Текст книги "Гинекологическая проза"

При этом даже лучшая подруга Лелька как-то бросила Маше в разговоре:

– Ну конечно, для тебя не существует этих проблем, ты же у нас богатая иностранка.

Услышь она это от кого другого, она бы и внимания не обратила. Но Лелька… За все годы отсутствия Маша, кроме родителей, поддерживала связь только с ней, писала обо всех своих заморочках, о нетопленых квартирах, о том, как никогда не известно, подпишет Сашка следующий контракт или нет и где это все будет…

Лелька все это время работала в коммерческом банке, который из крошечного дорос за пять лет до финансового гиганта, а Лелька дослужилась до должности старшего (или главного?) менеджера кредитного (или учетного?) отдела, получала, по Машиным прикидкам, больше Саши раза в полтора, и еще муж у нее работал, и детей не было, и вот поди же… «Богатая иностранка».

Лельке Маша ничего тогда не ответила, но переживала потом целый вечер и не смогла придумать лучшего объяснения, что Лельке, скорее всего, досадно, что у нее детей нет, а у Маши уже второй, а дети в этой стране теперь считаются роскошью. Хотя Лелька-то могла бы, кажется, позволить себе все, что угодно, а если жалко фигурой рисковать, то тут, что называется, кто ж тебе доктор.

Впрочем, сказала себе наконец Маша, может, ничего такого Лелька и не имела в виду, а просто ты со своей беременностью, как дура с писаной торбой, окончательно помутилась мозгами, вот и выдумываешь, что было и чего не было. А фигура у Лельки действительно классная, ничего не скажешь… Тут Маша мрачно подумала, что и у нее когда-то была ничуть не хуже, и даже лучше – ноги красивее, а теперь, конечно, после вторых-то родов, ничего не соберешь. На этих мыслях ребенок забрыкался особенно яростно, продирая дырку в боку, и думать о чем-либо связном стало невозможно.

Время шло, снега таяли, пузо росло… Его уже почти невозможно было спрятать под верхней одеждой, а тут еще начало мая выдалось исключительно жарким. Маша, оставшись без маскировочных курток и широких свитеров, перебрала все свои летние платья, выбирая побольше и посвободней, что могла, распустила в талии, и все равно беременный живот гордо реял надо всем. «Ну и черт с ним, – решила Маша, – все равно скоро у Кольки занятия в школе кончатся, уедем на дачу, а там я буду вообще голая ходить, пусть тело дышит».

Уже перед самым отъездом на спасительную дачу – жара никак не спадала, и в городе было просто нечем дышать – Маша получила наконец в консультации вожделенное направление и съездила в тот самый Центр Матери и Ребенка, где собиралась рожать.

Место ей в целом понравилось, кабинеты были чистыми, врачи – внимательными, а оборудование, по крайней мере на Машин непросвещенный взгляд, мало чем уступало заграничному.

По словам Татьяны Ивановны, наблюдающего Машу врача, никаких проблем ни с беременностью, ни с самой Машей не предвиделось, токсикоз явного вреда наделать не успел, роды вторые, женщина здоровая, все будет замечательно. Маша и сама, в общем, догадывалась, что с ней все будет замечательно, но такое всегда приятно слышать, особенно из ответственных источников. Единственно, Татьяна Ивановна шутливо посоветовала Маше с родами не тянуть, по возможности не перехаживать, так как срок у нее – к концу июля, а с первого августа Центр закрывается на ежегодную чистку и профилактику. Информацию Маша к сведению приняла, но глубоко задумываться над ней не стала, потому что представить, что это дитя что-то там пересидит… Чушь. Она даже пожаловалась Татьяне Ивановне на детскую подрывную работу, та глянула на живот, привычно огладила его рукой, потом сделала какое-то неуловимое хватательное движение и спросила:

– Здесь скребет?

Маша подтвердила.

– Так это пятка, – удовлетворенно кивнула врач. – Вот, смотри, я ее держу. Пятка, это ничего, она гладкая, ею не поцарапаешь.

