Текст книги "Последний самурай"

Глава 10

– Вчера русские опять пытались задержать «Коньэй-мару», – сообщил Сабуро, подавая господину Набуки захваченную на всякий случай непромокаемую куртку из ярко-красной прорезиненной материи.

Господин Набуки натянул куртку и застегнулся – медленно, неуверенно, совсем по-стариковски. Перед тем как затянуть «молнию» у горла, он выпростал из-под куртки увесистый профессиональный фотоаппарат в пластиковом чехле. Ремень фотоаппарата резал шею, и господин Набуки недовольно повел головой, начиная жалеть о том, что пустился в это путешествие. Пестрая толпа туристов, облепившая поручни небольшого теплохода – или большого катера, это уж кому как нравится, – вызывала у него раздражение. Соленые морские брызги, то и дело касавшиеся кожи, казались чересчур холодными, солнце слишком ярко сверкало в безоблачном, тоже излишне синем небе. Все краски утратили полутона и буквально били по глазам; плеск волн, крики чаек и голоса туристов сливались в невыносимо громкую какофонию, от которой у господина Набуки начала разламываться голова. Даже Сабуро, верный слуга, соратник и, пожалуй, единственный настоящий друг, вызывал раздражение своей заботливостью и ненужной предупредительностью – «Коньэй-мару»? – переспросил господин Набуки, изо всех сил стараясь скрыть владевшее им дурное настроение.

Он не сразу понял, о чем идет речь и какой реакции ждет от него Сабуро. Какая еще «Коньэй-мару»? Потом его взгляд упал на рыболовный траулер, бороздивший воды Кунаширского пролива примерно в полумиле от их прогулочного теплохода, и до него наконец дошел смысл сказанного. Сабуро говорил об одном из рыболовецких судов, принадлежавших корпорации Набуки и снабжавших разбросанные по всему миру рестораны и торговые точки свежими морскими продуктами. Тот факт, что понимание пришло не сразу, обеспокоил его: в последнее время он стал невнимателен к мелочам и многое забывал. Это была старость, и она несла с собой весь букет сопутствующих удовольствий: слабость ума, немощь тела, никчемность; забвение и в конечном итоге смерть, которая никого по-настоящему не огорчит.

Он повернул голову и посмотрел на Сабуро. Сабуро стоял рядом с ним в такой же ярко-красной штормовке с белыми иероглифами на груди и спине и смотрел на него глазами, полными тревоги и беспокойства. Похоже, он отлично видел, что творится с его хозяином, и от этого раздражение господина Набуки только усилилось. Конечно, Сабуро был рядом с ним долгие годы и знал господина Набуки лучше, чем кто бы то ни было. Но раньше главе корпорации без труда удавалось скрывать свои эмоции и мысли даже от Сабуро, и то, что старый слуга заметил его состояние, говорило о частичной потере контроля. Господин Набуки знал, что это только начало. Он еще мог попытаться замедлить неумолимый процесс разрушения, но понимал, что повернуть его вспять не удастся: время было неумолимо. Безумное напряжение последних месяцев вызвало переутомление, от которого, как отчетливо осознавал господин Набуки, ему было уже не оправиться.

Спохватившись, он сделал над собой нечеловеческое усилие и изобразил на лице вежливую улыбку.

– Надеюсь, все закончилось благополучно?

– Да, – сказал Сабуро. – «Коньэй-мару» – хорошее судно, крепкое и быстроходное. Русские дважды стреляли в воздух, но догнать наш корабль так и не смогли.

Господин Набуки пожал плечами и отвернулся. Угасшее было раздражение вспыхнуло в нем с новой силой. Если все закончилось благополучно, зачем об этом говорить? До каких пор он, глава могущественной корпорации, пожилой усталый человек, должен лично входить в каждую мелочь? Или Сабуро просто дразнит его?

