Текст книги "Сажайте, и вырастет"

Глава 18

1

Но в середине ночи он проснулся, ощущая беспокойство и неясный вопрос, зреющий внутри, – и одновременно ответ.

Прошедшим днем прозвучало что-то важное. Какое-то правильное слово было найдено и произнесено – но какое?

Лефортовская тишина – не тишина. Оба моих друга самозабвенно храпели. Толстяк лежал на спине, и его живот мерно колыхался в такт дыханию. Фрол пребывал в позе эмбриона, обняв костлявыми руками подтянутые к груди колени. Выражение его лица казалось очень детским, беззащитным, непосредственным, и я немедленно пожалел этого человека, погубившего свою жизнь, растратившего ее на ходки по тюрьмам и лагерям моей жестокой родины.

Не повезло! – вспомнил я, и сон окончательно отлетел. Вот она, та самая формула, простая и точная, озвученная несколько часов назад! Не повезло. Именно так. «Ему не повезло», – сказал человек, едва со мной знакомый. Понаблюдав за моим поведением каких-то две недели, он – неосознанно, конечно, – выразил самое первое и самое, стало быть, точное впечатление обо мне как о функционирующей личности. Не повезло.

Желтая лампа в сорок ватт цедила вниз, на троих неподвижных мужчин, скупой свет. Предметы отбрасывали замысловатые тени.

Где я? Зачем я здесь?

«Не повезло», – сказали про меня. Что за слово такое? Кто его придумал? Зачем большинство людей так обожают апеллировать к этой смешной метафизической категории? Где оно, мое личное невезение? Оно, может быть, пряталось в той деревне посреди холмов и перелесков, в краю мелких, медленно текущих речек, на половине пути между Москвой и Рязанью, куда пятьдесят лет назад судьба занесла моего деда, уроженца Нижегородской губернии?

Там, в большом селе из трехсот дворов, я провел свои младенческие и детские годы, а когда немного подрос – понял, что слишком честолюбив, чтобы оставаться навсегда в тихом, скучном месте, где люди и птицы кричат хоть и громко, но редко.

…Нет – заявил я самому себе, ворочаясь, сминая жесткую тюремную подушку. В своей родной, серой, молчащей деревне, утопающей зимой в снегу, весной – в грязи, а летом – в зелени, я не найду причин моих неудач. Наоборот, я горжусь и всегда гордился тем, что я – деревенский человек. Провинциал.

Именно провинциалами прирастают богатства столиц. Именно энергичные приезжие играют первые роли в бурных, беспорядочно суетящихся, сверкающих огнями городах. Если бы Бог не любил меня, он создал бы меня москвичом: хладнокровным, жадноватым, благополучным, знающим толк в удовольствиях, комфортным существом. Таким, как мой рыжий адвокат.

Но я – не он. Я – провинциал! Приезжий. Чужак. Я лезу и карабкаюсь. Напрягаю жилы. Я голодный и активный. Именно таким желает видеть меня Создатель. Здесь – его подарок; моя удача.

Окончательно поняв, что сон далек, я взял сигареты. Курить в постели – верх бескультурия. В лефортовской камере, в середине осени девяносто шестого года, двадцати семи лет от роду я сделал это в первый раз.

Может быть, мое невезение связано со смертью Совдепии? С переменой участи трехсот миллионов человек? Мне было четырнадцать, когда стали умирать один за другим кремлевские вожди. В семнадцать я окончил школу. Выбрал профессию. Партия коммунистов еще держала власть – но уже разрешила гражданам обогащаться. Я отверг этот вариант. Я уже всё решил. Собирался действовать последовательно. Не отклоняясь от курса. Выбрал себе дело – делай его! Зачем смотреть по сторонам?

Однако к двадцати годам мне стало очевидно, что любимая профессия – обесценилась. В десятки раз. Журналисты – некогда элита общества – обратились в голодных, тощих правдолюбцев с пустыми карманами и горящими глазами.

