Текст книги "Доктор Данилов в роддоме, или Мужикам тут не место"

Глава пятнадцатая
Эпизод с кокаином

Анестезиолога, если он хороший врач, не может не интересовать мнение пациентов о проведенной анестезии. Существует даже специальный термин «удовлетворенность пациента анестезией», который является своеобразной оценкой работы специалиста. Во многих странах высокая степень удовлетворенности пациента анестезией стала одним из главнейших признаков качественно проведенного обезболивания. Поэтому никого из врачей отделения анестезиологии и реанимации не удивило введение главным врачом специального опросного листка, который пациенткам предстояло заполнять после операции. Правда, озаглавлен этот листок был несколько иначе – «оценка больными анестезиологического обеспечения».

– С премиями теперь можно проститься, – предсказал опытный Клюквин. – Раз учитывается не только послеоперационный болевой синдром и послеоперационная тошнота и рвота, но и хренова куча других факторов: послеоперационная головная боль и головокружение, длительная сонливость, зуд, нарушение мочеиспускания, разнообразные неврологические нарушения и много еще чего, – то в каждой анестезии можно найти криминал.

– Да и сами выводы основаны на субъективных оценках, – поддержал Вознесенский. – Где точная грань между плохой анестезией, которая вызвала неприятные ощущения, и приемлемой, имеющей отдельные недостатки, но в целом вполне допустимой?

– И сколько будет хороших анестезий, при которых жалобы совершенно отсутствуют? – спросил Сахаров. – Куда проще делить по старинке. Не написали жалобы на анестезиолога – значит, анестезия была хорошей. Написали – плохой. Так ведь проще.

Данилов в дискуссию вступать не стал – пора было забирать пациентку из обсервационного отделения на операцию планового кесарева сечения.

В обсервации было непривычно шумно. Обе постовые акушерки вместе со старшей и доктором Гуровой стояли перед запертой дверью одной из палат. То одна, то другая начинали стучать в дверь и кричать:

– Откройте дверь! Мы вам ничего не сделаем!

– Что случилось? – поинтересовался Данилов.

– Заперлась изнутри и не открывает, – пояснил подошедший заведующий.

– А где ключ взяла? – спросил Данилов.

– Ключи от палат хранятся на посту или у старшей сестры. Обычно палаты никогда не запираются.

– Да наши замки пилкой для ногтей открыть и закрыть можно, – скривился Гвоздев. – Только бы она ничего с собой не сделала!

– А в окно влезть не пытались? – предложил Данилов.

– Окна закрыты, занавеси тоже. А мне лучше дверь высадить, чем стекла бить, сами понимаете.

Данилов понимал. Сломанная дверь не мешает функционированию палаты, тогда как разбитое окно делает ее непригодной для нахождения пациенток.

– Поможете дверь выбить, Владимир Александрович? Два мужика – это сила.

– Без проблем, Юрий Павлович, только давайте побыстрее, а то мне Копореву из триста двенадцатой на операцию забирать.

– Так она там – Гвоздев указал глазами на дверь. – Минут десять назад выбежала из своей палаты, начала размахивать пилкой для ногтей и нести какую-то околесицу, что ни она, ни ее ребенок никому не нужны, а потом вдруг решила запереться в чужой палате, где как раз было пусто – кто на обследование ушел, кто в процедурный кабинет.

– С пилкой, говорите? – Данилов неплохо разбирался в замках, всю жизнь врезая и чиня их самостоятельно. – Найдите мне крестовую отвертку и пассатижи. Думаю, что дверь ломать не придется.

– Спаситель вы наш! – обрадовался Гвоздев. – Сейчас куртку накину и принесу инструменты из машины.

Он отсутствовал не дольше минуты: стремительно убежал и столь же стремительно вернулся обратно с плоским пластмассовым чемоданчиком в руках. Данилов тем временем попросил у одной из постовых акушерок канцелярскую скрепку и сделал из нее нехитрый инструмент для нажима на глубоко утопленную кнопочку, фиксирующую накладную панель.

Старшая сестра продолжала стучать в дверь и взывать к разуму затворницы.