Ему вдруг захотелось снять с шеи тяжелый футляр с фотокамерой, выбросить его за борт и посмотреть, как он пойдет ко дну. Это дало бы отличный выход его раздражению, но вокруг было слишком много туристов, которые галдели и шарили видоискателями своих камер по всем четырем сторонам горизонта в поисках впечатлений. Они заплатили за эту экскурсию и жаждали зрелищ – любых, какие попадутся на глаза. Господину Набуки отнюдь не улыбалось даже на короткое время сделаться объектом их любопытства. Стоило только оказаться в центре внимания этой толпы безмозглых идиотов, и кто-нибудь непременно опознал бы в нем главу «Набуки корпорейшн». Идиоты не прощают сильным мира сего поступков, которые для них самих считаются в порядке вещей. Стоило господину Набуки позволить себе любую экстравагантную выходку – хотя бы плевок за борт, не говоря уже о том, чтобы утопить в море фотокамеру, стоимость которой для него была близка к нулю, – и газеты трепали бы его имя на каждом углу до полного изнеможения. Идиоты, какие же они все идиоты…

– Идиот убежден, что все, кроме него, идиоты, – сказал он негромко, глядя на пенившуюся вдоль борта катера воду.

Вода была темно-синяя и напоминала густое желе. Взбитая форштевнем катера пена походила на паутину стеклянных нитей с вплетенными в нее бесчисленными пузырьками. Крупные чайки кружили над кораблем, оглашая воздух своими пронзительными неблагозвучными криками. На корме туристы кормили их с рук, и большие черно-белые птицы со снайперской точностью на лету выхватывали из протянутых ладоней кусочки пищи.

– Акутагава, – откликнулся Сабуро. – Он знал толк в жизни, хотя и рано умер.

– Чепуха, – резко возразил господин Набуки. – Знай он толк в жизни, он не покончил бы с собой в тридцать шесть лет. Талант писателя состоит не в том, чтобы хорошо знать и понимать жизнь. Талант не имеет ничего общего с мудростью. Заставить людей поверить, что ты мудр, и принять твою точку зрения – вот настоящий талант.

– То же самое можно сказать не только о писателях, – осторожно заметил Сабуро. Он был рад случаю отвлечь господина Набуки от мрачных мыслей и очень боялся оттолкнуть его неосторожно сказанной фразой. – Политики, например…

– Верно, – нетерпеливо перебил его господин Набуки. – Не бывает таланта в какой-то отдельно взятой области – в литературе, в живописи, в политике… Талант огромен и всеобъемлющ. Это что-то наподобие мандарина, который люди делят на дольки. Одна долька – умение сочинять музыку, другая долька – способность вести за собой войска и выигрывать сражения… Кому-то достается одна долька, кому-то пять или шесть, а еще кому-то – кожура мандарина, а то и вовсе ничего.

– Некоторые люди просто не способны воспользоваться даже тем немногим, что им дано, – сказал Сабуро.

– Это другой вопрос, – пожал плечами господин Набуки. – Если человек не может переварить дольку мандарина, значит, у него проблемы с желудком. Это надо не осуждать, а лечить. Акутагава это очень хорошо понимал. Он-то выжал из своей дольки все до последней капли. Зачем ему было продолжать жить?

Сабуро молча кивал, глядя, на выраставшие из моря обрывистые берега Кунашира. Двигатель катера размеренно стучал где-то под палубой, сизый дымок дизельного выхлопа стелился над самой водой Разговор получился странный и не слишком приятный, но это было все-таки лучше, чем совсем ничего: Сабуро побаивался господина Набуки, когда тот вот так угрюмо молчал. Хозяин понемногу начал сдавать, но в последнее время этот процесс пошел с пугающей скоростью.

