Текст книги "Последний самурай"

– Это опять ты? – неприветливо спросил полковник Сорокин, услышав в трубке знакомый голос. – Какого дьявола тебе снова понадобилось? Не мешай работать, Забродов, не то впаяю пятнадцать суток за хулиганство.

– И штраф, – подсказал Иларион.

– Это само собой, – подтвердил полковник.

– Слушай, Сорокин, – сказал Иларион, – мне позарез нужен этот тип.

Вопреки его ожиданиям, Сорокин не стал делать вид, будто не понимает, о ком идет речь.

– Мне он тоже нужен, – угрюмо сказал он. – И тоже позарез. И не мне одному, заметь. Начальство наседает, Федотов твой названивает каждые два часа… С цепи все сорвались, честное слово. Что я, по-вашему, подозреваемых из фуражки вынимаю? И потом, кто ты такой, чтобы я выбалтывал тебе тайны следствия? Тебе-то он зачем?

Иларион деликатно покашлял в трубку.

– Тем более, – строго сказал Сорокин. – Ты что, мальчик неразумный? Не понимаешь, кого ты просишь и о чем?

– Сорокин, – проникновенно сказал Иларион, – есть вещи, которые разумеются сами собой и которые невозможно просто и ясно объяснить никому – ни маме, ни другу, ни лечащему врачу, ни полковнику милиции. Тем более по телефону. Ты меня прекрасно понимаешь, не так ли? Я тебя никогда ни о чем не просил, Сорокин. Я никогда не напоминал тебе, сколько раз я по твоей просьбе рисковал своей старой задницей, когда вы, законники, задирали лапки кверху…

– Тихо, ты, блаженный! – испуганно зашипел Сорокин. – Совсем ополоумел? Я все прекрасно понимаю, все помню, но.., нет. Извини.

– Значит, кое-какие наметки у тебя все-таки имеются, – удовлетворенно сказал Иларион. – Это чувствуется по твоему решительному тону. На оловянную медаль рубишься, полковник? Или боишься, что подчиненные подсидят? Спрашиваю в последний раз: ты поможешь мне или нет?

– Неужто в последний? – вяло обрадовался полковник.

– Будь уверен. Не хочешь помогать – так прямо и скажи, и пошел ты в задницу со своим законом и с тайной следствия… Знать тебя не желаю, фраер в пуговицах!

Иларион чувствовал, что несколько перегибает палку, тем более что разговор был совсем не телефонный, но ему все время казалось, что он слышит, как бешено стрекочет секундная стрелка на его часах. Время поджимало, и он пер напролом, не обращая внимания на препятствия.

– Брось, Иларион, – внезапно сменив тон, дружелюбно сказал Сорокин. – Я же понимаю: ты взволнован, огорчен… Так со всеми бывает, когда дело касается близких им людей. Надо только немного потерпеть, и все пройдет. Вот увидишь, все будет нормально. Занимайся своим делом, а мы займемся своим. Мы его найдем, вот увидишь.

– Да пошел ты, – сказал Иларион. – Вы всей толпой собственную задницу без проводника найти не можете, сыщики хреновы. Будь здоров, Сорокин. Не кашляй.

Он раздраженно бросил телефон на соседнее сиденье и закурил очередную сигарету, не торопясь заводить двигатель. В принципе, Сорокина можно было понять. Полковник уголовного розыска не мог просто так, за здорово живешь, отдать человека на растерзание задетому за живое спецназовцу только на том основании, что человек этот вызывает у него какие-то подозрения. У него, у Сорокина, работа такая – всех подозревать. И потом, откуда ему знать, что у бывшего спецназовца Забродова не поехала крыша? Поделишься своими соображениями, а он пойдет и убьет ни в чем не повинного человека. Да и по телефону все-таки.., как-то…

Через две минуты телефон зазвонил. Иларион неохотно поднес трубку к уху, в самый последний момент испугавшись, что это может оказаться Анастасия Самоцветова. Он ничего не слышал о поэтессе со времени того самого памятного обеда в японском ресторане, то есть уже более трех суток. Это был рекордный срок, и в душе Илариона мало-помалу начала теплиться надежда, что настырная служительница муз, устыдившись скандала, решила все-таки оставить его в покое. Это было очень кстати, поскольку в связи с последними событиями Забродов не мог позволить себе роскоши держать телефон отключенным: ему в любой момент могли позвонить из больницы или от генерала Федотова.

