Текст книги "58-я. Неизъятое"

«Надо быть справедливым»

Бунтов на моей памяти не было, а массовые драки случались, коллектив есть коллектив. Даже нас сейчас посади – начальников отряда, надзирателей – в кучу человек 20, и не дай нам работать – что получится? Или в карты играть начнем, или еще что. И обязательно поссоримся! А тем более заключенные. С ними работать надо, индивидуально, коррекцию делать. Достаточно кино показать – и они та-ают. Или самодеятельность устроить. Артистов, музыкантов выявляли и забирали. В Середке и фокусник был, и жонглер.

К осужденным мы относились ровно, на преступления не смотрели. Может, он человека убил, но больше раскаивается и ведет себя лучше, чем воришка или хулиганишка. С ним даже легче, чем с этими хулиганами необузданными.

Чтобы заключенные уважали и слушались, надо быть справедливым. И выполнять все требования закона. Вот и все. Если будешь справедливо требовать – даже наказывай, пожалуйста, осужденный не обидится. Они очень не любят несправедливость, болезненно ее переживают.

* * *

Освободившиеся заключенные мне часто писали. Иной раз просто: «Спасибо». Или: «Спасибо, что всему научили». Когда их освобождаешь, последнюю беседу-то проводишь, чтобы они на свободе жили, соблюдали наши законы.

На улице меня узнавали, очень часто. Однажды в 1953 году. Амнистия как раз прошла, большая уголовная. Иду в 12-м часу ночи, слышу – шаги. Трое подходят. Вот так ухватили за плечо, развернули… Узнаю – один наш бывший осужденный. И он меня узнал: «Ребята, это свой». И все, пошли дальше. Я для них – свой.

* * *

Справедливо ли сажали… Знаете, мы не задумывались. Бывало, председатель колхоза по безналичному расчету купил хомуты для телеги, а это нельзя. Формально он нарушил закон, но если не нарушать, то и работать нельзя. В душе такого жалко, а ведь не скажешь ему. Потому что тогда получится, что ты осуждаешь решение власти и суда.

* * *

У меня отношение к Сталину двоякое. Вроде бы он деспот, миллионы сажал, ликвидировал. А с другой стороны – у меня к нему положительное отношение как к хозяину. Развитие машиностроения, промышленности, авиации – это у него никак не отберешь. И когда умер, все плакали, зэки тоже. Зачем это отрицать?

* * *

Недавно ездил, выступал перед личным составом. Они понятия не имеют о трудовом соревновании! Как начальники отрядов работали, как чего. Сейчас сколько вывод на работу – 23 %, да? А у нас было 78!

На стрельбах в ИТК № 4 в поселке Середка (Псковская область), 1960-е

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

«Дело мое завели, когда я пришел работать в Систему, а было мне 16 лет. Работать было интересно: и что творчески, и что с людьми, и ответственность большая. Так оно и пошло. И вот, всю жизнь…»

Владимир Кристапович Кантовский
«Десять лет – нормальный срок, раз уж попал – так попал»

1923

Родился в Москве.

В 1938 году отец Владимира Кристап был арестован и приговорен к трем годам лагерей.

1941

Весна 1941-го – после ареста школьного учителя истории Владимир Кантовский и его друзья напечатали и разослали несколько протестующих писем-листовок.

30 июня 1941-го – арестован. Приговор Особого совещания – 10 лет исправительно-трудовых работ. Этапирован в Омлаг (Омск).

1942 … 1943

1942-й – Владимир пишет многочисленные заявления с просьбой отправить его на фронт. В конце 1942-го приходит решение ОСО о замене 10 лет лагерей на пять с отправкой на фронт в штрафбат.

16 февраля 1943-го – тяжело ранен в первом же бою во время операции по ликвидации Демянинского плацдарма.

1943 … 1946

Февраль – август 1943-го – лечил тяжелую рану руки, был освобожден от отбывания наказания по ранению и вернулся в Москву.

16 сентября 1945-го – вновь арестован.

Май 1946-го – новый приговор: шесть лет лагерей и три года поражения в правах.

1946 … 1950

1946–1950 – этапирован в лагерь в городе Молотовск, работал в механических мастерских техноруком, затем бригадиром. В 1948 году обоих родителей Владимира отправили в бессрочную ссылку в Джетыгару (Казахская ССР).

1950-й – переведен в инвалидный лагерь в поселке Абезь (Коми АССР).

1951 … 1956

1951–1956 – по окончании срока отправлен в бессрочную ссылку в Воркуту. Работал на заводе.

1956-й – реабилитирован, вернулся в Москву.