, Господин Набуки тоже смотрел на приближавшийся берег. Разговор с Сабуро на какое-то время отвлек его от мрачных раздумий, но, как только оба замолчали, прежние мысли вернулись, словно никуда и не уходили Почему-то вспомнились давние времена, когда он впервые начал осознавать свое предназначение – то, ради чего он родился и уцелел в войне, не погиб вместе со всей своей семьей. Тогда ему казалось, что он обязательно доживет до того дня, когда над потерянными Японией островами снова взовьется флаг с изображением восходящего солнца. Теперь господин Набуки начал понимать, что ею надежды оказались напрасными. Обиднее всего было то, что до осуществления его мечты оставалось совсем немного времени – год, два, от силы десять лет. Но он чувствовал, что столько ему не протянуть. Виноват в этом был не возраст и даже не здоровье. Просто желание жить покидало господина Набуки, и с каждым днем этого желания оставалось все меньше.

«Ничего, – подумал господин Набуки. – Это ничего. Мне действительно незачем больше жить. Я сделал в тысячу раз больше, чем мог бы сделать любой человек, любой политик. Я заставил этот подлый мир содрогнуться от ужаса. Я отомстил обидчикам, покарал убийц и осквернителей святынь моего народа. Это сделал я, я один, и, когда пробьет мой час, мир узнает, кто его покарал и за что. Мир должен об этом узнать, и он узнает. Но сейчас думать об этом рано. Нужно все подготовить, чтобы смерть не застала меня врасплох, но, пока я жив, мне придется действовать – до самой последней минуты действовать так, словно впереди у меня еще сто лет жизни. Потому что дело еще нужно довести до конца. Потому что я не имею права умирать раньше, чем…»

– Сабуро, – позвал он, – мальчишка улетел? Сабуро ответил не сразу, и эта пауза не понравилась господину Набуки. Похоже, его старый друг и соратник имел что-то против его последнего замысла. Неужели не только глупый и подлый мир, но и железный Сабуро, его верный помощник, его правая рука, начал испытывать содрогание от того, что делал его хозяин?

Этого не может быть, сказал себе господин Набуки. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Сколько людей убил Сабуро? Кто знает… Пожалуй, он и сам сбился со счета. Почти у каждого из этих людей были семьи и друзья, но Сабуро это никогда не останавливало. И убивал он не потому, что так велел ему господин Набуки – вернее, не только потому. Он убивал и отдавал приказы наемным убийцам, потому что верил и знал: так нужно для дела, иначе о справедливости лучше забыть. «Каждому да воздается по делам его» – так сказано в Библии. Вряд ли Сабуро придерживался иной точки зрения. Старость – это возраст постепенного угасания, а не перемен. Все старики консерваторы, и профессиональные убийцы – не исключение. Так в чем же дело?

– Да, – ответил Сабуро, когда господин Набуки уже готовился повторить свой вопрос. – Да, Набуки-сан, Рю Тахиро вылетел из Токио час назад под именем Эдогава Тагомицу. Сообщение об этом поступило на мой пейджер пятьдесят с небольшим минут назад.

– Почему ты не сказал мне об этом сразу? – спросил господин Набуки.

– Простите, Набуки-сан. Вокруг было слишком много посторонних. Кроме того, я не думал, что это достойно упоминания. Кицунэ Таками лично подготовил парню все документы, так что никаких неожиданностей быть не могло.

– Позволь мне самому судить о том, что достойно упоминания, а что нет, – резко сказал господин Набуки и немедленно устыдился своей ничем не оправданной вспышки, увидев, как дернулось, словно от пощечины, морщинистое лицо Сабуро. – Прости меня, Сабуро, – сказал он, помедлив и совладав со своими эмоциями. Голос его теперь звучал так же, как всегда – ровно, вежливо и бесстрастно. – Я немного волнуюсь. Это вторая крупная акция за два месяца. Мне кажется, я начал уставать. Ты позаботился о том, чтобы в этом деле прослеживался чеченский след?

– Да, господин, – ответил Сабуро. – Этим тоже занимался Кицунэ, а у него не бывает накладок.

