Текст книги "58-я. Неизъятое"

Жажда воли

Избили меня, конечно, до полусмерти… Смутно помню: привозят на станцию. Комнатушка, в полусумеречном состоянии лежит Леня. Какая-то бабка с крынкой молока пытается войти, ее выгоняют. Наручников нет, нас связывают веревкой. Платформа, поезд, Тайшет. На станции снова бьют сапогами. Потом штаб. Какой-то майор: «На х… вы их привели! Их стрелять надо!»

Потом меня и Леню ведут надзиратели из тюрьмы. Леня идти не может, висит на двух конвоирах. У него то и дело спадают штаны, конвоиры кричат: «Подтяни ему штаны!» Догоняю, подтягиваю, через сто метров – снова.

И вот – Тайшетский центральный изолятор. Холод жуткий, курева нет. Следствие – месяц. Оказывается, задержали Жору и Волкова. А Игоря – нет.

* * *

Жора от остальных отстал. Залез в стог, но неудачно, и когда прочесывали лес, два солдата его заметили.

А Волков с Игорем добрались до того самого состава, который довез бы до китайской границы. Навстречу попались оперативники, кричат: «Стой, кто идет?»

Игорь стреляет в одного из оперативников, они с Волковым валятся по разные стороны насыпи и уходят. Волкова через день поймали. А Игорь ушел.

* * *

Через месяц привели нас четверых на суд. Пустой зал, сидят человек 10 конвоиров прямо с автоматами.

Жора, такой наивный, начинает рассказывать, как он штыком конвоира пырнул. Судья орет: «Да ты что! Вышку получить хочешь?» Жора заткнулся.

За побег давали статью 58–14 (контрреволюционный саботаж): до 25 лет срока или расстрел. Конвой, конечно, ждал, что нам дадут как минимум 25. Но судья то ли дела наши смотрел, то ли пожалел… Дал нам по 10.

* * *

Конвоиров тоже посадили, дали по три года за халатность. А Игорь ушел. Когда через семь лет я вышел на волю, меня вызвали в МУР и спросили, не слыхал ли я о нем. Тогда шла волна освобождений, в КГБ пришла мать Игоря и спросила: где мой сын? А они не знают…

Что с ним стало, неизвестно. Может, ушел в Китай. А мог сломать ногу в тайге или встретиться с беглецами-урками. Но он смелый и осторожный парень, у него была винтовка и два подсумка патронов. И стрелять он умел.

* * *

Жажда воли… Она есть у всех, но не все пытаются ей следовать.

Зачем было бежать? Главное – избавиться от неволи. Два дня на острове – два дня на воле.

Рабы КПСС

В мое время на Колыме такого, как при Шаламове, уже не было, стало даже легче, чем в Тайшете. Хотя на общих работах, зимой, в ледяных забоях, работая по 14–16 часов, все равно доходили за месяц. Конечно, и при нас был страшный голод. Я весь пропитан был чувством голода, зациклен на нем. Но если раньше изводили до смерти, то теперь только до доходиловки.

Курева не было никакого. Знаете, как у нас курили? Получишь в посылке махорку, закуришь в бараке – обязательно к тебе подойдут человек пять. Стоят, ждут, чтобы дал докурить. Последний брал окурок тоненькими палочками вроде спичек, когда там две-три крошки оставались от этой махры. Было даже выражение: «Дай губы обжечь».

Блатных было немного. Попадали они к нам двумя путями: или за побег, получив 58–14 (контрреволюционный саботаж. – Авт.), или убив надзирателя и получив 58 – 8 (террористический акт против советской власти. – Авт.). Если не расстреляют, попадешь в политический лагерь, где безопасно и можно не работать. И они придумали татуировать на лбу «Раб КПСС». Вначале это проходило: татуировку вытравляли, блатных сажали на политзону. Потом с Лубянки пришел приказ это прекратить: уж слишком прямо, в самое нутро проблемы попадала надпись. Одного-двух блатных расстреляли, и колоть «Раба» перестали.

Виктор Красин после возвращения с Колымы. 1955

Лагерные начальники жили как бояре, у них всегда была прислуга из заключенных. Знакомый парень рассказывал, как его взяли укладывать печку в дом лагерного начальника. Жены начальства, совершенно его не стесняясь, обсуждали при нем, как они спят со своими мужьями. Это почти Рим, где патрицианки купались при рабах, потому что не считали их за людей.

«Тиран подох!»

Про смерть Сталина я узнал от вольняшки.

