Текст книги "58-я. Неизъятое"

«Главное, что меня беспокоило, – смысл жизни»

Главное, что меня беспокоило в лагере, – вопрос о смысле жизни. Я решил: все, места в коммунистической партии мне уже нет. Значит, после освобождения нужно зажить тихой частной жизнью, заняться сельским хозяйством… Я выписал из дома учебники, прочел массу всего про урожаи, узнал, что коза – рентабельнее, чем корова… Но скоро понял, что тихая мещанская жизнь не сможет удовлетворить потребность в смысле жизни. И тогда я пришел к вере.

Я всегда был антирелигиозный человек. Я связывал христианство с теорией непротивления злу, толстовством, и считал, что оно делает людей рабами. Но в лагере я обратил внимание, что религиозники – самые выдержанные люди: они не матерятся, не ругаются, ведут себя спокойнее других. Я спросил себя: почему они такие?

Почему они лучше?

В моем бараке был прусский католик, который сидел за шпионаж в пользу Ватикана. Он просветил меня. Я поверил в существование Бога. Не воцерковился, но просто поверил, что Бог есть.

Виктор Данилов. 1960

* * *

Одновременно я мучился тем, что мне так долго сидеть, и думал, что надо бежать. Но все побеги заканчивались неудачей. Все. Колючая проволока, вышки, собаки… Даже если тебе удалось удрать – дальше тундра, болота. На поимку отправляли самолеты, десант. Местных подкупали, давали награды… Я решил, что бежать невозможно без организации за пределами лагеря. И просто из любопытства разработал шифр, которым можно было бы общаться с человеком на воле. Один из заключенных попросил его у меня, я дал – а он меня предал.

Меня арестовали. Первый вопрос: ты готовил групповой побег. Кто в группе?

Я понял, что меня будут пытать, и испугался, что оговорю невинных людей и сам получу 25 лет. И обратился к Богу.

Я стал молиться. Я молился по два часа в день. Я ложился на верхние нары, закрывал глаза и старался представить себе, что Бог смотрит на меня. У меня болела голова, я уставал, прерывался, но не считал за молитву слова, произнесенные без этого ощущения.

Через несколько дней мне приснился сон. Вижу, приводят меня к следователю, он зачитывает показания против меня. Затем подходит, встает прямо передо мной и спрашивает, была ли организация по подготовке побега.

– Нет.

Ба-бах! Он бьет меня по лицу. Снова спрашивает. Снова бьет.

– Ну, сейчас ты заговоришь, – мне снится, что он выходит в коридор и возвращается с группой офицеров (на самом деле пришел с одним). Тот долго орет на меня (наяву говорил спокойно) и отправляет в карцер.

Я просыпаюсь – и через час меня вызывают на допрос к тому самому следователю. Все, что мне приснилось, происходит на самом деле.

Когда я вышел из карцера, я узнал, что мое дело переквалифицировали с группового на одиночный побег.

Я снова получил 10 лет.

* * *

Выйдя из карцера, я сказал: «Боже, ты столько для меня сделал! Как я могу тебя отблагодарить?» – и понял, что должен быть воцерковлен. Меня тянуло католичество, страшно тянуло. Я больше не мог терпеть, пошел к католическому священнику – поляку – и принял католичество.

* * *

Все время заключения я стремился работать там, где меньше устаешь. Работал в ламповой, заряжал лампы для горняков, электриком, измерителем газа в шахте… Самая хорошая работа была – ассенизатор. Утром отработал – и весь день свободен. Я работал так несколько лет.

Молился я обычно, когда в бараке никого нет, лежа на верхних нарах. Утром, днем и вечером, в общей сложности 20–40 минут. Вскоре я пережил религиозный экстаз.

Во время молитвы здесь, в области сердца, возникает сверхъестественная теплота.

Потом начиналось горение сердца. Появлялась сила духа, воля, отвага, мощь внутренняя. Глаза мои словно извергали огонь. Все греховное исчезало, все сгорало…

Я был в состоянии религиозного экстаза – я засекал время – по 25 минут. В это время ты не хочешь свободы, потому что ты свободен. Ты не хочешь счастья, потому что ты счастлив. Все твое сознание поглощено наблюдением Бога. Внешние обстоятельства не имеют никакого значения.

