Текст книги "58-я. Неизъятое"

Возвращение комиков

В 90-е мы стали ездить по местам, где раньше сидели. Помню, в Инту я приехала в туфельках, а там грязища-а! Люди, сидевшие в Коми, называются комики. Вот собрались мы с комиками, садимся за стол – и через несколько минут влетает баба: «Кто тут в туфлях?! На, промокнешь! Батюшки моего сапоги». Оказалось, дочь вертухая. Я была для нее своя: сидела ведь.

Приехали, ходим, поем песни – те, что в лагере пели. Устроили вечеринку в местной столовой, сделали винегрет.

Я даже забыла в гостинице костыли, без которых давно не ходила.

Узнавали дома: этот ты строила, тот – я. Всех, с кем сидела, смогла разыскать. Ну как это зачем приехала? Это же была моя молодость. Я там была счастлива…

Мне о лагере не просто легко, мне интересно вспоминать. Жизнь ведь была потрясающе интересная!

Если бы не лагерь, мы были бы совсем другими людьми.

Свидание с отцом в Потьме. 1955

* * *

Жизнь человека зависит от того, сколько его любили в детстве. Из детства человек уносит или любовь, или страх. Отсутствие страха – гарантия жизни.

Я никогда не была человеком выдержанным, поэтому попадала в такие вещи, как драка с конвоирами, расстрелять меня обещали. Все вокруг говорили: что ж ты делаешь?! А у меня страха не было. Мы жили в мире, где можно ничего не бояться. Если боишься – не выживешь. Выжить можно, когда пропадает страх за собственную жизнь: что будет – то будет. Ты, во всяком случае, остаешься человеком.

Подготовка к экзаменам после освобождения. 1956

Первый курс Историко-архивного института. Москва, зима 1957 года

ТОМИК БЛОКА ИЗ ИНТЫ

«Двадцатый день рождения я встретила в лагерной больнице в Инте. А в той же больнице, на другом конце, с открытым туберкулезом лежал мой друг Женя Шаповал. Не знаю как, но он ухитрился встать, незаметно дойти до забора женской больницы и вручить мне этот сборник Блока и букет роз.

Пронести книгу в лагерь было так же невозможно, как найти в Инте розы. Откуда она, я так и не узнала, но все годы держала при себе. Один раз начальник КВЧ обнаружил книгу, открыл, увидел фотографию Блока, перелистал, отдал надзирательнице: «Ты книгу ей оставь, – говорит. – А портрет вырви. Это небось ейного хахеля карточка».

НИНА ЕРМАКОВА 1922, МОСКВА

Арестована в 1944 году. По материалам дела, члены антисоветской группы, в которую она входила, планировали бросить гранату в автомобиль Сталина из выходившего на Арбат окна комнаты Ермаковой. Когда по делу было арестовано уже 14 человек, выяснилось, что окно комнаты выходит во двор. Тем не менее Ермакова была приговорена к трем годам лагерей. Спустя полгода освобождена по амнистии.

Реабилитирована в 1956-м. Живет в Москве.

ПРОФИЛЬ НА ТЮРЕМНОЙ СТЕНЕ

Копия наброска профиля Нины Ермаковой, который ее одноделец Валерий Фрид (в будущем – известный сценарист) нарисовал обмылком на стене камеры, чтобы показать сокамернику, какая у него красивая подруга.

 “ Еще когда я была ссыльной, мне разрешили съездить по путевке в Кисловодск. В купе со мной ехал полковник КГБ. Я решила дурака повалять. Говорю: «О-о-о, вы из КГБ? А у меня там знакомые есть: Родос, например», – это был мой следователь.

Полковник изменился в лице: «Вы что, вы что! Он давно арестован. Даже не упоминайте его никогда».