Вольнонаемные ехали на Колыму, как мы говорили, «за длинным рублем и коротким сроком». Молодые ребята, получали они очень хорошие деньги, и два раза в месяц начинался пропой, драки, поножовщина и все прочее, после чего многие к нам же и садились.

И вот однажды я обратил внимание, что Семен Щутинский, мой приятель, вольняшка, который сам отсидел 10 лет по 58-й, ходит с потерянным совершенно лицом. Спрашиваю: «Война, что ли, началась?» Молчит, жмется. А из кармана газета торчит. Подбегаю, выхватываю, а там в траурной рамке Сталин. Я как помчался по цеху: «Подох! Тиран подох!»

Вообще за это можно было получить новый срок, но такое экстренное событие, что я не сдержался. Все отреагировали страшной радостью. Скрыть ее было невозможно, да и что может сделать охрана, если три тысячи человек громко радуются?

Семен ужасно перепугался – им запретили нам об этом говорить – бегал за мной и кричал: «Витя, отдай газету!» Охрана была страшно растеряна. У нас был клуб МВД, на котором висели портреты членов политбюро. Через пару дней их сняли, немного подумали и вместо всего политбюро повесили одного Ленина.

* * *

После смерти Сталина у нас сняли номера с одежды. Разрешили волейбол, натянули сетку. Повесили репродуктор: музыка появилась, радио. Перестали запирать на ночь барак, сняли решетки с окон. Кино стали привозить с поселка…

В 1954-м меня привезли в Москву на пересмотр дела. Я сидел и дрожал, у меня было второе дело за побег, и я боялся, что придется три-четыре года за него досидеть. Но прокурор заявил: не было бы первого дела – не было бы побега. И меня выпустили.

Массово освобождать начали летом 1956-го, когда Хрущев распорядился послать по лагерям комиссии пересматривать дела политзаключенных.

Друзья рассказывали, что дела пересматривали с пушечной скоростью, в день освобождали 200–300 человек. На Д-2 было три тысячи человек. После отъезда комиссии осталось 150. Это были охранники лагерей, каратели, которые вылавливали и расстреливали партизан… Получается, действительно виноваты в лагерях были всего пять процентов.

ФОТОГРАФИЯ ТОВАРИЩА ПО ПОБЕГУ

«Жора – мой товарищ по побегу, фото снято на Колыме. Жора – парень из Донбасса, работал слесарем на угольной шахте, вместе с другом разбрасывал листовки, где призывал шахтеров бастовать против коммунистов, да и получил 25 лет. Познакомились мы на этапе. Мы оба хотели бежать, только бежать. Главное было – избавиться от неволи. Два наши дня в бегах – два дня на воле. Бежать стоило даже ради них».

ТАМАРА ПЕТКЕВИЧ 1920, УКРАИНА

Арестована в 1943 году по обвинению в контрреволюционной деятельности. Приговор – семь лет лагерей. Этапирована в Джангиджирский женский лагерь, затем в Коми. Работала на лесоповале, медсестрой, актрисой в лагерном театре. Родила сына Юрия, которого отдала на воспитание отцу, врачу лагерной больницы, и после освобождения не смогла вернуть. Освободилась в 1950 году. Живет в Санкт-Петербурге.

ПРОФИЛЬ УЧИТЕЛЯ

Гипсовый барельеф-автопортрет, изготовленный режиссером Александром Осиповичем Гавронским – руководителем Петкевич в лагерном театре: «Он мо сделать театральную актрису даже из дерева».

“ В 1937-м году я стала дочерью врага народа. Меня сразу пересадили с первой парты на последнюю. Когда на комсомольском собрании поставили вопрос о моем исключении, те, с кем я дружила, подняли руки «за». Это было ошеломление!

В 1943 году меня арестовали. Мир рухнул. Я узнала, что мои самые близкие подруги писали на меня доносы, за мной следили. Казалось, что скверными, нечистыми руками обнажена вся моя жизнь.

Родион Титкович Мамчур
«Если посадили справедливо, человек к этому хорошо относится. А если зря – очень злым человек делается»

1956 … 1959

Проходил срочную службу солдатом конвойных войск Усть-Вымлага (Коми АССР).

После демобилизации остался в Коми, работал трактористом, шофером.

Живет в поселке Аджером (Республика Коми).

Откуда я знаю, почему меня послали в конвой! Я хотел на Дальний Восток в танкисты, а попал в Коми в чекисты. Меня называли «гражданин начальник».