«Если бы не лагерь – кем бы я был?»

Никакой злости за лагерь у меня нет. Все плохое я забыл, но самое хорошее в памяти у меня осталось – это мужская дружба.

Когда я вышел из лагеря, написал друзьям-полякам, какое в России плохое материальное положение. И сразу приходит из Польши посылка: сало, крупы… Хотя я ж ничего не просил! Потом поехал в Польшу, меня бесплатно возили по всей стране…

Если бы не лагерь – кем бы я был? Может, как и планировал, устроил бы партийную дискуссию и сел. А может, смирился бы и не стал никем… Я ни о чем не жалею. Первая судимость привела меня к Богу, вторая научила молиться. Я бы согласился прожить такую жизнь еще раз.

КРЕСТ ИЗ АЛЮМИНИЕВОЙ ЛОЖКИ

«Сделать крест каждый может: делаешь форму, растапливаешь ложку и заливаешь в форму расплавленный алюминий. Четки делали из хлеба или веревки. А вот службы в лагере не вели. Когда я попал в Инту, пожилых священников уже отправили в инвалидный лагерь Абезь, они там убирали снег лопатой, и службы вести было некому».

ВАЛЕНТИН МУРАВСКИЙ 1928, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

В 1944 году со всей семьей был угнан на принудительные работы в Германию, откуда после освобождения сестра Валентина Дина уехала в США. В 1947–1948 Валентин и его мать Розалия Муравская были арестован за связь с Диной. Поводом послужило письмо, в котором Валентин отговаривал сестру возвращаться в СССР. Валентин получил три года лагерей, мать – 10. Заключение отбывал в Красноярском крае. После освобождения переехал в Караганду, откуда пешком ходил в лагерь «Долинка» на свидания с матерью. В 1957 был реабилитирован и вернулся в Ленинград.

МАМИНА ВЫШИВКА

Сделана Розалией Муравской в Карлаге. «Сидела она в лагере жен изменников родины. Мама ногами месила глину, лепила огромные, тяжелые саманные кирпичи и строила из них бараки».

“ Лагерь мамы был в Казахстане, в Долинке. Приехал я, вышел на станции и пошел. Шел-шел целый день… Дорога одна, людей нет, ночь наступает. Нашел стог сена, залез, лежу – вокруг шакалы воют. А может, и волки. Утречком пошел дальше. Вижу: проволока, за ней женщины стоят. А я флотский, в бушлатике. Женщины кричат: «Морячок, полюби меня! Полюби меня!» Я еще подумал: как я могу тебя полюбить? Я же тебя даже не знаю…

Пришел к проходной, вызвали маму. Мама так счастлива была! 10 лет мы с ней не виделись…

Валентина Мефодьевна Ищенко
«Я стояла на сцене и рыдала от счастья»

1918

Родилась в Киеве.

1941

Во время оккупации Ищенко, студентка третьего курса Киевской консерватории, стала солисткой Полтавского оперного театра, выступала перед немецкими офицерами, затем была отправлена в Германию, где вместе с другими советскими артистами выступала на концертах для остарбайтеров.

1946

На второй день после возвращения в СССР арестована по подозрению в шпионаже. Приговор военного трибунала Киевского военного округа: шесть лет лишения свободы и три года поражения в правах.

1947

Этапирована в Воркутлаг и принята на работу в Воркутинский театр.

1951

За отказ сотрудничать с лагерной администрацией уволена из театра и переведена на работу в культурно-воспитательную часть.

23 ФЕВРАЛЯ 1952

Освободилась из лагеря без права проживания в крупных городах и вернулась на работу в тот же Воркутинский театр, где отбывала срок.

С 1954-го работала солисткой Республиканского театра оперы и балета.

Живет в Сыктывкаре.

Вот вы говорите – лагерь, лагерь… А я ни о чем не жалею, потому что мне нигде плохо не было. Я не голодала, не холодала, в лагере меня сразу одели, я все время чувствовала, что обо мне заботятся.