Звонил Сорокин.

– Ну и чучело же ты, Забродов, – заявил он. – Мой дед про таких говорил: в горячей воде купанный. Псих, короче говоря. Да еще и дурак к тому же. Кто же такие вещи по телефону обсуждает?

– Просто я заранее знал, что встречаться ты не захочешь, – сдержанно сказал Иларион. – Тебе ведь известно, что мне от тебя нужно, а по телефону отнекиваться легче. Что, скажешь, не так?

– В общем-то, примерно так, – смущенно засмеялся Сорокин. – Но ты меня переубедил. Особенно хорошо у тебя получилось про то, как мы всем управлением ищем свою задницу – общую, надо полагать. Интеллектуальный рост налицо, Забродов. Юмор стал тоньше и в то же время доступнее пониманию народа, повысилась образность речи… Твои книжки наконец-то начали приносить тебе пользу. Что ты сейчас читаешь – «Антологию матерных анекдотов» или «Словарь бранных эпитетов»?

Слышимость оставляла желать лучшего: в трубке раздавался уличный шум, визжали тормоза и вскрикивали автомобильные гудки. Иларион понял, что Сорокин ушел от греха подальше на улицу, дабы завершить столь неудачно начатый разговор. Это вселяло некоторую надежду.

– Ты зачем звонишь? – спросил Иларион. – Комплимент сказать?

– Я слышал, ты уезжаешь, – сказал Сорокин. – В отпуск или как?

– В отпуск, – проворчал Иларион. – Или как. Ты что, с луны свалился? Какой у меня, пенсионера, может быть отпуск?

– У тебя, пенсионера, отпуск может быть всякий, – с большой уверенностью сказал Сорокин. – Нормальные люди ездят отдыхать от работы, а ты, наоборот, от безделья. Когда едешь-то?

– А кто вообще сказал, что я куда-то еду? Завтра.

– Это хорошо. А далеко ли едешь?

– Далеко. Дальше этого места без загранпаспорта не заберешься. А какое, собственно…

– Это хорошо, что далеко, – перебил его Сорокин. – Чем дальше, тем лучше. Я хотя бы отдохну… Только не говори мне, куда именно. Не хочу я этого знать. Завидовать не хочу: вот, мол, в каких местах люди время проводят, а я все на даче с кабачками воюю…

– С кабачками не надо воевать, – сказал Иларион, начиная понимать, к чему клонит полковник. – Их выращивать надо. Холить, лелеять и поливать. Эх, ты, огородник.

– Холить, – проворчал Сорокин, – лелеять… А я их, может быть, с детства терпеть не могу. От одного их вида с души воротит, а жена не представляет себе огород без кабачков. Да у нас на даче только они, проклятые, и растут. Да еще лебеда. Тьфу ты, пакость какая! Вспомнил, и поясницу заломило.

– Да уж, – без тени сочувствия сказал Забродов.

– Я чего звоню, – каким-то совсем расслабленным голосом сказал Сорокин. – Надо бы встретиться до твоего отъезда, как ты полагаешь? А то уедешь, и поминай тебя, как звали. Потом с милицией не сыщешь… Не сыщешь ведь, а?

– Ты милиция, – сдержанно сказал Иларион, – тебе виднее. Может быть, и не сыщешь.

– Точно, не сыщешь, – убежденно сказал Сорокин. – Вот я и говорю: встретиться бы нам. Часиков в восемь, в полдевятого. А?

– А что так поздно? Я весь день свободен.

– Это ты свободен, а наша служба, сам понимаешь, и опасна, и трудна. Надо тут закончить кое-что – кого посадить, кого выпустить, а кого вообще расстрелять к такой-то матери в нарушение моратория на смертную казнь… Проверить кое-что надо, кой-куда позвонить… Дела, в общем.

– В восемь так в восемь, – не стал спорить Иларион. – Только не забудь, что у меня завтра в три самолет.