Господин Набуки кивнул. Да, у лисицы Таками накладок не случалось, разве что в далекие дни его молодости, но об этом никто ничего не знал. Собственно, особого умения здесь и не требовалось. Сложнее было раздобыть бомбу и доставить ее в Москву. Вот это действительно потребовало больших усилий, изобретательности и огромных капиталовложений. А после того, как бомба взорвется, превратив в радиоактивные руины самый центр Москвы, версия о причастности к этому взрыву чеченцев возникнет сама собой в миллионах умов по всему миру. Найдутся, конечно же, те, кто станет сомневаться и строить собственные версии, одна из которых скорее всего будет недалека от истины. Но кто станет слушать этих людей, когда чеченские бандиты все время под рукой? Это очень удобно: всегда иметь под рукой кого-то, на кого можно с легким сердцем свалить любое преступление и чья виновность будет всеми единодушно признана – без суда, следствия и сбора улик.

С нью-йоркскими небоскребами было сложнее, но зато все вышло изящно. То, что произошло на Манхэттене одиннадцатого сентября, имело вид законченного произведения искусства, хотя сделать это было нелегко. Тут господину Набуки сильно помогла знаменитая фраза бен Ладена, который не придумал ничего умнее как угрожать американцам с экранов их телевизоров. Правда, после того как американцы начали его преследовать, Усама опомнился и попытался сделать новое заявление, в котором категорически отрицал свою причастность к событиям одиннадцатого сентября. Вот тут-то господину Набуки в очередной раз пригодился Кицунэ – тот самый Кицунэ, который уже много лет подряд негласно контролировал все каналы связи «террориста номер один» с внешним миром. Усилиями этого старого лиса панические вопли перепуганного араба так и остались гласом вопиющего в пустыне. «Да, – подумал господин Набуки. – Кицунэ Таками – это находка, и благодарить за нее следует Сабуро. Недаром бен Ладен прислал ко мне своего человека, и недаром этот человек так брызгал слюной у меня на яхте… Усама неглуп, он сразу догадался, кто подставил его шею под американский топор. Пусть знает. Пускай кусает локти, мечтая о мести. Ему все равно не успеть.»

– Сабуро, – сказал он, – что ты станешь делать, когда я умру? Ты, Кицунэ и другие…

– Не говорите так, Набуки-сан, – сказал Сабуро. – Я не думал об этом. Я не хочу об этом думать. И потом, нам не дано знать, когда мы умрем. Откуда вы взяли, что умрете первым?

– То, что ты задал этот вопрос, уже само по себе означает, что тебе отпущен больший срок. Ты моложе меня, Сабуро, и ты до сих пор уверен, что человеку не дано знать о приближении смерти. На самом деле это не так. Во всяком случае, не всегда. Иногда человек знает, что скоро умрет, так же точно, как то, что завтра взойдет солнце.

– Вы больны, Набуки-сан? – встревожился Сабуро.

– Я совершенно здоров, – суховато ответил господин Набуки. – А вот тебя, я вижу, что-то гложет. В чем дело, Сабуро?

Сабуро снова задержался с ответом. Их судно прошло мимо стоявшего на рейде российского пограничного катера, небольшого, серого, очень старого, с одной-единственной скорострельной пушкой на палубе и с бессильно повисшим флажком на корме. Господин Набуки подумал, уж не этот ли катер вчера безуспешно преследовал скороходную «Коньэй-мару», и невольно усмехнулся: да, шансов догнать новенькую шхуну на этом ржавом корыте у русских нет. По палубе пограничного катера прохаживался моряк в линялой синей робе. Он окинул прогулочный теплоход с туристами равнодушным взглядом. Господин Набуки, сам не зная зачем, помахал ему рукой. Пограничник отвернулся. Пограничники не любили туристов с соседних островов; они вообще не любили японцев, хотя никогда не упускали случая купить по дешевке старую японскую машину и перепродать ее втридорога своим соотечественникам. Господин Набуки не осуждал их за это: нужда толкала людей на поступки, которые в глазах всего остального мира делали их смешными. Впрочем, сочувствовать русским пограничникам в их бедственном положении он тоже не собирался: их сюда никто не звал, и им давно пора убираться восвояси – на Сахалин, а то и подальше. Россия напоминала господину Набуки огромного, неразборчивого и не знающего меры в еде монстра, который на глазах у всего света издыхал в страшных мучениях от несварения желудка. Единственное, чего боялся японец больше всего, это чтобы ядовитые миазмы разложения не достигли берегов Японии, отравляя землю и воздух, мутя рассудок людей и губя все живое. Это могло случиться; это уже было однажды и могло повториться вновь. Господин Набуки никогда не испытывал ненависти к отдельным людям – за редким исключением, конечно. Он ненавидел народы в целом – народы, которые стали виновниками того второстепенного положения, которое занимала теперь Япония. Народы, чьи солдаты убили его отца и мать и лишили его того будущего, для которого он был рожден.