Когда закончился срок и поражение в правах, я уже пела репертуар, которому позавидовала бы любая певица. Слушайте: «Евгений Онегин», «Фауст», «Русалка», «Запорожец за Дунаем», «Паяцы», «Царская невеста», «Проданная невеста». «Сильва», «Марица», «Веселая вдова»… Все перепето, всюду – только главные роли.

Куда мне было рыпаться из Коми?

«Фауст»

Началась война – и с этого все мои беды. 22 июня у нас в консерватории (Ищенко училась на третьем курсе Киевской консерватории. – Авт.) была репетиция. Иду на репетицию, вдруг слышу: шум и все люди бегут куда-то в арку. «В чем дело?» – спрашиваю. «Так ведь немцы! Бомбежка!» А я и не знала…

Занятия в консерватории прекратились, я пошла искать работу. А кем меня возьмут? Пошла, устроилась уборщицей в ресторане. Скоро хозяин мне говорит: «А ты знаешь, что в Полтаве уже опера работает? Раз ты артистка, я устрою тебя туда».

Посадил меня в телячий вагон, а там уже встретил немец. Везет меня и трех других девушек куда-то на квартиру, говорит: «Значит, так. Никаких знакомств, никакого шума. Жить тихо, без разрешения никуда не ходить, а дальше мы вам объясним». Оказывается, мерзавец, который мне об этом рассказал, вербовал девушек в немецкую разведшколу. Я так испугалась, так стала рыдать!

Стали жить в разведшколе. Учить нас ничему не начали, но объяснили, что надо будет присматриваться, запоминать, какой, к примеру, мимо вокзала состав прошел…

Валентина Ищенко. Полтава, 1942

Через несколько дней отвожу в сторону этого немца – его звали Франц, симпатичный мужчина, подтянутый, средних лет, – и говорю: «Я певица, студентка консерватории, для меня театр – вся моя жизнь. Может, как-нибудь можно…»

Он говорит: «Да вы знаете, куда попали? Отсюда только», – показал, пальцем, как будто из пистолета стреляет.

Я опять в слезы. «Ладно, – говорит, – успокойся, что могу – сделаю». Видно было, что я ему нравлюсь.

А по всему городу были развешаны афиши оперного театра: Гуно, «Фауст». И я пошла в театр.

Прихожу, директор – немец, хорошо говорит по-русски. Объясняю, что я студентка консерватории, я хочу быть певицей.

– Вы из «Фауста» что-нибудь знаете?

А мы его на занятиях учили, я арию Маргариты почти всю помнила.

Он вызвал женщину-концертмейстера, я спела, и так понравилась ей, что она меня прямо расцеловала: «Ох, какой голос! Какой голос!»

Директор говорит:

– Даю вам две недели, чтобы войти в спектакль.

А тут в разведшколе меня вызывают к большому начальнику.

– Я певица, – говорю. – Меня Маргаритой назначили. Придите, послушайте меня, вы поймете, что мне надо петь!

В слезах, чуть не на коленях умоляла его. И уговорила.

Франц предупредил: с этой квартиры я должна уйти, с девушками не общаться. И я ушла.

Спела премьеру. Актеры все русские, зрители – только немцы. Спектакль прошел на ура. Франц принес мне охапку роз.

Дальше… Русские наступали, немцы отступали. Актерам было сказано к такому-то часу с вещами явиться на вокзал. Посадили нас – и до Германии.

Прибываем мы в телячьем составе как пленные в Берлин, тут бомбежка как раз. Наш состав куда-то отгоняют, и тут открывается дверь: «Ищенко здесь?» – это Франц меня встречает. Откуда только узнал?..

В Берлине он поселил меня у себя на квартире, повел меня в ювелирную мастерскую, подарил мне кольцо с бриллиантиком, как бы на обручение… Мне очень нравилось, как он за мной ухаживал, но о замужестве я не думала. Я ж была молодая совсем, 23 года…

В роли Сильвы. Воркута, 1949

«Минуты жизни»

В Берлине существовало Венето. Не знаю, как это место называлось, туда свозили всех актеров из Москвы, Ленинграда…

Общежитие было, репетиционные классы. Условия неплохие. Заправляла этим делом Тамара Веракса, балерина московского Большого театра, царство ей небесное, мы с ней встретились в Инте. Она комплектовала бригадки по восемь человек, и мы обслуживали остарбайтеров.