Она взяла Машину руку и провела, сильно прижимая, по животу и под рукой Маша действительно почувствовала на мгновение круглую выпуклость маленькой пяточки, и тут же дитя дернулось недовольно, выдрало ногу и мстительно садануло Машу под ребро.

– Да, такой герой, пожалуй, действительно, долго не засидится, – усмехнулась Татьяна Ивановна. – Мальчика хочешь?

– Да ни за что! – воскликнула Маша. – Спасибо, есть уже. Мне бы девочку, дочку…

– Постараемся, сделаем и дочку, – согласилась врач.

Под конец Маше велено было, если все будет в порядке, приходить каждые две недели и в промежутках следить за давлением – измерять два раза в день, а если что – являться немедленно. Маша послушно кивала, думая про себя, что никакого «если что» с ней, конечно же, не произойдет.

Вскорости Маша с Колькой перебрались на дачу. Дача была замечательная, генеральская, полученная еще Машиным дедом в незапамятные времена – огромный участок в сорока километрах к северу от Москвы.

Сам дом был тоже огромным, все немалое семейство: Маша с Колькой, мама с папой, бабушка и брат Иван с молодой женой, помещалось там без труда и как бы растворялось в многочисленных темноватых его комнатах, собираясь вместе только к обеденному столу. Завтракать и ужинать все могли когда попало, это определялось личным режимом дня каждого, но обед – нерушимая семейная традиция. Накрывался здоровенный стол на террасе, на середину его водружалась торжественная супница, и общество стекалось к трапезе. Обедали долго, шумно и весело, а потом, отяжелевшие и полусонные, разбредались снова по дому – спать.

Помимо домашних, на дачу часто наезжали разнообразные гости – дом славился уютом и хлебосольством, но даже нашествие гостей не могло смутить тишины и покоя.

Жить на даче Маше было, пожалуй, лучше, чем в Москве, тут она была избавлена от готовки и хлопот по дому, которые начинали тяготить ее в последнее время. Кроме того, здесь все время была мама, можно было ходить за ней по пятам и приставать, что-де живот большой и мешает, что жарко – никаких сил нет, что один противный ребенок проскреб дыру в животе, а другой противный Колька носится целыми днями на велике неизвестно где, мужа тоже нету и вообще она, Маша, несчастная сирота. Мама всегда с готовностью жалела «сиротку Хасю», и довольная Маша, получив свою порцию любви и заботы, уползала к себе на второй этаж. Там, в комнатке, заваленной старыми журналами, она читала детективы в больших количествах, жевала сушеные яблоки и размышляла над будущим детским именем, что, впрочем, плохо получалось из-за неопределенной половой принадлежности.

Дачная жизнь имела один существенный недостаток – там не было телефона. Поскольку телефон был единственной возможностью общения с Сашей, Маше приходилось как минимум раз в неделю ездить в город. В принципе, она не имела ничего против, поездки можно было совмещать с визитами к врачу, кроме того они придавали жизни разнообразие, надо было собираться, одеваться, принимать городской приличный вид. Живот, еще отросший на дачной свободе, совершенно не желал поддаваться какому-либо насилию и упихиваться в цивильные платья, пришлось совместно с мамой сшить для него летний комбинезон, зеленый в веселую клеточку. Брат Иван, едва увидев Машу в новом наряде, тут же прозвал ее «наша гусеница». Прозвище, данное отчасти за цвет комбинезона, отчасти за новые нерасторопность и плавность движений всегда раньше быстрой, порывистой Маши, мгновенно прижилось, и ближние скоро вообще перестали называть Машу как-то иначе.

– А где наша гусеница?

– Да вон, к гамаку поползла, – так и слышалось на участке.

Маша не обижалась на домашних, но, добравшись до телефона, не упускала случая пожаловаться мужу:

– Они меня там гусеницей дразнят, я это пузо уже еле таскаю, а тебя нету, заступиться некому, приезжал бы ты уже скорей, что ли…

– Ты не гусеница, ты пузеница, – смеялся Саша в ответ.

