Текст книги "58-я. Неизъятое"

Айна

В Германии я провел почти месяц. Мы с товарищами договорились, что каждый найдет хозяйство, где будет работать, пока нас не отправят домой, просто чтоб познакомиться с Германией.

Я тоже нашел себе хозяйство. У хозяйки – ее звали Эльза – муж погиб на фронте, осталась дочь Айна, 16 лет. Шла весна, начинался сезон. И так получилось, что на все работы нас с Айной отправляли вместе. Скоро я уже сам не мог без нее обходиться.

Через месяц мы собрались уезжать. Хозяйка расстроилась. Говорит: «Зачем тебе уезжать? Там тебя ждет Сибирь, а Сибирь – холодная страна. Оставайся. Тебе – 20, Айне – 16, будьте хозяевами».

Я уже был готов остаться. Но так случилось, что, когда нужно было ехать, я образ Айны словно потерял. До сих пор не могу вспомнить ее в тот последний день, ее глаза.

Иногда думаю: как я ушел, с каким лицом? Словно не я, а кто-то другой такую штуку мне сделал. Сначала Всевышний показал образ матери, когда я должен был умереть. А потом скрыл образ Айны, потому что моя судьба была иной. Поэтому я никогда не жалею, что был в застенках, что оказался в лагере. Если бы я просто вернулся в Союз или сразу попал в ГУЛАГ, сегодня я бы оказался совсем другим человеком.

ПИСЬМО ИЗ ТЕЛЯЧЬЕГО ВАГОНА

«Письмо родителям я выбросил в щель вагона в Киеве, на этапе в Москву. Гляжу: женщина какая-то идет, оглядывается испуганно, поднимает – и бегом убегает. Если бы не она, родители бы вообще не узнали, что я арестован и получил 25 лет».

Иоанна Мурейкене
«Мы поцеловали литовскую землю, будто причастие приняли»

1928

Родилась в Каунасе.

ДЕКАБРЬ 1941

После начала первой советской оккупации отец Иоанны, госслужащий Казимирас Улинаускайтис, арестован и осужден на восемь лет лагерей. Заключение отбывал в Воркутлаге, затем в Таджикистане. Вернулся в Каунас в 1954 году.

1944 … 1945

6 октября 1944-го – старшеклассница Иоанна вместе с 13-ю другими жителями Каунаса арестована за связь с литовскими партизанами (Иоанна распространяла антисоветские листовки и передавала партизанам лекарства). Следствие шло в Каунасской тюрьме. Ночные допросы, побои, карцер.

Январь 1945-го – все 14 арестованных были приговорены к 10 годам лагерей.

1945 … 1950

Февраль 1945-го – этапирована в Сивомаскинский лагерь около Воркуты. Работала на железной дороге, сенокосе, на лесоповале.

1947-й – этапирована в Тайшетлаг.

Лето 1950-го – этапирована в Норильлаг. Работала на кирпичном заводе.

1953 … 1954

Июнь 1953-го – участвовала в Норильском восстании заключенных, при его подавлении была тяжело ранена и на год отправлена на лагерный штрафпункт.

1954-й – по указу «О порядке досрочного освобождения от наказания осужденных за преступления, совершенные в возрасте до 18 лет» дело Иоанны пересмотрено. 6 октября ее освободили.

Работала врачом-педиатром, в 2011 году издала книгу воспоминаний «Испытание судьбой».

Живет в Вильнюсе.

Когда оккупация началась, мне было 13 лет. Рабочие люди встретили русских, можно сказать, хорошо. Солдаты приезжали, на полянке натягивали простыни, кино показывали. Пока киномеханик готовился, солдаты пели, танцевали. И мы с ними! Ничего мы, дети, не чувствовали. А начальство – министров, офицеров – уже арестовали…

В 1941 году забрали моего отца. Он не был ни богатым, ни бедным, просто служащим. Мама не работала, нас было пятеро детей. Не знаю, зачем его забрали. Совсем не было за что.