К тому времени я положил четыре года для овладения основами, главными навыками ремесла. Имел пятьдесят опубликованных статей, очерков, репортажей, расследований. Набил руку. Знал теорию.

И вдруг – удар. Репортажи ничего не стоят. Платят за них – копейки. Усилия, нервы, талант – никому не нужны.

Между тем отовсюду гремело: обогащайтесь! Забудьте все, чему вас учили! Учитесь заново! Делайте деньги! Зарабатывайте и тратьте!

На этот счет, как известно, есть два мнения. Одно – европейское. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – сказал великий поэт, чья жизнь протекала в европейской столице.

Но в центре Азии, в Китае, на ту же тему давным-давно сложена совсем другая поговорка. Бранная. «Чтоб ты жил в эпоху перемен!»

Я докурил сигарету и потушил ее в пепельнице – такой же, как те, что украшают столы лефортовских следственных кабинетов.

Если я – азиат, тогда мне действительно не повезло. Моя юность пришлась именно на годы перемен. Но если я – европеец, тогда я счастливейший из смертных.

Остается понять, где же я, собственно, живу – в Азии или в Европе? Или сказать себе, что обитатель обширной страны, чьи границы теряются в бесконечности, обречен вечно маяться между Западом и Востоком, между тишиной и бурей. Между статикой и динамикой. Я – ни там и ни здесь.

Вот мое невезение. Наше. Общее. Или – наоборот, удача. Фортуна.

2

…Прошли две быстрые, как минуты, однообразные тюремные недели. Фролу совсем надоело терпеть рядом с собой молчаливого, уткнувшегося в тетрадки субъекта с разбитыми в кровь кулаками.

Чувство оказалось взаимным. Я тоже устал от старого искореженного уголовника, хрипящего, харкающего, почти каждый вечер выблевывающего из себя коричневую тюремную желчь, однако употребляющего чифир каждые полтора-два часа. Я решил, что в периодической системе ядов – если ее составит однажды светлая голова – кофеин, без сомнения, должен попасть в самый подвал, в группу особо страшных субстанций, обращающих всякого человека в высохшее, скрюченное существо с пустым взглядом и неверными движениями.

Никотин встанет рядом, далее рассуждал я. На моих глазах и с моим участием он употреблялся в немыслимых количествах. Курение длилось безостановочно, с момента пробуждения – и до самого вечера. Курили за разговором, за чаем, курили, отправляясь справить большую нужду, и после прогулки, и после обеда, и ужина, и перед сном. Курили от нечего делать. Если Толстый и я пользовали дорогие облегченные сигареты, присылаемые женами, то Фрол из гордости, избегая одалживаться и показывать этим свою зависимость, дымил «Примой», выписываемой через ларек. В итоге камера даром, что имела четырехметровый потолок – вечерами заполнялась серо-сизым дымом, угаром и особенно раздражавшим меня тяжелым запахом горелых спичек.

В тюрьме нет зажигалок, они запрещены распорядком, их всегда можно превратить в оружие, в бомбу. Гряньте пластмассовую зажигалку с размаху об пол – она оглушительно взорвется. Спички разрешены. Если кому-то (не впрок, а из чистой любознательности) вдруг захочется выяснить, чем пахнет камера Лефортовского изолятора, зажгите спичку, тут же потушите, поднесите к ноздрям и обоняйте запах – чего? Правильно, серы! Как в аду.

В табачном дыму, меж четырех зеленых стен, в плохо освещенной и холодной камере Лефортовского замка два кривых позвоночника с упоением предавались игре в нарды, разгадывали кроссворды, болтали «за жизнь», листали детективы, отхлебывали чифир и спали по двенадцать часов.

Наконец в один из дней – возможно, в самый пасмурный и унылый день осени – Фрол перешел от презрительных взглядов и шуточек к прямой атаке.