Антанас Сейкалис
«Кто-то же должен был воевать против СССР»

1933

Родился в городе Вабальнинкас (Литва). С 1949 года вместе со старшим братом вошел в молодежную подпольную организацию «Железный волк». Снабжал партизан лекарствами, оружием и едой, работал разведчиком и связным, печатал и распространял подпольные газеты, участвовал в операциях против МГБ.

1950 … 1951

Осень 1950-го – арестован. Следствие проходило в тюрьме города Шауляй с применением пыток, избиениями и лишением сна.

Лето 1951-го – приговор Особого совещания: 10 лет ИТЛ, пять лет поражения в правах. По одному делу с Антанасом проходили еще 11 молодых литовцев, в том числе его брат Повилас. Выжили и вернулись в Литву четверо из них. Повилас был убит лагерной охраной в 1954 году во время лагерного восстания в Кенгире (Казахстан).

ОСЕНЬ 1951 … 1955

Антанас этапирован в Мордовию, отбывал срок в Дубравлаге, лагерях Алтайского края, в Камышлаге (Кемеровская область), Джезказгане (Казахстан), Омске. Из-за того, что Антанас отказывался от опасных для здоровья работ, его постоянно этапировали из лагеря в лагерь. Работал на строительстве домов в Междуреченске, нефтеперерабатывающего завода в Омске и т. п.

1955

Амнистирован комиссией по пересмотру дел осужденных за контрреволюционные преступления. Вернулся в Литву, работал мелиоратором, экскаваторщиком, жестянщиком; позже – заместителем директора академического театра Вильнюса, генеральным директором Вильнюсского объединения театра и печати, снимался в кино. Был сотрудником государственной Программы возвращения в Литву бывших политзаключенных и ссыльных, в рамках которой в страну вернулись больше трех тысяч семей.

Награжден орденом Креста Витиса и другими высшими государственными наградами Литвы.

Живет в Вильнюсе, работает над книгой воспоминаний.

Знаете, мне снятся сны… Словно надо возвращаться домой, а я не могу. То автобуса нету, то поезда, то машины, то вещи не могу собрать… Или снится: сижу в бараке, в тюрьме, в БУРе и знаю, что никогда отсюда не выйду. Знаю, что в Литве есть семья, жена, сын. Но как к ним выйти, как отсюда сбежать?!

Потом просыпаюсь, лежу в кровати рядом с женой, и не знаю, где я. Очень мучают эти сны…

«Стало понятно, что это война»

Когда в 40-м году в Литву зашли русские, некоторые встречали их с цветами. Помню, отец сказал: «Ну, теперь керосина и железа будет сколько угодно! Россия – богатая страна, – помолчал и добавил: – Только почему русские солдаты так плохо одеты? Почему они такие бледные, такие голодные?..»

Скоро все увидели, что происходит что-то не то. Деньги поменяли. Были литы – самая крепкая валюта в Европе – стали рубли. Вошли войска… Потом начались депортации. Не было бы депортаций, никто бы не ушел в леса. Потом пришли немцы. Когда они заходили, по деревням ходили слухи, что красноармейцы, когда отходят, очень зверски обращаются с местными жителями. Ксендза расстреляли. Изнасиловали школьницу…

Потом русские вернулись, и стало понятно, что это война. Энкавэдэшники жгли деревни, шла стрельба. Часть мужчин спряталась в лесу, чтобы не идти в Советскую армию, их постреляли. Потом объявили амнистию, многие вышли из леса, их отпустили домой, но через месяц-другой забрали. А те, кто остались в лесу, те воевали.

Мы все понимали, что дело наше безнадежно. Ждали помощи Запада, а ее не было. Репрессии были ужасные, все насаждали силой: литературу, памятники, школы… И очень многих высылали в Сибирь.

Весной 49-го выслали мою учительницу и ее сестру-гимназистку. Красивую-ю… Таких красивых женщин в Сибирь вывозили! Они сидели в повозке, а рядом с ружьем стоял Йонас, мой одноклассник, охранник НКВД.

