Текст книги "Сажайте, и вырастет"

Тут кто-то очень злой и серьезный, с худыми руками, неимоверно заспанный – его сильно опухшие веки то и дело тяжело падали вниз, но тут же он снова таращил внимательные глаза, – возник передо мной и ударил кулаком по качающейся перед моим носом грязной ноге. Ткнул несильно, но так чувствительно, что обладатель гниющего копыта подтянул ногу, жалобно застонав внутри своего яркого сна. Против своей воли я увидел, как из проймы его грязных, почти истлевших семейных трусов, прожженных в двух местах, с торчащей из пояса перевязанной узлами резинкой, вывалились очень крупные, коричневые, покрытые ярко-красной сыпью яйца, а кроме того, стало очевидно, что и самый член сильно эрегирован, стоит торчком, крепко натягивая истончившуюся ткань.

Мне опять показалось, что пора разворачиваться. Но изможденный весело улыбнулся мне, и я передумал. Изможденный поднял глаза выше и отыскал взглядом удрученного человека с внешностью уроженца Центральной Азии – искусно балансируя, он сидел, подобрав под себя короткие ноги, на краю верхнего ряда спальных мест.

– Слышь, – негромко, но внятно позвал изможденный.

Азиат очнулся от полудремы.

Изможденный указал на интимный непорядок спящего.

– Толкни его… Скажи, чтобы поприличнее вид принял…

Просияв, азиат с удовольствием потряс соседа за колено, почти разбудил. Тот заворочался, получил во сне несколько слабых тумаков от прижатых справа и слева и прикрыл свой срам.

– Только что вошел? – спросил изможденный, обратив на меня красноватые глаза. Он разлеплял сухие губы с видимым трудом.

– Да.

– Пойдем со мной…

Ловко разрезав голую толпу плечом, он вывел меня к воздуху и свету, в конец пространства. Здесь, в торцевой стене, имелись два широких длинных окна, на каждом – решетки, а за ними еще и «реснички» – длинные полосы крепкого металла, часто вваренные в раму под углом, чтобы проходил воздух, но не прямой взгляд.

Под окнами суетились несколько очень потных, грязных молодых людей в семейных трусах – негромко переговариваясь, они ловко манипулировали толстыми веревками, свисающими из окон. В простенке висел большой телевизор. Под ним, прямо на полу, на самодельной электроплитке стояла железная миска, в ней жарилось что-то малоаппетитное. Часть стены рядом представляла собой внушительный иконостас: в несколько рядов висели изображения святых. Лики их были суровы. Точно так же – испытующе, пристально – смотрели на меня глаза моего визави: серое лицо, впалые щеки, диковатый взгляд.

Изможденный вдруг откинул какую-то цветастую тряпку, оказавшуюся занавеской, – и я увидел прямоугольную нору на две кровати, закрытую с трех сторон вертикально натянутыми одеялами. Тюремная палатка поддерживалась целой системой больших и маленьких веревок. С четвертой стороны были стена, решетка и иконы.

– Присядь, – сказал изможденный, уселся напротив и задернул полог. Быстро, внимательно оглядев мой пятисотдолларовый спортивный костюм, он прикусил губу, о чем-то на миг задумался, сдвинул брови и поинтересовался:

– Откуда сам?

– Из «Лефортово».

– Из «Лефортово»? – изумился мой собеседник. – Террорист? Маньяк? За что попал?

– За аферы. – Я полез в карман и достал сигарету. Изможденный сделал предупреждающий жест.

– Просьба, – объявил он. – Перед образами – не кури. Хорошо?

Я торопливо кивнул.

За матерчатыми стенами ровно, как пчелиный рой, гудели звуки сотни голосов.

– Значит, аферы твои – серьезные, раз тебя – в «Лефортово»… Давно сидишь?

– Восемь месяцев.

– Не срок.

– Третий раз за день слышу эти слова, – признался я. – Восемь месяцев – это что, так мало?

– Как сказать… Я, например, сижу четыре года.

Теперь уже изумился я.

– Четыре года – в следственной тюрьме?!! Ты – осужден, да?

– Нет. Я – за судом.

Изможденный был молод, но его манера беседы, а также мимика показались мне чрезвычайно зрелыми, достойными скорее сорокалетнего мужчины.

– А что значит – «за судом»? – спросил я.

– Это значит, что меня судят.

– Четыре года – судят?