* * *

Я был просто стрелок. Берешь бригаду – 25 человек, наряд и ведешь в лес. Все. Там они работают, а ты охраняешь. К обеду приносят тебе пообедать: первое, второе и суп. У заключенных повара были другие, продукты со склада привозили отдельно. Но кормили тоже нормально. Если они работали нормально. В лагере был ларек такой, магазинчик. У него (заключенного. – Авт.) на счету зарплата. Он придет, что хочет по списку возьмет. И все. И нормально. Но это тот, который работал. А который не работал – ему не на что было. Что дадут, то поел. И все. И нормально.

Моя задача была, шоб они не разбежались. Разбегутся – это уже ай-яй-яй.

Нам дають инструктаж, чтоб ты был готов ко всему. Всегда предупреждали: если надо выстрелить, навести порядок – только в воздух. А то был один узбек у нас, стрельнул в землю. Пуля попала в камень, камень срикошетил и кусо-о-очек, ча-а-асть пули – заключенному в сердце! Ему оставалося только две недели еще посидеть – и все. Ну, дали охраннику срок, посадили, конечно, ну что толку с этого? Человека-то нету…

А на поражение мы не стреляли. Это можно, только если он уже топор на меня поднял. А если в лес уходит – можно ему и по ногам стрельнуть, да хоть куда.

Родион Мамчур. 1950-е

* * *

Ну, драки в зоне бывали. Если драка, солдат поднимают по тревоге, вызывають, ворота открывають, те с оружием заходят, и все. И тишина. И собак побольше, служебных.

Кто не сопротивлялся – хорошо, а если кто сопротивлялся – приходилось применить и силу. Ну, там, в карцер отправить. Но это единицы. В основном разбиралися спокойно. Хотя одна зона була – ой-ей-ей. Я сам не видел, но знаю, туда пригнали солдат и применили оружие. Кто-то погиб, кого-то – в карцер. И все. Но политические очень мало бузили. Уголовники – эти да…

Конечно, на лице-то у них не написано, уголовник он или нет. Но у меня ж опыт. Когда я служил второй год, уже видел: уголовник ли, будет ли бежать… Они-то бежали почему? Из-за долгов. Проиграл в карты – куда ему деваться? Или убежит, или прибьют. Вот тебе и весь сказ.

Если беглый, но ведет себя мирно, никто его бить не будет. А если я за ним, скажем, пробежал килόметров 50 с полной этой (выкладкой. – Авт.), есть у меня злость. Дам я ему один раз – и все. И на этом кончается. Очень сильно бить нельзя, это уголовно наказуемо. Да и я же не хулиган тоже.

Побег с оружием у нас был один. Офицер напился, а был с пистолетом. Заключенный взял у него этот пистолет, взял и ушел. Так мы за им два дня бегали. По тайге! Ну, хороший пес у нас был! След взял – и пошел, и пошел. А мы тут как тут, следом. Тот подходит, хочет стрелять, а мы его за руку – и все.

Боялись, конечно! Боишься – не боишься, а приказ есть приказ. Вот так-то, золотко.

* * *

С заключенными мы разговаривали, беседы вели. Не воспитательные, а просто. Откуда, как, чего. Как попал. Это интересно. Мы же молодые были, господи-и-и!

Большинство говорили, что где-то что-то не то сказали или не понравились кому. Так им за это 15 лет или 25, да еще пять, как говорится, по рогам. Да я и сам понимал, что сажают несправедливо. Если человека посадили справедливо, он это знает и к этому очень хорошо относится. А если зря – очень злым человек делается. Ну, что поделать…

Сам-то я ко всем одинаково относился. В лесу все одинаковы. Всем надо пилить, валить, работать.

* * *

Ке-ге-бе проводили… ну, как сказать? Собрания. Соберут, скажут: так и так, это нельзя, то нельзя, должны соблюдать. Не следует трепать языком, нельзя говорить, что батька Сталин дурак.

Прорабатывать нас не прорабатывали, но охранники все равно считали, что политические – бандиты, враги народа! Но я с ними разговаривал, доказывал, что не может быть такого, что вот он хороший, а ты его называешь так. Старался. Иногда получалось. А нет – так плюнул и ушел.

* * *

Вначале у нас смесь была: и политические, и уголовники. А потом начали настоящих, отпетых, у которых по два-три срока было, отправлять в строгий лагерь. А политических оставляли. Столько артистов, было! Московских!