Операция по вскрытию двери заняла секунд сорок. Поворотный механизм, как и предполагалось, был заблокирован пилкой для ногтей.

– Корифей! – восхитился Гвоздев и ломанулся в проем.

Данилов последовал за ним. Потом вошли все остальные.

Пациентка Копорева забилась в угол. Сидела, скрючившись, прямо на холодном линолеумном полу и беззвучно рыдала, уткнувшись лицом в ладони.

– Какого черта! – рявкнул Гвоздев, присаживаясь рядом с ней на корточки. – Вы что творите, дорогуша?

– И-и-и-и-и! – тонко и протяжно завыла «дорогуша».

– Встать можете? – спросил Данилов.

– Могу, – тихо ответила Копорева, не отнимая рук от лица и не делая попыток подняться.

– Тогда пойдемте в вашу палату, там и поговорим, – предложил Данилов. – А лучше не пойдем, а поедем.

– Катя, кресло! – распорядился Гвоздев.

– Бегу, Юрьпалыч! – отозвалась одна из постовых акушерок.

Когда каталка была доставлена, Данилов и Гвоздев подхватили рыдающую женщину под руки и усадили в кресло. Гвоздев взялся за рукоятки и покатил каталку в коридор. Данилов пошел следом.

– Вас, Анна Анатольевна, прошу с историей в триста двенадцатую палату, а всем остальным – заниматься своими делами. Концерт окончен.

Копорева вдруг оглушительно рассмеялась.

– Концерт окончен! Здорово сказано!

– Давайте-ка лучше в изолятор, – на ходу изменил решение Гвоздев. – Там спокойнее. И перенесите туда из триста двенадцатой ее вещи.

В изоляторе они помогли Копоревой улечься на кровать, после чего приступили к осмотру.

Данилову в общих чертах уже была ясна суть дела. Внезапная бурная активность, подвижность, переходящая суетливость, рыдания, мгновенно сменяющиеся веселостью, в сочетании с бледностью кожных покровов, расширенными зрачками и немного неуверенными движениями свидетельствовали в пользу кокаина.

Давление у пациентки оказалось повышенным до ста шестидесяти на девяносто пять, пульс участился до ста двух ударов в минуту.

– Знобит чего-то, – пожаловалась Копорева, забираясь под одеяло.

– А во рту сушит? – спросил Данилов.

– Сушит.

– Что принимали, Галина Владимировна?

– Все, что доктора прописывали. – Копорева посмотрела сначала на заведующего отделением, а затем на своего палатного врача Гурову и улыбнулась.

– А еще? – Тон Данилова не располагал к шуткам.

– Больше ничего, вот вам крест! – Гурова вытащила из-под одеяла руку и истово перекрестилась.

– Ничего запрещенного не нюхали и не глотали?

Следов уколов на теле врачи при осмотре не обнаружили.

– За кого вы меня принимаете? – Пациентка попыталась изобразить, что ее оскорбил подобный вопрос, но не выдержала и рассмеялась.

– Вот ее вещи. – В изолятор вошла Катя с тремя пластиковыми пакетами в руке.

– Спасибо, – поблагодарил Гвоздев, кивком отпуская ее и обращаясь к пациентке: – У нас, Майя Леонидовна, сложилось мнение, что вы приняли какой-то наркотик…

– Да что вы, доктор!

– Тогда чем объяснить ваше столь неадекватное поведение? – спросил Данилов. – Да еще перед операцией?

– Да, кстати, – оживилась та, – а почему меня не везут на операцию?

– Потому что она отложена, – покачал головой Гвоздев. – Да уж, отличились вы. Ладно, Анна Анатольевна, вы пока останьтесь здесь, я сейчас пришлю Катю или Веру на индивидуальный пост. Пойдемте, Владимир Александрович.

– Психиатра будете вызывать? – для порядка уточнил Данилов.

– Да, пусть отпишется, а потом возьмем на операцию, – ответил Гвоздев. – Плановую или экстренную, естественным путем ей все равно рожать противопоказано. Кто у вас сегодня дежурит?

– Я и Анатолий Николаевич, – ответил Данилов.

– Значит, я с вами не прощаюсь. Да, Владимир Александрович, вы о кокаине подумали, не так ли?