– Именно.

– А разве так бывает?

– И не такое бывает, – невесело высказался мой собеседник. – Я Станислав. Стас. Можно – Слава. Погремуха – Слава Кпсс. Будем знакомы.

Изможденный Слава показал большим пальцем на свое предплечье, где имелась татуировка: две латинские буквы S в виде дважды изломанных, ударяющих вниз молний.

– Сделал по молодой глупости, – объяснил Слава Кпсс. – Три года назад. Теперь – жалею.

– Почему? – полюбопытствовал я.

– Рисовать на себе – грех, – строго провозгласил Слава. – Язычество.

– Значит, – я кивнул на иконы, – это все твое?

– Мое, – коротко ответил Слава.

– И что, – поинтересовался я вежливо, – Бог тебе помогает? Выполняет твои просьбы?

– Бог – это не Дед Мороз, – еще строже ответил Слава. – Его просить – бессмысленно. Он только одну просьбу реально может выполнить.

– Какую же?

– Если попросишь у него сил.

Из-за распяленных шерстяных тряпок, снаружи, донеслись возбужденные возгласы, и мой новый приятель, дружески опершись ладонью о мое колено, высунул голову за занавеску.

– Что там?

– Еще одного завели, – оповестили ближестоящие.

– Ага. Ну, пусть тоже подходит. Вот что творят! – посетовал Слава, снова удобно усаживаясь на узорчатом покрывале. – Сто тридцать семь человек на тридцати двух местах!

– Здесь всегда так? – с ужасом спросил я.

– Нет, конечно, – успокоил меня мой новый приятель. – Сейчас еще терпимо. В прошлое лето набили под сто пятьдесят. А в позапрошлое…

С внешней стороны занавески послышался громкий, грубый баритон:

– Где? Здесь? Или здесь? А?

Истончившаяся, во многих местах заштопанная ткань откинулась в сторону. Круглолицый плечистый человек моих лет с тяжким выдохом уселся рядом со мной и смахнул со лба пот.

– Час в радость, бродяги! – оглушительно провозгласил он. – Мир вашему дому! Кто смотрящий этой хаты?

– Только что вошел? – дружелюбно осведомился Слава Кпсс.

– Ага! Я – Дима Слон! А ты – смотрящий, да?

– Смотрящий? – осторожно переспросил Слава. – А что это такое – «смотрящий»?

– Слышь, – с вызовом проговорил Дима Слон. – Я вообще-то пацан при понятиях. Со мной не надо так шутить. В нормальной хате всегда есть смотрящий, и я хочу с ним поговорить…

Слава Кпсс выдержал паузу и позвал:

– Джонни!

Из-за занавески появилась ладная, чрезвычайно мускулистая фигура.

– Тут ищут смотрящего! – сообщил Слава.

Полные, яркие, хорошего славянского рисунка губы атлета раздвинулись в осторожной улыбке.

– А это что такое?

– Не знаю.

– И я не знаю.

Дима Слон подозрительно пошарил глазами.

– Пацаны, чего вы гоните? Давайте, в натуре, без этих шуток!

– В натуре… – задумчиво повторил Слава и быстрым глазом окинул одежду вновь зашедшего пацана при понятиях: грязные черные джинсы и расстегнутую до пупа рубаху со множеством металлических пуговиц и прочих застежек. Обилие золоченого металла на этом предмете гардероба безошибочно указало мне – очевидно, и Славе Кпсс тоже – как на дурной вкус его обладателя, так и на его низкий социальный статус. Под рубахой виднелась несвежая майка, насквозь сырая.

– Ты… это… – медленно начал Слава. – Друг! Ты бы пока подождал. Мне надо закончить разговор с человеком…

Он кивнул на меня.

– Ничего, – разрешил краснолицый новичок. – Я пока здесь посижу, с краешку. А то везде тесно, народу – тьма, ногу поставить – и то негде…

Наблюдающий за разговором атлет с угрозой засопел.

– Нет, – твердо возразил Слава. – Не надо здесь сидеть с краешку. Ты пока иди. Пообщайся там, в хате. Я, как закончу, тебя сразу позову.

– Да ладно, – простецки возразил Дима Слон. – Я мешать не буду. Или тут у вас какие-то тайны, секреты?

– Секретов нет, – Слава наморщил серую, тонкую кожу лба. – Какие могут быть в тюрьме секреты? Иди, иди. Прогуляйся, братан.