С приездом у него вроде бы получалось, но не раньше двадцатого июля, и это было уже впритык. Маша, которой хотелось, чтобы ребенок хотя бы родился в присутствии отца и мужа, не говоря уже о себе, пыталась настаивать на перенесении срока на пораньше, но тщетно.

– Машунь, ну что ты меня дергаешь, как сдам проект, так приеду, я же там не один завязан. Мне и так не хотели отпуск давать, я уж вырвался. Расскажи лучше, как там мелкий себя ведет…

Кроме беседы с мужем, Маша использовала свои поездки в Москву для подготовки детского хозяйства. Вспомнив как следует, что бывает нужно для ухода за младенцем в первое время, Маша составила список и методично заготовляла необходимые вещи.

Существует примета, что до появления ребенка на свет не нужно покупать никаких вещичек, чтобы не сглазить, и в свое время с Колькой Маша следовала ей, доверив подготовку маме, но в этот раз решила наплевать на приметы и все-все приготовить самой. Магазины изобиловали различными нужными, не очень нужными, полезными и просто приятными штучками для маленьких детей. Маша с огромным удовольствиям бродила в этом детском царстве, покупая то одно, то другое и не переставая поражаться, как же все изменилось со времен Колькиного младенчества.

Главным революционным событием явились, конечно, памперсы, то есть одноразовые подгузники. У Маши просто в глазах мутилось при воспоминании о бесконечном кипячении, полоскании и проглаживании Колькиных пеленок и подгузников, а сейчас – нет проблем. Снял, одел сухое, грязное выбросил. Все счастливы и довольны. Все же, по зрелом размышлении, Маша решила не экономить и купить на всякий случай еще и новую стиральную машину, чтобы сама кипятила. Она понимала, что Сашка сможет пробыть с ней только месяц, а она, в свою очередь, никуда не поедет, пока младенцу не будет хотя бы месяца три, так что придется одной вертеться. Стиральная машина – это полжизни при маленьком ребенке, а потом маме останется, тоже неплохо.

Решено – сделано. Маша обзвонила несколько магазинов, выбрала, что хотела, и была в очередной раз потрясена возросшим уровнем российского сервиса. Утром она позвонила и договорилась о покупке, а часам к пяти вечера, не выходя из дома, стала счастливой обладательницей новенькой, уже подключенной и работающей машины. На радостях Маша достала с антресолей тюк старых, еще Колькиных пеленок и распашонок, перекипятила их все и, так уж и быть, заодно и выгладила.

Потихоньку Маша подготовила детский стол, накрыла чистой простыней и разложила на нем в строгом порядке все причиндалы, от стопки разутюженных пеленок до баллончика для очистки детского носа от непрошеных соплей. Уезжая на дачу, она всякий раз накрывала стол марлей от пыли, а возвращаясь, снимала марлю и с гордостью оглядывала свое стерильное хозяйство, добавляя то одну мелочь, то другую, или перекладывая что-то более удобным образом.

Так в хлопотах прошли остаток мая и большая часть июня. Маша чувствовала себя очень и очень неплохо, насколько это вообще возможно в ее состоянии при такой жаре. Пошаливало слегка давление, но в целом Татьяна Ивановна была Машей довольна, о чем и говорила при каждом новом визите.

Где-то с середины июня ходить стало совсем тяжело. С утра, пока было не очень жарко, Маша выползала в гамак, подвешенный в теньке за домом, лежала там до обеда, а после уходила долеживать день на диване в своей комнатке или на террасе. Поездки в Москву пришлось оставить – сил не было. Маша только радовалась, что успела-таки сделать основные дела, Сашке осталось лишь привезти от знакомых детскую кроватку да собрать коляску, лежавшую на антресолях с Колькиных времен.

В следующий поход к врачу, в последних числах июня, Машу сопровождала мама – одна она ехать уже не рискнула. Татьяна Ивановна и в этот раз была всем довольна, но велела Маше сходить на последний перед родами ультразвук. Маша отправилась, в душе надеясь, что, может, вредное дитя хоть на этот раз повернется к лесу задом, а к ней передом и даст разглядеть свой пол, но не тут-то было. Зато ей сказали, что детская шея обмотана пуповиной.

