Текст книги "Последний самурай"

Глава 11

Рю забрал из ячейки увесистую коробку, кивком поблагодарил служащего и неторопливо покинул камеру хранения. В просторном вестибюле он ненадолго остановился, чтобы рассмотреть коробку получше. Она была продолговатая, картонная, и на ее крышке красовалось изображение какого-то печенья. Рю зачем-то поднес коробку к самому лицу и понюхал. Его ноздри уловили исходивший от коробки слабый запах ванили. Крышка коробки была старательно заклеена липкой лентой, и Рю не стал вскрывать ее здесь, на виду у множества людей: в этом не было никакой нужды, потому что он и так отлично знал, что лежит внутри. Чего Рю не знал, так это зачем господину Набуки понадобились такие сложности. Если он хотел передать кому-то привет, мог бы позвонить из Токио или прямо из своего дома на Хоккайдо…

Впрочем, у господина Набуки наверняка имелись веские причины поступить именно так, а не иначе, и Рю не считал себя вправе пытаться разнюхать то, что от него скрывали. Он был в долгу перед этим господином и искренне полагал, что тот мог требовать от него чего угодно. Разумеется, оказаться в совершенно чужой стране, не зная не только языка, но даже и цели своего пребывания здесь, было не очень-то приятно, но это путешествие, хвала богам, уже подходило к концу: завтра утром Рю должен был вылететь обратно в Токио.

За четыре дня, проведенных в Москве, Рю до тошноты насмотрелся на местные достопримечательности и пришел к выводу, что его соотечественники, по собственной воле тратящие огромные деньги на подобные экскурсии, страдают какой-то сложной формой умственного расстройства Большой желто-серый неуютный город с его громоздкой приземистой архитектурой не шел ни в какое сравнение с Токио. Его жилые районы имели по-настоящему отталкивающий вид, а попытки придать центру сходство с современными городами цивилизованного мира вызывали смешанное чувство жалости и отвращения. Москва напоминала Рю пожилую женщину, безуспешно пытающуюся вернуть себе привлекательность при помощи румян и пудры, и он не понимал туристов, которыми была набита гостиница, где он жил: их восторги по поводу здешних красот и экзотики казались ему если не притворством, то извращением.

Балета Рю не любил, классической музыки не понимал, а старинная русская архитектура казалась ему чересчур массивной, незатейливо-безвкусной и в то же время слишком аскетичной по сравнению с тем, что он видел дома. Кроме того, несмотря на стоявшую в Москве необычайно солнечную для этого времени года погоду, Рю здесь постоянно мерз.

Даже одежда доставляла ему массу неприятностей. Господин Набуки зачем-то настоял на том, чтобы Рю изображал из себя преуспевающего бизнесмена, и нарядил ею в деловой костюм и длинный черный плащ, полы которого путались в ногах хуже любых хакама. Галстук, которого Рю не надевал со дня окончания школы, мешал ему дышать, наглухо застегнутый воротник сорочки немилосердно натирал шею; кроме того, воздух здесь был так грязен, что белый воротник становился черным буквально за несколько часов, и Рю не успевал менять проклятые рубашки.

Излишняя предупредительность гостиничной обслуги смущала Рю, хотя господин Набуки предусмотрительно обучил его основным приемам обращения с этой породой людей. Переводчица, присланная туристической фирмой, говорила по-японски через пень-колоду, зато всеми доступными ей средствами давала Рю понять, что готова в любой момент разделить с ним постель. Похоже, подобный вид услуг входил в ее прямые профессиональные обязанности, но на вкус Рю она была чересчур худа и костлява. Кроме того, перед отъездом Сабуро сделал ему внушение именно по этому поводу. «Любая женщина, – сказал он, – даже та, которую ты случайно подцепишь на улице, может оказаться специально подосланным к тебе шпионом. Твой гид будет шпионить за тобой наверняка, поэтому держись от женщин подальше. Тебя будут соблазнять, но ты должен помнить о том, что я тебе сказал. Если терпеть станет трудно, есть хороший способ снять напряжение. – Тут Сабуро сделал несколько красноречивых движений свернутой в трубочку ладонью. – Это не слишком красиво, зато отлично помогает сохранить твердость духа и ясность ума.» Впрочем, этот совет Рю не пригодился: переводчица была настолько не в его вкусе, что ее плохо замаскированные намеки не вызывали у него ничего, кроме раздражения.