– В три чего?

– Чего надо. В пятнадцать ноль-ноль, понял?

– Успеешь ты на свой самолет, – сказал Сорокин и отключился.

Заполненный ожиданием день прошел сумбурно. Он отложился у Илариона в памяти как один большой перекур, к концу которого у него начало саднить горло и стала разламываться голова. Даже визит к Пигулевскому не принес облегчения: антикварную лавку Марата Ивановича в последнее время одолевали тараканы, которые пугали посетителей, шуршали за обоями, жрали все подряд и, по словам хозяина, даже пробовали на зуб рисованные буквицы с старых рукописных книгах. Мириться с таким положением было невозможно, своими силами Марат Иванович справиться с нашествием не мог и в конце концов обратился за помощью в санэпидемстанцию. Илариона угораздило приехать к нему в самый разгар боевых действий, так что их традиционное чаепитие омрачалось недвусмысленным запашком большой химии и частыми отлучками Пигулевского, который то и дело срывался в подвал посмотреть, не уничтожили ли заодно с тараканами и его драгоценные книги. Окончательно расстроившись, Иларион махнул рукой и убрался восвояси, чего милейший Марат Иванович, кажется, даже не заметил: в это самое время он тонким срывающимся голосом кричал на сутулого мужика в противогазе, который ненароком задел своим шлангом вазу китайского фарфора, едва не сбросив ее с подставки. Мужик угрюмо и глухо огрызался сквозь маску.

Иларион тихо покинул лавку, сел в машину и отправился домой, на Малую Грузинскую. По дороге он снова, уже в который раз, попытался представить, как и что станет делать там, на краю света, но у него опять ничего не вышло: ситуация была слишком неопределенная, противник казался недосягаемым и почти нереальным, и Забродов сильно напоминал себе муравья, деловито прикидывающего, с какого конца лучше начинать есть слона – с головы или с хвоста. А слон-то, бедняга, даже не подозревает, что на него положил глаз такой страшный хищник – пасется себе, травку щиплет…

«Ладно, – сказал себе Иларион. – Это мы еще посмотрим, кто слон, а кто муравей. На месте разберемся, как быть и что делать. На месте всегда виднее.»

Сорокин явился к нему домой в двадцать двенадцать. Это было, что называется, в пределах допуска, но за последние двенадцать минут Иларион совсем извелся так, что даже самому сделалось смешно. Он поймал себя на том, что грызет ногти от нетерпения, и очень обрадовался, когда в дверь наконец-то позвонили.

Сорокин был в штатском. Прежде чем войти, он зачем-то оглянулся назад, на пустую лестничную клетку, как будто опасался слежки. Иларион позволил себе мысленно позлорадствовать: полковник впервые шел на должностное преступление, которое задумал не он сам, и чувствовал себя не в своей тарелке. Впрочем, у них с Мещеряковым были прекрасные отношения, так что кто знает, что он там задумывал и чего не задумывал.. Забродов был знаком с милицейским полковником Сорокиным не первый год и хорошо знал, что тот далеко не ангел. Бывало, что Сорокин, убедившись в полном бессилии правосудия перед очередным мерзавцем, вершил суд и расправу по собственному усмотрению – увы, не без помощи Забродова. Иларион не мог бы с уверенностью сказать, хорошо это или плохо. С одной стороны, закон следовало уважать хотя бы из принципа; с другой же, как ни крути, уважать закон, который не работает, оказывалось трудновато. Илариону иногда становилось жаль Сорокина, который был представителем закона и на каждом шагу оказывался связанным по рукам и ногам как раз в тот момент, когда от него требовались решительные действия. Именно в таких случаях Сорокин тайно прибегал к помощи Забродова, проявляя порой чудеса изобретательности, чтобы заставить его принять участие в очередном деле. Теперь все получалось наоборот, и это было бы даже забавно, если бы речь шла не о Мещерякове, а о каком-нибудь постороннем человеке.