– О кокаине, – подтвердил Данилов.

– Вполне вероятно. Дамочка состоятельная, ей это удовольствие вполне по карману. Вот ведь жизнь – только от одной беды придешь в себя, как тебе судьба следующую подкидывает. Хорошо, хоть ничего с собой не сделала.

– Сплюньте, – посоветовал Данилов.

Гвоздев демонстративно постучал себя костяшками пальцев по голове и скрылся за дверью своего кабинета.

Данилов вспомнил, что забыл оставить запись в истории родов. Пришлось вернуться в изолятор, взять у Гуровой историю и прямо там же, в изоляторе, быстро написать несколько строк.

Гурова тем временем продолжала расспрашивать пациентку о причинах произошедшего. Та отвечала в классическом для большинства наркоманов стиле, отрицая, изворачиваясь и пересыпая свою речь клятвами и заверениями.

Из обсервации Данилов ненадолго вернулся к себе в отделение, а затем отправился обезболивать первые роды у «договорной» пациентки. В «физиологическом» родзале его и нашла секретарь главного врача – ровно через пять минут после того, как роды закончились.

– Владимир Александрович, – даже по телефону чувствовалось, что Ольга Евгеньевна взволнована. – Алексей Емельянович просил вас срочно явиться к нему.

– Срочно не получится, – ответил Данилов. – Через четверть часа.

– Как скажете!

В приемной главного врача маялся Гвоздев. Увидев Данилова, он вскочил на ноги и сказал:

– Ну наконец-то. Пошли!

Не было времени расспрашивать о том, что случилось. Данилов вспомнил, что не восстановил наполовину разобранную дверную ручку в отделении обсервации. Неужели Гавреченков вызвал их с Гвоздевым из-за этого? Впрочем, с него станется…

Главный врач внимательно читал какие-то бумаги или просто симулировал великую занятость. Оторвавшись от чтения, он взмахом руки разрешил вошедшим сесть и обрушился на них со всей силой начальственного гнева:

– Что вы себе позволяете, а? Кто дал вам право набрасываться на беременную женщину с высосанными из пальца обвинениями?! Как вы, не будучи наркологами, на основании беглого внешнего осмотра рискуете ставить диагноз наркомании, да еще отменять на этом плановую операцию?!

– Алексей Емельянович, у нас были к тому основания, – попытался оправдаться Гвоздев. – Неадекватное поведение, согласитесь – нормальные люди ни с того ни с сего в палате запираться не станут…

– Нормальные люди не будут вести себя так, как вы! – перебил его главный врач.

– А психиатр уже приезжал? – спросил Данилов.

– Нет, – ответил Гвоздев, – и не приедет. Час назад Копорева выписалась под расписку. Ее забрал муж.

– Да! – подтвердил Гавреченков. – А перед этим он побывал у меня и пригрозил, что будет жаловаться на вас в департамент.

– За что? – изумился Данилов.

– За то, что вы сорвали операцию, оскорбили пациентку и своими действиями поставили под угрозу две жизни – ее и ее еще не родившегося ребенка. Я понятно объяснил?

– Понятно, но все это неправда! – Головная боль как всегда пришла в самый неподходящий момент.

– Конечно, – в голосе главного врача зазвучала неприкрытая издевка, – у вас своя правда. Особая.

– Алексей Емельянович, – едва сдерживаясь, начал Данилов, – все происходило на глазах у множества свидетелей. Она заперлась в палате и не желала открывать. Мне пришлось разобрать ручку, чтобы открыть дверь. Мы нашли ее плачущей, но через несколько минут ее разобрал смех…

Больше всего на свете Данилову хотелось надавать главному врачу оплеух. Не зуботычин, а именно оплеух. Звонких, увесистых, хлестких пощечин. Таких, чтобы очки улетели в угол, а лысая голова моталась бы из стороны в сторону. А напоследок смачно плюнуть в утратившую печать самодовольного превосходства физиономию и уйти прочь. Далеко и навсегда, чтобы больше никогда не встречаться с Гавреченковым.

– Изложите в объяснительной! – перебил Данилова главный врач. – Вы двое и палатный врач со старшей акушеркой.