Работал инженером-механиком.

С честью могу сказать, что я относился к той категории, которую Сталин должен был сажать. Тех, кто смел мыслить, то есть не кричать «ура» на каждое его слово, – он от членов Политбюро до школьников сажал.

Меня взяли в десятом классе за листовки в защиту учителя истории Павла Артуровича Дуковского. Он был замечательным учителем, заставлял нас мыслить, четко давать объяснения событиям. 16 марта 41-го года его арестовали. В ответ мы – Лена Соболь, Анечка Бовшерер и я – выпустили письма-листовки: один-два листочка папиросной бумаги – и отправили по адресам наших одноклассников.

Я подписывал листовки Десять Двадцать (это был номер ордера на арест моего отца, он тогда еще сидел), Лена – Едкий Натр, а Анечка из любви ко мне печатала письма на машинке.

Письма, конечно, были резкими: «Знайте: потенциальная энергия, скрытая в нашей мысли, обратится в кинетическую, которая всей своей мощью обрушится на темные, косные силы…»

Меня взяли 30 июня 1941 года. В первый день войны вышел указ выслать подальше всех социально опасных людей, и после двух-трех допросов меня отправили в Таганскую тюрьму, куда с Малой Лубянки перевозили всех, кого готовились высылать. Но потом, видимо, пришла команда не высылать, а сажать. Раз – и 10 лет.

Ане дали тоже 10, но года через полтора выпустили. Лену арестовали, но вину доказать не смогли. Аня про участие Лены ничего не знала, а я про нее твердо молчал. Я уже знал, что чистосердечное признание смягчает вину и увеличивает наказание.

Ценный груз

Мы были хоть и совсем юные, но достаточно умные, чтобы понимать, что получим по 10. Нормальный срок, раз уж попал – так попал, я же знаю, в какой эпохе живу. Меньше обычно не дают, а расстреливать было не за что.

Владимир Кантовский. Первый арест, 1941

Учитель Павел Дуковский

Это чертовски нудно – сидеть. Не сидеть даже, а лежать: в камере было человек 70, дышать нечем, и всем приходилось лежать один на другом. Ужаса не было, только ужасная досада, что началась война, а я, вместо того чтобы воевать, сижу в тюрьме и так хорошо изолирован от общества, что не знаю: то ли наши под Берлином, то ли немцы под Москвой.

Еще во время следствия меня этапировали из Москвы в Омск, где продержали в тюрьме около полугода. Заключенные – ценный груз, его нельзя было держать близко к немцам: вдруг пропадет.

После приговора меня оставили там же, в Омске, на строительстве авиационного завода. На общие работы не отправили, я ведь был грамотный. Десятилетка – это почти академическое образование по тем временам.

В первый же день, как вывели на работу, дали мне носить доски. Вроде бы совсем тоненькие, но уже к вечеру первого дня меня шатало. На второй день подходит десятник, говорит: «Считать умеешь?» Считать доски оказалось легче, чем носить. Работа, правда, была достаточно напряженной, но я хотя бы не голодал. И постоянно, десятками, писал заявления с просьбой отправить меня на фронт. Это, наверное, был первый урок лагеря: если хочешь чего-то добиться, бей в одну точку. Каждый раз, как находишь кусочек бумажки, пиши заявление. Другие уроки: никогда ничего не жалей из барахла (в Омске я выжил, потому что сразу обменял московское пальто на хлеб и немедленно обе 900-граммовые пайки хлеба съел) и веди себя по возможности честно по отношению к себе и товарищам.

Зимой у меня начались цинга, воспаление легких. А к концу 1942 года пришло решение особого совещания о замене десяти лет лагерей на пять с отправкой в штрафную роту. Наверное, подействовало, что я латыш. Товарищ Сталин в те годы увлекался национальными воинскими частями, а латышей для них взять было негде, все уже сидели по лагерям.

«Искупить вину кровью»

В полку, который формирует штрафные роты, нас, заключенных, набралось человек пять. Я – латыш по паспорту, литовец… Отправили нас на Северо-Западный фронт. Документы дали – и езжайте. Без всякого конвоя, лишь бы сплавить. Мы даже на пару дней заехали ко мне домой.

Бежать можно было легко, но я не стал. На фронт я шел вполне сознательно: против Гитлера можно было даже со Сталиным идти.

Ранило меня в первом же бою, очень тяжело, раздробило локтевой сустав. Можно сказать, повезло. В теплушке, когда везли в госпиталь, мне рассказали, что из 250 человек в живых осталось семь.