Выступали мы в основном в столовых, в обеденный перерыв, пели русские песни. Встречали нас плохо. Потому что… зависть человеческая. Они считали, что раз мы так свободно передвигаемся, мы уже враги народа. Но я на «бис» всегда исполняла «Минуты жизни»: «Дождь проливным потоком стучит с утра в окно. Ты от меня так далеко, писем уж нет давно». После этого все – в слезы, все хлопают стоя…

В нашей бригаде были жонглер, гармонист с певицей, балетная пара, администратор – русский немец из Харькова – и его жена, балерина. Объездили мы всю Германию – и война кончилась.

Остарбайтеров стали отправлять на родину. Нас отвезли в военный городок под Берлином: небольшие двухэтажные дома со всеми удобствами, красивые комнаты, кровати, душ… Ко мне приехал немецкий дирижер, стал звать, чтобы я осталась в его концертном зале Фридрихштрассе-палас. Я говорю: «Нет, я на родину, на родину…»

– Ты не знаешь, что тебя там ждет! Небо в клеточку!

– Нет, – говорю. – Я преступления никакого не совершила!

* * *

Из Берлина нас вывезли последним эшелоном. Приезжаю в Киев, на вокзале меня встречает двоюродная сестра. Откуда только узнала, что я прибываю? Привезла меня домой. Наутро – стук в дверь. Заходят два молодых человека:

– Валентина Мефодьевна? Нам бы побеседовать. Пройдемте в машину.

Я сразу вспомнила того дирижера и все поняла.

Привезли меня, сидит какой-то: «Расскажите, что вы делали в Полтаве?» Я рассказала. «Мы вас ни в чем не обвиняем, но в ваших же интересах, чтобы мы вас изолировали. Эти люди могут найти вас, снова втянуть …А потом еще хуже будет».

Обвинения в шпионаже у меня не было, просто – «антисоветская агитация». Я была уверена, что меня оправдают, ничего ведь не сделала. Единственное – жила с немцем, пришлось с ним пожить. Но это не преступление, они это тоже признали.

Следователь меня не обижал, не кричал. Говорил: «Да вы не плачьте, у нас в лагерях есть и оперные театры, и драматические…» Да ну, думаю, наверное, самодеятельность какая-нибудь…

«Русалка»

На суде меня ни о чем не спрашивали, объявили приговор – и все. Считалось, что я предала родину, что я враг, те-те-те – и шесть лет мне бац!

Отвезли в Харьков и оттуда в телячьих вагонах повезли в Воркуту. Вокруг урки, убийцы. Но когда узнали, что я певица, подняли меня на верхние нары, стали кормить. Правда, пришлось всю дорогу рассказывать им либретто: «Русалку», «Фауст», весь свой репертуар. Слушают, плачут. Когда рассказывала, как Маргариту посадили, прямо рыдали, вроде знакомая ситуация.

В Воркуте было замечательно! Поезд только остановился, выходим. Всюду охрана, холодно, темно. Вокруг – снежная гладь, ни домиков, только вдалеке огоньки. И вдруг кричат: «Ищенко! Ищенко!»

Я испугалась, вы не поверите! Оказывается, в театр сообщили, что едет певица. А начальник Воркутлага, видимо, оставил заявку: если актер – чтоб сразу везли в мой театр.

И вот выдернули меня прямо со станции и повезли в театр.

Иду и думаю: неужели это будет самодеятельность? Захожу и… этот театральный запах, знаете? Какая-то краска с клеем… специфический закулисный запах. Я вошла, коридорчик какой-то, налево – дирекция, справа – кулисы. Сцена… Со мной было… Я стояла на сцене и рыдала так… Я поняла, что это не самодеятельность, что я буду артисткой.

Я бесконечно благодарна начальнику Воркутлага. Это человек, который, по слухам, обожал музыку и организовал первый в Коми театр, который существует по сей день.