Сорокин вошел в знакомую комнату, где книги и антикварные безделушки в странной гармонии соседствовали с метательными ножами и армейской чистотой. Рядом с кроватью стояла собранная дорожная сумка и объемистый фотографический кофр, потертый, поцарапанный, с облупившейся краской, служивший своему хозяину не один год. Сорокин никогда не слышал, чтобы Забродов увлекался фотографией, и кофр этот он видел впервые. Впрочем, полковник хорошо владел собой, и брошенный им в сторону кровати озадаченный взгляд был первым и последним.

– Ну? – нетерпеливо произнес Забродов, усадив полковника в кресло.

Прямо напротив кресла на стене висел большой липовый спил. Поверхность его была варварски истыкана ножами, ближе к центру она вообще напоминала решето. Четыре увесистых метательных ножа торчали в спиле так близко друг от друга, что напоминали какой-то диковинный железный цветок с длинными узкими лепестками. Еще один нож лежал поверх стопки книг на столе, прямо под рукой у Сорокина. Полковник, как всегда, испытал почти непреодолимое желание метнуть нож в мишень и, как всегда, сдержался: ему, солидному и уже немолодому человеку, не пристало развлекаться таким несерьезным способом. К тому же он боялся промазать и что-нибудь разбить или испортить. По этим двум и еще многим другим причинам нож бросать он не стал, но ощутил острый укол зависти к Забродову. Забродов же не боялся показаться смешным и несолидным и практически никогда не мазал.

– Чего-то не хватает, – сказал полковник, ослабляя узел галстука и расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.

Забродов присел на краешек стола и невесело усмехнулся.

– Двух вещей, – сказал он. – Мещерякова и бутылки.

– О! – сказал Сорокин. – Точно! Смотри-ка, а я не сообразил. Просто чувствую, что вроде бы какой-то некомплект… Ну, это не беда. Мещеряков поправится – тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, а бутылку можно раздобыть.

– Фиг тебе, а не бутылку, – сказал Иларион. – Некогда мне с тобой пьянствовать. Я завтра улетаю, дел невпроворот, а он – бутылку…

– И то правда, – согласился полковник. – Ладно, не стану тебя мучить. Есть один субъект…

Он открыл лежавший у него на коленях портфель и извлек из него белую картонную папку с надписью «Надзорное производство». Папка была тощая и имела потертый, сиротливый вид. Иларион открыл ее и первым делом наткнулся на фотографию короткостриженого человека лет тридцати. Лицо у этого типа было широкое и прямоугольное, с коротким носом и тяжелой нижней челюстью. Маленькие бесцветные глаза торчали из глубоких темных глазниц, как два острых камешка из глины, тонкие губы были плотно сжаты, и к ним от крыльев носа тянулись две глубокие жесткие складки. Короткий белый шрам, просвечивавший сквозь жесткий ежик волос над низким лбом, довершал этот портрет.

– Ну и рожа, – сказал Иларион.

– Рожа как рожа, – возразил Сорокин. – На свою посмотри. Рожа, она, брат, от природы, ее не выбирают, а вот биография – дело другое.

– Мельник Андрей Валентинович, – вслух прочитал Иларион сделанную от руки надпись на верхней крышке папки. – Ну и какая же у нас биография?

– В прошлом – офицер-десантник, – сказал Сорокин. – Окончил Рязанское училище ВДВ, в первую чеченскую кампанию командовал взводом. Старший лейтенант. Во время штурма Грозного был ранен, в бессознательном состоянии попал в плен. В плену находился полтора года, потом бежал…

– Или сказал, что бежал, – вставил Иларион, задумчиво разглядывая фотографию старшего лейтенанта Мельника.

– В то время оснований сомневаться не было, – откликнулся Сорокин. – Да их и сейчас нет. Бежал, откупился, сами отпустили – теперь этого не проверишь. Да это нас, по сути дела, и не касается. Но вот в феврале прошлого года нашего Мельника задержали по подозрению в двойном убийстве. Из армии он к этому времени уже ушел, работал экспедитором в одной заграничной фирме… Знаешь, в какой?

– «Набуки фильм», – сказал Иларион сквозь зубы, чиркая зажигалкой в безуспешных попытках прикурить сигарету. Зажигалка так и не сработала, и Забродов раздраженно сунул сигарету за ухо.