Задача наша была такая, чтобы немцы как можно больше по нам стреляли, а наши зафиксировали, откуда. Сколько человек останется в живых, никого не интересовало. Но самое досадное – никто, по-моему, не фиксировал, откуда стреляют…

«Работал в системе НКВД»

Из госпиталя меня выписали с рукой на перевязи и второй группой инвалидности и выпустили на свободу. Это называется «искупить вину кровью».

Я вернулся в Москву, успел жениться и два года с перерывами на госпитали проучиться в МГТУ им. Баумана.

Я человек скромный, поэтому в анкете написал: «С 1941 по 1942 год работал в системе НКВД». Никто особо не проверял, и меня взяли. А после Победы вспомнили: вроде по приговору срок у меня выходит в 51-м, а я тут на свободе гуляю! Меня взяли второй раз, дали шесть лет лагеря и три года поражения в правах. Я, конечно, представлял, в какой стране живу, но этого все равно не ожидал.

Отправили меня в инвалидный лагерь в Молотовск, куда еще с рукой на перевязи везти? В шахту-то не пошлешь…

Инвалидный лагерь – место, где людей оставляли умирать. Выглядит он как самый худший дом престарелых, притом за колючей проволокой. Плюс там особенно тяжело, потому что работать нельзя.

Второй арест, 1945

Помню стойкое чувство: все. Здесь тебе и крышка, если не вырвешься. Все равно загнешься, это лишь вопрос количества месяцев: шесть, десять или 18.

Я всеми силами вырывался, каждые две недели писал руководству лагеря: как же вы такого ценного специалиста держите без работы?! А ценный специалист – это два года МВТУ. Но если долго бить в одну точку – это действует: меня перевели на строительство завода подводных лодок, в мастерские по ремонту гидромеханизации.

Ранение периодически давало о себе знать: локоть вздувался, температура подскакивала. Большинство стремилось облегчить свою участь, попав в санчасть, но мне, наоборот, было лучше, когда я работаю и голова занята. К тому же я понимал: попаду в санчасть – отправят опять в инвалидный лагерь. Приходилось обходиться самому: ставить компрессы, посыпать рану стрептоцидом, иногда самому себе вскрывать ножом нарывы…

У меня иногда спрашивают: страшно ли в лагере и в бою? Наверное, страшно. Но это абсолютно бесполезный страх. Там от тебя ничего не зависит, совершенно ничего. И это… сказать «снимает страх» – неправильно. Наверное, прячет страх.

Правда, сидеть второй раз оказалось гораздо тяжелее. Когда меня арестовали, я только что женился. Когда я сидел на Лубянке, жена каким-то образом умудрилась прислать мне в передаче апельсин, на котором бритвой очень аккуратно написала: «Жду дочку». Дочь Леночка родилась без меня. Я с ней познакомился, когда ей было около восьми лет, я тогда был ссыльным, но смог незаконно заехать в Москву. Ей исполнилось 10, когда я вернулся домой.

* * *

В арестах всегда была большая доля случайности, система-то была бессистемная. Я случайно получил свои 10 лет, маму случайно выпустили…

Папу арестовали в 1938 году за антисоветскую агитацию. Он, конечно, тоже вел себя нахально: на каком-то районном партактиве все встали и закричали «Ура!», а он остался сидеть.

Два года его продержали под следствием и дали три года лагерей, по тем временам это не срок. Но третий год пришелся на начало войны, поэтому до 1947 года его оставили при лагере: за зоной, но без права выезда.

Маму арестовали через три месяца после папы при ноябрьской предпраздничной зачистке. Она просидела месяц и вышла в пересменку между Ежовым и Берией. Берия тогда хотел продемонстрировать, что с ежовщиной покончено, и немного повыпускал.

* * *

В лагере я пытался считать этапы на пути… скажем, на пути к свободе. Камера лучше, чем карцер. Лагерь лучше, чем тюрьма. Ссылка лучше, чем лагерь. Каким этапом считать советскую жизнь, я не знаю. Но это тоже этап.

Молотовск, 1948

ФОТОГРАФИЯ, УКРАДЕННАЯ ИЗ ДЕЛА

«Эту фотографию я стащил из своего уголовного дела. Сделали ее в 1941-м, после первого ареста, на Малой Лубянке. Когда арестовывали второй раз, зачем-то сразу подбили глаз. А первый – нормально: пришли ночью, все перевернули вверх ногами и увезли».

Давид Агабекович Бадалян
«Режим Сталина надо вернуть!»

1925

Родился в Тбилиси.

1942

24 августа 1942-го – арестован в составе группы из 14 молодых людей.