Один раз Рю посчастливилось посетить неплохой японский ресторан. Он очень обрадовался, случайно узнав, что заведение принадлежит господину Набуки, – это было как привет из дома. Он провел в ресторане целый вечер, наслаждаясь изысканным вкусом знакомых блюд, слушая национальную музыку, к которой раньше был, в общем-то, равнодушен, и отдавая должное мастерству, с которым русская официантка в японском кимоно организовала для него настоящую чайную церемонию.

В назначенный день и час он явился по заученному заранее адресу в небольшой магазинчик фотографических принадлежностей «Набуки фильм». Весь персонал магазина и проявочной мастерской был набран из русских, так что Рю пришлось прибегнуть к услугам переводчицы. Он попросил катушку пленки для своего фотоаппарата, которым старательно щелкал с утра до вечера, чтобы сойти за настоящего туриста, и пленка была ему незамедлительно вручена в обмен на несколько местных купюр, в достоинстве которых он даже не пытался разобраться. Стоявший у кассы молодой человек в белой рубашке и узком черном галстуке просто наклонился, взял из ящика коробочку с пленкой и положил ее на стеклянный прилавок, глядя на Рю как на пустое место. Не было ни многозначительных взглядов, ни обмена условными сигналами – ничего, говорившего о том, что Рю узнан, но, когда у себя в номере он вынул катушку с пленкой из кармана, на упаковке, как и обещал господин Набуки, обнаружилась строчка аккуратно выведенных шариковой ручкой цифр – номер и код ячейки в камере хранения гостиницы. Это заставило Рю задумался о том, как далеко простираются пределы влияния господина Набуки.

Переводчицу он отпустил перед тем, как подняться в номер, и теперь мог без помех выполнить просьбу господина Набуки. До назначенного времени оставалось около получаса. Рю сунул коробку из-под печенья под мышку и вошел в лифт.

Его номер располагался на десятом этаже, и вид отсюда открывался довольно приличный – настолько, насколько это вообще было возможно в Москве. Сверху город выглядел более упорядоченным, геометрически точным и чистым, как только что изготовленный макет, но Рю все равно был сыт им по горло и мечтал только об одном: поскорее сесть в самолет и, пройдя все формальности на таможне, снова оказаться дома, на загородной вилле господина Набуки, под присмотром сурового Сабуро.

Всю неделю, которая предшествовала вылету в Москву, Рю провел в обществе Сабуро. За это время они неожиданно близко сошлись. Оказалось, что под суровой личиной скрывался отличный товарищ, относившийся к Рю говеем как отец – внешне строго, но с любовью. Время от времени Рю ловил на себе странный взгляд Сабуро, который впервые так поразил его на террасе, где они столкнулись после разговора с господином Набуки в подвале дома. Этот взгляд был полон затаенной жалости, как будто Сабуро знал о поездке Рю нечто такое, чего господин Набуки предпочел не сообщать. Воспоминание об этом взгляде беспокоило Рю, как заноза, и он гнал его прочь: все шло превосходно, а в ближайшем будущем обещало стать еще лучше.

В отделанной матовыми деревянными панелями прихожей своего номера Рю положил коробку на столик под зеркалом и первым делом избавился от опостылевшего плаща. Затем он с наслаждением стащил с шеи галстук и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашка Дышать сразу сделалось легче, а когда Рю скинул двубортный пиджак с прямыми ватными плечами, стало совсем хорошо.

Пошарив в холодильнике, он извлек оттуда бутылку кока-колы, вскрыл ее лежавшей здесь же открывалкой и, прихватив со столика коробку, направился в гостиную.