– Догадливый, – похвалил его Сорокин. – Совершенно верно, «Набуки фильм». Развозил товар по точкам – пленки там, реактивы, аппараты всякие… Они – в смысле, «Набуки» – у нас тогда только начинали раскручиваться. Ну ты знаешь, как это бывает: чтобы получить прибыль, надо поначалу хорошенько выложиться. Заниженные цены на услуги, завышенные зарплаты персоналу… Словом, после лейтенантских копеек – целое состояние. Водка, девки, кореша по всей Москве… Женился, можно сказать, по пьяному делу, черт знает на ком, а она возьми и спутайся с его приятелем. Встречались эти голубки у приятеля на даче, и вот в одну прекрасную ночь дача сгорела дотла. На пепелище нашли два трупа – сам понимаешь чьи. Обгорели оба порядочно, но все-таки не до костей, так что экспертизу провести удалось. Оказалось, что смерть наступила в результате удушения и перелома гортани. Предположительно стальной проволокой или чем-то в этом роде. Почерк, само собой, один и тот же. А Мельник накануне как раз узнал, что у него рога, как у оленя, и до двух часов ночи гонял свою супругу по всему подъезду. Орал, грозился убить… В общем, соседям пришлось милицию вызвать. История вроде ясная, но, когда начали этого Мельника раскручивать, оказалось, что у него железное алиби. Три человека заявили, что в ту ночь Мельник вместе с ними сидел в кабаке и никуда не отлучался. Персонал ресторана этого не подтвердил, но и не опроверг – мало ли, кто там у них пьянствует от заката до рассвета. Алиби это было шито белыми нитками, но свидетели стояли насмерть, и Мельника пришлось отпустить. Вот такая петрушка, Забродов.

– Все совпадает, – сказал Иларион. – И «Набуки фильм», и удавка… Готовый клиент для СИЗО, бери и сажай.

– Угу, – кивнул Сорокин, – мне тоже так показалось. Я, как только узнал, что тот парень, который Мещерякова подстрелил, работал в «Набуки», сразу же вспомнил про Мельника.

– И что?..

– Да ничего. Мельник в это время был на работе. Конечно, его работа предполагает перемещения по всему городу, но киллер был задушен довольно далеко от обычного маршрута Мельника, а в свое расписание наш экспедитор в тот день уложился. И это, между прочим, несмотря на пробки. Теоретически, конечно, он мог это сделать, но вот доказать мы ничего не сможем.

Иларион сходил на кухню и, вернувшись, поставил перед полковником бутылку, в которой оставалось еще немного коньяку.

– Получай, – сказал он. – Заслужил. Пей, напивайся.

– А ты? – с подозрением спросил Сорокин.

– А я – пас. Я за рулем, и вообще… Короче, ты пей, а я погляжу. Только недолго, я тороплюсь.

– Да пошел ты, – обиделся Сорокин. – Что я тебе, алкоголик? Или стукач конченый, который за рюмку работает?

– Так уж и за рюмку, – ухмыльнулся Иларион. – Тут с полстакана будет, а может, и больше.

– Папку я заберу, – сухо сказал Сорокин, вставая. – Я ее должен вернуть на место до начала рабочего дня.

– Посмотрите на этого человека, – сказал Иларион, обращаясь к невидимой аудитории. – Полюбуйтесь на него! Не так давно он обзывал меня психом. Вглядитесь в его лицо и скажите: кто из нас псих?

Говоря это, он достал из нижнего ящика стола две коньячные рюмки и поставил их рядом с бутылкой. Сорокин сел, все еще немного хмурясь.

– Кто, кто… – проворчал он. – Конечно ты! Самый настоящий психованный псих. Знаешь, я уже жалею, что пошел у тебя на поводу и навел тебя на этого Мельника. А вдруг он действительно не виноват? Вдруг его подставляют? И вообще, это может оказаться дурацким совпадением… Словом, если бы не Мещеряков, ничего бы ты от меня не узнал.

– Если бы не Мещеряков, я бы ничего и не пытался узнать, – резонно возразил Забродов, разливая по рюмкам коньяк. – Да не волнуйся ты так, полковник! Я же не маньяк. Думаешь, охота мне руки марать? Тем более по ошибке.