31 декабря 1942-го – приговор военного трибунала войск НКВД Грузинской ССР по статье 58–10 («антисоветская агитация») – 10 лет исправительно-трудовых работ и пять лет поражения в правах.

1944 … 1948

Лето 1944-го – этапирован в управление исправительно-трудовых лагерей и колоний Саратовской области на станцию Половинка. Работал на лесоповале, строительстве лагерных бараков, лесопилки, плотины.

Август 1948-го – этапирован в Минеральный лагерь в город Инту. До 1952 года работал в угольной шахте, позже стал бригадиром строителей.

24 АВГУСТА 1952

Освобожден и оставлен на поселении в Инте.

29 ДЕКАБРЯ 1956

Реабилитирован.

Работал бригадиром строительных организаций.

Живет в Инте.

Я много книг за Сталина читал. Пишут, ему приносил Ежов список, кого посадить, он расписывался. Может, и не читал. А может, читал. Что, разве мало у нас вредителей было, врагов, кто немцам сигналы давал? Это все наши люди, бывшие кулаки. Просто из-за одного дурака 10 человек пропадали хороших. Вот ты, допустим, вредитель. Пока тебя искали – 10 человек посадили. Нас 14 пацанов взяли, между нами вредителей не было. Но в лагере – были. Да черт их знает, кто. Если он вредитель, разве он скажет? Да я и не спрашивал.

Посадили нас, когда мы только школу окончили. Вот так сидели, как с вами сейчас, болтали. Кто-то сказал: самолеты фашистские над Тбилиси летают, а наши мимо стреляют. Плохо, мол, стреляют. И все: групповая болтовня, 58–10, 11. Из наших же кто-то донес.

Судил военный трибунал, по десятке дали – и все, увезли на Урал, на станцию Половинка, строить электростанцию на реке Чусовой. Привезли сразу пять тысяч человек, в основном кавказский народ. Мы к морозу не привыкшие, а тут и –30, и –35. Бараков нет, жили в палатке, ужас! Помню, поднимаешься утром, а волосы к нарам прилипли…

Первое время у кавказцев пошел разговор, что будут актировать (освобождать. – Авт.) больных. Все стали устраивать себе мастырки: температуру, понос… Очень многие погибали. Бывало, умирает от голода, а под головой у него восемь – десять паек хлеба. Но никого не освободили.

Я сам не болел, просто дошел немножко, мне легкий труд дали, сучки рубить. А как стало мне 20 лет – поздоровел: лесопилку строил, плотину бетонировал…

Потом привезли в Инту. Там лагеря были готовые, обжитые. Настоящие бараки, чистые простыни. Аккуратно, красиво, хорошо. На Урале вон сколько вшей было! А тут одну вошь увидят, сразу весь барак в баню.

Школьник Давид Бадалян. Тбилиси, конец 1930-х

Работали мы хорошо. Я бригадир был, меня хвалили. Под конвоем на слет строителей в другой лагерь отвезли, стопку водки налили.

Даже в нашей лагерной газете «Сталинская стройка» написали: «Лучше всего на плотине работало звено укладчиков глины (звеньевой Бадальян), выполнившее дневную норму на 415 процентов»!

Газету я послал маме в Тбилиси, она ее вместе с моим комсомольским билетом хранила, гордилась. И я гордился! Каждый человек любит свою работу. Выходит человек на повал – он что, работать не будет? Ему пайку тогда не дадут. Э-э-э, да ладно, подневольная! Разве сейчас иначе работают?

Родители сначала не знали ничего обо мне. Меня увели в военкомат, они решили, что на войну. Рассказал им конвойный, который вез меня на Урал. Он у них потом жил.

Сам он армянин был, земляк. Молодой человек, краснопогонник (солдат внутренних войск. – Авт.). Как наш эшелон останавливался, он всегда у окна стоял, охранял. Так и разговорились. Потом взял у меня адрес родителей, приехал к ним с винтовкой своей в гости, рассказал, куда меня вез. Отец его принял хорошо…

Бригада Давида Бадаляна в Инте (Бадалян – второй слева в первом ряду). Конец 1940-х

Лагерная газета. «В первый день вахты на плотине лучше всех работало звено укладчиков глины (звеньевой Бадальян), выполнившее дневную норму на 415 процентов»

«Если он вредитель – разве он скажет?»

Отсидел я все 10 лет. Только освободился – и Сталин умер. В Инте народу на улицы вышло – ужас! Все плакали. Сейчас всё «Сталин, Сталин»… А что, Хрущев мало плохого натворил? Почему все шишки на Сталина? Разве мало он сделал для России?! Я одну книгу имею, там написано: Сталин взял Россию с сохой, сдал с атомной бомбой. Режим Сталина надо вернуть! А что, порядок у нас? Распустили народ. Особенно Украину. Видите, что они творят? Уничтожают могилы наших солдат. И в Литве, и в Эстонии! Это не они их ставили, не они в войне победили. Это Сталин все сделал и его команда. Э-э-э, не переубедите вы меня.