Обычно я стирал свое белье сразу после обеда. Время выбрал не случайно: полный желудок немедленно приватизирует всю свободную кровь организма, и мозг после приема пищи работает плохо. Я давал ему возможность отдохнуть, а сам манипулировал мылом, водой и своими тряпками.

Тряпки требовали ежедневной заботы. После каждой прогулки я менял пропотевшее белье на сухое и чистое. Грязное – тут же стирал.

Приходилось долго нагревать в кружках воду, постепенно наполняя ею пластмассовое (собственность тюрьмы) корыто.

Но в этот унылый и серый октябрьский день я не успел замочить носки и фуфайки. Фрол вдруг прервал изучение собственных ногтей, проворно соскочил с кровати, сделал несколько шагов в мою сторону и решительно ухватил пальцами край корыта.

– Позволь, пожалуйста… – вежливо выговорил он.

Я убрал руки. Татуированный старик с усилием поднял пластиковую емкость – под тонкой, серо-желтой кожей рук четко обозначились вдруг бросившиеся мне в глаза его бицепсы, совсем маленькие, но очень твердые на вид – и вылил воду в умывальник. Аккуратно поставил таз в угол. Не спеша вытер руки о полотенце.

– Присядь, – произнес он.

Послушно сев, я положил руки на колени и приготовился к чему-то важному.

– Мы всё понимаем, – доброжелательно начал Фрол, вернувшись на свою кровать и усевшись поудобнее. – Ты пацан молодой, горячий, сильный. Ага. И характер есть и всё такое… Но твои движения нас так задевают, что молчать дальше нельзя. Правда, Толстый?

Строительный магнат, до того мирно дремавший, очнулся и тоже сел.

– Да, правда.

– Ты как-то мне сказал, что сидишь первый раз, – вкрадчиво продолжал коренной обитатель, – и будешь благодарен, если опытные люди – например, я – станут сразу тебе говорить, что ты делаешь правильно, а что неправильно, так?

– Так, – согласился я ровным голосом, стараясь не выдать волнения.

– Вот теперь послушай. Каждый день ты по полчаса полощешься под краном. И еще час стираешь свои портянки. Тоже каждый день. Потом развешиваешь все это у людей перед носом…

– Извини, Фрол, – перебил я, – но я с детства предпочитаю именно чистые портянки. Я не черт.

– Ну-ну, – коренной обитатель сузил глаза. – А что такое, кстати, «черт»?

– Это неопрятный, грязный человек, не соблюдающий гигиену.

– Откуда ты это знаешь?

– От тебя, Фрол.

– Теперь узнай от меня еще одну вещь. Тут – тюрьма. Тубик везде.

Туберкулез, догадался я.

– Сырость – наш с тобой враг. Ага. Для арестанта нет ничего страшнее, чем вода в воздухе. Слышал про палочку Коха?

– Что-то припоминаю.

– Припоминает! – Фрол улыбнулся углом рта. – Он припоминает, Толстый! Эта самая палочка, маленькая, сидит в тебе всю твою жизнь. С самого детства. Ага. Пока ты вкусно кушаешь и гуляешь на сквознячке, она пассивна. Спит. Ждет, когда тебя посадят в тюрьму. Туда, где нет нормальной жратвы и свежего воздуха. Где все тухло и мокро! В сыром воздухе она размножается. И начинает тебя кушать, братан! Пожирать твои легкие. Сначала потихоньку, потом больше и больше! А в конце ты уже выплевываешь из себя эти легкие по кусочкам. И подыхаешь…

– Все, я понял… – начал я, но Фрол жестом остановил меня и встал. Его лицо покраснело.