Встревожившись, Маша зашла еще раз к Татьяне Ивановне, сказала, так мол и так, не сделать ли лучше кесарево сечение, но врач ее успокоила, сказав, что обвитие пуповины встречается у трети всех детей и ничего страшного собою не представляет.

Маша с мамой пообсуждали еще все это по дороге на дачу, но остановились на том, что врач знает, что говорит, и волноваться особенно не о чем.

Дня через три после этого визита Маша проснулась ночью от боли в животе. Ей снился тяжелый, мутный сон, как будто она пришла в гости к подружке Лельке, та уговорила ее остаться ночевать, а Маше с утра к врачу, но она зачем-то осталась, спала плохо, проснулась рано, с болью во всем теле, и вот едет через всю Москву в душном метро и ругает себя, зачем ночевала у Лельки, Лелька нарочно ее оставила, а в метро теперь полно народу, ее больно толкают в живот, дышать нечем… Словом, кошмар.

Усилием воли Маша проснулась. Сон кончился, но боль в животе осталась. Строго говоря, это была не совсем боль и не совсем в животе, ныла поясница, тянуло бок, ребенок тяжело ворочался, как медведь в берлоге, а на душе был липкий страх.

Маша заставила себя успокоиться, встала, выпила воды и съела пару таблеток ношпы. Подошла к окну, откинула штору. Ночь была ясной и свежей. Маша постояла, глядя на звезды и уговаривая себя, что ей все приснилось, ничего не болит и бояться нечего, потом снова вернулась в постель. Заснуть до утра ей так и не удалось.

Как только утром послышались шаги и голоса, Маша с трудом спустилась на террасу. Выглядела она, надо полагать, соответственно, потому что мама встревожилась еще до того, как Маша открыла рот. Было решено перебираться в Москву – там и врач ближе, и телефон под рукой, и вообще спокойнее. Беда в том, что перебираться было не на чем – в таком состоянии на электричке Маше ехать не хотелось, кроме того, встал вопрос, куда девать Кольку. По такой жаре ребенку в городе и вообще-то делать нечего, а тут уж и совсем будет не до него.

Тут Машу осенило. У ее первого мужа, Колькиного отца, была машина, а также новая жена с ребенком и, по слухам, тоже дача где-то под Москвой. Отношения с первым мужем были не то, чтобы уж очень теплые, но достаточно ровные, и Маша решила попросить его взять Кольку недели на две, приехать за ним сюда на машине и на обратном пути подбросить ее в Москву.

План был не бесспорен, но сработал. Мама сходила позвонить на почту, и к вечеру под окнами стояли видавшие виды «Жигули», куда грузили раскисшую Машу, взволнованную маму и Кольку, который был страшно рад поехать к папе купаться на озеро.

Оказавшись наконец в своей квартире, Маша почувствовала себя лучше. Успокаивало то, что до больницы – полчаса на такси и телефон под рукой, и вообще дом есть дом. Стол с детским барахлом мирно светился стерильной белизной в углу, вселяя надежду. Маша позвонила мужу, но потом даже пожалела об этом, потому что Сашка разволновался не на шутку, а самой Маше уже казалось, что страхи были напрасны.

Поклявшись на прощание, что завтра после возвращения от врача она немедленно перезвонит (на работу! – не шутка), Маша повесила трубку.

На следующий день с утра пораньше помчались на такси к врачу. Татьяна Ивановна, слегка удивленная Машиным внезапным появлением, внимательно выслушала и осмотрела ее, но никаких отклонений не обнаружила. Поскольку Маша продолжала настаивать на том, что с нею что-то не в порядке, Татьяна Ивановна, подумав, отправила ее на мониторинговое обследование, велев после зайти опять.