Это было зимой. Каталася я на санках, пришла домой, вижу – мама сидит, как остолбеневшая. Дети плачут и все разбросано: книги, вещи… Сестричка говорит: арестовали отца. Я как стояла у дверей одетая – села на корточки и сидела. И мама сидела. Потом встала и начала складывать вещи. Сварила суп, поставила нам тарелки – и только тогда мы все к ней припали и начали плакать.

* * *

Скоро война, пришли немцы, выпустили списки вывезенных в тюрьмы. Отца там не было, и мы решили, что он неживой.

Скоро стали откапывать ямы, куда сваливали расстрелянных, и мы с мамой ходили к тем ямам папу искать. Евреи – их немцы заставляли – вынимали тела из ям, люди, кто видели своего, сразу на тело падали, плакали…

Ходить одна мама боялась, всегда брала меня. Мне ночами снились кошмары, лица из ям… Известью засыпанные, неузнаваемые… Я ходила с лоскутком от папиного костюма, думала: может, хоть по костюму папу найдем?

Пока немцы были, мы так ждали отца! Каждый вечер приготовим ужин – и в духовку кладем, чтоб теплый был: может, придет? Потом появились новые списки, и мы узнали, что отца вывезли в Коми, строить дорогу Печора – Воркута.

Иоанна Мурейкене незадолго до ареста. 1943

«Такая молодая! Ну зачем ты полезла?!»

Перед второй советской оккупацией (1944 год. – Авт.) многие наши уехали за границу. Маму тоже уговаривали, но она сказала: «А если вернется отец? Как он нас найдет?» И мы остались.

Когда пришли русские, я была гимназистка, мне было 15 лет. Я никому отомстить не хотела, ни сейчас, ни теперь. Но понимала, что надо что-то делать, помогать. Мы же видели, как убивали наших людей, как клали тела на площадях… Очень многие ушли в лес, сразу начали создаваться подпольные организации. И я в такую организацию вступила.

Что мы делали? Больше всего разносили листовки, которые печатали в лесу. Я приезжала в деревню, брала листовки, раздавала их в школах, бросала в почтовые ящики. У меня был знакомый врач Маяускас, я приходила в больницу, брала у него марлю, йод… Дальше шла, например, в кино. Рядом подсаживались люди из деревни, забирали – и везли партизанам. А потом врача арестовали, очень били, он выдал нас.

Родители – и моя мама, и подруг – так плакали, просили: уезжайте куда-нибудь, вас всех возьмут. Но я подумала: если меня не найдут, всю семью вышлют в Сибирь. Что будет – то будет, но я останусь дома.

* * *

В 6 утра постучалися в дверь. Зашли двое в черных плащах, сказали собираться. Мама, конечно, в плач, пытается что-то дать мне с собой. Они говорят: ничего не надо, пусть возьмет учебники, мы только поговорим, и она пойдет в школу. Привезли в контрразведку, посадили в погреб, одну. Внутри – ничего, только стены и цементный пол. И высоко где-то окошко. Села на корточки, сижу и слышу, что кто-то воет. Я пошла вдоль стеночки, нашла щелочку маленькую. Смотрю: врач. Сидит на корточках, раскачивается взад-вперед и воет.

Допросы шли только по ночам. Сначала Поляков был следователь, он по-хорошему говорил: «Расскажи все. Если расскажешь – отпустим тебя, нет – поедешь в Сибирь, не вернешься». И все твердил: «Такая молодая! Ну зачем ты полезла?!»

Потом пришел такой Истомин, он плохой был. Сажает на край табуретки, лампой в лицо светит… Бывало, так спать хочешь, что теряешь сознание. Только закрываешь глаза – получаешь по голове и падаешь. И всю ночь лампа в глаза светит, всю ночь держит. Иногда устанет, возьмет газету, чай пьет, курит. Позовет солдата посидеть, сам уходит… И если говоришь, что чего-то не знаешь, сразу бьет.