– Ты стираешь свои трусы, а я слышу, как она там во мне сидит, сука. И чавкает! Жрет, понял? Я тебе раз сказал – прекрати свой спортзал, два раза сказал, три раза сказал – всё без толку! Тебе говорили. Вежливо. Намекали, шутили над тобой! Дали все возможности, чтобы ты сам догадался, сам! Но у тебя на уме только книжки. Ага. Ты хочешь быть вроде Джеймсбонда! А на окружающих тебе плевать! Это неправильно! Я это остановлю! По-любому остановлю! Хватит постирушек! Трусы, носки, прочее белье стираются только в бане! Потом сохнут и наутро сразу снимаются с веревок. Чтобы воздух по хате ходил свободно! Если каждый божий день развешивать мокрые тряпки, будут вилы, ясно? Гибель! Тубик! Загнемся быстро, в несколько месяцев!

Я слушал, опустив голову.

Выход в принципе уже был найден.

– Что же, я все сказал, – равнодушно, тихим голосом выговорил Фрол. – Теперь говори ты.

– Нет, – вздохнул я. – Мне сказать нечего. Ты прав. Постирушек больше не будет. Сырости тоже…

– Он что-то придумал, – обронил Толстяк. – Он не перестанет.

– Да, не перестану, – согласился я и закурил, потому что пока не научился совсем обходиться без ядов. – Отпишу жене, пусть загонит побольше белья. И полотенца, штук десять. Буду в хате их мочить водой, а обтираться – прямо на прогулке. Мокрое грязное белье – в пакет, а утром – в мусор…

– То есть он хочет не стирать шмотки, а сразу выбрасывать, – объяснил Толстый. – И получать с воли новые…

Фрол схватился за голову, и ужас проступил на его лице.

– А свою жену тебе не жалко?

– Ему никого не жалко, – угрюмо выговорил Толстый. Я вдруг разозлился. Жена здесь ни при чем. Я посмотрел на магната.

– Знаешь, Вадим, главное условие нормальной работы мозга?

– Нет.

– Прямой позвоночник.

Толстый немедленно приосанился и развернул круглые плечи.

– Это ты к чему?

– А к тому, что каждый человек по-своему с ума сходит. Одного тянет на колбасу, другого на физкультуру. Согласен?

– Значит, – нажал Толстяк, – ты решил попрекнуть меня колбасой, да?

В этом месте в опасно развивающийся спор вклинился новый участник. Тот самый, про которого мы часто забывали, но он про нас – никогда. Он приблизился к двери с внешней стороны, отодвинул заслонку глазка, изучил обстановку, вставил ключ в замок «кормушки» и открыл.

– Рубанов! – громко сказал он. – На вызов!

Я выругался.

– Ты опять ничего не понял, – скорбно констатировал Фрол и потряс передо мной указательным пальцем. – Тебе люди дельные вещи говорят, правильные! А ты в ответ умничаешь! Иди, тебя мент ждет! Вернешься – договорим до конца!..

– Обязательно, – сказал я и вышел. Никогда нельзя оставлять за оппонентом последнее слово.

– Лицом к стене!

Вот как, значит, обернулись дела, Андрей! Теперь кривые позвоночники будут указывать тебе, что и как делать. Диктовать свою волю. Ныне, значит, ты стираешь свои трусы только с их разрешения. Ты хотел победить тюрьму, побороться за свою свободу – вот тебе свобода стирать трусы, сражайся за нее!

От злости и досады у меня защекотало в носу.

3

Шагнув в кабинет для допросов, я ощутил неудобство и секунду не мог понять, в чем дело; наконец обнаружил, что почти весь дневной свет, поступающий из оконного проема, загораживает широкая человеческая фигура. Некто с внушительным размахом плеч, с крепчайшим квадратным задом, одетый в мешковатые милицейские брюки и такую же рубаху стоял ко мне спиной, сунув руки в карманы, и смотрел через стекло во двор.

Сбоку – на своем обычном месте, за столом, перед экраном компьютера – обнаружился Хватов.

– Привет, – произнес он и с хрустом выдавил из пластиковой упаковки таблетку.

– Головные боли? – спросил я.

Следователь кивнул. Он показался мне бледным.

Массивный человек у окна обернулся.