– Некуда, братан, – в тон ответил новичок. – Там толпа, все в язвах, страшно прикоснуться…

Впервые в жизни наблюдая проявление столь грандиозного хамства и нахрапистой бесцеремонности, я счел нужным помалкивать – как тогда, семь месяцев назад, в первые часы наедине с Фролом – своим самым первым сокамерником.

– Да, народу много, – осторожно произнес Слава. – А что сделаешь? Тюрьма! Пройдись по хате, подожди пять минут. Иди.

– Некуда! – грубо воскликнул обильно потеющий Дима Слон, и я понял, что он, войдя в камеру, пережил столь же мощный шок, как я – десятью минутами ранее. – Некуда! Мне бы со смотрящим перетереть…

Слава кивнул. Его глаза сузились.

– Хорошо. Я тебе устрою такую встречу. Попозже. А сейчас тебе тут быть не надо. Пойми, друг, я тебя едва знаю. Ты минуту назад зашел – и уже лезешь на мое одеяло, какие-то просьбы сразу, с кем-то перетереть… Остынь. Успокойся. Хочешь переговорить с людьми – иди в хату и переговори, познакомься, пообщайся, приди в себя…

– Я в себе, – возразил Слон с мрачной энергией.

– Конечно, в себе! – миролюбиво поправился Слава и задержал взгляд на стоптанных, серых от грязи полуботинках вновь прибывшего парняги.

Широкоплечий атлет снова издал носовой звук.

Слава Кпсс тем временем перевел взгляд с обуви Димы Слона на мои двухсотдолларовые баскеты «Гибок» – массивные, но отлично вентилируемые, натуральной кожи; яркие, как та жизнь, ради которой, собственно, они и делаются.

– Слышь, дружище, – басом произнес атлет и смерил Диму Слона взглядом, – тебе если сказали «пройдись», то ты лучше реально пройдись. Прямо сейчас.

– Базара нет! – вдруг кивнул Дима Слон, улыбнувшись и обнажив неожиданно дорогую фиксу из белого золота. – Базара нет… – медленнее и тяжелее повторил он и вышел.

Мускулистый блондин покачал головой и тоже скрылся за занавеской. Оставшись наедине со мной, Слава Кпсс сказал:

– Бывают же кретины… Значит, ты из «Лефортово»?

– Да.

– За что тебя? Статья какая?

– Мошенничество.

– А какой у тебя ущерб?

– В смысле?

– На какую сумму предъява?

– По моему эпизоду, – скромно признался я, – полтора миллиона долларов. А всего по ДЕЛУ – десять миллионов…

– Десять миллионов долларов, – тихо повторил мой собеседник, без малейших эмоций, потом задумался на мгновение и еще тише, шепотом, сообщил: – Кстати, я – смотрящий этой хаты. Положенец. Смотрю, то есть, за положением. Понимаешь, что это такое?

– Да.

– Отлично. Я сижу пятый год, и четыре из них я в этой хате – смотрящий.

Слава Кпсс вдруг изменился. Вместо тощего злодея на меня смотрел жизнелюбивый мальчишка.

– Здесь у меня все ровно, – небрежно произнес он. – Беспредела нет и не бывает. Налажен Общий Ход. Так что ты ни о чем не беспокойся. Побудь пока здесь, рядом со мной.

Я не стал возражать.

Глава 29

1

Очнувшись ото сна, я долго лежал с закрытыми (а вернее, с зажмуренными) глазами, не в силах заставить себя взглянуть на новую действительность.

Голове было дурно и тяжело. Теплый пот покрывал бедра, живот, бока; волосы слиплись; от неудобной позы шея затекла и теперь неприятно ныла.

Постепенно слуха достиг глухой шум сотни голосов. Изощренная брань, невеселый, каркающий тюремный смех, звяканье железной посуды, жужжание машинки для татуировок, бульканье кипящей воды, бормотание телевизора – нет, открывать глаза, вставать и внедряться в эту замысловатую, дикую круговерть я не хотел. Наоборот, первые несколько секунд нового утра прошли в надежде, что общая камера «Матросской Тишины» окажется ночным кошмаром, а истинное пробуждение вновь, как вчера и позавчера, состоится в чистеньком, уютном боксе Лефортовского изолятора…

Двухъярусная стальная конструкция из полутора десятков спальных мест по временам тяжко колыхалась – очевидно, не выдерживая тройной нагрузки. Когда кто-нибудь запрыгивал на второй уровень, металлические трубы и полосы угрожающе сотрясались. Вдруг мне стало страшно, что железная махина обвалится, и я сел в своей узкой, нечистой тюремной постели.