Которые пожилые люди, они просто выдерживали, молча. А молодежь-то, бывало, могла и матом поругаться, и все. Силу применить к мене они не могут, а то я могу применить к ним оружие, это очень им ясно. А за мат могу оформить докладную, и они двое-трое суток в карцере отсидят. А могу и не оформлять. Много раз бывало так: подходит бригадир: «Это хороший работник! Ну, взял, выпил, напакостил. Не оформляй бумаги, не сажай». Что делать? Если ему оформить, это будет ему нарушение, его зачетов (рабочих дней. – Авт.) лишат. Я не оформлял. Зачем мне нужно, чтоб на меня кто-то злился, хоть он и виноват? Пускай идет себе спокойно на работу.

Где они алкоголь брали? О, это страшное дело! Завозили любым путем, и много. Сами делали брагу. Один случай смешной был… Пошли по лагерю проверять огнетушители. Смотрим – все пустые. Пена – она как пиво, из сусла. Вот все и выпили. О-о, как начальник забегал! (Смеется.)

* * *

Жили мы не в бараке, а в казарме – и солдаты, и охрана. Около лагеря, ясное дело. Метров за 300 уже лагерный забор, там две тысячи их и жили. Ну, а мы-то на свободе.

Я раньше не знал, что это такое – лагерь. Но я попал, куда попал, и обязан служить. У нас було так: отслужил срочную – и решаешь вопрос: служить дальше или уходить. Большинство уходили. Не нравилось мне все это. Между прочим, меня однажды даже вызывали – я уж три года как из армии пришел: так и так, иди к нам в лагерь работать. Квартиру давали! Жене работу давали! Я говорю: «Нет, ребята. Хватит мне на это все смотреть».

Жена Родиона Галина. Ее отец был лагерным охранником и погиб на войне. Галину удочерил политзаключенный из поселка Аджером

Хотя у нас тут везде лагеря. Как от Котласа начинались, так шли, шли и шли. У нас в поселке тоже лагерь был. Вон в лесу могилы. Здесь, наверное, не одна тысяча лежит. Кормить их было нечем, привозили – и они гибли от голода. Да вон там, в лесу, где мы грибы собираем. На кладбище белые грибы знаешь какие растут! А что, я буду обходить? Столько лет прошло…

БУШЛАТ ИЗ КОМИ

«Дубленка осталась от прабабушки моей жены. Как из армии пришел, не в чем было работать. Взял эту дубленку, понес к портному, чтобы перешил мне бушлат. А тот не берет! Потому что портной наш раньше работал главным бухгалтером всего Усть-Вымлага, а тесть мой в этом же лагере сидел».

Витаутас Казюленис
«Одна беда: вы, русские, никогда не были свободными»

1930

Родился в Варенском уезде Литвы.

19 декабря 1947-го – по доносу соседа семья Казюленис была выслана в Байкальский (сейчас – Ярковский) район Тюменской области, на Бачелинский лесозавод. Там Витаутас вступил в подпольную группу «Присяга в ссылке», которая ставила целью помогать ссыльным литовцам: собирала деньги для нуждающихся, обустраивала кладбища, выпускала газету на литовском.

8 МАРТА 1951

Вместе с другими участниками группы Витаутас был арестован. Следствие шло девять месяцев, которые он провел в тюрьме в подвале тюменского управления МГБ. Ночные допросы, карцер, избиения.

19 ОКТЯБРЯ 1951

Военным трибуналом Западно-Сибирского военного округа Витаутас и еще четверо литовцев приговорены к расстрелу, семеро остальных осужденных – к 25 годам лагерей. После четырех месяцев расстрел был заменен 25 годами лагерей и пятью – поражения в правах.

1952 … 1955

Август 1952-го – этапирован в Норильск. Работал на строительстве горного техникума.

Май-июнь 1953-го – участвовал в норильском восстании заключенных и после его поражения в числе зачинщиков был этапирован на Колыму в лагерь «Холодный». Работал на шахте, где заболел туберкулезом и в 1955-м был отправлен на инвалидный лагпункт в Тайшет.

1956

Дело Казюлениса пересматривают, приговор сокращают до 10 лет.

ДЕКАБРЬ 1961

Освобожден по зачетам рабочих дней. Вернулся в Литву. Работал шофером. Много лет искал и перезахоранивал тела литовских партизан, составлял карты захоронений, устанавливал памятники на месте убийств.

Живет в городе Старая Варена (Литва).

Что рассказывать: в 1947 году, 19 декабря, окружили наш дом с автоматами, вошли ночью. Меня посадили за стол – мне 17 лет было, уже мог сбежать, отцу с матерью говорят: собирайтесь. Взять можно 50 килограмм на человека, на сборы – два часа. Привезли в эшелон. Я убежать мог, но, думаю, как я стариков одних брошу? Решился ехать.

За ночь вывезли 57 вагонов. И это только один наш район.