– Здравия желаю, гражданин начальник, – поздоровался я упавшим голосом.

Капитан Свинец ничего не ответил и не изменил выражения лица: оно излучало ту смесь интереса и жалости, которая обычно предшествует минуте крайнего гнева.

В первую нашу встречу, облаченный в кожаные штаны и белые носки, человек из МУРа выглядел как большой, но безопасный болван. Сейчас – будучи одет в сизую форму офицера милиции – Свинец предстал в гораздо более выгодном виде. Такой капитан, если захочет, способен вызвать у окружающих трепет в буквальном смысле слова, грустно подумал я. Сегодня мне придется нелегко. Из таких вот капитанов, крепко сбитых, в развитых странах получаются отменные шерифы и комиссары. Став полковниками, они охраняют президентов. В Латинской Америке они не прочь составить хунту.

– Как сам? – негромко спросил капитан.

– Нормально.

– Сидишь по-прежнему один?

– Нет, нас трое.

– Нормальные соседи?

– Вполне.

– Небось, в стос режетесь целыми днями?

– В азартные игры – не играю.

– Почему?

– Слишком азартный.

Свинец кивнул. Помолчал. Затем набрал полную грудь воздуха.

– Если честно, – доверительно, едва не ласково, начал он, глядя мне в глаза, – я бы тебя убил. Ей-богу, я борюсь с желанием сделать это прямо сейчас.

Хватов осторожно кашлянул.

Я оставался стоять посреди комнаты.

– Вообще, – деловым тоном продолжил опасный капитан, – расстреливать выгоднее, чем сажать. На пятерых посаженных в нашей стране положено аж двое охраняющих. Я цифры знаю. А сидит вас по лагерям и тюрьмам почти полтора миллиона… Содержать людей дорого. Это страшная нагрузка на карман государства.

– А как же, – негромко возразил я, – знаменитые чугунные крышки канализационных колодцев? На каждой второй отлит логотип какой-нибудь исправительной колонии…

– Сам ты логотип! – брезгливо ответил капитан. – Зэки – очень плохие работники. Отчего погибла Римская империя – знаешь?

– К этому ее привела логика истории.

– Нет. Оттого, что она использовала труд рабов. Рабов! – Свинец громко повторил вкусное слово и продолжил: – И наша империя… загнется… от такой же болезни. Врагов нации и государства следует ликвидировать, а не кормить бесплатно годами. Расстреливать!

– То же самое мне недавно говорил сосед по камере.

– Вот видишь! – сыщик насупился, он явно не шутил, говоря о ликвидациях врагов. – Что характерно: убить тебя я могу в любой момент… Вывезу арестованного на следственный эксперимент… там он совершит попытку к бегству и погибнет, будучи застрелен в спину из табельного оружия… Что скажешь, Степан?

Хватов принужденно улыбнулся.

– Это не моя идея.

Свинец расцвел в улыбке.

– Черт! С интеллигентами трудно! Но я упорный, я справлюсь… А теперь, – голос широкоплечего капитана загремел, – послушай сюда, сучонок! Ты хотел меня обдурить! Твои компьютеры пусты! Вся информация стерта! Уничтожена! И что характерно – ты это знал!

– Я? Знал? – мне тоже пришлось повысить голос, чтобы тирада звучала достоверно. – Как уничтожена? Почему уничтожена?

– Когда в твой офис пришли с обыском, твои люди не захотели открыть входную дверь.

– И правильно сделали! – мстительно вставил я, благодарно вспоминая Семена и Сергея.

– Пока эту дверь ломали и резали, – капитан повернулся к Хватову и стал рассказывать уже ему, а не мне, – неустановленный следствием человек положил рядом с главным сервером пятикилограммовый кусок намагниченного железа. Вся информация погибла.