Это самое обследование оказалось страшно долгим и скучным мероприятием. Живот обмотали разноцветными проводками, приложив там и сям круглые датчики, данные с которых поступали на самописец. Тонкое перышко с легким скрипом выводило извилистые линии на бумажной ленте, понять ничего было нельзя, двигаться запретили, читать тоже.

Так прошло два часа, после чего Маше вручили исписанную ленту и сказали, что все в порядке.

Она вернулась к Татьяне Ивановне. Та уже закончила прием, отпустила сестричку и сидела в кабинете одна. Маша вручила ей ленту. Доктор развернула ее, рассмотрела и подтвердила, что с ребенком все в порядке, он бодр и активен ровно настолько, насколько надо, и волноваться не о чем.

Но Маша как-то не могла успокоиться. Спина еще побаливала, похожих ощущений во время первой беременности Маша не помнила, чувствовала себя слабой и незащищенной, и это было непривычно. Было страшно и при этом неясно, надо ли бояться, а если надо, то чего, и неопределенность происходящего пугала еще больше.

Когда она лежала на мониторинге, на соседних койках подвергались той же процедуре еще две женщины, обе в больничной одежде, и Маша узнала, что они лежат здесь в отделении патологии беременности, где держат до самых родов. Маше подумалось, что и ей лучше всего было бы лечь сейчас в это отделение и там долежать спокойно оставшееся время. Так она Татьяне Ивановне и сказала.

Та задумалась. Потом взяла листочек бумажки, и стала на нем считать.

– У тебя сейчас какой срок? Восемь месяцев, тридцать шесть недель. Рожать тебе, безусловно, рановато, еще хотя бы недельки две надо походить, хотя ребенок крупный и активный. Видишь ли, Машенька, я бы тебя положила, мне не жалко, и тебе было бы спокойней, и мне, но Центр наш через две недели закрывается, поэтому каждый случай на госпитализацию чуть не через микроскоп рассматривают, а у тебя явных показаний нет.

– Как через две недели закрывается? – испугалась Маша. – Вы же говорили, первого августа.

– Первого августа совсем закрывается, а с пятнадцатого июля прекращается прием новых больных, и рожениц в том числе.

Маша только ахнула.

– Татьяна Ивановна, а как же я? Мне ведь как раз после пятнадцатого рожать. Что ж со мной будет? Я не хочу, я не могу в районную больницу, я к вам сюда из-за границы рожать приехала, возьмите меня. Положите сейчас ну хоть как-нибудь, тогда уж не выгонят, Татьяна Ивановна, миленькая, не бросайте меня, я вам буду так благодарна…

То ли магическая фраза про благодарность возымела действие, то ли Маша просила уж очень жалобно, Татьяна Ивановна посмотрела пристально Маше в глаза и сказала следующее:

– Слушай внимательно. Положить в патологию прямо сейчас я тебя никак не могу, но если ты придешь в родильное отделение в мое дежурство и будешь говорить, что рожаешь, я возьму тебя в родилку, подержу там сутки, а оттуда переведу в патологию. Я дежурю сегодня, а потом – через три дня, пятого. Поняла? Но я тебе ничего этого не говорила.

Маша согласно кивнула, попрощалась, вышла из кабинета. Мама, сидевшая все это время на скамеечке около двери, кинулась было к ней с расспросами, но Маша жестом показала ей: «Погоди». Молча они прошли по длинному коридору, вышли на лестницу, и тут, оглядевшись, Маша вкратце пересказала маме разговор с врачом.

– Она согласна меня положить, но только через родилку. Я думаю, надо обязательно соглашаться, а то они тут еще закроются, вообще на улице останусь. Лучше я лишнюю неделю в больнице полежу, всем спокойней будет.

Мама, подумав, согласилась, что это, наверное, и в самом деле наилучший вариант, но сегодня этого делать не стоит, а вот через три дня – в самый раз.

Они тем временем спустились по лестнице и шли к выходу через длинный холл. Одна стена была застекленной, а вдоль другой тянулись ряды раздевалки, которая по летнему времени не работала. Но свято место пусто не бывает, теперь там расположились лоточники-коробейники со своим разнообразным товаром. Тут можно было купить и книжки, и косметику, и какую-то одежду, но больше всего было детских товаров – специфика обязывала.