– А от постовых акушерок не нужны объяснительные? – уточнил Гвоздев.

Данилов не понял – тупит заведующий обсервацией или издевается.

– От постовых не надо. Можете идти! – отрезал главный врач, возвращаясь к бумагам, лежащим перед ним на столе.

– Что там произошло? – выйдя в коридор, спросил Данилов.

– Да вдруг как снег на голову свалился муж нашей артистки. Дерганый, психованный, потный, явный нарком. Разорался в холле, что мы, мол, мучаем и оскорбляем его жену. Я вышел, попытался объяснить ситуацию, но он меня послал на три буквы и умчался к главному. Тот позвонил мне, велел немедленно выписать Копореву по собственному желанию, а затем явиться к нему. Я так и сделал.

– Испугалась постановки на учет и слиняла, – констатировал Данилов.

– Естественно! И жаловаться этот урод никуда не будет, не в его интересах раздувать всю эту историю. Положит жену в другой роддом, и все. Но главному просто не терпится дать нам по выговору!

Данилов согласно кивнул. Действительно – если в подобных обстоятельствах не собираешься объявлять выговор, то зачем требовать объяснительную? Ведь все было сделано как полагается.

– А чем занимается ее муж? – полюбопытствовал Данилов.

– Косил под телевизионного деятеля. Не то режиссер, не то оператор, не то старший помощник младшего осветителя. Угрожал, что сейчас к нам понаедут корреспонденты всех центральных каналов и устроят нам пресс-террор.

– Никогда не слышал такого слова – «пресс-террор». Кстати, а нашелся ли ваш вакуум-экстрактор? – вспомнил Данилов.

– Нашелся. – Гвоздев, должно быть, успел забыть об экстракторе и поэтому ответил не сразу. – В одном из боксов этажом выше.

– Как он там оказался?

– После выходных и не такое случается. – Гвоздев закатил глаза и покачал головой. – То ли кто-то пошутил, мало ли идиотов, то ли очередной ординатор там с ним медитировал. Хорошо, что это при Ксении произошло. Дело ограничилось устным внушением и обработкой бокса, в котором нашли экстрактор. У Емельяныча все бы получили по полной.

Поскольку обсервационное отделение предназначено для рожениц, имеющих какие-либо инфекции или «подозрительных» в этом отношении, то перенос вакуум-экстрактора из отделения обсервации в физиологический родовой зал – вопиющее нарушение санитарно-эпидемиологического режима.

На площадке у лифтов Данилов и Гвоздев расстались. Гвоздеву надо было ехать вниз, в приемное отделение.

– У главного уже был? – спросил Вознесенский, стоило Данилову войти в ординаторскую. – И как?

– Никак, – сухо ответил Данилов. – Поговорили и расстались.

После сведений, полученных от Ксении Дмитриевны, он свел общение с заведующим отделением к минимуму. Как ни странно, Вознесенский совершенно не удивился этому.

Сев за стол, Данилов написал объяснительную на имя главного врача. Объяснительная вышла короткой:

«Главному врачу роддома № 9

Гавреченкову А.Е.

от врача отделения АиР

Данилова В.А.

Объяснительная

Свои действия в отношении пациентки отделения обсервации Копоревой Майи Леонидовны считаю правильными.

Дата. Подпись».

Данилов отдал листок старшей сестре, которая как раз собралась идти по делам в «административный аппендикс». Повезло, а то пришлось бы относить самому.

Глава шестнадцатая
Домашний переполох

– Когда-то давно я подрабатывала в женской консультации одной из московских поликлиник. Поликлиника была хоть и городская, но из пафосных. Располагалась она в центре, и все – от главного врача до санитарок – гордились этим…

Иногда во время операций Юртаева могла начать рассказывать какую-нибудь историю, совершенно не интересуясь, слушают ее или нет. Не отрываясь от дела, она негромко и монотонно вела свое повествование, далеко не всегда доводя его до конца. Данилов сразу подметил прямую связь рассказов со сложностями, возникающими в ходе операций, и догадался, что они (рассказы, а не сложности) помогают Елене Ивановне сосредоточиться на проблемах и сохранять спокойствие.