– Вот-вот, – сказал Сорокин, осторожно нюхая рюмку и удовлетворенно кивая. – По ошибке. Ошибки, знаешь ли, и в суде бывают, так что ты полегче все-таки…

– Тебе лучше меня известно, что такое судебные ошибки и откуда они берутся, – ответил Забродов. –'-Следствие, которому нужно поскорее спихнуть дело в суд, дурак-адвокат, равнодушный и некомпетентный судья – вот тебе и судебная ошибка. А я не буду торопиться. Я его, родимого, обо всем подробненько расспрошу…

Они выпили и закусили лимоном, который как-то незаметно оказался на столе.

– Значит, ты расспросишь, – невнятно проговорил Сорокин, старательно пережевывая лимон. – А он, значит, возьмет и все расскажет. Сам. По собственной, значит, инициативе. Ну-ну.

– Ну не сам, конечно, – согласился Иларион. – Я его очень попрошу. Ты знаешь, я умею быть убедительным.

– Увы, – вздохнул полковник Сорокин, – знаю. Хотел бы я этого не знать…

Глава 8

Рю Тахиро неторопливо прохаживался по террасе, опоясывавшей загородную резиденцию его нового работодателя, господина Набуки Синдзабуро, – человека не только великодушного, но и поистине великого, которому Рю отныне был предан душой и телом. Короткий стеганый суйкан и широкие хакама защищали от дувшего с моря пронзительного ветра гораздо хуже, чем джинсы и утепленная куртка, но Рю не роптал на судьбу, с благодарностью принимая все, что его отныне окружало. Если господину Набуки было угодно организовать жизнь в своей загородной резиденции на старинный манер – что ж, он имел на это полное право. К тому же господин Набуки, бывая здесь, и сам одевался точно так же, разве что чуть побогаче. Впервые увидев хозяина в таком облачении, Рю сразу перестал чувствовать себя ряженым. А холод… Что ж, привыкнуть к холоду было все-таки полегче, чем к тюремной камере. Рю просто не мог себе представить, как сумел бы прожить всю жизнь, не видя неба над головой, в обществе воров и убийц, для которых не было ничего святого.

Дойдя до угла дома, он остановился и пошел в обратную сторону. Спрятанная под суйканом наплечная кобура вобрала в себя тепло его тела и теперь пригревала левый бок, словно под одеждой у Рю лежал свернувшийся клубочком котенок. Повернув голову, Рю посмотрел на плескавшееся под обрывом море. Над морем висела туманная кисея, сквозь которую едва проглядывала свинцово-серая поверхность воды с белыми барашками волн. Приближалась пора осенних штормов, и сбросившая обманчивый летний наряд природа понемногу приобретала свой истинный вид – суровый и неприветливый. Где-то там, под свинцовой толщей воды, покоился мертвый араб. Рю дотронулся кончиками пальцев до пластыря на левой скуле и усмехнулся: ничего, арабу все равно хуже. Рыбы, наверное, уже успели основательно объесть его лицо и руки, так что, когда тело выбросит на берег штормом, опознать араба сумеет разве что его хваленый Аллах. Американского солдата, которого убил Рю, опознали только по одежде да по именному жетону на шее – все остальное съели жирные камчатские крабы…

Напротив мыса стояло на якоре какое-то судно – какое именно, отсюда было не разглядеть. Рю вспомнил, что оно болтается здесь уже давно, и на всякий случай сходил в дом за морским биноклем. Отрегулировав резкость, он увидел небольшой траулер, на палубе которого суетились микроскопические фигурки в оранжевых непромокаемых плащах – кажется, собирались поднять трал. Рю опустил бинокль. Траулер не представлял никакой угрозы, да и вообще наблюдение за морем не входило в обязанности Рю. Отрезок береговой линии, принадлежавший господину Набуки, был отлично защищен со стороны моря и в случае необходимости мог выдержать любое нападение, исключая разве что массированный штурм.