Впрочем, настоящей ненависти в его душе не было. Он был потомственный японский дворянин, он дал клятву отомстить, и этого достаточно. Он дал клятву на лезвии отцовского меча – давно, более полувека назад. И он ее выполнил – по крайней мере, процентов на восемьдесят. Остальное – потом, когда вести из развороченной ядерным взрывом Москвы достигнут Японии. Господин Набуки знал день и даже час, когда это произойдет, и почти не волновался: у Кицунэ Таками никогда не случалось накладок, а Рю Тахиро был идеальным исполнителем – храбрым, преданным и недалеким.

– Мне не очень нравится, что вы послали туда мальчишку, – отвечая на вопрос, о котором господин Набуки уже успел забыть, вдруг сказал Сабуро. – Мне его почему-то жаль.

– Тебе не было его жаль, когда ты предлагал списать на него всех убитых на Окинаве янки, – тихо, чтобы не услышали туристы, сказал господин Набуки.

– Тогда он был для меня просто именем. А что такое имя без человека? Пустой звук. Но вы приняли участие в его судьбе, и я увидел в нем себя – такого, каким я был когда-то, очень давно. Ведь первого своего американца я тоже убил камнем. Правда, меня не поймали. Вы сами сказали, что в нем жив дух бусидо, и, присмотревшись повнимательнее, я понял, что это правда.

– А мне казалось, что ты его недолюбливаешь, – сказал господин Набуки. Этот бесцельный разговор уже утомил его, но ему стало любопытно, что еще скажет Сабуро.

– Я был к нему суров, – согласился Сабуро. – Точно так же я был бы суров с собственным сыном, если бы он у меня был. Мне не нравится, как воспитывают нынешних детей. Они не готовы встретить трудности лицом к лицу. Они даже не догадываются, что бывают настоящие трудности, а не та чепуха, которая считается теперь трудностями. Мне это не нравится – Я вижу, тебе многое не нравится, – мягко сказал господин Набуки. Он был ошеломлен упорством и жесткостью, с которыми обычно бессловесный Сабуро вдруг принялся излагать свои взгляды на жизнь. – Говори, Сабуро. Я же вижу, что тебе хотелось бы высказаться, но ты почему-то ходишь вокруг да около. В чем дело?

– Да, Набуки-сан, – сказал Сабуро, твердо глядя ему в лицо, – мне действительно многое не нравится в последнее время. Я смело говорю вам об этом потому, что знаю: вы меня поймете. Мы многое сделали вместе, через многое прошли, и теперь мне кажется, что пора остановиться. То, что мы с вами сделали в Нью-Йорке, – это чересчур, Набуки-сан. Такая страшная кара не должна исходить от людей. Это дело богов, а мы с вами далеко не боги и даже не их посланцы.

Господин Набуки слушал его, не веря собственным ушам.

– Постой, – сказал он, немного оправившись, – я возражу тебе. Кто был тот американский летчик, который сбросил бомбу? Кем были те, кто послал его на это ужасное дело? Тогда погибли не десятки тысяч, Сабуро. Там остались миллионы. Миллионы японцев! Так кем они были, эти янки, – богами?

– Я отвечу, – сказал Сабуро. Странно, но напор господина Набуки ничуть не смутил его – по крайней мере, внешне он оставался спокойным. – Они были самыми обыкновенными людьми. И я думаю, что они уже много лет жестоко страдают в аду за свои преступления. Это их личное дело. Мне не хотелось бы составить им компанию.