Я знаю очень много заключенных бывших, которые хотели собрать деньги и Сталину памятник поставить. Молодежь против, а старые заключенные хотят…

Фотографию Сталина я купил, когда из лагеря вышел. Раньше она на полке стояла, теперь сверху лежит. Ну не порвешь же ее… И не поставишь, скажут: Давид совсем с ума сошел, старый… Э-э-э, смотри какой он тут… Маршал. Генералиссимус!

В лагере. Урал, 1946

ТОВАРИЩ СТАЛИН

«Фотографию я купил, когда из лагеря вышел. Раньше она на полке стояла, теперь сверху лежит. Не порвешь же ее. И не поставишь. Скажут: Давид совсем с ума сошел, старый… Сейчас всё «Сталин, Сталин»… А что, разве мало он сделал для России?! Я знаю много заключенных бывших, которые хотели собрать деньги и Сталину памятник поставить».

АНАТОЛИЙ КИНЬШИН 1924, ДЕРЕВНЯ ЧЕМЛЫК-НИКОЛЬСКИЙ ВОРОНЕЖСКОЙ ОБЛАСТИ

В 1942 году перед отправкой на фронт был арестован по обвинению в критике Красной армии (жаловался на жидкий суп и плохие шинели). Приговор – шесть лет лагерей. Отбывал заключение в Востокураллаге. Работал на лесоповале, позже – в колхозе. Освобожден «по зачетам» на четыре месяца раньше окончания срока. Реабилитирован. Живет в поселке Сомово Воронежской области.

ВОЕННЫЙ БИЛЕТ

В военном билете Киньшина, который ему выдали после смерти Сталина, вместо отметки о заключении записали: «Уволен по приказу командира части». «И все. И я теперь даже не знаю: был ли этот лагерь? Или не было его совсем».

“ В лагерь нас везли пять дней. Столыпинские вагоны, по 18 человек на купе. Приехали, выгоняют из вагона. Весна, май. В поезде воды мало давали, а тут лужи кругом. И все полторы сотни человек бросаются на землю. Конвой испугался, в воздух стреляет. А все лежат и пьют, пьют…

…К зиме я поддошел. Какая-то комиссия приехала, стала нас взвешивать. Смотрю – а вешу я 38 килограмм.

Один поручик польский со мной в лесу работал, тоже поддошел крепенько. На вид мужик вроде ничего, но я то вижу – ослабел совсем. А врач не дает освобождение, хоть ты тресни. Поручик просил, просил… А потом ночью пришел к больнице, и на окне у врача повесился.

Вера Юльевна Геккер
«Страхи ареста – они особенные. Вот тут начинает болеть, в животе»

1922

Родилась в Германии.

Ее отец, доктор философии Юлий Геккер, в 1938-м был расстрелян, мать приговорена к восьми годам лагерей.

1941

10 сентября 1941-го – трое сестер Геккер арестованы, месяц провели в Новинской тюрьме.

Октябрь-ноябрь 1941-го – без вынесения приговора Вера этапирована в Киргизию. Год провела в тюрьме города Фрунзе, еще один – в небольших пересыльных лагерях (Беловодском, Джингиджере и других).

21 НОЯБРЯ 1942

В поселке Васильевка – приговор: пять лет лагерей и семь лет поражения в правах. Этапирована в Караганду через Новосибирск, Ташкент, Петропавловск и Карабас (Казахстан). Везде – общие работы, голод, дистрофия, пеллагра, лагерные больницы, поиск сестер.

Спустя два года после ареста попала в Акмолинский лагерь жен изменников родины (Казахстан), где встретила сестру Алису, осужденную как социально опасный элемент. Весь оставшийся срок сестры проработали на лагерном швейном производстве.

1946 … 1949

10 сентября 1946-го – вышла на свободу и была отправлена в ссылку под Караганду к освободившейся раньше Алисе. Туда же приезжала их мать, вышедшая из лагеря.

Октябрь 1949-го – по программе воссоединения семей Вера, Алиса и их мать переехали в город Ленинск-Кузнецкий к сестре Ирме, которая освободилась из лагеря раньше.

1954

Все три сестры были реабилитированы и смогли вернуться из ссылки.

Работала преподавателем музыки.

Живет в подмосковном поселке Клязьма.