– Ага! – выкрикнул я, торжествуя. – А вы что думали? Вы решили, что придете, сунете в нос моим сотрудникам автомат, и вам все подадут на блюдечке? Расскажут все подробности? Нет, гражданин начальник! У меня в конторе всё налажено! У меня, знаете ли, каждую неделю, по пятницам – инструктаж! Для всех! Включая секретарей, водителей и завхоза! Каждый солдат должен знать свой маневр! Каждый – наизусть учил, что и как ему делать, когда люди в камуфляже начнут ломиться в дверь. Один – жесткие диски размагничивает. Второй записные книжки в унитаз спускает. Третий текущие документы в уничтожитель запихивает… Только так! Только так, гражданин начальник! Если мои меры безопасности не будут максимальными, исчерпывающими, кто тогда доверит мне свои деньги?

– Деньги… – выговорил Свинец задумчиво. – Опять деньги. Из-за них ты попал в тюрьму, и тебе, дурак, этого мало… А что же твои люди, завхозы и водители, на этом твоем инструктаже – не задавали тебе вопросов? Не интересовались, для чего такие строгости? Магниты в пять кило, уничтожители бумаги?

– Мы живем в Азии, – ответил я. – Здесь нет работодателей, а есть – хозяева. Хозяину вопросов не задают. А можно мне присесть?

– Нельзя!!! – грянул сыщик. – Где ты взял магнит в пять килограммов?

– Купил на черном рынке. Уплатил по таксе.

– Ясно. – Свинец грозно нахмурил светлые брови. – В общем, готовься, сынок. Я тебе устрою сладкую жизнь. Не застрелю, конечно… Пока. Но я тебе такую тюрьму организую, что небо с овчинку покажется! Ты думал, со мной можно в игры играть? Ты сказал, чтобы я посмотрел твой компьютер, – а он пуст! И ты это знал!

– Не знал.

– Знал! – прогрохотал Свинец. – Знал, гад! Сам только что признался, что всех своих людей заранее научил! Но меня всё равно послал, чтобы я – пустышку схавал! Потратил время и силы! Этого, мальчик, я тебе не прощу. Никогда. И я тебе отвечу. Адекватно отвечу! Я сейчас закончу с тобой и пойду к своей девочке. А ты – что характерно – отправишься в камеру! И будешь собирать вещички! Готовиться к переезду! Из этого приятного санатория, где каша с маслом и чай с сахаром, повезут тебя в нормальную тюрьму. В такую, где тебе самое место! В Бутырку! Или на улицу Матросская Тишина! Там – всё иначе! Там в тридцатиместных хатах по сто пятьдесят человек сидят, от голода дохнут, умываются кровавыми слезами, вшей кормят!

Как бы успокоившись, Свинец шумно выдохнул. Его лицо покраснело, ноздри раздулись. Серые глаза смотрели на меня и сквозь меня – прямо на идеального, абсолютного преступника, сидящего внутри каждого живого человека.

– Твои замечания насчет белых носков я учел. Что характерно, у меня тоже были сомнения… Но ничего. Моя девочка белый цвет любит. В принципе, это все ради нее, и носки тоже… Но ты, сопляк, захотел меня опустить! Посмеяться над сыщиком! Решил – раз белые носки, значит, лох, да? Ничего подобного! Может, в плане носков я и лох, но насчет работы с подследственным контингентом я кое-что умею! И я тебя накажу. Сейчас дашь показания, а потом пойдешь в камеру, соберешь вещи и – в дорогу. А как на новом месте устроишься и в четыре смены поспишь несколько суток – сразу поймешь, что значит соврать офицеру милиции! И ты вспомнишь всё, всё про паспорт Фарафонова. Всю подноготную. Где, когда, у кого! В мельчайших деталях…

Отделившись от стены, Свинец пошел прямо на меня и с силой врезался своим плечом в мое. Я словно столкнулся с железнодорожным локомотивом – отлетел в сторону. Не попрощавшись с коллегой, милицейский капитан вышел из кабинета; так вышел, что было неясно – то ли он вернется через две минуты, то ли через две недели.