Номер был просторный. В гостиной и спальне царил идеальный порядок – наверное, в отсутствие постояльца здесь побывала горничная. Не привыкшему к отельным порядкам Рю было трудновато смириться с тем, что занимаемое им помещение периодически посещается совершенно посторонними людьми. Это было то же самое, что жить на улице, но, с другой стороны, скрывать ему было нечего: он не устраивал у себя в номере оргий, не хранил под подушкой чемоданов с валютой и контрабандой и даже не пил ничего крепче кока-колы. Присутствие в номере посторонних выражалось только в идеальном порядке, встречавшем его всякий раз, когда он возвращался сюда из своих безрадостных прогулок по чужому городу. Уюта и комфорта это тем не менее не добавляло, и Рю был рад тому обстоятельству, что уже завтра утром покинет это место раз и навсегда.

Усевшись в удобное кресло напротив телевизора, он аккуратно отлепил клейкую ленту и вскрыл коробку из-под печенья. Исходивший от коробки аромат ванили усилился, но внутри, как и следовало ожидать, лежали не кондитерские изделия, а уже знакомый Рю телефонный аппарат. Он вынул его из коробки, снова удивившись его размерам и архаичной форме, а главное – избыточному для сотового аппарата весу. Как всякий современный японец, Рю привык к чудесам техники, но этот аппарат больше походил на переносную рацию, по странному капризу дизайнера выполненную в форме телефона. Кроме того, в аппарате была еще одна диковинка, а именно отсутствие какого бы то ни было фирменного логотипа. Рю так и не смог припомнить ни одного изделия современной мировой промышленности, на котором в той или иной форме не было бы обозначено название фирмы, выпустившей это изделие в свет. То же касалось и большинства продуктов – по крайней мере, тех, что были упакованы промышленным способом. Телефон же, который Рю держал в руках, почему-то был анонимным. Чтобы не ломать голову над неразрешимой проблемой, Рю решил, что изготовитель попросту постеснялся поставить свое имя на корпусе этой уродливой штуковины. А что, в самом деле, ему оставалось думать? Он понимал, что является лишь незначительной деталью какой-то непостижимо сложной комбинации господина Набуки, но за неимением лучшего такая роль его вполне устраивала.

Рю еще раз сверился с часами и положил телефон на полированную крышку журнального столика. Перед тем как выпустить аппарат из руки, он легонько провел кончиком указательного пальца по выпуклой поверхности кнопки вызова. Сделанная из упругой, слегка шероховатой резины кнопка, казалось, льнула к пальцу, вызывая безотчетное желание щупать ее, гладить и в конечном итоге вдавить до отказа, чтобы… Чтобы что? Передать кому-то привет от господина Набуки? Все-таки это было очень странно. Рю покачал головой, отхлебнул из горлышка глоток кока-колы и, нашарив справа от себя пульт, включил телевизор.

Судя по всему, передавали дневной выпуск новостей, и речь опять шла о том, что случилось одиннадцатого сентября в Америке. На экране снова были сенсационные кадры – самолеты, по очереди врезающиеся в сверкающие зеркальным стеклом башни небоскребов ВТЦ. Рю не без удовольствия досмотрел это увлекательное кино до конца и выключил телевизор.

Конечно, радоваться чужой беде, да еще такой огромной, было недостойно, однако… Рю хорошо понимал, что безумно далек от совершенства, и вовсе не претендовал на то, чтобы служить примером для подражания. Он, Рю Тахиро, был тем, кем он был, и он ненавидел американцев всеми фибрами своей души. И дело тут было не только в его сестре, которую жестоко избил и изнасиловал солдат с американской военной базы на Окинаве. Рю вырос неподалеку от этой базы и насмотрелся на янки досыта – и на солдат, и на офицеров, и на туристов, частенько навещавших остров. Туристы были даже хуже солдат – тучные, рыхлые, белые, как непропеченное тесто, громкоголосые, безвкусно одетые, тупые и самодовольные, раз и навсегда уверовавшие в свое превосходство над всем остальным миром и ни на минуту не сомневающиеся в том, что любой из туземцев в лепешку расшибется, если ему показать засаленный доллар.