С высоты двух метров камера увиделась словно ковчег; как спасательный бот, переполненный жертвами кораблекрушения. Голые люди, словно шпроты в банке, на втором ярусе лежали боком, притиснутые друг к другу – головами к стене, ногами в проход. Меж спящими пробирались, осторожно ступая, другие – им хотелось добраться до своих вещей, до сумок, мешков, кульков и пакетов, свисающих со стен и потолка. Один тянулся к хлебной пайке, другой к куску мыла, третий к зубной щетке, пятый и десятый – к прочим предметам обихода.

Ниже, на первом ярусе, жизнь скрывалась за самодельными шторками. Весь нижний этаж разделялся на так называемые купе: в них, отгородившись от нескромных глаз вертикально натянутыми кусками простыней, обитала, как я догадался, более зажиточная публика. Лица столь же бледные, как и этажом выше, но пребывающие в постоянном вялом движении челюстей. Нижние имели хоть какую-то еду.

Спать внизу – удобнее, престижнее, и воздуха здесь больше. Это я понял еще вчера, в первый день. То, что мне предложили место для ночлега на втором этаже, никак не доказывало мой высокий статус в арестантской среде. С другой стороны, я лег хоть и наверху – зато вблизи окна, рядом с зарешеченным проемом, дарующим кислород и прохладу. По взглядам нескольких бледных, тощих соседей я понял, что занимаемый мною квадратный метр есть предел их мечтаний и предмет зависти.

Все же процесс перемещения со второго этажа на первый показался мне унизительным. Освободившись от объятий влажной рваной простыни, я поднялся, ударился головой о свисающие с потолка тряпичные емкости с имуществом, подобрался к краю пропасти – и обнаружил, что просто так слезть или спрыгнуть не смогу. Внизу подо мной колыхалась сплошная масса тел.

Узкое пространство меж двумя – вдоль боковых стен камеры – спальными конвейерами занимал длинный стол, исполненный заедино с деревянными, в железной оправе, лавками. Здесь теснились вплотную. Сидели боком, утвердясь хотя бы половиной ягодицы. Кто-то, смачно чавкая, жрал нечто непотребное, кто-то хлебал прозрачный чай, кто-то тачал ржавой иглой дичайшие, бесформенные тапочки; не менее трех групп одновременно резались самодельными картами в стос; отдельная парочка, при группе болельщиков, передвигала фигуры по шахматной доске.

– Эй, – позвал я вежливо. – Эй, слышь! Брат! Это! Типа! Я спрыгну!

Два или три десятка полудиких нездоровых глаз вопросительно сверкнули снизу. Белки у одних – желтые, яркие, у других – красные, мутные; радужки же разноцветные – голубые, серые, зеленые – славянские, лиловые и коричневые – азиатские, угольно-черные – кавказские.

– Слышь! – настойчивее обозначился я. – Дайте слезть!

Наконец один сместился вправо, двое других – влево. Обнажилась часть скамьи, величиной с половину блюдца. Изловчившись, я аккуратно спрыгнул.

Из множества направленных на меня взглядов выделился самый внимательный.

– Очнулся? – спросил Слава Кпсс.

– Точно. С добрым утром.

– Взаимно.

Совсем молодой парень Слава Кпсс выглядел как шахтер Стаханов, только что вернувшийся из забоя; как летчик Чкалов, перелетевший через полюс; как космонавт Гагарин, упавший с орбиты. Как смертельно уставший, шатающийся от переутомления человек. Вид его был таков, словно он держится исключительно силой воли и вот-вот рухнет на руки верных друзей и единомышленников.

– Как самочувствие? – осведомился Слава.

– Нормально.

– Ждем тебя обедать.

– Как «обедать»? – удивился я. – А который час? Сколько я проспал?

– Понятия не имею, – откровенно сказал Слава Кпсс. – Давай умывайся – и к нам…

Обочь, справа и слева от узкого бесцветного лица моего собеседника в белесо-коричневом табачном смраде возникли еще две физиономии – молодые, серьезные, здоровые и неглупые.