Господин Набуки усмехнулся.

– Похоже, ты считаешь, что мое место рядом с ними, – сказал он.

– Я сказал, что мне не хотелось бы оказаться в их компании, – возразил Сабуро, – но я не говорил, что этого не будет.

– Послушай меня, – сказал господин Набуки – Раз уж мы все равно ударились в мистицизм, попробую объяснить это тебе так, как понимаю сам. Древние боги давно покинули плоскость земли, но они все еще наблюдают за нами. Времена изменились, Сабуро, и высшие силы теперь не действуют так же открыто, как раньше. Почему – кто знает? Им приходится прибегать к помощи слабых людей наподобие нас с тобой, потому что при виде несправедливости их сердца обливаются кровью так же, как наши.

– Вы рассказываете мне сказки, как будто я ребенок, – сказал Сабуро. – Мне самому уже впору иметь внуков, Набуки-сан.

– Ты первый заговорил о богах и демонах, – напомнил господин Набуки.

– Но женщины, – сказал Сабуро, – дети… Прошу вас, Набуки-сан, отзовите Рю! Уже достаточно крови…

– Достаточно ли? Откуда нам знать, что есть справедливость и отмщение в глазах богов? Возможно, для них то, что мы делаем, это только начало, и кому-то придется Продолжить наше дело после того, как мы умрем. Мне, например, кажется, что дело обстоит именно так. Можешь считать, что это поведал мне потусторонний голос, когда сегодня ночью я лежал без сна в своей постели.

Сабуро тяжело вздохнул, и тут оба совершенно неожиданно для себя заметили приземистого толстяка в больших очках, пестрой куртке и дурацкой белой панаме, который стоял в каком-нибудь метре от них и разинув рот прислушивался к их разговору. Господин Набуки внутренне содрогнулся: как глупо! Какая непростительная неосторожность! Сабуро едва заметно отшатнулся, и его лицо на какое-то мгновение сделалось почти неотличимо похожим на морду деревенской лошади, шарахнувшейся от внезапно вылетевшего из-за угла автомобиля.

Турист, поняв, что обнаружен, тоже заметно испугался и, невнятно пробормотав какие-то извинения, вознамерился было ретироваться Господин Набуки остановил его окликом.

– Простите, господин, не могли бы вы нам помочь? – сказал он, улыбаясь так, как умел улыбаться только господин Набуки, когда это было ему необходимо. Перед такой улыбкой не мог устоять никто, и турист замер в нерешительности. – Видите ли, – продолжал господин Набуки, – у нас с другом вышел отвлеченный спор, результаты которого, однако, будут иметь определенные практические последствия. Дело в том, что я пишу книгу – нечто среднее между автобиографической повестью, историческим романом и политическим детективом. Мой друг считает, что я ввожу в книгу слишком много батальных сцен и вообще.., гм.., крови. Рассудить нас может только незаинтересованный человек.

– Простите, – промямлил турист, натянуто улыбаясь и начиная потихоньку пятиться вдоль борта. – Простите еще раз мою нескромность, я… Я был бы счастлив помочь, но, увы, я ровным счетом ничего не смыслю в литературе. Признаться, я со школьной скамьи не прикасался к книге. Тысяча извинений, господа! Всего наилучшего Блестя линзами очков и продолжая через силу скалить в улыбке искусственные зубы, толстяк попятился еще дальше и быстро затерялся в толпе.

– Не спускай с него глаз, – глядя на приближающийся берег и почти не шевеля губами, сказал господин Набуки. – Не теряй его из виду ни на минуту и постарайся убить прежде, чем он успеет позвонить в полицию или хотя бы обсудить это странное происшествие с женой. Надеюсь, ты понимаешь, что это необходимо, и не станешь умолять меня пощадить этот мешок с салом.

– Конечно, Набуки-сан, – твердо сказал Сабуро. – Я все сделаю. Верьте мне!

