды, двери, ворота… Сварил – покрасил! Сегодня красил целый день. А красочку разбавил ацетоном… Не разбавишь – к зарплате не добавишь…

Пожилой лейтенант понимающе кивает.

– И то правда, – замечает он. – Так где документики?

– Прошу! Права. Техпаспорт. Техталон. Страховка. Машина – полностью исправна…

Езда с полным комплектом документов доставляет мне настоящее наслаждение. Пять лет я не имел водительского удостоверения. Получил его только теперь, когда отсидел; когда вдруг понял, что платить по таксе больше не желаю. Подсчитав однажды, из чистого любопытства (не как бизнесмен – на калькуляторе, а как простой человек – на пальцах), я обнаружил, что за пять лет, будучи пойман в среднем раз в неделю, я уплатил по таксе около семи тысяч долларов. Сумма показалась мне столь увесистой, что я отправился в соответствующее учреждение, заполнил бумаги, внес в сберкассу какие-то копейки и получил-таки от щедрот государства разрешительную грамотку.

Чтобы добраться до казенных окошек, я часами стоял в очередях. Терпел. С безучастным видом читал «Хелтер-Скелтер». Потратил в итоге три дня – зато теперь за пять лет я сэкономлю семь тысяч!

Проезжать мимо фигуры с жезлом и не испытывать паники, напряжения нервов, не прикидывать лихорадочно в уме, хватит ли наличности на бакшиш, – это поистине здорово.

Повертев разноцветные кусочки ламинированного картона, страж порядка возвращает их мне, еще раз внимательно смотрит на мою (рот до ушей) физиономию и не выдерживает – хохочет.

– Значит, не употребляешь?

– Бросил.

– Да ну! – страж изумлен. – Долго пил?

– Три года.

– Не срок! А как бросил?

– Могу рассказать.

– Валяй. Только, это, обожди секунду…

Старший лейтенант оказывается крупным мастером своего дела. Он совершает полный поворот кругом и одновременно, в долю секунды, выцеливает своим жезлом самую подозрительную машину в густом дорожном потоке – грязную, ржавую, помятую, но с затемненными стеклами и угрожающими наклейками по бортам; звучит свисток; и вот очередное транспортное средство остановлено для проверки. Быстро, решительно, без единого лишнего движения.

– Какой проблема, командир? – жалобно восклицает из приоткрытого окошка заметно напрягшийся водитель, большеносый уроженец имперского высокогорья.

– Сиди жди! – небрежно велит ему страж, поворачивается ко мне и бормочет: – Командир… Командиры – в армии! А я – на перекрестке… Давай, говори быстрее, как бросил пить.

– Пошел в аптеку, – рассказываю я кратко. – Купил книжечку «Как победить пьянство». В ней все написано.

– Так и я могу, – разочарованно говорит инспектор. – Ладно, езжай. Тоже мне, способ…

Расставшись с лейтенантом, я улыбаюсь еще шире.

Все-таки мне пришлось слегка обмануть краснолицего магистра полосатой палочки. Не сильно. По мелочи, но обмануть. Моя машина не совсем исправна: не работает звуковой сигнал.

Однажды он сломался. Какой-то неведомый мне тонкий провод отскочил. Разошелся разъем, отгорела клемма или что-то в этом роде. А я – не стал исправлять. Оставил как есть. Я теперь не бибикаю. Вообще. Никогда.

«Кстати, ты опять впал в обман, – говорю я самому себе, – и опять тебе хорошо! Пора бы вырасти из этого детского увлечения, как из мастурбации! Просветленный муж – никого не обманывает. Ему нет необходимости лгать. Он скользит, как вода, по действительности, словно по руслу реки, легко избегая любой преграды. Все, что тебе надо, – никого не обманывать.

Себя – в первую очередь. И не жрать яды. Не лги, не пей водку – что в этом сложного?»

Я жму на педаль и ускоряюсь, но тут некий шикарный яппи освещает меня сзади нестерпимо ярким светом фар. Намекает, что я ему мешаю. Приходится переложить руль и культурно откочевать в сторонку. Исполинская машина угольно-черного цвета проносится мимо.

Внутри мощного джипа, видный мне через раскрытое окно – надежно защищенный тонированными стеклами, сигнализациями, хитрыми удостоверениями, спецпропусками, а также наличными деньгами в карманах дорогостоящего клифта, – сидит совсем молодой, узкоплечий, хорошо обстриженный юноша. Мой собственный клон образца девяносто шестого года прошлого века.

В кожаном седле внедорожника, небрежно сжимая баранку, словно уздечку породистой кобылы, удобно гарцует чрезвычайно озабоченный не кто иной, как Андрюха-нувориш. Мальчик-банкир из моего далекого прошлого. Я снисходительно улыбаюсь.

Мальчик, я знаю, спешит в офис. Московское время – восемнадцать часов пятнадцать минут. Конец рабочего дня. Трафик. Добропорядочные горожане разъезжаются по домам. Но младой бизнесмен еще в бою. После серии деловых встреч он мчится в контору. Все спешат по домам – он движется в противоход. Он едет работать.

Он сам, лично, закроет свой офис на замок. Уйдет после всех, последним. Он вытащит из своей борсетки связку ключей и начнет действовать. Сам себе вертухай, он замкнет сейф, и кабинет, и второй кабинет, и первую входную дверь, и вторую дверь, и промежуточную решетку. Не забудет и про железные ставни на окнах, и про сигнализацию. Он станет долго звенеть ключами, перебирать в пальцах их позвякивающие гроздья и чертыхаться. Он спешит. У него проблема: тотальный недостаток времени. Но скоро – по нему это видно – он прорвется к другому статусу. Наймет себе водителя. И еще – охрану. Шофер будет возить его, а охранник – дежурить по ночам в конторе и помнить, какой ключ совать в какой замок.

Но даже убедившись, что все закрыто, что решетки крепки, а сейфы герметичны, Андрюха не сможет ночью уснуть спокойно. Вечером жена устроит скандал. Упрекнет супруга в том, что он уделяет семье слишком мало времени. Это будет стресс, и Андрюха крепко выпьет. И погрузится в сон, психуя и жалуясь самому себе, что в семье у него – как в тюрьме, и на работе тоже.