Русский я почти не знала. Подписывала, не понимая. Лишь бы отпустили.

Я всегда думала, что тюрьма – это солома, нары… А тут – просто цементный пол. Холодно стало, осень. А на мне чулки, туфельки, плащ… Передачи не принимают, из окошка дует. Только ляжешь на полу днем, так сторож сразу: «Вставай! Нельзя спать!»

Потом была очная ставка с врачом. Он был такой слабый… Мне кажется, у него голова повредилась. Что ни скажут, он: «Да, да, да». Он в Игарке умер потом…

Скоро отвели в тюрьму, там немножко стало полегче. Тоже только цементный пол, и вместо четырех человек в камере 12–15… Потом я попала в камеру к «Черным кошкам».

Была такая организация криминальная из России, их у нас в Каунасе арестовали. Как эти «Кошки» ругалися! Как хвастались: как убивали, как резали, как закапывали… Одна женщина пожилая рассказывала, как они откапывали могилы, и она вынимала из трупов золотые зубы. Я вся дрожала! Боялась, засну – а эта баба мне зубы вырвет.

Встретили мы Рождество. Мне прислали рождественскую посылку: печенье, котлеты, колбасу. Взяла посылку, захожу в камеру – а кошки смотрят все на меня. Думаю: что делать?

Постелила на пол платок, все разложила и говорю: «Пожалуйста, угощайтесь». Они смотрели, смотрели… Потом как набросились все! Я сижу – и только слезы из глаз. Я же знала, как дома собирали, как нежно готовили, сколько людей помогали, а тут эти жрут… Очереди, чтобы передать передачу, большие, сестра стояла у тюрьмы с раннего утра. И всегда отворачивалась к стенке, чтобы никто не увидел, что она у тюрьмы стоит…

* * *

Один раз я попала в карцер.

Это был 1946-й, Новый год. Отбой, всем надо лежать, а на моих нарах несколько женщин собралися погадать на будущее. Надзиратель посмотрел в волчок, забежал – и меня сразу в карцер.

Холодища-а! Подвал, толстые стены, окно без стекла – а я в одном платье. Так я все время танцевала. Устану, посижу немножко – и опять. Потом начала карабкаться на скошенный подоконник. Зацеплюсь за решетки – и качусь вниз. Потом опять. Согреваюсь. Устала, села в уголочек, скорчилась… А чувствую, надзиратель, пожилой человек, все время смотрит в волчок. Открывает двери: «Выходи». Я вышла – в коридоре тепло, столик стоит, табуретка. «Посиди», – говорит. Пошел, принес стакан чая, булочку: «Погрейся, маленькая». Я сидела, грелась, он смотрел на меня… Кажется, даже плакал. Несколько часов посидела… «А теперь, – говорит, – иди».

Вернулась в карцер – слышу, новогодний салют!

«Крестит нас, будто отпевает»

Суд был ночью. Так хотелося спать… Человек как сумасшедший делается без сна.

Родители всех нас были в доме напротив. Там было какое-то учреждение, и те, кто там работал, оставляли родителям ключи, чтобы они через улицу если не увидели своего, то хоть силуэт узнали.

Дали нам всем по 10 лет и пять лет поражения в правах с конфискацией имущества.

Конфисковать пришли к маме.

– Она, – говорит, – ничего не имеет, она школьница.

– Все равно. Она же на чем-то спала?

Взяли мою подушку, одежду. Даже халатик мой.

* * *

После суда собрали всех в один огромный этап. Открылися ворота тюрьмы, и послышался такой шум, такой плач… Столько людей на улице! Зовут, плачут, прямо гул висит… Сразу – собаки, солдаты, целый ряд солдат… А мы запели, вся колонна, такую тюремную песню: «Не плачь, мама, я вернусь…» Люди впереди идут, идут – и вдруг падают на колени. Солдаты кричат, собаки лают… А впереди, на колокольне костела кармелиток, стоит ксендз в одежде, как для службы, с крестом в руках. И крестит нас, будто отпевает. И так страшно: люди идут мимо – и снимают шляпы, шапки… Будто умершего провожают.