Вдруг я вспомнил, что в собственном жилище я не смогу сегодня после допроса спокойно попить чаю, отдохнуть и обдумать все случившееся. Там меня ждет злой, раздраженный и опасный враг, старый уголовник, и у него претензии ко мне, и, может быть, все закончится скандалом, криком, дракой и последующими санкциями тюремного начальства.

Сейчас у меня есть возможность открыть рот, произнести несколько фраз, и меня поведут не в старую камеру, а в новую, и там я встречусь с другими людьми. Возможно, они будут более терпимы к моему образу жизни. Или, наоборот, меня бросят к каким-нибудь гадам, людоедам, убийцам, для которых очередное перерезанное горло ничего не значит…

После ухода сыщика-громовержца воцарилась пауза. Хватов проглотил еще одну таблетку и виновато взглянул на меня.

– Я так понимаю, Андрей, сегодня ты опять не будешь давать показаний?

– Показания? – я ощутил жжение в груди и боль в висках. – Хера вам, а не показания! Хера, а не показания, понятно? Не будет показаний! Ничего не будет! Ни слова! Никаких показаний! Ничего! Ясно вам? Ничего, ничего не скажу!

Я повышал и повышал голос, октаву за октавой, добавлял силы, экспрессии, это получалось у меня помимо воли, горячая слюна сама вылетала из глотки, и пальцы сами тянулись рвануть ворот свитера; обида, горечь, злоба, досада, слезы, тоска – всё перемешалось, всё вдруг отравило, и я заорал, глотая согласные звуки:

– Давай веди в хату! В хату давай веди!!! В хату!!! Какие тебе показания?!! Хуй тебе на воротник, гражданин начальник, а не показания!!!

Только теперь я уяснил, что такое настоящая блатная истерика. Она тогда поражает арестованного, посаженного за решетку человека, когда ему угрожают со всех сторон, и на допросе, и в камере, когда повсюду ждут опасные враги, когда угроза не отступает ни днем, ни ночью, когда она каждую минуту рядом.

Интересно, а где мое хладнокровие, где та гармония мыслей, где результат регулярных медитаций? Вдруг это все тоже обман, и никакими упражнениями я не добьюсь настоящей крепости нервов?

4

Последний шанс смалодушничать и навсегда распрощаться с кривыми позвоночниками я имел на обратном пути, при обыске. Я мог шепнуть несколько слов конвоиру – а тот после такого признания обязан принять все меры. Запереть меня в «стакан», доложить начальнику… Но я промолчал.

Коренной обитатель, старый урка, разрисованный картинками рецидивист – олицетворял для меня всех подчинившихся тюрьме. И проигравших ей.

Но я не такой. Я хочу победить и добьюсь своего.

В камеру я шагнул, как гладиатор на арену Колизея. Бог его знает, как выходили древнеримские смертники на поле боя – но наверняка их брови были нахмурены, губы поджаты, а глаза метали молнии и жадно искали взгляд врага. Ладони, влажные от пота, стискивали оружие…

Кстати, об оружии. Чем я стану защищаться, если обчифиренный старик набросится на меня? Я хоть и отжимаюсь на кулаках по сто пятьдесят раз каждый день, но навыков тюремной драки не имею, а вот мой противник – наоборот, опытен и хитер…

Представшая глазам картина озадачила меня. Оба соседа сидели на своих койках, сложив на животах руки, и вид имели самый мирный. Лицо Фрола и вовсе светилось.

Они не проронили ни звука, пока дежурный не закрыл дверь, не повернул свой ключ, не взглянул напоследок в «глазок». После этого Фрол улыбнулся и сказал мне:

– Иди сюда, быстро.

Он нагнулся и показал пальцем в угол между двумя стальными кроватями.

– Видишь?

– Да, – сказал я, посмотрев. – Паук.

– Паук! – Фрол, совершенно счастливый, хлопнул меня по плечу. – Паук, брат!