– Ты что делаешь? – говорю ему. – Свою же учительницу в Сибирь вывозишь!

– Отойди, – говорит. – Нельзя к ним.

– Ну, Йонас, тебе это даром не пройдет.

Столкнул его с повозки, стукнул. Подошел к учительнице, расцеловались… Судьба ихняя мне не известна. Они не вернулись.

В лагере. Начало 1950-х

«Железный волк»

Когда пришли русские, мы жили под Рокишкисом, в деревне. Родители строили дом, но перед приходом русских не успели закончить, и в щели в недостроенной части стали прятать партизан.

Все пятеро были из нашей деревни, руководитель группы – друг отца, офицер. У них был бункер в километре от нашего дома. У нас они прятались, только когда была опасность, а в остальное время ходили по городу, носили советскую форму…

Конечно, мы понимали, что это опасно. Самая храбрая из нас была мама. Однажды партизаны должны были прийти к нам, мама приготовила еду. И под вечер – тихий, теплый – началась в лесу стрельба. Из автоматов стреляли, ракеты пускали… Все, думаем, погибли. И вдруг: шур-шур-шур… Все впятером. Грязные, пахнут порохом, но целые. Мама сразу налила тазик воды помыться, поставила ужин. Партизаны разделись, оружие по всей кухне разбросали… И вдруг в окне видим – солдаты! Человек 50, уже во дворе. Один отделился и идет в дом. Партизаны схватили пулеметы… Думаем: ну все.

И тут мама берет в руки таз, распахивает дверь, выходит на веранду. Солдат ее видит:

– Мамаша, где тут дорога на …?

– Сейчас, сынок, сейчас покажу, – а таз большой, она его впереди держит, выпихивает солдата тазом с крыльца. Отвела от дверей, показала дорогу… Спасла нас. Всех нас спасла.

* * *

Потом один из партизан сдался советской власти, выдал остальных, его посадили. Остальные долго защищались, но все погибли. А мне уже исполнилось 16. И я стал работать за них.

Наша подпольная организация называлась «Железный волк». Главное, что мы должны были делать, – поддерживать партизан. Принести лекарства, гранаты. Лекарства мы брали у врачей, патроны покупали. Часто прямо у красноармейцев, за самогон.

Еще вели разведку. Мы играли с советскими солдатами в баскетбол, ходили на общие вечера, я играл в духовом оркестре на трубе. Городишко у нас маленький, гарнизон большой, и где какие солдаты, сколько въезжают-выезжают, следить легко.

У нас была маленькая пишущая машинка «Москва», на ней мы печатали подпольные газеты. В праздники вывешивали национальные флаги, собирались, играли свою музыку – она тоже была запрещена. Когда партизан не стало, начали узнавать, где они похоронены, находить могилы.

Но одну боевую операцию мы все-таки провели.

Йонас – тот, который нашу учительницу вывез, – стал секретарем комсомольской организации. Работал переводчиком в МГБ, вывозил людей в Сибирь… В общем, вредный стал человек. Ну, думаем, что делать? Решили его уничтожить.

«Убивать мы поехали на велосипедах»

Убивать мы пошли втроем: я, брат мой Повилас и Эдвардас – товарищ, с которым мы в оркестре играли. Его родителей увезли в Сибирь, они там погибли.

Взяли немецкий парабеллум – оружия после войны сколько хочешь, наган и пистолет литовской армии. Приехали на велосипедах, оставили их в конце деревни. Дождались, пока Йонас подошел к дому. Брат как начнет стрелять прямо с улицы! Йонас упал на землю, начал отстреливаться… Понятно, что на выстрелы тут же прибегут! Надо удирать…

Только добежали до велосипедов, а там двое военных. Пост.

Нас останавливает сержант с автоматом. «Документы!» А у нас паспортов нет! «Тогда пойдемте». Как выкрутиться? Мы с братом стреляем в сержанта, Эдвардас – во второго, солдата (он был тяжело ранен, но выжил). Хватаем их автоматы, на велосипеды – и в лес.