Господин Набуки повернулся к нему, заглянул в лицо и молча кивнул. Он знал, что Сабуро сдержит свое обещание, потому что видел его глаза – окруженные похожей на чешую сеткой морщин холодные немигающие глаза гигантской черепахи-убийцы.

Через несколько минут катер мягко, почти без толчка, подвалил к замшелому причалу. Заскрипели о скользкий камень желтые резиновые шары кранцев, стукнул спущенный на берег трап. По обе его стороны стали двое российских пограничников – хвала богам, автоматов при них не было. Паспортный контроль выглядел пустой формальностью. В отдалении, укрывшись в тени гигантского покоробленного щита с наполовину смытым дождями изображением чрезмерно мускулистой женщины в, платке и еще более мускулистого мужчины в рыбацкой шляпе, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу кучка встречающих из местного населения. Испитый мужчина, в тельняшке и брезентовых штанах, но почему-то босиком, держал над головой плакат с надписью по-японски. «Добро пожаловать, господин Набуки!» – гласила надпись. Плакат выцвел и покоробился едва ли не так же сильно, как фанерный щит с изображением рыбака и рыбачки, а в надпись вкрались целых три ошибки, но господин Набуки уже привык и не обращал на это внимания. Он видел этот плакат в каждый свой приезд на Кунашир, вот уже двенадцать лет подряд – время, за которое можно притерпеться к чему угодно. Мужчина, который держал плакат, заметно покачивался, так что было непонятно, кто кому не дает упасть – он плакату или плакат ему. К этому господин Набуки привык тоже, как и к энтузиазму, с которым его соотечественники-туристы принялись снимать живописную группу встречающих на фото– и видеопленку. По прошествии двенадцати лет с момента первого визита в эти края о сюжетах и снимках, на которых была запечатлена радостная встреча населением Кунашира своего единственного друга и благодетеля, господина Набуки Синдзабуро, не хотели слышать ни в одной японской газете, не говоря уже о телекомпаниях.

Чуть поодаль от кучки бедно одетых аборигенов стояла другая кучка, поменьше и почище, состоявшая всего из трех человек: представителя местной администрации (сам глава местной администрации не прибыл, чему господин Набуки был только рад, поскольку за двенадцать лет так и не смог убедить ни одного из занимавших этот пост достойных мужей в том, что физически не способен выпить в один присест литр водки), начальника милиции и директора местной школы. Все они были господину Набуки хорошо знакомы и воспринимались им как неизбежное зло. Однако, вопреки обыкновению, сегодня на причале было не две, а целых три кучки встречающих. Третью, обособленную кучку составлял один-единственный человек. Был он загорелый, среднего роста, с военной выправкой и в то же время весь какой-то расслабленный – не расхлябанный, не опустившийся" и не обвисший, а именно расслабленный. Такое умение полностью расслабляться, не теряя при этом подтянутости и грациозности, господин Набуки встречал только у представителей семейства кошачьих да еще у самых прославленных мастеров каратэ и дзюдо. Одет этот странный абориген – да и абориген ли? – был очень просто и вместе с тем аккуратно. На его выпуклой груди, обтянутой линялой фуфайкой цвета хаки, висело две фотокамеры, на боку болтался объемистый видавший виды фотографический кофр, в уголке насмешливого рта дымилась сигарета. На ногах у незнакомца были далеко не новые, но вычищенные до блеска высокие армейские ботинки.

Господин Набуки не знал, что именно привлекло его внимание в этом человеке, до которого ему, в сущности, не было никакого дела. Однако у незнакомца, похоже, имелось какое-то дело к господину Набуки. С кажущейся рассеянностью скользнув серыми глазами по толпе выгружавшихся на причал туристов, незнакомец мигом отыскал в ней господина Набуки и, опередив всех встречающих, первым шагнул ему навстречу. На втором шаге он спохватился (или только сделал вид, что спохватился), отлепил от нижней губы окурок, бросил его на землю и придавил подошвой ботинка. После этого он, широко и плавно ступая, приблизился к господину Набуки и без предупреждения щелкнул затвором своей камеры. Господин Набуки зажмурился и невольно поднял ладонь в запоздалой попытке защитить глаза от молнии фотовспышки.