«С русскими нас свел голод»

Везли нас месяц, в Тюмень прибыли уже после Нового года. Приехали машины, погрузили нас на наши мешки – и в кузов. Сибирь, февраль, холодища, а у нас и валенок никто не имел.

Некоторых поселили в бараках, в каждой комнате по 4–5 семей. А моих отправили в колхоз, поселили в доме колхозника Куприянова. И предупредили, что мы бандиты, страшные люди, можем и зарезать, и убить. Но мы с Куприяновыми все равно подружились.

Знаете, кто нас свел? Голод.

Я и сейчас их сына Шурика вижу. Три годика, ноги как спички, животик торчит, глазки – черные-черные. Не плачет, молчит. И лежа, на боку, ползет к моей маме. Тут сам не будешь кушать – все отдашь этому ребенку, кто бы он ни был: русский, татарин, монгол… Он ребенок (плачет).

Мама моя его откормила: мы-то из дома хоть муки взяли, а у Куприяновых вообще ничего не было.

В 89-м году я приехал туда выкопать и перевезти тело отца. Зашел к Куприяновым, встретил хозяйку. Она мне и говорит: «Я вас всегда помню и благодарю Бога за вас. Если бы не твоя мать, мой Шура бы умер».

– А где Шурик? – спрашиваю.

– Большим человеком стал. В Тюмени живет, в такси работает.

Большой человек!

Витаутас Казюленис. 1951

Лесные братья

В 49-м году приходит нам в ссылку письмо от моей сестры: «Братья наши там же, где старшие сестры». Сестры в детстве умерли от скарлатины. А братьев убили русские.

* * *

Когда 15 июня 1941 года началась первая оккупация, забрали таких, кто грамотные сильно, могут советской власти навредить. А мои братья – боже мой! – окончили четыре класса, что они могут натворить? Но в 1944 году, когда русские пришли снова, моего старшего брата забрали чекисты и приписали, что он имел какие-то дела с немцами. А он при немцах работал в магазине продавцом. Так его избили и выпустили. Потом вторично забрали. Опять выпустили. Он второй раз вышел, пришел избитый и говорит: «Все, живьем они меня больше никогда не возьмут». Так и получилось: в 45-м ушел в лесные братья.

Второй брат возрастом был меньше и жил свободно. Когда он услышал, что нас с семьей посадили в вагоны, – куда ему деваться? Пошел в лес.

В 49-м году, 8 февраля, мой старший брат Клявос и пять партизан были вызваны в одну деревню – это я уже в советских архивах нашел – забрать документы ихнего связного. А связной оказался стукач. Перед его домом поставили человек 20 чекистов. Партизаны подошли, почувствовали, что что-то неладно, и скрылись.

Назавтра поднялись гарнизоны со всего округа, сотни, тысячи солдат. Трое партизан ушли, а моего брата с еще одним человеком засекли. Семь километров они отстреливались, а потом налетели на другую группу солдат. Ну и все. Да-а…

Через много лет я проехал по этим местам, и в соседней деревне нашел одного хозяина, который вспомнил: 9 февраля 49-го года приехали на санях чекисты. А брата моего не в санях везли, а привязали за шею и за санями тянули.

Заходят в дом, говорят хозяину: «Сделай нам покушать», – они всегда голодные были, эти чекисты.

Сел их главный в углу под иконами, усмехнулся: «О, тут меня бандиты не застрелят, тут меня иконы спасут». Утром поднялись, приказали их покормить, и брата моего уволокли.

* * *

Второго брата Йозаса убили в бункере, в 10 километрах от нашего дома. Солдаты пришли, окружили в несколько колец этот бункер, партизаны поняли, что никаких шансов – и каждый пустил себе пулю в лоб. Каждый.

Выдал его свой, партизан Петро. Мы детстве жили рядом на хуторе, коров с ним пасли… Потом у них все разграбили, и они с отцом пошли в партизаны, Петро было 17 лет. Во время облавы его поймали чекисты, ранили в ногу.

Мне рассказывали, что чекисты нагревали шомполы и совали ему в эту рану. Так он не выдержал и рассказал им, где бункер.

В этом бункере был мой брат. И его – Петро – отец.

* * *

Мы с Петро встретились в Тайшете, я уже знал, что он брата выдал. Он был сам не свой: глаза бегали, меня не узнавал… Я ему говорю: «Петро, мы же с тобой коров вместе пасли. Мы с тобой росли!» «Нет, не помню. Не помню тебя». Если бы я сказал, что он предатель, в лагере его бы убили. Но я не сказал. Как я мог его судить…