Переночевали в лесу, ждем, что будет. Такая шумиха поднялась! Привезли солдат, всюду выставили посты. Пошли слухи, что бандиты хотели захватить город, раненый Йонас получил орден Ленина.

* * *

Переживал ли я, что человека убил?.. Не то чтобы… Хотя было интересно узнать об этом сержанте: откуда приехал, где родился, почему тут служил. Сколько ему лет, есть ли у него родители… На похороны его никто не приехал, я бы видел, я же за гробом шел. В оркестре на трубе играл – и с оркестром шел.

Конечно, жалость к нему тоже была, он же не сам в Литву приехал, их присылали.

Я вам случай расскажу. Была облава на партизан, шмонали весь лес. Трое партизан не успели убежать. Что делать? Сели под елкой, накрылись палаткой. Лес густой, бог даст, не найдут. И тут один русский сержант прямо на них идет. Партизан поднял винтовку, тот подходит ближе – и прямо на дуло. Видит: все, смерть ему. Партизан дуло опустил, сержант все понял, развернулся и ушел: вы меня не видели – я вас не видел.

* * *

В убийстве русского нас не заподозрили. Когда меня потом арестовали, в МГБ спросили, не знаю ли я, кто мог это сделать? «Бандиты, – говорю. – Партизаны!»

Только Йонас догадался. Брата не узнал, но мне прямо сказал: «Я знаю, это ты в меня стрелял».

И вот я вернулся из лагеря, молодой, неженатый, еду в Паневежис к красивой девочке. Сажусь в плацкартный вагон и вижу: Йонас! Заметил меня:

– О! Ты вернулся! Вернулся! С тобой там не разделались!

– Нет, Йонас.

– Ты что, дурак, думал советскую власть победить? – ну начал мне политзанятие проводить. – Это ты стрелял в меня.

– Йонас, – говорю, – успокойся. Если я хотел тебя убить тогда, то сейчас я тебя точно убью. Выброшу из вагона, и все.

– Подожди, – говорит. – В Радвилишкисе очень хорошее пиво на станции продают. Я за пивом еду. Давай вместе сойдем?

Он, оказывается, давно алкоголик.

– В другой раз, – говорю. А он сошел.

«Очень меня лупили там, в МГБ»

Вся наша деревня знала о партизанах, они ходили ко всем, жили во многих домах.

Самый большой праздник, когда я вернулся из лагеря, знаете какой был? Я пришел к брату в Рокишкис, помылся, лег спать.

Уже под вечер встаю, захожу в комнату: столы накрытые стоят и вся наша деревня сидит. Смотрят на меня и плачут. И я заплакал. Ну, поплакали, спрашиваю: чего собрались? Интересно послушать, как я там мучился?

– Нет, – говорят. – Когда вас с братом арестовали, мы все удрали из деревни. Думали: дадут нашим парням пару раз – они всех и выдадут. Ждали, ждали, но ни за кем больше не пришли. Значит, выдержали парни.

А выдержали мы с трудом. Как только арестовали, очень меня лупили там, в МГБ. Ухо разбили, голову пробили, живот пробили насквозь… Там люди опытные, бьют – и смотрят, как ты себя ведешь. Другой сразу: «А-а, только не бейте!» Но я от страха боли не чувствовал, только вкус крови во рту.

Потом раздели наголо: «Ложись на пол». Шесть офицеров стали вокруг, в руках кнут. Большой, страшный. Взмахивают им надо мной, а я лежу скорчившись, пытаюсь прикрыться, почти без сознания от страха. Они играли-играли, но ни разу не ударили.

Потом еще две недели издевались: мучили голодом, карцером, морозом.