– Врачом ультразвуковой диагностики работал там Юра Овечкин, маленький, толстенький, лысый…

Сахарный диабет, выраженное ожирение, стойкая артериальная гипертония, крупный плод… Все эти факторы, являющиеся показаниями к кесареву сечению, могут обернуться осложнениями во время операции.

– Юра очень любил свою жену. До самозабвения. Обожал, боготворил, превозносил и так далее. Но она однажды взяла и ушла к другому мужчине. Какому-то коварному и богатому соблазнителю, владельцу мебельного магазина…

Гемодинамика в норме. Вроде бы все хорошо, но Данилов никогда не позволял себе расслабляться во время операций. Отдохнуть можно будет потом, когда пациентка придет в себя в реанимации, пожалуется на то, что болит шов, и спросит, когда ей принесут ребенка. Вот тогда можно и кофе выпить, и анекдот кому-нибудь из коллег рассказать. А пока – работать, работать и работать. Делать свое «наркотизаторское» дело. И попутно слушать – у доктора Юртаевой все истории интересные.

– Надо сказать, что уход жены Овечкин переживал тяжело. Настолько, что некоторое время даже не протирал спиртом свои ультразвуковые датчики, а употреблял его внутрь, врачуя душевную боль. Главный врач Юрке сочувствовала и оттого ограничилась суровым материнским внушением, после которого Юрка стал появляться на работе только в трезвом виде. Со временем его душевная боль улеглась. Правда, как оказалось, не совсем…

Мальчик, на вид все четыре с половиной килограмма. Илья Муромец. Впрочем, ничего удивительного, и честно говоря – ничего хорошего. Крупный плод очень часто формируется при сахарном диабете, и «богатырская стать» здесь не является показателем богатырского здоровья. Скорее наоборот.

После всех положенных манипуляций ребенок отправится в отделение детской реанимации. Новорожденные от матерей, страдающих сахарным диабетом, несмотря на свои размеры, рассматриваются как недоношенные и требуют к себе особого внимания.

– Примерно через год после ухода жены на прием к Овечкину пришел тот самый коварный и богатый соблазнитель. Ему понадобилось сделать УЗИ печени и поджелудочной железы. Пришел на законных основаниях, как прописанный по району обслуживания поликлиники, да еще с направлением от участкового врача и с талончиком – поэтому Юрка отказать ему в исследовании не мог…

– А они были знакомы? – спросила операционная сестра Антонина Петровна.

– Были. Они вдвоем таскали вещи Юркиной жены, когда та съезжала к новому мужу. Но представьте себе на минуточку эту картину… Я не сомневаюсь, что Юрке хотелось насмерть забить соблазнителя датчиком. Короче говоря – нелегко ему далось это исследование. Но он справился. Не дрогнул, не сорвался, не выдал своего отношения. Истинный ариец из Пензенской губернии, земляк мой, кстати говоря…

Послед вышел наружу легко. В целости и сохранности.

– Правда, вот заключение Юрка выдал совершенно неожиданное и, надо сказать, полностью не соответствующее действительности. Согласно этому заключению, жить новому мужу осталось всего с месяц, не больше. Рак головки поджелудочной железы в терминале…

Юртаева приступила к ушиванию матки.

– Юрка внятно и обстоятельно разъяснил своему сопернику результат и прогноз, а на прощание добавил: «Скажи Ирине (так звали их «общую» жену), что после того, как все закончится, мы с ней можем попробовать начать все заново». Тот ушел, а через неделю написал жалобу в департамент, который тогда еще назывался комитетом. Закончилась эта история увольнением доктора Овечкина. Хорошо еще, что главврач, Татьяна Юрьевна, вошла в положение и дала Юрке возможность уйти по собственному желанию…

«Я бы лучше датчиком забил», – подумал Данилов. Ненависть ненавистью, а профессиональный долг, как бы выспренно это ни звучало – это профессиональный долг. Или не делай, или делай как надо. Да и потом – жена не тумбочка, сама решает, с кем и где ей жить.

Данилов представил, как некий субъект (почему-то как две капли воды похожий на актера Владимира Машкова) сначала соблазняет Елену, а потом обращается к нему за медицинской помощью. Ясно, что не за обезболиванием родов… Например, вызывает «скорую помощь» для купирования приступа бронхиальной астмы.