Штурмовать резиденцию господина Набуки конечно же никто не собирался. Такое просто никому не могло прийти в голову. Другое дело – шпионы, всевозможные любители подсмотреть или подслушать какой-нибудь секрет богатого и могущественного человека, чтобы потом выгодно продать его тому, кто больше заплатит. Эти люди способны проявлять настоящие чудеса хитрости и пронырливости, пытаясь проникнуть туда, где в них никто не нуждается. Рю считал, что таких людей нужно просто убивать, дав им предварительно забраться подальше и проявить свои нечистые намерения. Однако сам господин Набуки придерживался иного мнения, да и Сабуро, его правая рука, так опозорившийся во время памятного инцидента на яхте, но при этом ухитрившийся сохранить расположение хозяина, строжайше запретил Рю всяческую самодеятельность. «Делай только то, что тебе велят, парень, – сказал Сабуро. – Не забывай, что ты до сих пор в розыске. Один неверный шаг, и ты погубишь и себя, и господина Набуки.» К сожалению, приходилось признать, что Сабуро прав.

Впрочем, Рю нравилось жить в загородном доме господина Набуки. Единственное, что его угнетало, это вынужденное безделье. Прогулки по террасе с пистолетом под мышкой, как ни крути, трудно назвать работой. Тренировки на татами, упражнения в стрельбе и владении холодным оружием скрашивали однообразие теперешней жизни Рю, но ему хотелось настоящего дела, в котором он мог бы проявить свою преданность господину Набуки.

Сквозь свист ветра в оголившихся ветвях и заунывный перезвон бамбуковых колокольчиков до Рю донесся какой-то посторонний звук. Прислушавшись, молодой охранник понял, что слышит шум двигателя и шелест шин по слежавшемуся гравию. Кто-то подъехал к воротам усадьбы, понял Рю. Спустя мгновение его догадка подтвердилась: раздался гудок автомобильного сигнала, и сразу же лязгнули, открывшись, створки ворот. Рю обогнул угол дома и увидел старый черный лимузин, плавно подкативший к парадному крыльцу. Машина остановилась, из нее торопливо выбрался Сабуро и с почтительным полупоклоном распахнул заднюю дверцу. Это было впечатляющее зрелище: старая, роскошная, идеально сохранившаяся машина, старый слуга в форменной куртке и фуражке и величественный обломок империи на заднем сиденье. Империя была для Рю пустым звуком, когда-то прочитанной страницей из учебника истории, и ему было трудно поверить, что и господин Набуки, и Сабуро жили во времена императора и хорошо помнят события тех далеких дней.

Он досмотрел величественный спектакль до конца и, когда господин Набуки выбрался наконец из машины, бегом вернулся на свой пост. В доме было достаточно прислуги, чтобы встретить хозяина; что же до Рю, то он был обязан охранять задний двор и террасу. Словом, делай что ведено, и никакой самодеятельности.

Побродив по террасе еще минут десять, он окончательно замерз и, чтобы согреться, решил отработать несколько ударов, которым обучил его лично господин Набуки. Когда Рю впервые вышел с хозяином на татами, он все время напоминал себе, что нужно быть осторожным, дабы не причинить господину Набуки вреда. К его огромному удивлению, выяснилось, что господин Набуки, невзирая на свой преклонный возраст, был отменным бойцом. Там, на яхте, он мог бы в два счета справиться с тем бешеным арабом – один, без посторонней помощи и намного быстрее, чем это получилось у Рю, Сабуро и стюарда. Поначалу Рю даже немного обиделся: зачем, в таком случае, господину Набуки телохранители, которых он превосходит во всем, вплоть до владения боевыми искусствами? И, лишь успокоившись и как следует поразмыслив, он понял, что так и должно быть. В конце концов, то, что глава крупной фирмы или просто богатый человек способен самостоятельно вымыть пол у себя в доме или приготовить обед, не означает, что он должен заниматься этим с утра до вечера. Если господин Набуки в его почтенном возрасте и при его общественном положении начнет драться на улицах, то что же тогда, спрашивается, станут делать Сабуро и Рю? Чем они будут зарабатывать себе на жизнь?