Главное обвинение было – антисоветская агитация. Я теперь могу хвастаться: смотрите, какой я герой, против советской власти агитировал! Только агитации не было, они ее придумали. А что партизаны у нас дома жили – так и не узнали…

* * *

Меня выручила Москва. В Литве мне хотели дать расстрел, но несовершеннолетним было нельзя (Антанасу было 17 лет. – Авт.). Тогда решили устроить показательный процесс и дать 25 лет, но подумали, что судить в Литве нецелесообразно, потому что на процессе я буду говорить, и послали дело в Москву. А там – Особое совещание, автоматом – 10 лет. И наши изменить приговор уже не могли.

* * *

В лагере мы учились. Ни бумаги, ни ручки ни у кого не было, но были интеллигенты: ксендзы, учителя, офицеры… Они передавали нам свои знания. И политэкономию – не только марксистскую, но и западную, иностранные языки, литературу.

Это была жизнь, знаете. Это была жизнь…

«А пойдем в лагерь!»

Как меня освобождали? Это была комедия!

Сидели три человека в гражданском, привели сотню нас, и за час все наши дела пересмотрели.

Мое дело попало первым. Ну, почитали, почитали и спрашивают: «Вот если мы тебя освободим, ты как – будешь бороться против советской власти?»

– А есть ли советская власть? – спрашиваю. – Нет такой власти. Советов-то нет. Есть партийная власть…

– Давай, – говорят, – иди отсюда. Больно ты умный.

Так и освободили.

Поселились мы с товарищами в Омске, за зоной. Вечером смотрим на лагерь: проволока, за ней двор, лампочки светят в ночи… Как-то скучно стало… Там наши друзья, там вся наша жизнь.

Кто-то предложил: «А пойдем в лагерь!»

Подошли к воротам. Сержанты молодые смеются:

– Чего, загрустили по зоне? Все, уже вас не пустим.

Мимо три-четыре солдата идут. Говорят:

– Знаете что – а проводите нас в город. Нас бывшие зэки бьют, особенно те, кто по криминалу. А если вместе пойдем, нас не тронут, все понимают, что вы зэки.

И что? Пошли мы с ними гулять. Они так были благодарны!

* * *

Когда я вышел, у меня был волчий аппетит. Всего было мало, все пахло. Даже сейчас нет такого, чтобы какая-то еда не нравилась, мне все вкусно. И ничего не страшно. Даже умереть не боюсь.

Я жалею своих родителей. Брата, который в лагере погиб. Потерянных лет… Вроде чувствую вину… Если бы родители были живые, я бы мог их упрекать, что у нас жили партизаны, что они меня в это втравили… Но кто-то же должен был воевать, заботиться о своей родине. Я маленький человек, совсем маленький, но какая-то моя доля в борьбе с Союзом тоже есть.

«Ее звали Альдона»

Ее звали Альдона. Высокая, очень красивая. Мы вместе учились, танцевали, играли в ансамбле, она говорила, что меня любит. И она меня выдала!

Дело вот как было. Один раз я провожал ее домой с репетиции оркестра и обнял. Она почувствовала, что у меня на груди в кармане пистолет. Браунинг. И сразу настучала.

Я узнал, что она такая, только в 90-х. Нескоро. В 55-м вернулся из лагеря, еду как-то на велосипеде – и Альдона идет. Прямо бросилась ко мне: «Ох, как я тебя любила!»

– Замуж вышла? – спрашиваю.

– Да, недавно.

– Дети есть?

– Нет…

– Значит, любишь меня еще?

– Да, люблю, не могу тебя забыть!

– Садись на велосипед.

Ну, думаю, куда ее отвезти? Знал я одно место, привез ее туда, сделал все, что хотел. Говорю: хочешь еще встретиться? «Да, можно, но мне неудобно…» Ну, думаю, замужняя, чего я буду… Отвез ее до автобуса… И только лет через 40 узнал, что она – агент.

Нет, я ее не искал. Столько времени прошло. Да и зачем она мне? Она уже постарела, наверное, стала некрасивая… А старушки мне не нужны.

После освобождения. Литва, 1955 год

«МОЛИТВЫ НАДЕЖДЫ»

«Это “Молитвы надежды”. Они разные: есть из Библии, есть наши, литовские. Мы их записали в Междуреченске, в лагере. Ксендз диктовал, я писал. Бумагу мы брали от цементных мешков, чернила – из чернильницы, которая стояла, чтобы начальнику заявления писать».

ВИТАЛИЙ БЕЛИКОВ 1924, КУРСКАЯ ОБЛАСТЬ

Во время немецкой оккупации был угнан в плен в Берлин. Бежал, был зачислен в Красную армию. После войны демобилизовался, но в марте 1949-го арестован по доносу однокурсника и обвинен в антисоветской агитации. Приговор – 10 лет лагерей, которые отбывал в Вятлаге (Кировская область). Освободился после 7,5 года по зачетам рабочих дней. Реабилитирован в 1989 году. Живет в Клину.

ПРОПУСК В ЛАГЕРЬ

Пропуск, полученный Беликовым в 1953 году, позволял ему выходить из лагеря без конвоя при ночной работе на лесоповале. «Тут у меня борода, я ее перед освобождением отрастил. Волосы у меня были белые-белые. Незнакомые люди называли меня «дед», а было мне всего 30 лет.

“ Следователь у меня был Анатолий Федорович Баринов. Мне он иной раз орал: «У, вражина, как врезал бы тебе сейчас!» А иной раз по-хорошему: «Как ты в институт поступал? Трудно было?»

Как-то раз зашли к следователю его коллеги, старший лейтенант и капитан с большим альбомом. Баринов бросает допрос и начинает вместе с ними его листать. Оказалось, альбом почтовых марок. У кого-то из обвиняемых при обыске сперли и теперь делят.

А когда следствие заканчивалось, сказал мне: «Дело твое закончено, вот передадут в суд, и я получу за тебя премию, 70 рублей».

Ирина Савельевна Вербловская
«Ощущение абсурда не проходило»

1932

Родилась в Ленинграде, окончила исторический факультет Ленинградского государственного университета.

28 МАРТА 1957

Вызвана на допрос в УКГБ Ленинграда по делу своего гражданского мужа Револьта Пименова, обвинявшегося в антисоветской агитации. Из-за отказа выдавать информацию о нем сначала задержана как «подозреваемая в совершении преступления», затем арестована. Вместе с Ириной и Револьтом Пименовым были арестованы трое их друзей. Все они были объявлены «организованной группой».

АВГУСТ 1957

Суд приговорил Ирину к двум годам заключения, Револьта Пименова – к шести, остальных – к двум-трем. Прокурор обжаловал приговор «за мягкостью наказания», и спустя четыре месяца состоялся повторный суд, на котором прокурор попросил для Ирины четыре года лишения свободы. Судья дал пять лет.

1958 … 1961

12 апреля 1958-го – этапирована в Сиблаг (Мариинский район Кемеровской области).

30 декабря 1959-го – март 1961-го – переведена на 14-й лагпункт Озерлага (между Тайшетом и Братском). Работала на лесозаготовках, разгрузке вагонов, хозяйственном строительстве, в сельском хозяйстве.

Апрель 1961-го – этапирована в Дубравлаг (Мордовская АССР).

1962 … 1963

28 марта 1962-го – освободилась, полностью отбыв срок. Из-за запрета жить в крупных городах вынуждена была уехать в Калинин.

Декабрь 1963-го – получила разрешение КГБ вернуться в Ленинград.

1991

Реабилитирована.

Работает экскурсоводом, водит экскурсии по литературным и историческим местам Петербурга. Сотрудничает с петербургским отделением «Мемориала». Автор ряда краеведческих статей, исследования «Горькой любовью любимый. Петербург Ахматовой». В 2011 году издала книгу воспоминаний «Мой прекрасный страшный век».

Живет в Санкт-Петербурге.