«Полечил бы, конечно, – ответил самому себе Данилов. – Но не исключено, что утром, после работы, явился бы и… А впрочем – сам виноват. От хороших мужей женщины не уходят».

– Половина поликлиники осуждала неэтичный поступок доктора Овечкина, а другая половина – одобряла. Я, честно говоря, так и не определилась с оценкой, потому что хорошо относилась к Юрке и очень ему сочувствовала. Кстати говоря, на новом месте, в ведомственной медсанчасти, Юрка встретил новую любовь – молодую и красивую женщину, врача-невропатолога. Вскоре они поженились, сейчас у них уже двое детей.

 
Искусный лекарь усыпил больную,
Рассек без боли чрево, заглянул,
Младенцу он головку повернул
И бережно извлек его оттуда, —
Никто не видывал такого чуда!
То мальчик был, но был он силачом,
Могуч сложеньем и красив лицом.
Дивились все его слоновой стати:
Никто не слышал о таком дитяти!
На сутки усыпленная вином,
Спала царевна безмятежным сном,
Не слышала, как рану ей зашили,
И снадобьем от боли излечили…[1]1
  Фирдоуси. «Шах-наме». Перевод Владимира Васильевича Державина.


[Закрыть]
 

Самодельный плакат с цитатой из «Шах-наме» попался Данилову на глаза в ординаторской отделения обсервации. Строки накрепко врезались в память – Фирдоуси описал все так точно, словно сам занимался акушерским ремеслом.

– Владимир Александрович! Ваша мама просила срочно ей перезвонить.

Анна Сергеевна нарочно держала дверь своего кабинетика открытой, чтобы не пропустить возвращающегося с операции Данилова. Ответственная женщина. Понимает, что без серьезной причины никого не станут экстренно разыскивать по служебному телефону.

Мобильник Данилов всегда оставлял в ординаторской – какой смысл таскать его за собой по роддому? Все равно ни в операционной, ни в родзале, ни в блоке реанимации отвечать на звонки не станешь. Хорошая картина – делает врач спинномозговую пункцию, и в этот момент раздается трель звонка. Врач просит пациентку «посидеть не двигаясь пару минут» и начинает разговор с невидимым собеседником… Анекдот.

– Что случилось? – Данилов притормозил в коридоре, но в кабинет заходить не стал.

– Что-то со здоровьем, насколько я могла догадаться. В подробности меня не посвятили.

– Спасибо!

Данилов поручил прооперированную пациентку заботам сестер, а сам уединился в пустой ординаторской, достал из сумки мобильный (что-то и впрямь серьезное – шесть вызовов от матери за час) и нажал одну из клавиш.

Светлана Викторовна ответила сразу же, наверное в ожидании звонка держала телефон в руке.

– Володя, здравствуй. – Говорила она внятно, но тише обычного и как бы через силу. – Наконец-то…

– Здравствуй! Что случилось?

– Ох, – глубокий вздох свидетельствовал о том, что ничего хорошего не случилось, – сердце у меня прихватило.

– Неужели? – не поверил Данилов.

Мать никогда не жаловалась на сердце. Она вообще не любила, как сама выражалась, «смаковать свои болячки».

– Прихватило… Сначала тяжесть в груди была, а теперь слабость и ноги словно ватные. Голова кружится, в ушах шумит. Наверное, это конец…

– Погоди с концом, давай-ка я сейчас вызову тебе бригаду…

Долго разговаривать по телефону не было ни времени, ни желания. Тяжесть в груди, внезапная слабость и головокружение позволяли заподозрить свежий инфаркт миокарда.

– Я без тебя никуда не поеду, – заупрямилась мать. – И не настаивай. Я вообще-то просто хотела проконсультироваться…

Уговаривать по телефону тоже было бесполезно.

Рабочий день закончился полчаса назад. Данилов передал пациентку с диабетом дежурным врачам, в пять минут оформил историю родов и поспешил к матери.

Тонированная «девятка» с пожилым водителем восточной наружности тормознула сразу же, стоило Данилову поднять руку.

– В Карачарово. Сто пятьдесят.

Цену Данилов всегда называл сам и сразу. Так было проще и выгоднее. Сейчас бы он поехал и за двести пятьдесят, но водитель не стал торговаться, согласно мотнул полуседой головой и, как только Данилов захлопнул дверцу, сорвался с места.

– Первый? – поинтересовался водитель, останавливаясь на светофоре.

– Что – первый? – не понял Данилов.

– Ребенок первый? – Водитель сверкнул золотыми зубами. – Или второй? Вы же в роддоме были, да?

– Я там работаю, – ответил Данилов.

– Ай, здорово! – простодушно восхитился водитель. – И денег много, и женщин вокруг много. Как в раю!

Данилову было не до возражений. Он нашарил в кармане куртки ключи от родного дома, которые таскал с собой постоянно, и облегченно вздохнул – матери не придется подниматься для того, чтобы открыть ему дверь.

Светлана Викторовна лежала в своей кровати. Увидев сына, она попыталась привстать, но не смогла.

– Не надо лишней активности! – строго сказал Данилов. – Все любезности потом. Сначала дело. Рассказывай, что случилось.

– Возилась на кухне, вдруг стало тяжело дышать, домыла посуду – чувствую, что стало еще хуже. Короче – еле до кровати добралась. Немного оклемалась – и стала тебе звонить…

Бледность кожных покровов, частый пульс, зрачки в порядке, конечности немного холодны на ощупь.

– Лежи, я принесу тонометр.

Тонометр лежал там, где всегда – в одном из кухонных шкафчиков между аптечкой (жестяной коробкой из-под печенья) и баночкой меда, хранимой на случай простуды.

Давление, как и ожидал Данилов, оказалось понижено – сто на шестьдесят пять. «Черт возьми, нельзя исключить инфаркт».

Строго наказав матери лежать и не двигаться, Данилов достал с антресолей в прихожей старенький кардиограф, купленный им в первый год работы на «скорой» у одного из коллег. Было желание заняться частной практикой. Желание почему-то быстро прошло, а вот кардиограф остался. На память. В полностью рабочем состоянии, с заправленной термолентой и тюбиком специального геля, предназначенного для лучшего контакта электродов с кожей.

При виде кардиографа Светлана Викторовна заметно разволновалась.

– Что, так плохо?

– Это обычное исследование, – ответил сын.

– Но ты никогда раньше не снимал мне кардиограмму…

– Решил попрактиковаться, мам, чтобы не забыть, куда какой электрод накладывать. Жалко тебе, что ли? Давай снимай халат совсем…

– Ох, Володя, я так волнуюсь, когда ты начинаешь шутить, – вздохнула Светлана Викторовна.

Данилов помог ей избавиться от халата, небрежно кинув его на подоконник. Светлана Викторовна поджала губы, но промолчала. Наложив электроды, Данилов подсоединил последний провод к трубе отопления (аппарат был антикварным, из тех, что требовали заземления) и нажал на красную кнопку пуска. По стандартным и усиленным отведениям ничего страшного не выявилось. Даже признаков ишемии не было. Данилов облегченно вздохнул, просветлел лицом и, переставляя грудной электрод на присоске, снял шесть грудных отведений.

– Все в порядке, инфаркта нет! – доложил он, снимая электроды.

– Вот и славно! – обрадовалась мать. – Дай мне чистое полотенце, стереть эту слизь…

– Это гель, – поправил Данилов, открывая дверцу комода.

– Слизь! – повторила мать. – Гель – не русское слово.

Подав полотенце, Данилов взял с подоконника халат, из кармана которого выпала упаковка таблеток. Данилов нагнулся, чтобы поднять ее, да так и замер. Вопросы исчезли – все стало на свои места.

Когда Светлана Викторовна оделась и легла, Данилов присел на край ее кровати и показал лекарство.

– Откуда у тебя это? – грозно спросил он.

– Это мне дала Елизавета Васильевна, сказала, что очень хорошее сердечное лекарство. У нее от мужа осталось…

С Елизаветой Васильевной Данилов был знаком. Она преподавала рисование и эстетику в том же лицее, где Светлана Викторовна вела русский язык и литературу. Немного рассеянная, немного безалаберная и очень добрая женщина. Именно такие раздают подругам лекарства, оставшиеся после смерти мужа.