Он стиснул зубы, зажмурил глаза и вдруг словно наяву увидел ту ненастную ночь и ярко освещенное здание бара, в котором проводили свободное от службы время американские морские пехотинцы. Он просидел в кустах возле этого бара целый месяц – каждый вечер, каждую ночь до самого закрытия, изнывая от неутолимой жажды мщения. Раньше ему всегда казалось, что никакой жажды мщения на самом деле не существует, что это просто красивое сочетание слов, придуманное журналистами. Рю Тахиро занимал свой наблюдательный пост в придорожном кустарнике, стараясь пореже вспоминать о сестре, которая весь месяц молча просидела на циновках в самой дальней комнате дома, не смея показаться людям на глаза. Весь этот месяц она разговаривала только с изображением «Ивовой Каннон» на старинном какэмоно, что висело в нише; и весь месяц, думая о ней, Рю Тахиро сходил с ума от жалости и страха: он боялся, что сестра покончит с собой.

В ту ненастную ночь он наконец дождался. Обидчик, рослый светловолосый солдат, слегка покачиваясь, вышел из бара, нетвердыми шагами спустился по ступенькам и, завернув за угол, принялся мочиться, дымя зажатой в углу рта сигаретой, что-то напевая себе под нос и время от времени звучно срыгивая. Под его рубашкой цвета хаки перекатывались выпуклые бугры мышц, и такие же, только меньшего размера, бугры ходили на его скулах. У него были мощные руки, треугольная спина, выбритые виски, густой ежик волос на макушке и вечно прищуренные серо-стальные глаза. За месяц Рю запомнил облик своего врага до мельчайшей черточки, от цвета загорелого лица до узора на подошве его ботинок. Это был образ эталонного американского героя, словно целиком сошедший с голливудского боевика, и, подкрадываясь к этому киногерою со спины с зажатым в руке острым обломком камня, Рю испытал чувство, близкой к религиозному экстазу. Мучившая его жажда достигла наивысшей точки; в этот момент он чувствовал себя способным зубами рвать дымящееся мясо врага и, захлебываясь, пить его горячую кровь.

Он подошел к солдату сзади – тихо, совсем неслышно, медленно занес камень над головой, на мгновение замер, прислушиваясь к себе, и что было сил опустил свое оружие на стриженый мускулистый затылок. Он услышал, как хрустнул проломленный череп, и ощутил теплые брызги. Не издав ни звука, солдат повалился вперед и с глухим стуком ударился лбом о доски, которыми была обшита стена бара. Сигарета выпала из безвольно распустившихся губ и, дымясь, откатилась в сторону. Ударившись о стену, тело упало на бок, попав в полосу света с автомобильной стоянки. Рю наклонился и нанес еще один удар камнем – в висок, сминая в лепешку ненавистное лицо. Занеся камень для третьего удара, он содрогнулся от отвращения, когда заметил, что, мертвец продолжает дело, начатое еще при жизни: по светлой ткани брюк расплывалось обширное мокрое пятно. Камень выпал из разом ослабевших рук; жажда была утолена, но вместо удовлетворения Рю испытал лишь холодное безразличие ко всему на свете, в том числе и к собственной судьбе. Он еще нашел в себе силы отвезти тело подальше в море и утопить, но это было сделано чисто механически – просто потому, что он заранее принял такое решение.

Сестра закричала, увидев его на пороге, с головы до ног забрызганного чужой кровью: он даже не подозревал, что так сильно испачкался. Она и мать плакали не переставая все время, пока помогали ему умыться и переодеться в чистое. Они уговаривали его бежать или сдаться полиции, ежеминутно противореча самим себе. Он оставался безучастным, лишь краешком сознания отметив, что владевшее его сестрой оцепенение исчезло без следа. Видимо, где-то в глубине ее души все это время жила та же неутолимая жажда, которая толкнула его на убийство. Теперь эта жажда прошла, и сестра могла жить дальше, понемногу забывая о своем несчастье. Это было хорошо.

Он нелегал убегать, но и Сдаваться в полицию не пошел. Полиция пришла за ним сама – утром, едва забрезжил рассвет. Он не сопротивлялся и не отрицал своей вины; он как будто умер и воскрес лишь тогда, когда люди господина Набуки пришли за ним в камеру…

Рю открыл глаза и посмотрел на свое отражение в пустом темном экране телевизора. Когда башни-близнецы рухнули, как построенные из костяшек домино домики, они похоронили под собой намного меньше людей, чем погибло в Хиросиме и Нагасаки, – намного, намного меньше. Они не раз обсуждали эту тему с господином Набуки, и тот повторял это неоднократно, но Рю и сам так думал – во всяком случае, он был уверен, что думал именно так еще до встречи с господином Набуки.., если он вообще мог о чем-нибудь думать там, в тюрьме. Рю не знал, сумел бы он поступить так же, как те люди, что захватили «Боинги» и направили на небоскребы, зная наверняка, что погибнут; но он понимал этих людей, потому что уже попробовал, какова на вкус жажда мщения. Сильный склоняется перед силой, наглец умолкает и трепещет перед наглостью многократно превосходящей его собственную; только так можно добиться справедливости в этом подлом, извращенном мире.

Спохватившись, он бросил взгляд на часы и увидел, что прошла уже целая минута после назначенного господином Набуки срока. Рю подозревал, что точность в данном случае не слишком важна, да и его часы могли слегка спешить, но он все равно чувствовал себя едва ли не предателем, когда схватил со стола трубку странного телефона и торопливо нажал указательным пальцем кнопку вызова. После этого он, начиная понемногу успокаиваться, поднес трубку к уху, ожидая услышать гудки, но в наушнике не было ничего, кроме потрескивания статических атмосферных разрядов. Он недоуменно взглянул на трубку и встряхнул ее, подозревая, что телефон неисправен. Впрочем, индикаторная лампочка на трубке рдела багровым глазком, да и шорохи в наушнике говорили о том, что аппарат включен. Рю снова подумал, что эта штука больше напоминает портативный приемопередатчик, чем телефонный аппарат, и еще раз нажал на кнопку «send».

Все осталось по-прежнему Рю озадаченно повертел трубку в руках, на всякий случай еще пару раз ткнул пальцем в кнопку вызова и наконец решил оставить эти бесплодные попытки: ведь господин Набуки заранее предупредил, что ответа может и не быть.

Но ответ пришел. Он пришел внезапно и совсем не из телефонной трубки, как можно было ожидать, а из коридора. Входная дверь вдруг распахнулась, как от сильного порыва ветра, и с грохотом ударилась о стену. В прихожую повалили какие-то люди в камуфляжных комбинезонах, легких бронежилетах и черных масках, которые скрывали их лица. В руках у этих людей Рю заметил короткоствольные автоматы. Действуя стремительно и четко, пятнистые фигуры в считанные доли секунды заполнили весь номер, и Рю даже не успел заметить, каким образом оказался на полу с заложенными за голову руками, широко разведенными в стороны ногами и щекой, прижатой к колючему ворсу ковра.

Лежа на ковре, Рю снизу вверх наблюдал за тем, как в номер неторопливо вошел какой-то пожилой человек в штатском. Остановившись в нескольких шагах от Рю, штатский окинул его странным взглядом, неуловимо напомнившим ему то, как смотрел на него перед расставанием Сабуро, и негромко произнес несколько фраз по-русски. Рю вздрогнул: ему показалось, что среди них мелькнуло искаженное на местный манер слово «камикадзе». Затем штатский сделал знак рукой, и пятнистые фигуры удалились в коридор. Впрочем, не все спецназовцы покинули номер: двое стали у дверей, широко расставив ноги в высоких шнурованных ботинках и не сводя с пленника холодных внимательных глаз.

Как только номер освободился, в него вошел еще один штатский, помоложе первого, и остановился у него за плечом. Пожилой что-то сказал, и тот, что был помоложе, перевел:

– Вы можете встать. Присядьте в кресло.

– Что происходит? – сердито спросил Рю, отряхивая колени и заправляя в брюки выбившийся подол рубашки.

Это был праздный вопрос, поскольку он уже начал в общих чертах догадываться, что происходит и почему – Господин Эдогава, – сказал переводчик, – вы задержаны по подозрению в попытке совершения террористического акта.

Наступило молчание. Все смотрели на Рю. В глазах переводчика не было ничего, кроме боязливого любопытства зеваки, стоящего в двух шагах от клетки с половозрелым самцом гориллы; безликие фигуры по обе стороны от входа сверлили пленника глазами, которые мало чем отличались от дул их короткоствольных автоматов; и лишь пожилой человек в сером плаще и старомодной шляпе разглядывал Рю с непонятным сочувствием, носившим оттенок легкой брезгливости. Растерявшись, Рю чуть было не спросил, кто такой этот господин Эдогава, вместо которого его схватили, но вовремя опомнился: в Москву он приехал по поддельным документам на имя какого-то Эдогава Тагомицу.

– Не понимаю, – упрямо сказал он. – Какой еще террористический акт?

Выслушав перевод, пожилой грустно покачал головой и что-то сказал. В глазах переводчика что-то мигнуло: он был поражен тем, что услышал. Автоматчики у дверей остались невозмутимы, словно они тоже были иностранцами и нуждались в услугах переводчика.

– Неужели вы этого не знаете? – перевел последний слова пожилого. – Аппарат, который лежит у вас на столе, должен был привести в действие помещенный в вестибюле гостиницы ядерный мини-заряд.

– О какой гостинице вы говорите? – тупо спросил Рю.

– Об этой, – по собственному почину уточнил переводчик. – О гостинице «Россия», в которой мы с вами находимся.

Затем он негромко заговорил, склонившись к плечу пожилого – видимо, переводил для него этот короткий обмен репликами. Пожилой снова покачал головой и даже вздохнул. Потом он что-то сказал. Переводчик озадаченно взглянул на него, с сомнением пожевал губами, но все-таки перевел!

– Человеческая глупость безгранична, господин Эдогава. Даже зло имеет какой-то предел, но глупость человеческая простирается за горизонты.

Рю не стал спорить, потому что это была правда. Он вспомнил полные жалости глаза Сабуро, отеческую улыбку господина Набуки, представил себе все, что ждало его впереди, и принял решение. Он сделал шаг, и один из автоматчиков, натренированный, как сторожевой пес, мигом оценив обстановку, метнулся ему наперерез. Уроки господина Набуки не пропали даром; теперь Рю был готов к нападению, и пятнистая фигура, нелепо взмахнув руками, отлетела в сторону, как сбитая кегля. Второй автоматчик попытался схватить его сзади за рубашку, но опоздал на какую-то долю секунды, и в следующее мгновение Рю, с грохотом и звоном пробив головой двойную раму, нырнул в яркую синеву осеннего неба.

Его полет с десятого этажа был стремительным, беззвучным и прошел без осложнений.

* * *

Ближе к полудню Иларион начал понимать, что несколько переусердствовал, настраивая против себя местную милицию. Старший лейтенант не стал дожидаться его у себя в отделении, а попросту прислал за ним наряд. Забродову удалось своевременно покинуть гостиницу через окно и уйти огородами раньше, чем неповоротливые сержанты успели сообразить, что происходит, но это происшествие поставило его перед неприятной необходимостью повсюду таскать за собой проклятый чемодан. Чертова штуковина становилась все тяжелее с каждым пройденным шагом, и Забродова так и подмывало вывалить ее содержимое в какую-нибудь канаву.

Ежеминутно рискуя переломать себе ноги на острых обломках скал, он спустился к самой кромке воды и присел на камень, покрытый бурой подушкой сухих водорослей. В воде суетились какие-то мелкие насекомые, воздух пах йодом и морской солью. Океан лениво плескался у самых ног Илариона, словно отдыхая перед очередным штурмом, призванным окончательно стереть с лица планеты этот ничтожный клочок суши, а заодно и Илариона Забродова вместе со всеми его проблемами. В полусотне метров от берега на волнах качались чайки, похожие отсюда на бумажные кораблики или на новенькие пенопластовые поплавки, отмечающие место, где поставлены сети. Время от времени какая-нибудь шальная волна с громким шлепком разбивалась о камни, обдавая Забродова солеными брызгами.

Иларион с облегчением выпустил из ладони скользкую от трудового пота ручку чемодана, немного поерзал, устраиваясь поудобнее на круглой макушке камня, и с недоверием покосился на насекомых, которые продолжали деловито сновать среди гниющих водорослей, не обращая на него ни малейшего внимания. Насекомые подозрительно напоминали очень крупных блох, а может быть, наоборот, чрезвычайно мелких муравьев. И то и другое могло оказаться в равной степени неприятным, и Илариона утешала лишь близость воды, в которой при необходимости можно было спастись от въедливых паразитов. Правда, вода была, мягко говоря, прохладная, а точнее, ледяная, и купаться в ней Иларион не испытывал ни малейшего желания.

Избавившись от чемодана и вытерев рукавом вспотевший лоб, Забродов полез в карман за сигаретами. Пачка была неприятно тощей на ощупь, и, выудив ее из кармана, Иларион пересчитал оставшиеся сигареты. Итог был неутешительный: всего четыре штуки. Остальное, целых полтора блока, ему пришлось бросить в гостиничном номере вместе с дорожной сумкой, и теперь его движимое имущество наверняка стало добычей местных ментов. Помянув последних недобрым словом, Забродов сунул в зубы сигарету и закурил, пряча в ладонях трепещущий огонек зажигалки.

Налетевший с моря ветер сорвал дым с его губ, скомкал, разметал и швырнул тающие клочья на каменистый берег. Иларион курил и думал о том, что вот он как ни в чем не бывало сидит на самом краешке земли, а перед ним на сотни и тысячи километров нет ни единого клочка суши – далеко, до самой Америки. Он посмотрел на солнце, бросил взгляд на часы, сориентировался по сторонам света, припомнил карту и кивнул головой, соглашаясь с самим собой: да, точно, ни единого. Алеутские острова немного севернее, а Гавайи – намного южнее, так что, если плыть строго по прямой, окажешься где-то между Ванкувером и Сиэтлом…

Посидев так еще немного, он почувствовал, что ему ничего не стоит убедить себя в том, что никакого Ванкувера, никакого Сиэтла и вообще никакой Америки там, за океаном, нет. Здесь, на этом диком берегу, требовалось совсем ничтожное усилие, чтобы представить себе гигантский водопад, низвергающийся в звездную пустоту где-то далеко за горизонтом.

Чайка нехотя взлетела с соседнего камня, выразив свое неодобрение резким скрипучим криком, и, набирая высоту, ушла в сторону моря.

– Лети, лети, – напутствовал ее Забродов, – нагадь там на макушку господину Набуки! Да передай, что я скоро буду… Пусть завещание пишет, черт узкоглазый!

Он вздохнул, недовольный собственной мальчишеской выходкой, в последний раз, обжигая губы, затянулся сигаретой, бросил окурок под ноги и зачем-то прикрыл его плоским камнем. Камень был шершавый, желтовато-серый, белесый от морской соли сверху, а снизу темный и мокрый от проступавшей сквозь мелкую гальку океанской воды; Иларион с усилием вдавил его в неохотно поддающийся берег и втоптал поглубже каблуком. Галька при этом хрустела и скрежетала почти как битое стекло, только намного тише.

Покончив с этим бессмысленным занятием, Забродов встал, с хрустом потянулся и с ненавистью посмотрел на чемодан. Чемодан стеснял его, как чугунное ядро, прикованное цепью к ноге каторжника. Появляться с ним на людях нельзя, невозможно также оставить это конгениальное творение рук человеческих без надлежащего присмотра в местах, где люди уже не первый год жили чем Бог пошлет. Все, что лежало плохо, и даже просто не очень хорошо, здесь давно было подобрано, разделено и приватизировано; следовательно, если Иларион не хотел и дальше таскать эту тридцатикилограммовую дурищу в руке, значит, ее следовало тщательно припрятать.

По-стариковски кряхтя и громко жалуясь равнодушной природе на свою несчастную судьбу, Забродов оторвал от гальки чемодан, который за время привала, казалось, успел пустить корни, и побрел вдоль полосы прибоя, высматривая в береговых откосах что-нибудь наподобие пещеры, способной вместить в себя его тяжкую ношу. Постепенно до него начало доходить, что он движется по морскому дну, обнажившемуся в результате отлива, и что прятать чемодан здесь равносильно тому, что попросту зашвырнуть его в море с высокой скалы. Он понял, что надо выбираться наверх, и с чувством, близким к панике, обнаружил, что выбраться не удастся – по крайней мере, здесь и с чемоданом. Проклятый чемодан! Он был повсюду, лез буквально во все щели, путался под ногами, обрывал Илариону руки, срывал его планы и не приносил никакой пользы, кроме вреда.

Иларион заставил себя успокоиться и попытался вспомнить, когда должен начаться прилив. Совладать со своими нервами, как всегда, оказалось легче легкого, но вот вспомнить время прилива Иларион был решительно не в состоянии. «Ай-яй-яй, – подумал он. – Какой срам! Пятый день я здесь торчу, море все время перед глазами, а таких элементарных и даже, можно сказать, основополагающих вещей не знаю. Когда имеешь дело с морем, такие вещи нужно знать назубок, как „Отче наш“…»

Он попытался сообразить, помнит ли «Отче наш», обнаружил, что помнит, и на всякий случай пробормотал молитву от начала до конца. Это было неловко, но Иларион утешался тем, что его никто не видит. В конце концов, он был человеком сугубо сухопутным, а не каким-нибудь морским пехотинцем и имел полное право побаиваться моря. Тем более что перед ним было не море, не Каспий какой-нибудь, а самый настоящий океан – Великий и Тихий…

– Океан, – громко повторил Забродов, стараюсь не слишком откровенно пыхтеть под тяжестью чемодана, – ясно вам это?! Океан – это звучит гордо. Вот разберусь со своими делами, обязательно куплю себе тельняшку и научусь плясать «Яблочко». Эх, яблочко… Дьявол с ним, с приливом. Обогну вон тот мыс и, если не найду удобного местечка для подъема, поверну обратно.

Он заметил, что разговаривает с самим собой, замолчал и ускорил шаг, насколько это позволяло почти непроходимое каменное крошево под ногами. Это были скользкие, поросшие водорослями и облепленные ракушками руины павших под натиском океана обрывистых береговых бастионов, и идти по ним оказалось чертовски тяжело, особенно – а как же? – с тридцатикилограммовым чемоданом в руке.

Чтобы обогнуть мыс, ему пришлось, минут пятнадцать брести по колено в воде. За эти пятнадцать минут Иларион успел тысячу раз проклясть все на свете, и особенно – ну, еще бы! – чемодан, который ему пришлось нести над головой, чтобы, не дай бог, не замочить. Соленая вода вряд ли повредила бы содержимое чемодана, но Иларион не нуждался в дополнительных килограммах. Поскальзываясь на неровных подводных камнях и проваливаясь по грудь в воду, он склонялся к мысли, что утонет здесь, как мышь в ведре, на радость господину Набуки и охочему до гонораров старшему лейтенанту, своему вчерашнему знакомому.