– Свой баул не ищи. Он здесь.

По щербатым кафелинам пола ко мне двинули мою сумку – вместительную, как салон престижного лимузина. Я рванул застежку; улыбнулся, учуяв запах апельсинов – запах дома, семьи, аромат тех, кто меня помнит, – извлек все, что нужно, и отправился совершать утренний туалет.

В очереди к умывальнику маялись семь человек. Еще пятеро желали проделать отлив. Я вежливо занял очередь и туда, и туда.

Я достал сигареты и закурил, но вокруг тут же раздался десяток тихих, полных надежды голосов:

– Покурим?..

Пришлось раздать всю пачку.

Меня тут же пропустили без очереди. Озадаченный, я зашел за штору, поспешно излил в сортирную дыру накопившуюся жидкость, затем встал к умывальнику, обжег лицо холодной водой, выполоскал зубы.

Интересно, а что теперь? Чем я буду заниматься весь день – до того момента, когда опять смогу лечь, закрыть глаза и спрятаться от кошмара?

На обратном пути от умывальника мне преградил путь улыбчивый атлет, находившийся вчера возле Славы Кпсс. Запястья улыбчивого были изуродованы синяками и шрамами. Он представился:

– Я Джонни. Дорожник.

– Ага, – ответил я.

– Иди сюда.

Расталкивая толпу – иногда бесцеремонно, иногда с вежливым восклицанием, – Джонни очень ловко обогнал меня, откинул занавеску и жестом пригласил за собой. Я нагнулся и влез. Внутри берлоги царили порядок и уют. Горела лампа под самодельным проволочным абажуром. На аккуратно застеленной койке сидел, по-турецки сложив ноги, Слава Кпсс.

Джонни запросто устроился рядом. Кивнув, он сказал:

– Стесняется.

– Это ничего. Это ненадолго.

Белесый, словно подземный гриб, тюремный сиделец подмигнул мне с ярким живым озорством.

– Ты как раз к обеду, – пригласил он.

Вдруг мой нос уловил сильный аромат жареного. Я задрожал.

Горячего мяса я не ел ровно столько же времени, сколько пребывал за решеткой. Восемь месяцев. С августа 1996-го по апрель 1997-го.

– Сколько я проспал?

– Какая разница? – философски ответил Джонни, опять раздвинув полные губы в улыбке.

– И все-таки?

– Ты зашел вчера после обеда. Проснулся – сегодня, тоже после обеда. Получается где-то двадцать часов.

Мне стало стыдно.

– Щетку, мыло, бритву – завяжи в отдельный пакет и здесь повесь, – простым голосом посоветовал Джонни. – В бауле их не держи. Это неудобно.

– И вообще, расслабься, – призвал меня Слава Кпсс. – Ты – среди своих. Давай, колбасу кушай…

Я вспомнил Толстяка, человека из прошлого, и засмеялся.

– Вот! – улыбнулся Слава. – Больше жизни, братан! Успокойся! Ты – в тюрьме! В Общей Хате! Все плохое, что могло с тобой произойти, уже произошло! Давай! С богом!

Колбаса, жаренная с луком, на сливочном масле, показалась мне изысканнейшим яством из всех известных в подлунном мире. Я проглотил три обжигающих куска, почти не жуя, заел хлебом и майонезом – и ощутил прилив сил.

Мы торопливо отобедали, отправляя в быстрые, наполненные слюной рты кусочки горячей соленой колбасы, поспешно жуя, смакуя, глотая, всасывая соки, осаживая хлебушком; догнались крепким чаем с карамельной конфетой, потом закурили.

– А теперь, – произнес Слава заплетающимся языком, – можно и о серьезном поговорить. Не возражаешь?

Я пожал плечами.

Джонни спрыгнул с койки и вышел в проход, аккуратно задвинув за собой самодельную занавеску. Через миг потолок нашего купе поколебался – улыбчивый паренек устроился спать, – там же, где полчаса назад проснулся я. Тем временем Слава Кпсс зажег новую сигарету и вздохнул.

– Я много говорить не люблю. И не умею. Да это сейчас и не нужно. Ты сам все понимаешь. И видишь. Тюрьма. Теснота. Люди умирают. Менингит, желтуха, «тубик» – повсюду. Сто тридцать семь нас!.. Из них сто двадцать – нищие доходяги, наркоманы, бомжи, черти всякие, уроды, дебилы есть – сейчас их трое – в общем, контингент самый левый. Копейки ржавой нет. С ума сходим. Спрошу прямо: чем сможешь помочь?

– Деньгами, – твердо сказал я.

– Отлично, – кивнул мой собеседник. – Адвокат у тебя есть?

– Нет.

Слава крепко удивился.

– Как же ты без адвоката?

– На настоящего – денег нет, а бесплатный – мне не нужен.

– А говоришь, деньги есть…

– На адвоката – нет. Но в семье – кое-что осталось. Я решил так: пусть лучше деньги будут в кармане у жены, чем в кармане у адвоката…

– Благородно! – оценил Слава. – Сам понимаешь, я прошу не для себя. Лично у меня – всего в достатке. Я четыре года сижу – я все наладил. Чай с сахаром, сигареты с фильтром и так далее. Я прошу – для Общего! Всякой копейке будем рады, братан! Видел, что за публика сидит? Один из десяти раз в три месяца принесет пятьдесят рублей – вот и вся наличность… Как с такими людьми наладить Общий Ход?

– Эти вещи, – степенно вставил я, – мне объяснять не надо. Ты так говоришь, как будто я вчера заехал…

Слава Кпсс улыбнулся.

– А когда же ты заехал?

– Я сижу девятый месяц!

– Ты сидел – в «Лефортово», – снисходительно растолковал бледнолицый смотрящий. – Там нет Общего Хода. Разве это тюрьма? Реальная тюрьма – вот она! – Слава обвел рукой пространство берлоги, затянутое со всех сторон туго натянутой тканью. – Тут арестанты смогут выжить, только если организуют взаимопомощь. Если каждый будет сам за себя – менты всех раздавят. Будем ходить строем. И хором кричать: «Доброе утро, гражданин начальник!» Как будто мы не в «Матросской Тишине», а на острове Огненный. Слыхал про такой?

– Естественно.

– И хорошо, – вдруг Слава нахмурился. – Я о чем, вообще, говорил?

– Об Общем Ходе.

– Нет. О деньгах. Короче говоря, если у тебя есть возможность помочь, уделить хотя бы рублей пятьсот, то все остальное мы сами сделаем. Напиши письмо, отдай мне. Есть люди – они вынесут твою записку на волю. Другие люди доставят до места, вручат в руки, прямо твоим родственникам – жене, сестре, брату. Заберут у них любой груз и затянут сюда и отдадут уже в твои руки. Все налажено, братан!

– Так и сделаем, – кивнул я. – Двести долларов для первого раза нормально?

Слава Кпсс солидно прикрыл веки.

– Идеально! Только доллары – не надо. Эту же сумму – всю в рублях, в бумажках по пятьдесят…

– Легко.

– А ты, я вижу, не очень бережливый.

– Я имел в месяц по пять тысяч долларов дохода.

– Сколько?! – вскричал, округлив глаза, Слава.

– Пять тысяч…

Цифру я занизил ровно в десять раз, чтобы не смущать наивного парня.

Вдруг голоса за занавеской, дотоле скупо булькающие, стали громче. Послышались возмущенные возгласы. Лицо Славы сделалось озабоченным.

– Ногу отдавил! – донеслось от стола. – Куда лезешь?

– Пройти дайте! – прогудела в ответ чья-то мощная глотка. – Подвинься, ну!

– А толкаться не надо!

Слава сделал движение, чтобы выйти из «купе», но в щель между занавесками уже вдвинулось мясистое лицо. Я узнал Слона – того, кто зашел в камеру вчера, сразу вслед за мной.

– Часик добрый! – недружелюбно произнес он, быстро оглядев нас двоих и все убранство берлоги; взгляд задержался на мисках с остатками пиршества. – Можно? Есть разговор…

– Заходи, – пригласил Слава, за секунду вновь превратившись из жизнерадостного юноши в переутомленного, искореженного арестанта. – У нас секретов не бывает… Что за проблема?

Крупный, сильно пахнущий организм засопел, тяжело опустился на койку и громко воскликнул:

– Поблем нет! Есть чисто непонятное…

– Просьба, – вежливо перебил Слава Кпсс, – не говори так громко. В хате сто тридцать человек, если все будем кричать – с ума сойдем, сразу…

– Без базара, – кивнул Слон, обтирая нижним краем собственной исподней майки мокрый бугристый лоб.

Жирные плечи громогласного новосела украшали замысловатые татуировки – не тюремные, а исполненные в тату-салоне кельтские орнаменты.

– Так что за непонятное?

– Ты ведь смотрящий, я угадал? – спросил потеющий Слон.

– Можно и так сказать, – с достоинством ответил Слава Кпсс.

– Смотри, – развязно начал Слон, вновь повышая громкость. – Я вчера зашел в эту хату – и до сих пор мне негде спать. Даже присесть не могу. Поссать – и то проблема. Везде битком, толпа, черти, вши. А я – бродяга по жизни с детства! На хлеб добываю преступным путем! Из братвы, из достойных пацанов, по воле многих знаю! С кунцевскими работал плотно, и с таганскими, и с ореховскими! Теперь попал сюда – а мне тут вообще жизни нет. Конкретно говорю, подбери мне, бога ради, местечко, хоть пару часиков поспать!

– Да, народу много, – тихо согласился Слава. – Но где спать – ты себе как-нибудь сам придумай. Я тебе место указать не могу. Место можно указать только гаду. Это ты должен знать, раз по воле с братвой общался.

– Негде! – истеричным баритоном возразил Слон. – Негде спать! Даже сесть негде! Пятнадцать часов на ногах стою, падаю уже!

Слава вздохнул.

– Сто тридцать человек нашли где спать, и ты найди.

– В четыре смены? По шесть часов?

– Пока – так, – миролюбиво развел руками Слава. – Я же говорю, народу много. Потом, если себя проявишь, покажешь неравнодушие к Общему Ходу, и люди это оценят – условия улучшатся сами собой. Мы же не знаем, что ты за человек. На словах здесь все бродяги, крадуны. Но слова надо обосновать всей своей жизнью, согласен?

– Я не буду, – с глубокой злобой провозгласил Слон, – спать в четыре смены с чертями!

Слава посуровел и прижал к губам палец.

– Насчет «чертей» – ты поосторожней… Такими словами без нужды не кидаются. Давно сидишь?

– Четвертый день, – признался Слон, продолжая истекать жидкостью. – Трое суток КПЗ, потом сразу сюда…

– Не срок, – осторожно произнес я.

Слон бросил на меня ненавидящий взгляд. Я ощутил досаду. Лучше было промолчать. В один миг, из-за одного слова я нажил себе врага. Мы зашли в камеру одновременно, но меня поместили в чистом углу, возле воздуха, и я спал до тех пор, пока не выспался, – а он, соратник кунцевских и таганских бандитов, все это время провел в грязной чесоточной толпе, стоя на ногах; я пообедал жареным мясом, а он даже, может быть, и чая не попил.

– Не срок, – согласился Слава Кпсс. – Тебя как, я забыл, звать?

– Слон!

– Слон, – задумчиво выговорил Слава и с большим вниманием оглядел струйки пота, бегущие по вискам и шее возмущенного бродяги. – А имя есть?

– Дима!

– В общем, Дима, я, как мне кажется, ответил на твой вопрос. Здесь тебе не гостиница, а тюрьма. Каждый зашедший – определяется самостоятельно. Сам находит друзей, сам ищет, где ему отдыхать и что кушать. За что сидишь?

– За наркотики.

Слава оживился.

– Понятно. А сюда, на Централ, сможешь кайф затянуть? Отпиши письмо близким, и мы все сами сделаем. Есть люди на воле – они отнесут, заберут, прямо тебе в руки притащат…

Слон вздохнул.

– Это трудно. Весь мой запас теперь у следака в сейфе лежит…

– Ага, – без выражения сказал Слава. – Что же, ладно… Может, деньги? Помоги хоть парой рублей.

Слон невесело ухмыльнулся и дернул подбородком – круглым, бесформенным, как картофелина.

– Откуда деньги у бродяжного?

Слава помолчал.

Слон опустил свои покрытые узорами руки на колени, сгорбился, и теперь влага свободно капала с его лица на пол.

– Что же, Дима, – подытожил Слава, доставая из-под подушки огромную общую тетрадь и несколько авторучек. – Сейчас, извини, разговор прервем. Времени на беседы нет. Не грусти. Поставь себя нормально, реально, по-пацански – и у тебя все будет. Жить везде можно, и здесь, в Общей Хате, тоже…

– Ладно, – с неопределенной интонацией ответил Слон, рывком откинул занавеску и покинул берлогу смотрящего.

– Дай пройду! – снова грубо потребовал он у тех, кто находился рядом.

– Наркоман, – негромко подытожил Слава. – Причем реальный. И к тому же – бык конченый. Сейчас его кумарит. Ломка. К вечеру опять прибежит, вот увидишь…

– Мне тоже пора, – вежливо произнес я. – Не буду тебе мешать.

– Сиди, – остановил меня мой новый друг. – Куда ты пойдешь? Сейчас чаю попьем, потом еще чем-нибудь займемся. В нарды играешь?

– Нет.

– Тогда – вот, держи, – Слава снова запустил сухую ладонь под подушку, достал маленький кассетный плеер. – Музыку любишь?

– Конечно.

– Отдыхай, – благодушно посоветовал Слава Кпсс. – Не переживай. Слушай музыку.

– Благодарю…

Идти в самом деле мне было некуда. За шторой, вне пределов маленького, душноватого, но довольно комфортабельного обиталища Славы, меня ожидала спрессованная человеческая масса – желтые, серые, отечные лица, пораженные язвами тела, неизвестные мне обычаи и порядки.

Разглядывая из-за занавески шевелящийся муравейник, я с грустным юмором вспомнил о том, как еще вчера, в «Лефортово» строил планы победы над тюрьмой. Та тюрьма оказалась санаторием. Настоящая же – поглотила меня только сейчас. Я сражался с ветряными мельницами. А тюрьма ждала, пока не наступит ее время.

Здесь, в общей камере, невозможно было даже читать книги, потому что книги отсутствовали, и даже если бы мне их прислали с воли, то где бы я стал их хранить? Тут шла мучительная война за каждый кубический дециметр пространства! Тут люди тратили гигантские усилия, чтобы проковырять в потолке углубление, вставить в него крючок, изготовленный из зубной щетки, и подвесить на этот крючок свое барахлишко. До книг ли здесь, горько размышлял я, нацепив наушники и проникаясь хриплым надрывом какого-то неизвестного мне уголовного шансонье. Книги? Упражнения? Тренировки? Заботы о чистоте сознания? Ты будешь этим заниматься? Здесь? Разве в этом заключается твоя свобода? Значит, люди будут заживо гнить вокруг, доходить от голода и болезней, а ты тем временем станешь качать бицепсы, медитировать и почитывать учебнички? Кем же ты тогда станешь?

После четвертой подряд кассеты я понял, что наступил вечер. За несколько часов я только однажды выбрался из своей щели, чтобы посетить туалет, а затем опять поспешно спасся в купе Славы.

Рядом, под самой стеной, у решеток, проходило лихорадочное действо с участием двоих молодых людей. Ловко, со знанием дела, они манипулировали несколькими крепкими, разлохматившимися веревками, уходящими за окна. Веревки вдруг исчезали, извиваясь, в щелях меж решеток, затем туго натягивались, раздавался стук в стены и трубы отопления, и полуголые суетящиеся арестанты затягивали с обратной стороны увязанные особыми узлами пачки записок, завернутые в бумагу и полиэтилен посылки. Дорога, догадался я. Тюремная почта.

После ужина Слава уединился в углу, превращенном в часовню, и около часа молился, опустив голову и плечи. Затем вернулся на свое место, вытащил из-под койки картонную коробку с лекарствами и долго копался в ней, перебирая разноцветные упаковки, пузырьки и тюбики с мазями. Высунув голову в проход, он попросил ближестоящих:

– Позовите Слона. Того, шумного… Который вчера заехал.

Татуированный кельт появился сразу – как будто ждал.

– Присядь, – сказал Слава. – Тебе, я вижу, лихо.

– Есть такое, – с чувством признался мой новый враг.

Вид его напоминал о наказании, насылаемом природой на всякого любителя искусственных наслаждений. Острейшая вонь отходила волнами от плеч, груди и шеи. Глаза смотрели дико. Волосы торчали. Скулы жалко бегали. Насквозь сырая майка прилипла к телу. Несчастный потребитель яда то и дело яростно скреб себя ногтями по бокам и животу.

– Кумарит, – поморщился он. – Конкретно!

– Держи. – Слава деликатно взял трясущуюся ладонь бродяги и вложил в нее несколько таблеток. – Выпьешь все сразу. На два-три часа хватит… Потом что-нибудь придумаем…