Маша невольно замедлила и без того небыстрый шаг, приглядываясь к барахлу. На одном из лоточков она заметила люльку-корзинку для переноски младенцев, голубую, шелковую, с кружевами. Вещь в обиходе совершенно ненужная, красоты она была потрясающей. Маша остановилась рассмотреть поближе. Продавщица, заметив ее интерес, начала всячески нахваливать колыбельку, говоря, что вещь исключительная, завезли только сегодня, было две, осталась последняя. Как всегда, подобные уговоры, особенно тот факт, что последняя, возымели действие, и Маша полезла за кошельком. При этом где-то в подсознании снова шевельнулась мыслишка, что не надо бы заранее, тем более, что и вещь не первой необходимости, выпендреж один, но колыбель манила неудержимо.

В упакованном виде она оказалась хоть и плоской, но длинной и неудобной, ни к Маше, ни к маме в сумку не лезла, пришлось так подмышкой и тащить.

По дороге домой такси решили не брать. Центр находился на окраине, такси там косяками не ходили, пока еще дождешься, а нужный автобус сам подкатил к остановке.

Трясясь на автобусном сиденье и крепко прижимая к себе колыбель, Маша снова и снова передумывала – ложиться ей в больницу или понадеяться на авось и доходить на свободе, гадала то так, то эдак, приводила маме аргументы за и против и сама же их опровергала.

Собственно говоря, против отделения патологии серьезных аргументов не было, разве что Машино негативное отношение к больницам вообще да необходимость прорываться с боем через родилку, все это было несерьезно, а польза получалась вроде немаленькая, но тут такое дело, что никогда нельзя знать наперед…

В любом случае было ясно, что если и ложиться, то не сегодня, и таким образом впереди есть как минимум три дня. Дома Маша постаралась отвлечься, вытащила люльку из пакета, поставила на детский стол. Та сияла своей небесной красотой, и Маша возрадовалась.

Немного погодя, мама, убедившись, что Маша более-менее в порядке, засобиралась съездить к себе домой, приготовить папе обед. Маша попутно поручила ей докупить еще кое-каких мелочей из детского списка и, закрыв за мамой дверь, схватилась за телефон – звонить мужу.

Саша неожиданно оказался против больницы, причем основным его аргументом была какая-то нелепость вроде:

– Ну да, и будешь там две недели недосягаемая без телефона, а я про тебя ничего знать не буду и буду с ума сходить. Я и так работать уже почти не могу.

– Вот и хорошо, – парировала Маша. – Может, в таком случае тебе стоит приехать побыстрее?

– Машка, прекрати. Я тебе миллион раз объяснял, я приеду двадцатого.

– До двадцатого я двадцать раз рожу. Мне с этим делом надо вообще до пятнадцатого успеть.

– Гусеница зловредная! Не смей без меня рожать!

– Тогда, милый, тебе придется поторопиться. В крайнем случае, можешь освоить курс родовспоможения, будешь двадцатого принимать роды сам.

Хотя переругивались больше в шутку – всерьез они почти никогда не ругались – разговор все равно Машу расстроил. Снова зашевелились в голове разные сомнения.

Тут еще позвонила подруга Леля, они протрепались минут пятнадцать ни о чем, но Маше снова вспомнился сон, с которого начались болячки, она расстроилась еще больше, и даже вернувшаяся к вечеру мама не могла ее успокоить.

Спала Маша плохо, всю ночь вертелась с боку на бок, везде было неудобно и трудно дышать. Утром встала помятая, голова гудела, настроение было неважным. В довершение опять заболела спина, и Маша начала всерьез жалеть, что не воспользовалась Татьяниным предложением еще вчера.

– Ну и ладно, – мрачно сказала она в конце концов маме, – по крайней мере, последние сомнения отпали. Пятого точно пойду ложиться, если вообще доживу.