От его агрессивности не осталось и следа.

Я осторожно рассмотрел маленькое черное существо, шевелящее лапками.

– Это дело надо обчифирить как следует!

– А по какому поводу праздник? – спросил я, понимая, что конфликт исчерпан, замят, отодвинут в прошлое новым событием, значение которого вполне понятно только коренным обитателям тюрьмы.

– Паук – хорошая примета. Очень хорошая. Лучшая из всех, что я знаю, – Фрол с головой залез в дыру между краем койки и стеной и ласково забубнил: – Черт, как я тебя люблю, братан! Ты такой же, как и я! Сокамерник. Толстый, давай дадим ему кусочек твоей любимой колбасы! Маленький кусочек, а?

– Без проблем, – сказал Толстый, – только едят ли пауки колбасу?

– Тебе что, жалко колбасы?

– Для тебя не жалко, и для Андрюхи. Но для паука…

– Чудак ты. Для такого соседа не жалко и пайки, не то что колбасы. Отрежь, не жмись.

– Он не станет жрать такую гадость, как колбаса. Он же не человек!

– Ладно. – Старик выпрямился. – Вы как хотите, а я отпраздную…

Урка вскочил и подбежал к столу, где стояла его главная ценность: вырезанная из картона и оклеенная по углам полосками бумаги особая коробка с запасом чая.

Каждый раз, когда мне или Толстяку приходила продуктовая передача, первым делом из груды пакетов и свертков извлекался именно чай. Он торжественно засыпался в емкость, и Фрол победно провозглашал:

– Полна коробочка!

Он не знал, что пьет, возможно, самый лучший чифир в истории человечества – изготовленный из чая «Эрл Грэй», смешиваемого в Лондоне, в конторе фирмы «Кертис и Партридж» крупнейшими специалистами своего дела.

– Паук! – восклицал Фрол и тряс пальцем в воздухе, грозя кому-то, кто оставался неведом мне и Толстяку. – Паук! Значит, хорошо сидим! Не надо ругаться! Надо отдыхать, успокоиться. Чифирнуть. Покурить. Побазарить, а потом чего-нибудь пожрать и поспать. Ага. Вволю. В тепле. Под одеялом. Дураки вы! – почти крикнул он нам. – Не знаете, что это такое, когда у человека есть чай, курить и одеяло! Это всё, бля буду! Это все, что надо. Это жизнь. Остальное – параша…

Дрожа, он схватил ложку, опустил ее в коробку с чаем, зачерпнул с верхом и ловко затолкал все в рот. Стал энергично жевать, подбирая свободной рукой падающие с подбородка черные частицы. Потом глотнул из-под крана сырой воды. Снова прожевал, двигая челюстью вперед и вбок. Его щеки вздулись от слюны. Еще раз хлебнул. После третьего раза он повернулся к нам спиной и выплюнул черное и густое в станок для испражнений.

– Что ты знаешь о пауках, Толстый? Его паутина в тыщу раз крепче самой крепкой стали. Он ее сплел, свою сеточку, – и ждет. Ему все по фигу, он будет ждать сколько надо. По-любому что-нибудь да залетит. Ага. Не было случая, чтобы не залетело! Бог пошлет пожрать в любом случае. Главное – раскинуть сеть, и чтоб она была крепче крепкого… А ты, Андрюха, буддист хуев, этого не понимаешь, не видишь настоящей жизни ни в пауках, ни в людях…

Засыпая вечером этого бурного и нервного дня, я слышал, как Толстяк негромко втолковывал Фролу:

– В полиэтиленовый пакетик наливаем воду из кружки. Кружка вмещает сто пятьдесят граммов. Получаем – гирьку для взвешивания! Пакетик завязываем узлом, подвешиваем на ниточке, тут – коромысло, с другого конца – колбаса. Так мы можем примерно определить массу всего заходящего к нам колбасного груза…