«Главного я называла уже не „гражданин начальник”, а Сашенька»

На Печорском пересыльном пункте нас сразу повели в баню. Ну, думаю, умоемся, отогреемся. Как привели… Я эту баню никогда не забуду. Там стояли молодые мужчины. Везде. Печники, охранники. «Раздевайтесь! Наголо раздевайтесь!»

Дальше стоит стул и молодой парень.

– Подними руки! – броет подмышки.

– Залезай, – ставит на стул и броет лобок.

Около двери стоит парень и дает крошечный кусочек черного мыла. Внутри мужчина раздает тазики. Другой наливает воду…

Да… Этого я никогда не забуду. Эта баня – на всю жизнь.

* * *

Выдали нам ватные брюки и солдатские телогрейки: простреленные, залатанные, кровавые… Кушали мы из военных котелков. У меня на котелке было написано: «Ваня, Москва. Люблю родную мать». Потом, видно, Ваня погиб, котелок отдали Саше, он тоже на нем расписался. А потом я из него ела.

Когда пришла весна, раздали нижнее мужское белье. Кальсоны вместо брюк и белые нижние рубашки. А кормили хамсой. Другие литовки едят ту хамсу, пьют, пьют от нее… Опухли, губы толстые стали, лица большие, глаза узкие… Кальсоны белые, рубашки короткие, живот наружу колесом… Ведут нас на работу, а я как посмотрю на них – смеюсь, не могу…

– Смейся-смейся, – говорят. – Ничего, скоро война будет, скоро поедем домой. Смейся пока!

Мы все верили, что 15 мая будет война России с Америкой, и нас всех освободят. А я заболела цингой, на ногах открылись раны. Врач был Константин Бессмертный, из Москвы, композитор. Из лекарств у него были аспирин и марганцовка, а от работы он освободить меня не мог, потому что температуры нет. Но с ранами очень тяжело идти по снегу! Легла и говорю: «Как хотите, давайте кушать, не давайте – а встать не могу». Лежу, плачу: «Война будет, вы пойдете на станцию, поедете домой. А я как?»

– Не плачь, – литовки говорят. – Мы тебя в мешок – и на руках понесем.

Долго мы верили, что Литва станет свободной и нас выпустят. Потом видим: ничего не меняется, скорее срок выйдет. Так и перестали верить.

* * *

Летом меня и украинок отправили на сенопокос. Мы собирали сено, на быках возили дрова. Лошадь по снегу не пройдет, а быки выходили. Мы построили им на горке сарай, а сами весь год жили в землянках в очень красивом месте около реки Уса.

В землянке жить можно! Внутри буржуйка, нары на восемь человек. Когда снега много, даже не очень холодно.

Конвоиры жили в соседней землянке. Они сначала думали, что мы враги, а потом и у костра вместе сидели, и песни пели.

Пришла весна – Уса поднялась, разлилась, залила наши землянки. Мы тогда вместе с быками забрались наверх на сарай. Еда закончилась, вода шумит, гудит, поднимается и несет и деревья, и глыбы льда. Думаем: все, снесет наш сарай. Охранники отложили винтовки, мы назвали друг другу свои имена и стали прощаться. И все были такие друзья!

А потом в одну ночь перестала подниматься вода. Конвоиры взяли винтовки и снова стали нас охранять.

Только главного ихнего я называла уже не «гражданин начальник», а Сашенька. А он меня – Яночка.

* * *

На сенокосе у меня был свой бык, Бурлак. Такой сильный, такой огромный… Как я его любила! Самой хлеба не хватало, но Бурлаку всегда откладывала кусочек, у них ведь тоже норма сена была. Так я украду сена, набью карманы и, как выезжаю, Бурлаку даю. Только зайду в коровник, он: «Бу!» Помнил меня. И один раз жизнь мне спас.