Но ребенок и тут себя проявил. С утра не захотел шевелиться, ни на какие уговоры и постукивания не отзываясь, пятку найти тоже не удавалось. До пятого было еще больше полутора суток, и Маша распсиховалась окончательно. Спина ныла, не переставая, а вечером к этой боли добавилось еще и неприятное ощущение, что кости таза сами собой начинают раздвигаться в стороны. Одновременно с этим начались густые белые, как вазелин, выделения. Но это-то как раз было Маше знакомо, такое уже было перед первыми родами, примерно за сутки. Восприняв этот сигнал организма, как руководство к действию, Маша решила больше ничего не ждать, и ехать в роддом немедленно.

– Ничего, – говорила она маме, судорожно собирая в сумку необходимые в больнице мелочи, – положат, никуда не денутся, полежу лучше там денек, а потом Татьяна придет, а то сейчас прихватит как следует, второй раз, наверное, это быстрее, чем первый, вообще доехать не сможем. Сегодня третье, вечер, Татьяна дежурит пятого, уж сутки пережду как-нибудь.

Поймав такси, они быстро доехали до больницы. Несмотря на довольно позднее время, по-летнему еще только смеркалось, и в синеве сумерек длинное здание Центра казалось загадочным кораблем, на котором Маше предстояло отправиться в нелегкое плаванье.

Но сначала им предстояло найти вход. Тот, через который они обычно заходили в поликлинику, был закрыт, кругом – ни души, так что спросить было не у кого.

Маша с мамой медленно пошли вдоль здания, дергая поочередно все попадающиеся двери, но тщетно. От волнения у Маши даже прошли все боли, и в глубине души зародилась мысль, не плюнуть ли и не вернуться ли домой, подождать нового дня.

Но, дойдя почти до самого конца здания, они обнаружили искомое. На полуподвальной двери, обитой цинком, красовалась небольшая табличка: «Родильное отделение. Приемная», и тут же, пониже, белел листочек с суровой рукописной надписью: «Не стучать!»

Слегка озадаченная этим запретом, Маша толкнула дверь. Она не поддалась, явно будучи запертой. Маша с мамой переглянулись. Может, конечно, это и не та дверь, которая им нужна, но на ней хотя бы табличка правильная. Тут Маша заметила на косяке кнопку звонка. Нажала. Звонок отозвался где-то внутри резким звоном, но ничего более не последовало. Маша повторила попытку, на сей раз задержав руку подольше.

– Чего трезвоните? – раздался неожиданно из-за двери сердитый голос. – Иду, не ясно?

Дверь со скрипом и скрежетом открылась, и Маше с мамой предстала низенькая, полуседая и страшно сердитая тетка в белом халате.

– Ну, чего надо? – накинулась она на них. – Чего раззвонились, потерпеть не могут, сказано же – не стучать.

– Я, вообще-то, рожать сюда пришла, – огрызнулась Маша, решив, что тетка – больничная нянечка или санитарка, которые грубят только безответным, а от решительного тона пасуют. – Не можете открыть вовремя – не запирайте.

– Учить она нас тут будет, – проворчала тетка, но уже менее злобно, – документы давай, роженица.

Маша протянула ей паспорт и обменную карту с выпиской. Тетка схватила бумажки, споро пролистала и обрушилась на Машу с новой силой.

– Роженица, тоже мне, – заверещала она. – Да у тебя сроку тридцать шесть недель, тебе еще месяц ходить, знаю я вас таких, вы в патологию лезете, не буду класть!

Может, в какой-то другой момент Маша и испугалась бы, тем более что в словах тетки про патологию была доля истины, но сейчас она и без этого была достаточно взвинчена, а хамский выпад окончательно ее разозлил. Приняв, как ей казалось, надменный вид, Маша самым своим барственным тоном изрекла:

– Вы-то, конечно же, меня класть не будете, это не в вашей компетенции находится, а вот врача позовите и побыстрее, он сам решит.

– Не стану я никого звать, – не сдавалась нянька. – Нечего тебе тут. Домой езжай, через месяц придешь.

Маша собрала в кулак все силы, чтобы не разреветься. