Текст книги "Берёзовая роща. Плащаница царя Герода"

Статья девятая

– Места здесь грибные…

– И рыбные… Гы-гы.

– Не вижу ничего смешного. Помню, в детстве с отцом…

– Не гони. После сегодняшнего спарринга у тебя с памятью вообще проблемы будут.

– Да… Хорошо хоть голова не оторвалась.

– Динь, не сомневайся, ещё бы чуть-чуть время потянул, и ты бы её уделал.

– Да. Лет через 40 я уделаю по-любому.

– Сомневаюсь. Такие до старости не доживают.

– Ты про неё или про меня?

– Про судью. Ему тоже хорошо от неё прилетело.

– Но она же его не била.

– Била, Динь, била. Тобой задела, когда через плечо бросок делала. Ты просто не видел. То есть он немного раньше тебя пришёл в сознание.

– Ах, какие у неё прекрасные бёдра. А ж… женское очарование!

– По достоинству её очарование может оценить только муж. И Володька. Его шея была зажата прекрасными бёдрами, и он волей-неволей полминуты вынужден был пялиться на это очарование. Гы-гы.

– Динь, расскажи. Как?

– Да идите вы сами в женское очарование.

– Гы-гы, гы-гы.

– Хе-хе-хе-хе. Так что у тебя тут в детстве было?

– Проехали. Точнее, пришли.

– Батюшки-матушки! Это что здесь за «Птички на проводе»2424
  «Птички на проводе» – название детской компьютерной игры.


[Закрыть]?

– Отставить «чёрный юмор»!

– Подождите! Анекдот вспомнил. Слуште! «Штирлиц и Мюллер идут по Варшаве…»

– Лёха, ты от своей милицейской тематики отклонился! Что будет дальше? Ксения Собчак пострижётся в монахини?

– Так вот, «Идут они, и вдруг Штирлиц останавливается и хмуро предлагает: «Слушай, – говорит, – гауптфюрер, может, девочек снимем?» Мюллер ему: «Ну, Штирлиц, что-то Вы стали жалостливые. Пускай ещё повисят». Гы-гы!

– Да, прикольно. Не знаю, как нам этих снимать?

– Отставить, говорю, «чёрный юмор»!

– А я что? Я – ничего. По мне так пускай ещё повисят.

– Гы-гы.

– Горбатых могила исправит.

– Га-га-га!

– Ха-ха-ха!

– Я не знаю, как патологоанатом описывал, а мне как-то сложно сформулировать. Мысли разъезжаются.

– Мы ведём свой репортаж с места грандиозного кровавого побоища. Турбаза «Берёзка», славившаяся долгое время как место сбора представителей нетрадиционной сексуальной ориентации, сегодняшней ночью превратилась в алтарь жесточайшего жертвоприношения.

– Это что?

– Похоже, журналисты прорвались.

– Вась, ну, смотри, что за бардак? Кто их пустил за оцепление?

– Тринадцать адептов «Голубого братства» были подвешены, извиняюсь, за свои «мужские достоинства» к натянутому над землёй металлическому тросу, используемому для гирлянд, после чего каждому перерезали горло. Кровь должна была стекать в сосуды, расположенные под жертвами…

– Молодой человек, очистите место преступления!

– К сожалению, мы не можем вам, дорогие телезрители, показать всей картины, но, поверьте мне, зрелище страшное. Кровь везде: на трупах, на траве вокруг жертв, на тросе, но не в чашах внизу. Товарищ капитан, телеканал «ЮзТВ», программа «Криминальный час», как Вы можете прокомментировать произошедшее? Есть ли подозреваемые? Связано ли данное происшествие с делом маньяка десяти заповедей?

– Без комментариев. Сержант, уведи! Почему не выполняете свою работу? Вот папарацци недоделанные! Откуда, как он проник?

– А хрен его…

– А это что? Кто ещё вон там, в кустах пялится? Гражданин! Вы как здесь очутились? Выйдите из-за кустов! Идите сюда! Куда?! Подождите! Стойте, я Вам говорю! Стой, я сказал! Приказываю остановиться, или буду стрелять!

– Стреляй, капитан!

– Это… не человек!

– Отрезай путь, он в рощу ломится!

– Чёрт, патроны забыл! Тьфу, блин!

– У кого оружие? Сержант, очередь!

– Ушёл, гад!

– Товарищ капитан, я точно видел, попал я в него. Пули две в нём точно.

– Ничего не пойму, как может человек, с двумя пулями из «Калаша» уйти, не меняя скорости?

– Не человек это. Я же говорил. Что-то серо-зелёное. Я бы сказал, на гориллу похож.

– Откуда в наших местах гориллы?

– Оттуда же, откуда и гомосеки. С Запада да из Америки.

– Вот тут я его срезал. Тут должна быть кровь.

– Ничего нет. Если только у него вместо крови не болотная жижа. Вон там, как будто одна лягушка сблевала другой. Что-то коричневое и слизистое.

– А может он обгадился от нашей стрельбы?

– Может, и это.

– Я же вам твержу полчаса: это не может быть человеком. Вы ноги видели?

– Да!

– Нет.

– У страха глаза велики. Пошли к месту преступления.

– Это не человек. Руку даю на отсечение. Я видел. Я ближе всех стоял. Он побежал только когда начали стрелять. Чёрт. Он же нас не понимал, когда мы ему кричали.

– А может это маньяк? Убил и стоял любовался на дело своих рук.

– Может быть. Вот тогда все шишки наши.

– Мужики. Помните, журналист кричал «Всё улито кровью, а в чашах крови нет»? Может, это он выпил?..

– Тогда он должен был бы быть смертным. Тот, кто пьёт кровь, сам должен состоять из плоти и крови.

– Не стыковочка. Кто из плоти и крови – тот смертен.

– Давайте наши мистические теории предоставим Анне Чапман…

– Я с большим удовольствием. А когда она приедет?

– К тебе скоро. И не будем грузить начальника. Иначе я нам не завидую. Он нас так пошлёт… расследовать секретные материалы, что Малдер и Скалли обзавидуются.

– Как же докладывать?

– Всё то же, только без домыслов и бабкиных барабашек.

– Согласен. Как, по-твоему, объяснить, почему в сосудах под трупами нет крови? Ведь четыре с лишним литра с рыла не утаишь?

– А кто говорит, что кровь была в чашах? Это волновало только папарацци.

– А был ли мальчик?

– Точно. Чаши могли поставить для достоверности ритуала, а кровь, может, собрали и продали, а на земле – бутафория.

– А на тросе манекены подвешены за яйца «Киндерсюрприза».

– Не ёрничай.

– Но кровь на земле – уже не бутафория, по словам криминалистов.

– Так значит, наш?

– На спины посмотрите – вырезано как по букве на каждой. Выглядит, как новогодняя растяжка, только поздравление другое: «П Р Е Л Ю Б О Д Е Я Н И Е».

– У них тут не просто гомосекская ставка, тут каждый вечер творилось такое! Нынешней ночью привели малыша лет 7 и надругались над ним по очереди.

– Откуда сведения?

– В домике главы «братьев» на столе цифровая камера. На паузе стоит видео, датированное вчерашним числом. Ребята часть просмотрели – теперь все зелёные ходят.

– Криминалисты? Ха!

– Там не только съёмка изнасилования. Там снят сам ритуал убийства.

– Что-нибудь, какие зацепки есть? Волосы, лицо, следы на теле?

– Нет, он в балахоне с капюшоном.

– Ну! Я знаю, они парни глазастые: теперь что-нибудь разглядели. Хоть царапину.

– Что-то типа вытатуированных букв на левой кисти: «ВДВ».

– Десантник?

– Может быть, хотя верится с трудом – вариантов аббревиатуры много.

– ???

– Ну, хотя бы, Воронежский дом ветеранов.

– Или статус «Всех достало всё». Да мало ли… Главное – зацепка.

– Если он не дурак, он мог бы таким способом пустить нас по ложному следу, мол, ищите бандюка с тату «ВДВ», а я эту наколку как нарисовал, так и смою…

– Тьфу, порадовал. А отчего криминалисты-то зелёные?

– Там в кадре присутствует какое-то существо. По виду никто не определил, что это за животное, хотя внешне напоминает какую-то большую обезьяну.

– Обезьяну?

– Или мутанта человека, оставшегося в живых.

– Да. Вообще-то, мы преследовали какое-то существо.

– Вероятно, это оно и есть.

– Страшно то, что оно то и пило человеческую кровь из ёмкостей под телами. Оно же вылизывало кровь с тел и на разрезанных шеях.

– Получается, у нашего маньяка есть сообщник. Такого ещё не было в практике. Маньяки, как правило, типы стеснительные. По своей природе маньяки – одиночки. Даже инициатива жертвы убивает в них охотника, делает вялыми, безыдейными… я долго изучал психологию маньяков – писал дипломную. О них я знаю всё!

– Володь!

– ?

– Маньяк – не он. Маньяк – оно. Человек – инструмент.

– Как? Не может быть?!

– Сейчас Вы посмотрите и сами со мной согласитесь. Существо на экране только указывает пальцами, а человек в балахоне послушно выполняет команды. Похоже, что он даже не осознаёт, что делает. Движения его машинальные, будто какой-то механизм выполняет запрограммированные автоматизированные действия.

– Подождите. Вы хотите сказать, что, возможно, мы имеем дело не с маньяком?

– Скажите, пожалуйста, что Вы знаете о зомби?

– Зомби? Это… люди,… запрограммированные на определённые действия после определённой команды.

– Есть два общеизвестных понимания этого слова. Первое, знакомое нам по западным фильмам, объясняет, что зомби – некая сущность, труп, оживлённый фантастическим образом или что-то подобное. Второе уверяет нас в том, что он – это живой человек, полностью потерявший контроль над собой и своим телом или подчиняющийся чьим-то приказам.

– Тогда, я бы сказал, перед нами два зомби: один – оживший мертвец, второй – человек под гипнозом.

– Это интересная версия. Не исключено, что Вы правы.

– Вы издеваетесь?

– Отнюдь. Согласны ли Вы, что человеку свойственно верить только своим глазам и отвергать то, что его разуму неподвластно? Да? Тогда ему так же свойственно даже самые естественные явления окружать ореолом таинственности и мистицзма. К примеру, не всякому человеку неестественным покажется падение спелого яблока с ветки. А вот знаменитый Исаак Ньютон, будучи человеком науки, нашёл это странным и пугающим. В своей гипотезе он утверждал, что подобное связано с действием высших сил и вёл нить рассуждений к самому Древу познания Добра и Зла. До самой смерти у него сохранилась привычка неожиданно задирать голову вверх. Над ним подтрунивал весь учёный свет Великобритании, мол, всех яблок не переловишь.

– Удивительно. Какие-то сказки рассказываете. Этого ведь нет даже в академических учебниках.

– А Вы думаете, об этом должно быть напечатано в учебниках?

– Но Вы-то откуда-то знаете?

– У меня работа такая. Ну, что ж, мне пора. Надеюсь, наша беседа не прошла даром. И на прощание один совет, Вы позволите?.. Не позволяйте Ему завладеть Вами. Сопротивляйтесь, и Вы одержите победу!

– Что? О чём Вы?

– До свидания!

– А! Всего доброго!

– Динь, ты скоро? Ну, тебя заждались уже!

– А? Что?

– Ну, без тебя «гирлянду» разбирать нельзя.

– Не понял. Чего тебе? Какая гирлянда?

– Ох-ох-ох! Объясняю для особо неодарённых. Медикам там не разрешают снимать трупы без начальника следственного отдела.

– А-а! Да! Пошли. Слушай, Лёх, не знаешь, с кем я сейчас разговаривал?

– Ку-ку! Со мной!

– Не-ет, перед тобой.

– Не знаю – не видел. Кстати, тут тебя искали. Этот, …дьявол!.., из ФСБ, психолог. Такой, пожилой, джинсы, пиджак, усы, бородка, зонт…

– Да-а… Тебе только фоторобот составлять. Да понял я. Наверное, он и был. А что нужно ФСБ? Не понимаю.

– Ну, говорят, прислали для консультации этого, «эксперта по… пограничным явлениям действительности» – типа того. Радуйся!

– Чему?

– Вот ты и познакомился с русским Фоксом Малдером.

– С Фоксом Малдером?.. Зомби… Ньютон…

– У-и-у-и-у-и-у! Да тебе после психолога психиатр нужен.

– Не смешно, Николаич. Совсем.

– Лекарство подсказать? Банька, кружка пива, хорошая компания и спокойный сон.

– Да, уж. Покой нам только снится.

– Вот уже и поэзия в душе разыгралась. Лермонтов? Нет? Тютчев? Репин? Крамской? А-а! Знаю – Пушкин!

– Почти.

– Ну что? Погнали наши городских?

– А погнали!

– Вот это наш чел. Та-ак! Блудов! Дам на сегодняшний вечер не ангажировать! Посидим в чисто мужской компании.

Глава 9

Странно. Будто не со мной всё происходит. Было у Вас так, что задумаешься о чем-нибудь, а потом ловишь себя на мысли, что смотришь на собственную свою фигуру со стороны? Нет? Жаль, что меня поймут не все. У меня такое время от времени бывает. Так что сегодняшний сеанс пройдет, будто в бреду, словно пьяный рассказ Ёжика в тумане. Странное и страшное ощущение. Я, буквально, смотрю фильм изнутри. Так бывает во сне, когда всё видишь и понимаешь, но ничего сделать не можешь. Так вот со мной сегодня.

Неожиданно я прихожу в себя, мои открытые глаза начинают видеть кровавые сцены. Вдруг я осознаю, что сам являюсь участником «кровавого кино». Мои движения точны, размеренны и уверенны. Несмотря на то, что тело моё движется, как заведённый чёткий механизм, без участия моего разума, я реалистично ощущаю тот мир, с которым соприкасается моя оболочка.

Я прихожу в себя в тот момент, когда уродливое лезвие тяжелого Кривого непальского ножа кукри в моей руке просачивается в напряжённую бугристыми жилами шею, и горячая, с испариной, обжигающая кровь мощной струёй бьёт в руку придерживающую голову, а неуёмная дрожь передаётся от висящего тела моему. Что я делаю? Почему в крови? Болит голова. В ушах шумит. Где-то слышны какие-то звуки. И вдруг я слышу резкий звук, как будто лопнула какая-то оболочка, в которой находилась моя голова. Звуки смешались: я слышу предсмертное хрипение, вопли ужаса и отчаяния, кровяную капель; как бы доказывая естественность происходящего, всё это дополняется ночным стрекотанием кузнечиков и цикад. Не знаю, откуда слышится рычание? Придя в себя окончательно, я понимаю, что рычание принадлежит мне. Да, несомненно, рычу я. И на тот момент это мне видится вполне обычным, оправданным и естественным, как и всё происходящее.

Передо мной ещё три жертвы-героя. В голове монотонное «убей, убей» обещает, что если я хоть клеткой мозга воспротивлюсь продолжить ритуал, то черепная коробка разлетится на части. На мгновение я представил, как всаживаю сам себе в темя острый массивный конец кукри и, погрузив в самую глубину, резко поворачиваю против часовой стрелки, взламывая кости черепа и дробя их. Но властная сила снова заставляет доделать начатое. Бессознательно у меня уже не получается. Зажмурив глаза, я грубо машу тяжёлым ножом, срезая куски кожи. Убегаю.

Как запись на старой плёнке, проявляются в мозгу события пройденного дня. Вот я в машине. Слежу за кем-то. Уже понимаю, за кем. Он – местная знаменитость: общественный деятель, основатель «Голубого братства» и борец за права… этих, нетрадиционных. Он – на чёрном джипе. Проезжая мимо детворы, он останавливается. Не слышу, о чём он разговаривает с детьми, но от кучки отделяется семилетний мальчуган и радостно бежит к распахнувшейся навстречу чёрной двери. Следующая остановка – зоопарк. Потом – пиццерия, дом мороженого… Похоже, паренёк или сын, или племянник – одно из двух. Но потом джип движется в сторону турбазы. И тут в моей голове поселяется червь сомнения. Но пока не об этом.

Моё назначение – проникнуть внутрь объекта и внедриться в группу. Уже от Него я знаю, что «Голубое братство» – прикрытие. Кроме своих извращённых наклонностей, члены братства организовали и наладили бизнес в сфере детской проституции. Надеюсь, я успею. Одевшись соответственно, иду в их офис. Остальное – дело техники. Окончательным условием принятия в ряды «братства» является участие в ритуальной оргии с участием детей.

Дома долго стою под сильно горячим душем. Думаю, что такая грязь никогда не смоется. Странная тень скользит по квартире. Вот она – рожа вселенского ужаса, глаза Ада смотрят мне в душу, сердце застыло, не в силах протолкнуть внезапный сгусток крови, дыхание перехватывает на вдохе, глаза закатываются. Чувствуешь только жгучую боль от его ладони на своей голове. Я все сделаю, только прекрати это…

Прихожу в себя. Поздно! Не успею! Мчусь с бешеной скоростью. Машину кидает в стороны. Скользко. После дождя. Колесо попадает в яму и, сложившись внутрь, почти плашмя скребёт по асфальту. Машину крутит. Отпускаю руль и закрываю глаза: наконец-то всё сейчас закончится… Ничего. Бог уберёг. Для чего? Открываю глаза. Время – поздно! Бегу через лес, но куда? Ноги сами несут. Откуда силы – три дня не ел?

Неожиданно выбегаю на поляну турбазы. Праздник в самом разгаре дальше – щелчок – и автопилот. И сейчас я спрашиваю себя: как я всё это сделал? Не могу ответить. Внимание падает на камеру, укреплённую на треноге. Включаю. Кручу запись, поворачивая время вспять. Пустое. Запись прерывается, когда я появляюсь на поляне и начинается с момента казни первого. Кручу дальше, и тут мои пальцы сжимаются, и камера выскальзывает из них, продолжая демонстрировать комнату… главу «братьев»… и ребёнка… Глаза покрывает пелена. Желудок судорожно тщится исторгнуть невозможное. Холодный пот льется по шее.

Неожиданно мысли и взгляд просветляются, я беру камеру и возвращаюсь к месту ритуала. Одно из висящих тел ещё двигается. Я подхожу к нему и вглядываюсь в лицо. Разрубленное наискось от виска до челюсти, оно все же выражает радость жизни. Это он, эта сволочь.

Подношу камеру к его глазам, и он видит, что делает, и медленно провожу лезвием ножа по его шее.

Движение сбоку отвлекает меня, и я вижу Его. Он, стоя на четвереньках, лакает из полных кровью чаш. Мерзкое существо! Я найду способ уничтожить тебя!

10

Чистое ярко-синее до рези в глазах весеннее небо. Взгляд так и тонет в бескрайних просторах лазоревой пустыни. Кажется, неодолимая сила уносит тебя далеко в синь. И голова кружится, и чувствуешь – вот-вот сорвёшься с чудесных качелей, и унесёт тебя архангел в неведомое пространство.

Там ласковое солнце осторожными ранними лучами обнимает всё живое под ним. Робкие лучики его бережно трогают пробуждающуюся томными вздохами землю, гладят волосы-леса, целуют глаза-озёра, прижимаются к лицу-степи. Чуть свежий ветерок налетает порывами, пробует силы, толкает в спину, бьёт в лицо до перехвата дыхания, выжимает слезу, заискивающе поднимается снизу.

Вдруг в сладкой тишине слышится приятное беспокойное позванивание. Звон приближается. Жаворонки! Жаворонки прилетели! На нещербатом лице неба чёрными неловкими точками носится стая весенних гонцов и делит его на сектора. Звенит жаворонок, звенит! Звенит, возвещая о том, что он уже прилетел, о том, что уже весна, что будет всё хорошо, что скоро все будут счастливы…

– Как дома. – с растяжкой прошептал капитан Ермаков, опуская взгляд и заканчивая на мгновение задержавшийся ностальгический вздох.

За четыре года окопно-полевой «жизни» его лицо состарилось на двадцать лет. Обветренная и помороженная, с глубокими морщинками кожа стала серой и твёрдой, вокруг глаз и на переносице уже не разгладиться. Голова тридцатидвухлетнего мужчины побелела, может быть, даже от седины. Взгляд тоже изменился, стал какой-то звериный, но чаще всего сверкал прежними довоенными живыми искорками. Что касается тела, то из когда-то рыхловатого оно стало плотным, твёрдым, жилистым. Против прежнего себя он стал в пятнадцать раз сильнее, выносливее и собранней. «Посмотрели бы мои девчонки на меня сейчас, – шутил он, видимо, намекая на жену и дочь, – не угадали б и мимо прошли, не поздоровавшись с таким страшным стариком-Черномором».

«Как дома». – сказал он. «Дома» – это далеко под Саратовом, в деревушке, куда пришёл учительствовать после института молодой двадцатидвухлетний математик Александр Сергеевич Ермаков.

Нескрываемое двойное тёзничество с великим поэтом не прошло даром, и с лёгкой подачи выпускников Ольховской «десятилетки» свеженаречённый «Пушкин» проходил до самой войны. Особо Александр Сергеевич не стеснялся прозвища. Ему даже было отчасти приятна такая «медвежья услуга». «Что же мне, драться, что ли, из-за такой чепухи?» – признавался он. – Как же учителю – и быть без прозвища? Так пусть, – говорил, – такое, чем какое-нибудь неприличное. В институте сокурсники прозвали «Ермак». Ну, какой я, к чёрту, «Ермак»? Я – Пушкин!» Да он, к слову сказать, действительно писал стихи, и хорошие стихи, и даже печатался в газетах. И, может быть, живи он во времена Пушкина, был бы классику достойный конкурент.

Там же, в школе, отыскалась и его «Наталья Гончарова», то есть Наталья-то была конечно же не Гончаровой, но как только начала встречаться с «великим классиком», такого прозвища было не избежать. Даже, выйдя замуж за Александра Сергеевича, народное мнение не изменилось, а прозвание к ней прилипло как не скажу, что. Но, делать нечего, не разводиться же из-за такой глупости. К тому же и дочка родилась – радоваться надо. Кстати сказать, имя дочке выбиралось очень тщательно, чтобы избежать ненужных ассоциаций. В самой читающей в районе деревне можно было ожидать всякого. После долгих споров выбрали неожиданное – назвали дочь Александрой. И что же односельчане? Кто-то ляпнул «Сан Саныч» – и всё тут. Хоть свидетельство о рождении меняй. Вот в таких бытовых приятных проблемах прожила семья Ермаковых счастливых шесть лет. Пока не пришло горе на Русь. Великое Отечественное горе.

Уходил Александр Сергеевич с третьей партией добровольцев – всё придирались врачи на медкомиссии: то плоскостопие, то нарушение зрения, то сердечко барахлит, то… Много было разных «то…» Всё в прошлом. Теперь капитан Ермаков сам не узнавал себя, вспоминая прошлую мирную жизнь.

Как трактористов – в танкисты, охотников – в снайперы, спортсменов – в десант, определили нашего учителя математики в артиллеристы. Краткосрочные курсы – и он, дюже и не старый, получил под крыло «сорокапятку» с расчётом, и так проехал и прошагал солидную часть Западной Европы. Талант организаторский, широко расцветший ещё во время работы в школе в должности пионервожатого, в четыре года службы сделал его капитаном и командиром батареи «истребителей танков». Он часто удивлялся своему лёгкому продвижению по службе, говорил, что военная карьера его успешнее, чем педагогическая, хотя во второй, по его уверению, видел своё призвание.

– Одно только, братцы, – признавался капитан товарищам по окопу, – проститься со своими девчонками толком, как положено, не успел. Оно ведь как медкомиссия одобрила – на радостях прибежал домой, всех перецеловал, быстро собрался и вечером под тальянку с песнями нас, меня и ещё четырёх ольховцев – моих же учеников (вот-вот школу окончили) – забрала полуторка с ребятами из соседних хуторов. Наташка моя всё смотрела на меня строго, как бы с укором, и ни единой слезинки не было в её глазах. Как сейчас вспомню – за душу хватает. Сашка же рвалась к папке и слезами брызгала во все стороны. Что же это? О-ох. Вернусь домой – век перед ними отмаливать грех буду.

– Какой жа, дядя Саня, у табе хрех? – удивлялся рядовой Дикин. – Ты жа тута кажный день жисти лишаисси, под пульми не хоронисси, перед сколоками не ложисся.

– Такой, Федька, что каждый человек перед своими близкими всегда в долгу – кто за что. Вот и мы здесь перед ждущими нас там всё равно в выгоде. Мы каждый день умираем, и знаем, что под смертью ходим, а они там об нас ежечасно обмирают, и нет им покоя ни днём и ни ночью. «Мы в ответе за тех, кого приручили». Может, слыхал?

– Не-а, улыбается парнишка, – мудрёно штой-та…

Через год после отправки на фронт получил Александр Сергеевич из дома на родных своих «пропал без вести» и короткое письмецо, где говорилось, что, мол, во время бомбёжки эшелона, проходившего через станцию в Ольховке, бомба угодила в его дом, вывернув наизнанку внутренности. Была или нет его семья в доме – не известно, а и тел тоже не нашли – и сочли жену и дочь Ермакова пропавшими без вести. Однако, вопреки ожиданиям, утешать его не пришлось. Ермаков отказывался верить таким расплывчатым данным, как не верили в них миллионы ждавших «без вести» дома сердец. «Неправда, – отрезал он, – не верю – значит, того нет». Он сказал это один раз, но с этим неверием прошёл почти всю войну.

И ведь прав был. Живы его родные. В день бомбёжки уехали они к тёще в город. Наталья решила, что должна пойти на завод. Дочь Саша отправилась к бабушке. В неразберихе никто даже не выяснил всё до конца – и сельсовет решил опально «обрадовать» фронтовика, нарушив негласный запрет на отправление печальных вестей на фронт.

Только год назад прилетела к нему весточка от жены, голубой, истрёпанный треугольный клочок надежды, который ещё больше успокоил и тронул твёрдое сердце солдата, что, мол, живы твои милушки-солнышки, ждут тебя, родненького, живым. Ушёл в тот вечер Ермаков далеко в поле от батареи, прижал полусмятое письмо расплывающимися от слёз строчками к глазам и губам и, судорожно вздыхая, взвыл. «Живы! Я же верил!» Не мог он сам себе признаться, что где-то далеко, в глубине сознания похоронил свою семью.

И вот, спустя три года, глаза его обрели тот задорный огонь, какой сверкал в бытность свою школьным учителем, подтрунивая на занятиях над нерадивыми учениками…

– Как дома… – повторил он, открыв глаза после мечтательной задумчивости. И несложно было догадаться, о чём, о ком думал он в то мгновение.

И небо Восточной Пруссии, не столь отличное от поволжского, и погода, и переборы саратовской гармошки в руках Федьки – всё это уносило мысли далеко вглубь страны, стоящей в руинах, но не на коленях. И души боевых друзей, ставшими за четыре года как родные, согрели этот короткий миг до испарины снаружи. Ермаков повернул голову к гармонисту и присвистнул в три пальца. А тот разошёлся не на шутку. Капнешь водой – зашипит.

– И-и-йех, дядя Саня! Душа-то вить как поёть! – взвизгнул рядовой Дикин, одновременно с игрой выделывая коленца и притопывая, втаптывая тяжёлые солдатские ботинки в гладкую брусчатку двора.

Митька – земляк Александра Сергеевича, деревенский парнишка восемнадцати годов от роду, разговаривал порой на таком тарабарском диалекте, что и опытный дефектолог не разберёт. На самом деле был Федька пареньком со сложной судьбой, а уж об истории своего происхождения он и говорить не брался – не от стеснительности (такого качества в его характере точно не было), а от незнания – постыдилась мамка сыну рассказывать такое.

В 24-ом это было. Банды ходили по молодой стране Советов. И чувствовали себя как дома, пока «Железный Феликс» не положил им конец. Одна из таких недобитых банд, члены которой гордо называли себя «деникинцы», «чистила» глухой волжский хутор, наливаясь самогоном и гоняясь за хуторскими бабами. Единственный зеленый милиционер, с ржавым «Наганом»2525
  «Наган» – револьвер системы «Наган».


[Закрыть], бросившийся «одумать» оголтелых бандитов-мародёров, уже дрыгал босыми ногами на столбе рядом с сельским радиорепродуктором.

Не подозревая об опасности, семнадцатилетняя Наталья возвращалась с реки, когда на неё налетели четверо свиноподобных «деникинцев» и затащили в сарай. Спустя полчаса четвёрка «боровов» шли по хутору, энергично и громко заплетающимся языком хвастаясь друг другу деталями своего «подвига». Никто не видел, как тихо отворилась дверь сарая и молчаливая мутная тень скользнула в рощу. Не проронив ни единого звука, как не сделала этого и во время получасовой пытки, Наталья, как была в белом платьице в черный горошек, вошла по пояс в реку. Бурые пятна всплыли на поверхность и расплылись вокруг кровавыми плешинами. Стеклянный взгляд девушки не изменился. Она сделала шаг вперёд, где омут…

Не утопла девчонка – отец с братьями мчались домой с дальних покосов. Увидел. Успел схватить несчастную дочку за частично растерзанную косу и еле вытянул на поверхность. Всё он понял. Бывший «пластун» 3-ей Донской казачьей дивизии, Георгиевский кавалер, вернувшись с «германской», хотел осесть и жить спокойно. Не вышло – не дали. Сняв полотно с косы и доверив дочь сыновьям, ушёл он один в хутор.

Слухов о банде больше не было. Группировка в 45 шашек как будто растворилась, как сахарная голова в Волжских быстринах. Ещё сгорел колхозный сарай с частью сена и зерна. Следственная комиссия ничего не смогла выяснить. Нашли как всегда «козла отпущения» и поставили к стенке. Вот и весь детектив.

А через девять месяцев родился Федька. Злобные бабы дали ему горькое прозвище – «Деникин». Так и прошло его детство: 4 класса образования и пастух-конюх. Его «Деникин» дед исправил на Дикин – и дал стране нового советского гражданина.

Попав к капитану Ермакову в 42-ом, Федька стал «уважаемым» человеком – конюхом при лошадиной тяге артиллерийского орудия и рядовым «подай-принеси» с крутой функцией завхоза.

В расчёт к Ермакову попадали, может быть, и случайные люди, но под бдительным оком педагога они становились слаженной командой, нет – семьёй, где папа и мама были выражены одним лицом под роговым козырьком и выцветшей мутной коричнево-красной звёздочкой с едва заметным перекрестием серпа и молота.

Старшина медицинской службы, Валечка Савченко как будто родилась в патриархальной семье с предубеждениями, где испокон веков поклонялись только Казанской иконе Божьей Матери и Уставу воинской службы. Особенно страсть к Уставу усиливалась в те моменты, когда Валечке начинало казаться, что с ней начинают флиртовать. Это было поводом к массированной юмористической артподготовке.

Как не странно, поэтом в расчёте, да и на всей батарее считали не Александра Сергеевича, а заряжающего, ефрейтора Альгердоса Солониса, прибалта по происхождению, часто путающего ударения, да и вообще не отличающегося усердием к редактированию своих творений. Так как Солонис считал себя остряком, то и автором эпиграмм на Валечку, и объектом жесточайших побоев от неё же был он. Вот где был хохот. К примеру:

Как, положим, по Уставу

Разбивать конец яйца?

На такой вопрос, пожалуй,

Вам ответит курица.

Подобные стихийные литературные вечера устраивались частенько, и по результатам их Ермаков начинал всерьёз опасаться за будущность эстонской поэзии. Но чаще всего в роли конферансье и артиста смешанного жанра выступал Федька. Вот настоящий талант: поэт-песенник, куплетист, декламатор стихов, юморист-рассказчик. В его исполнении всё было смешно.

Старый замок-усадьба в тридцати километрах от Кенигсберга, где расположился расчёт для контроля за местностью, походил на крепость. На днях должна была подойти отставшая часть батареи, задержавшаяся из-за затянувшейся процедуры техобслуживания. «Капитаном без корабля» безрадостно называл себя Александр Сергеевич, находясь под неласковым приютом старой крепости, гораздо старшей, чем государство, в котором она находилась.

– Якут! Ты? – резко спросил капитан и рука его легла на кобуру «ТТ»2626
  «ТТ» – легендарный пистолет системы Тульского Токарева. Оружие комсостава Красной Армии в Великой Отечественной войне.


[Закрыть].

– Та, – ответила шёпотом тень, появившаяся за спиной Ермакова. Это был «Якут» – прозвище, слившееся с национальной принадлежностью. Имя этого якутского охотника было сложным по произношению, поэтому, когда ему вручили снайперку «Драгунова» и он стал уважаемым человеком, то невольно расстался с именем, которое прошептал ему на ухо отец, когда молодая мамка, выскочив из юрты, поднесла ему завёрнутый в шкуру лисицы живой шевелящийся комочек.

«Якут» неслышно приблизился сзади к плечу капитана и, как истинный охотник, никогда не меняющий своих профессиональных качеств, продолжал в том же духе, полушёпотом: «Капитана, тебя радиста зовёт».

– А что ему, надо-то? Я же сказал, что беспокоить, только если Победа!

– Говорит, Штаба звонит. Много ругаться мата.

– Ладо-ладно, Якут, подмени.

Капитан нехотя встал, отряхнул вековую пыль с галифе и гимнастёрки и спустился вниз по каменным ступеням. В одной из когда-то наверно монашеских келий разложил «своё хозяйство» радист Костя Берченко, одессит, как он сам о себе говорил. Единственное свойство, подчёркивающее достоверность этого факта было то, что слов «я вас умоляю» и «шо» он говорил чаще, чем ругались профессиональные торговки на том же Привозе.