После первого же концерта… Как меня встретили там! Как аплодировали! Лучше, чем на свободе. Сразу поставили в главные роли во всех спектаклях…

Нас поселили в купе – это такая отдельная комнатка – с Валентиной Токарской, актрисой московского Театра сатиры. Даже дверь нам повесили. В бараке – дверь, представляете?

Приехала я в чем-то холодном, а тут мне сразу выдали шубку, меховую. Меня из-за нее сразу начали Зайкой называть: «Где наша Зайка, позовите Зайку!»

* * *

Первой мы ставили «Русалку» Даргомыжского, я пела Наташу. Уже шли сценические репетиции, когда я поговорила с этой дрянью, и началось новое следствие.

Она была стукачка, Ирина, сидела 20 лет. Зубы у нее были выбиты. Я спрашиваю: «Ты же актриса, где твои зубы?» Она стала рассказывать, что с ней обращались плохо, били, следователь иначе, чем шлюхой, не называл…

– Господи, – говорю. – А я со своим следователем мирно жила, он меня не оскорблял.

И меня сразу в Москву!

Приводят на Лубянку: «Ну, расскажите, как вы жили со следователем». Я сразу поняла, в чем дело. «Очень мирно», – говорю.

– А если я вам сделаю очную ставку, и он сам признается, что вы были ему любовницей?

– И пожалуйста, делайте.

Все равно каждый день допрашивают, и однажды вводят Ирину.

«Как ты могла так сделать?» – говорю. Она посмотрела на меня и разрыдалась. Следователю все стало ясно, и через день меня отправили обратно на Воркуту. А премьеру «Русалки», оказывается, уже отменили…

Романсы

Упорно не помню, как я питалась. Что же я ела? Абсолютно вылетело. Чтобы я ходила в столовую – такого не помню. Но и голода, наверное, не было. Я же пела «Русалку», а там партия такая сложная, сил много надо.

* * *

Кроме постоянного репертуара мы давали камерные концерты, объездили все лагпункты по всей Воркуте. Нас было 4–5 человек: кто поет, кто играет. В основном романсы: Чайковского, Рахманинова…

Приезжаем на лагпункт, выступаем перед шахтерами – и едем дальше.

Принимали меня здорово. У меня даже подарки от заключенных сохранились: резная шкатулка, маленькая шахтерская лампочка на каску. Какой-то вольнонаемный подарил «Красную Москву»: духи, одеколон, мыло, пудру, и все в красивой коробке. Так я ее берегла, у-ух!

Где лучше выступать было? Ну конечно в театре, все-таки настоящие оперы.

А встречают всегда одинаково: и в свободном театре, и в лагерном. Когда ты на сцене – никакой разницы нет.

В роли Маргариты в опере «Фауст». Музыкальный театр, Сыктывкар. 1959

* * *

Мне годик до освобождения оставался, вызывают органы.

– Ну как? – спрашивают.

– Я очень довольна, – говорю. – Я занята, я пою, для меня это жизнь. Больше мне ничего не надо.

– Ну а если это вдруг закончится?

– Не знаю, – говорю.

– Вот я вас потому и пригласил. Нам в театре нужен осведомитель. Как вы смотрите на это?

– Никак.

– Ну, тогда придется вас из театра…

– Ну что ж… – говорю.

И меня из театра убрали. Перевели во Второй район – городок для заключенных недалеко от центра Воркуты. На общие работы, конечно, не отправили, сразу забрали в КВЧ. Там была пианистка из Архангельска, мы с ней романсики какие-то пели…

Через год освободилась – и бегом в свой театр. Прихожу к директору, а он говорит: «Валя, нам строго-настрого приказано 58-ю убрать». То есть заключенной я там работала, а вольной – не могу. Я – в слезы.

Устроилась диспетчером на автобазе, принимаю заказы на грузовики, такси. Беру однажды трубку: «Диспетчер Ищенко у телефона».

Пауза.

– Певица, что ли? А что вы там делаете?

– Вот, диспетчером работаю.

– Та-а-ак… – положили трубку.