Постепенно Рю согрелся, а потом и увлекся боем с воображаемым противником. Он раскраснелся, дыхание его сделалось отрывистым. Он забыл обо всем, целиком отдавшись воображаемой схватке, и сильно вздрогнул от неожиданности, когда на его плечо вдруг легла чья-то крепкая сухая ладонь. Не успев еще прийти в себя, он резко обернулся и нанес тому, кто стоял у него за спиной, стремительный прямой удар кулаком. Удар был мастерски блокирован, рука Рю попала в хитроумный замок, и в следующее мгновение он, зашипев от боли в локте и плече, упал на одно колено.

– Ты утратил бдительность, мальчишка, – сказал Сабуро, продолжая выкручивать ему руку, так что Рю приходилось все ниже пригибаться к полу. – Чем ты здесь занимался? Это все равно что уснуть на посту. Я предупреждал тебя, сопляк: смотри в оба.

– Я отвлекся только на минуту, – с трудом выдавил из себя Рю. Он уже стоял на холодных каменных плитах обоими коленями, упираясь лбом в пол террасы. Боль в плече была невыносимой, а проклятый Сабуро все выше задирал его попавшую в капкан руку.

– Я стоял у тебя за спиной три с половиной минуты, – бесстрастно ответил Сабуро. – А что, если бы это был не я, а наемный убийца? Ты был бы уже мертв, деревенский дурень.

Рю изо всех сил стиснул зубы, решив, что больше не проронит ни звука, даже если Сабуро совсем вырвет его руку из плеча. Пускай! Этот старик ждал случая поквитаться с ним с того самого дня на яхте. Рю был свидетелем его слабости; господин Набуки прочил Рю на его место; и стоит ли удивляться, что Сабуро сразу невзлюбил молодого и более сильного соперника? Более сильного?.. Теперь, стоя на коленях в унизительной позе, Рю склонен был в этом усомниться. А ведь он считал тот удар неотразимым и думал, что владеет им в совершенстве…

Боль в руке внезапно исчезла, и Рю почувствовал, что свободен. Сабуро схватил его за воротник суйкана и рывком поставил на ноги.

– Приведи себя в порядок и ступай к господину Набуки. Он хочет тебя видеть.

Пробормотав слова извинения, Рю торопливо поправил одежду и бросился к задней двери дома.

– Не туда, – сердито окликнул его Сабуро. – В подвал.

Загородный дом господина Набуки был построен в старых национальных традициях. По крайней мере, с виду он напоминал дворец богатого средневекового феодала, и тому, кто хотел найти отличия, пришлось бы изрядно попотеть. Даже сложная бытовая электроника, без которой не может обойтись ни один современный человек, была надежно упрятана в потайных нишах и не сразу бросалась в глаза. Она становилась видна только тогда, когда этого хотелось господину Набуки, а потом снова бесследно исчезала – Рю не всегда понимал, куда именно.

Помимо электроники и скрытого в зарослях декоративного кустарника гаража на пять машин на вилле господина Набуки имелось еще одно новшество, а именно просторный и сухой бетонированный подвал. Как охранник и телохранитель, Рю конечно же знал о существовании подвала. Ему даже пришлось изучить его подробный план, но до сегодняшнего дня бывать там не приходилось. Откровенно говоря, Рю к этому и не стремился: ну что интересного в подвале, кроме отопительного котла, водопроводных труб, распределительного щитка и груды ненужного хлама, какого всегда навалом в любом подвале?

Гадая, что могло понадобиться в таком странном месте господину Набуки, Рю обогнул угол дома и спустился в подвал по выложенным каменными плитами ступенькам. Плиты выглядели очень старыми, и окованная позеленевшей латунью дверь из толстых плах мореного дуба тоже производила впечатление старины. Она была слегка приоткрыта. Рю толкнул ее и вошел, заранее морила нос в предвкушении запаха тления и пыли. За дверью оказался тамбур – пустой параллелепипед с гладкими бетонными стенами и яркой лампой под потолком. Прямо перед Рю была еще одна дверь, массивная, из блестящей отполированной стали, со сложным кодовым замком. Над ней висела следящая видеокамера. Рю знал, что в доме есть такие камеры, но эта была первой, попавшейся ему на глаза. Красный глазок рядом с объективом горел недобрым огоньком – камера работала.