Нам надо было пройти 10 километров из леса. А перед весной в тех местах бывают внезапные пурги: одна, другая снежинка покажется – и вдруг ка-ак завоет… Сразу ничего не видно, как стена белая вокруг. Мы шли караваном, и чувствую, все уехали, дороги нет, одни мы с Бурлаком идем. Холод страшный, ветер, невозможно стоять. И молюсь, и цепляюсь за дышло, и прошу: «Бурлачок, идем, идем…» Шагнем – и опять бык стоит. Дороги нету, куда идти, непонятно. И знаете… он заплакал. Я первый раз видела у быка слезы.

Мучилась-мучилась, чувствую – все, сил нет. Легла на сани… И так хорошо, будто накрыли чем-то. Сплю – и вроде кто-то зовет меня по имени, за лицо берет. Открыла глаза. Бык стоит, нас заметает. Опять начала просить: «Бурлачок, пошли». Он нюхает, нюхает снег… и, шаг за шагом… Чувствую, встал. Протянула руки – доски. Коровник. Вывел меня Бурлак. Мы прямо с санями заехали внутрь, я упала на сено и начала плакать. Чувствую, щеки надуваются – и вода льется. Обморозила.

А украинки уже помолились за мой упокой.

Бригада заключенных украинок со своими конвоирами. Иоанна – пятая справа во втором ряду. Конец 1940-х

«Пройди мимо них с поднятой головой»

Один раз привезли этап из Литвы. Мы сразу бежим, спрашиваем: как там, в Литве? что там? Одна женщина была очень ограбленная, без туфлей, ноги тряпками завязанные… Но она – на грудях, в платочке – провезла кусочек литовской земли. В одно воскресенье мы попросили у ней эту землю. Постелили на нарах белый платок, собрались все, стали вокруг. Тихо спели молитву, литовский гимн, и каждая поцеловала ту землю, будто причастие приняла.

* * *

Все можно вытерпеть: и работу тяжелую, и голод… Но очень унижение на человека действует.

У нас бывали такие медкомиссии, когда садились врач, начальник лагеря и старший надзиратель, а мы перед ними должны были пройти голыми. Я после этого всегда плакала. А с нами работала литовка Стефания Ладигене, жена генерала. Она мне говорит: «Яна, ты молодая, красивая, стройная. Пройди мимо них с поднятой головой».

– Но они меня унижают, раздевают!

– Это они себя унижают, что тебя раздевают!

После этого я стала ходить мимо комиссии с поднятой головой и попадать только на тяжелые работы. На самые тяжелые работы.

* * *

Недалеко работал один литовец, мы с ним иногда говорили. Как-то раз он тесал бревна, поскользнулся и очень поранил топором ногу. Я увидела, прибежала, сняла платок с шеи и перевязала. Его отвезли в лагерь, положили в больницу, и больше мы его не встречали.

И вот прошло очень много лет, я окончила институт, работала врачом, жила в Вильнюсе. Вдруг мама звонит из Каунаса и просит срочно приехать. Приезжаю. Сидит незнакомый человек: седой, сгорбленный, худой очень… Вскочил, подбежал ко мне, поцеловал обе руки и подал большой конверт: «Возвращаю долг». Открываю, а там мой платок.

Столько лет прошло, а он везде меня искал. Провез платок через Тайшет, через Магадан, и всех спрашивал: может, видел кто Иоанну из Каунаса?

Всю ночь мы говорили. Скоро он умер. У него сердце было больное…

* * *

Она была белая-белая и очень молилась. И мне казалось, раз она седая – она бабушка, а она еще молодая была …

Раз спрашиваю: «За кого вы так молитесь?»

– Я молюсь за своего сына, которого застрелили в лесу. Молюсь за своего мужа, которого на моих глазах застрелили во дворе.

За свою дочку, которую вывезли в Магадан. И за тех, которые это сделали.

– Я бы их прокляла, – говорю. – Сто раз прокляла! Почему вы за них молитесь?