– Но оно мне не помогло, – призналась Светлана Викторовна. – Наверное – просроченное.

После снятия кардиограммы мать заметно повеселела и оживилась. Даже лежала в постели уже не как умирающий лебедь, а как женщина, которой не терпится вскочить на ноги и заняться делами.

Данилов машинально взглянул на срок годности препарата.

– Оно не просроченное. Это у некоторых мозги просроченные.

– Я не люблю, когда ты грубишь! – нахмурилась мать. – Пришел в гости и грубишь!

– Дело было так. – Данилов уставился в потолок, восстанавливая недавнее прошлое. – На кухне тебе стало тяжело дышать, и ты вспомнила о том, что дорогая Елизавета Васильевна очень удачно презентовала тебе хорошее лекарство. Так?

– Ну, почти…

– Тратить время на такие пустяки, как чтение инструкции, ты не стала. Зачем?

– Там такие мелкие буковки, а мне было так плохо…

– А раз тебе было плохо, то ты решила разжевать таблетку, чтобы быстрее подействовало…

– Да-да! – закивала Светлана Викторовна. – Знаешь, она оказалась совсем не горькой. Но лучше мне не стало…

– Тебе стало хуже! Потому что во-первых, эта таблетка не была тебе нужна, а во-вторых, это не обычная таблетка, а таблетка-ретард. Пролонгированная форма, большая доза, предназначенная для медленного долгого всасывания. Ты разжевала ее и обрушила свое давление! Мне прочесть лекцию о вреде самолечения, или замнем?

– Замнем! – Щеки Светланы Викторовны заметно порозовели. – А теперь пусти меня!

– Куда?

– Пойду поставлю чайник! У меня есть буженина и яблочный рулет. Раз уж я не еду в больницу, то могу я угостить своего единственного сына?

– Которого чуть было не сделала сиротой! – напомнил Данилов. – Лежи пока. Я принесу тебе крепкий чай, ты его выпьешь, я измерю давление и…

– Какие же вы, врачи, зануды, – скривилась мать.

– Куда уж нам до вас, учителей, – парировал сын, вставая на ноги.

– Только не вздумай заварить мне чай по своему образцу. Чифирь я не пью.

– Я тоже. Не волнуйся – это будет просто крепкий чай. Можно сказать – целебный.

Из спальни чаепитие переместилось на кухню. Светлана Викторовна радовалась столь скорому выздоровлению так бурно, что даже не расстроилась, когда случайно смахнула со стола свою любимую сахарницу синего стекла, купленную в Карловых Варах еще в советское время.

– На счастье! – сказала она, безуспешно пытаясь выхватить веник у сына.

Данилов рассказал о своих впечатлениях от родительского собрания.

– Ты думаешь, у нас что-то другое? – рассмеялась мать. – Или при слове «лицей» ты представляешь себе воспитанных деток, чинно прогуливающихся взад-вперед на переменах и вежливо раскланивающихся друг с другом? Это тебе не Царское Село и далеко не восемнадцатый век! Слушай, а ты вообще знаешь, чем лицей отличается от гимназии, а гимназия от обычной школы?

– Откуда? – Данилов изобразил огорчение. – Меня в лицеях не учили…

– Гимназии и лицеи отличаются от обычных школ расширенным дополнительным обучением. Второй иностранный язык, история искусств… Учебное заведение с углубленным изучением гуманитарных наук называют «гимназией», с углубленным изучением естественных – «лицеем». Так повелось издавна, еще с восемнадцатого века. Но скоро, боюсь, ничего уже не останется – ни школ, ни гимназий, ни лицеев…

– Почему? – Данилов сам не заметил, как съел весь рулет.

– Если есть обычный компьютер с подключением к Интернету, то можно обойтись и без учителя!

Эта фраза была произнесена с сарказмом, переходящим в негодование.

– Компьютер, оказывается, сам по себе является превосходным преподавателем! К чему годами готовить педагогов?!.. Ладно, что мы все обо мне да обо мне. Расскажи про себя.