После этого вызывают меня в театр.

– Ну давай, приходи работать.

– А как?..

– Будешь много знать…

В общем, взяли меня! Дали комнату барачного типа. И 25 лет я пропела. И оперы, и оперетты, и классические… Все-все-все.

Мне грех жаловаться на мою жизнь.

В роли Маргариты. 1959

НОТЫ ОПЕРНЫХ АРИЙ

«Мне на день рождения подарили рукописные ноты всех арий, которые я исполняла. Актеры – нашего, Воркутинского театра – вручную переписывали их с напечатанных нот. На шмоне ноты отобрали и одну арию долго терли, почти насквозь вытерли. Наверное, решили, что это шифр. А там просто аккорды повторяются, и выглядят одинаково».

Александр Ильич Сорокин
«Мы все внуки Дзержинского, Феликса Эдмундовича»

1939

Родился в поселке Ульяново Калужской области.

1956–1958 – окончил Вильнюсское специальное училище МВД.

Сентябрь 1958-го – начал работать инспектором оперчасти ОЭТК-4 Мысья Усольского управления ГУЛАГа.

1961 … 1967

Работал оперативным сотрудником в колониях в пермских поселках Пильва и Сурмах, затем в Соликамске. В его обязанности входило вербовать среди заключенных стукачей и получать от них информацию о том, что происходит в камерах и на зоне. Позже окончил Киевские курсы высших торговых работников и четыре года проработал в Центральном управлении материально-технического снабжения МВД в Москве.

1998

Вышел на пенсию в чине полковника и должности заместителя начальника управления по кадровой работе УФСИН Пермского края.

Живет в Перми.

Чекистом должен быть человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Как мы. Мы все внуки Дзержинского, Феликса Эдмундовича. Он и сегодня у всех чекистов на стенке висит.

Кум

Я сам с Калуги. Окончил 10 классов, приехал в Москву поступать в МАИ, не поступил. А мне все равно куда было, лишь бы пройти.

Как-то вечером пошли мы в Сокольники на танцплощадку. Вдруг заваруха среди ребят… Я не понял, кто кому морду бил, факт тот, что нас всех сгребли – и в милицию. Помню, я попал к полковнику Штенцову.

Ну, беседуем: как, и что, и куда экзамены сдавал… «А, пожалуйста, у нас школы милиции есть». Дал мне список: Абакинская школа и так далее. По алфáвиту дошли до Вильнюсской.

Я спрашиваю:

– А что там?

– Знаешь кино – «Дело номер 306»?

– Смотрел, интересная картина…

– Ну вот, будешь, как там – оперативный работник.

– Пистолет, – спрашиваю, – дадут?

– Не один, а два. Один будешь под мышкой носить, один на поясе.

Купили билеты, командировочные дали, 25 рублей в сутки…

Все, отправили.

* * *

На зоне меня называли «кум». «Куда пошел?» – «К куму». – «Колонулся?» – «Нет». И так далее.

Я обслуживал спецконтингент, то есть вербовал агентуру для работы с администрацией. Это самая тяжелая работа. Здесь если мозгов не имеешь, работать не сможешь, потому что на зоне тоже неглупые люди сидят.

Александр Сорокин. 1957

Вербовка идет таким образом. Оперативник может по доброте душевной договориться с вербуемым человеком. Может через агентов. Самый хороший агент – близкий человек. Жена, например.

Кандидата на вербовку мы изучали. Характер, поведение, связи… Если человек попал по хулиганке – он первый объект для вербовки. «Сидеть не хочешь? Тогда пиши расписку о сотрудничестве». Со смертниками легче всего работать, потому что человек на 25 лет и более пришел в камеру, это его дом.

Кто-то мог согласиться работать за услуги, условно-досрочное освобождение, например. Деньги агентам платили обязательно, обязаны были платить. Или не деньгами, а где-то чего-то… Родственники голодные? Посылочку состряпаем. Или вот травку в зонах курили. Это запрещенное, но у оперативников всегда в сейфах были и травка, и все, что хочешь. У одних изымали, а агентам давали.

Я же говорю – самое гуманное время было…