– Я за них больше молюсь. Потому что на них лежит кровь.

«И солдаты к нам прижались, и собаки»

Начальник лагеря был Баллер – еврей, но из Латвии. Пузатый, пожилой… Как-то раз он приехал, увидел меня: «Откуда вы? О, из Литвы – значит, мы земляки». И каждый раз, когда приезжал, спрашивал, как мне тут живется.

А он бабник был. Один вечер вызывает меня к себе. И все – и украинки, и литовки, и даже блатные: «Яночка, держись, Яночка, держись».

Вызывает, говорит: «Ты моя землячка, такая молодая, мне тебя жалко… Я поеду в Москву, возьму твое дело и попробую тебя освободить». Только я за это должна… ну, с ним любиться и рассказывать, как кто говорит.

– Нет, – говорю, – не будет этого.

– Тогда пошлю тебя в Хальмер-Ю. Там только убийцы сидят. Там тебя изнасилуют и убьют.

Напугал, конечно…

И вот подходит 1948 год, мы пришли с работы, собираемся встретить праздник. Тут заходят в барак: «Собирайтесь с вещами!» Называют 12 человек, в том числе меня.

Вышли – пурга такая, что невозможно идти. Солдаты с собаками гонят. Как зашли на реку Усу, так дует, что на ногах не стоишь. И солдаты к нам прижались, и собаки… Пришли в маленький лагерь. Землянки совсем снегом задуло, только вышка торчит. Штрафной лагпункт. Его, Баллера, личный.

Зашла в землянку… Электричества нет, только коптилка и буржуйка. Около нее валенки, бушлаты развешаны. Темно, пар поднимается, на нарах люди копошатся… Положила свой мешок, села на нары – и заплакала в голос.

Заходит какой-то мужчина. Взял меня за руки: «Не плачь, девочка, все пройдет. Ну что поделаешь? Такая жизнь».

Оказалось, это начальник лагпункта. Украинец, сам только что освободился. Был зэк – стал начальник, бывает…

Людей в лагере было мало. Одна – белоруска Ольга, очень красивая: коса черная кругом головы, глаза карие…

– А ты почему тут? – спрашиваю.

– Потому же, что и ты.

Работа там была самая дурная. Мы копали из-под снега торф, а зачем – не знаю. Наверное, просто чтобы копать. Целый день с мокрыми валенками, мокрыми перчатками. Пока дойдешь домой, все замерзает. Идешь, как окованный железом. А сушить негде, утром снова в мокром на работу…

Один день приходит начальник: «Яночка, приехал Баллер. Тебя вызывает». Отвел меня в свою землянку. Сам не зашел, только пожал мне руку: держись.

Я в платье была, домашнем, вязаном. Босиком, только валенки обула и бушлат накинула. Зашла, встала около дверей.

– Проходи, садись.

– Я постою.

Горит лампа, стоит бутылочка. Он в шубе распахнутой, красный весь.

– Ну, как тебе тут живется? Может, передумала?

– Нет, – говорю.

Смотрит, смотрит на меня… Я раз – запахнула бушлат.

– Чего прячешься, я тебя голую видел, – он на медкомиссиях тоже сидел, такой паразит. – Так что, хочешь домой?

– Нет, – говорю.

– Ну, хочешь в Хальмер-Ю – поедешь в Хальмер-Ю.

И только я вернулась в свою землянку – сразу звон рельсы, общее построение.

Холод, ветер! Мы выбежали кто в чем, без чулок. Он вышел, в шубе такой. Раз прошел, другой. Сел в сани и уехал. А нас еще долго держали на морозе. Весь лагерь. Все понимали почему, но никто не сказал мне ни слова.

Скоро стали собирать этап. И так я начальника кадров просила: «Запишите меня в этот этап. Что хотите сделаю, на колени встану…» И очень просил начальник лагпункта: «Спаси девочку, спаси девочку». Так я попала на этап в Тайшет.