– Коннити-ва, Набуки-сан! – весело прокричал незнакомец и еще раз щелкнул фотоаппаратом.

Господин Набуки опустил ладонь и сквозь плавающие перед глазами цветные пятна посмотрел на фотографа. Тот широко и радостно улыбался прямо ему в лицо. Улыбка у него была открытая, белозубая и очень располагающая, но господину Набуки от этой улыбки вдруг стало не по себе. Он сердито поджал губы, обогнул фотографа и, заранее протягивая для пожатия чопорно сложенную руку, двинулся навстречу представителям местной администрации.

– Коннити-ва! – крикнул ему вслед веселый фотограф.

Господину Набуки очень хотелось обернуться и еще раз хорошенько его рассмотреть, но он сдержался, хотя это стоило ему больших усилий.

* * *

Иларион Забродов надел на объектив старенького «Никона» пластмассовый колпачок и застегнул потертый кожаный футляр. На губах у него все еще блуждала тень задумчивой улыбки, но глаза, которыми он смотрел в спину удалявшемуся японцу, были внимательными и холодными.

Забродов неплохо разбирался в людях и с первого взгляда понял, что перед ним – очень достойный противник. Сухое коричневое лицо с аккуратной щеточкой седых усов, благородная седина на голове, осанка и, главное, взгляд – все это заставляло забыть о дурацкой красной ветровке и белых кедах, которые делали господина Набуки неотличимым от толпы туристов, хлынувших с борта прогулочного теплохода, чтобы осмотреться на местности, которая, как им казалось, должна была снова сделаться частью их родины. Но всякому, у кого были глаза и желание обдумать увиденное, сразу же становилось ясно, что господин Набуки и туризм – понятия несовместимые. У таких людей, как господин Набуки, просто не бывает времени на пассивные развлечения наподобие туристических поездок или просмотра телевизионных сериалов.

Иларион рассеянно нашарил в нагрудном кармане пачку, двумя пальцами выудил из нее сигарету и закурил, прищуренными глазами наблюдая за церемонией торжественной встречи. Судя по тому, что никаких особенных речей и вообще излишнего ажиотажа вокруг приезда богатого и влиятельного японца не наблюдалось, можно было сделать вывод, что господин Набуки наезжал сюда частенько.

Представитель местной администрации с заученной сердечностью потряс руку гостя, улыбаясь так, как умеют улыбаться только политики нижнего звена. Директор школы смотрел на японца так, что казалось: будь у него хвост, он вилял бы им без остановки. Начальник милиции, худой и сутулый майор, скалил желтые лошадиные зубы и смотрел японцу прямо в рот, хотя тот пока не говорил ничего заслуживающего внимания. Жиденькая толпа под выцветшим транспарантом полюбовалась привычным зрелищем минуты две, от силы три, и начала потихонечку рассасываться.

Наконец высокий гость в сопровождении местных тузов направился к стоявшей неподалеку машине. Собственно, машин было две – видавшая виды «тойота» представительного черного цвета и милицейская «Волга» с мигалками на крыше. Пока господин Набуки и его пожилой спутник в точно такой же, как у него, красной ветровке усаживались на заднее сиденье «тойоты», начальник милиции подошел к машине сопровождения и, наклонившись к открытому окошку, что-то сказал. Из «Волги» поспешно выбрался старший лейтенант и, на ходу нахлобучивая парадную фуражку с орлом, неторопливо, с солидной уверенностью направился прямиком к Илариону.

Представитель администрации уселся на «хозяйское» место рядом с водителем «тойоты», майор погрузился в «Волгу», и короткая кавалькада тронулась, обдав клубами белой пыли директора школы, которого по какой-то причине начальство не сочло нужным пригласить с собой. Иларион усмехнулся, краем глаза наблюдая за приближением старшего лейтенанта.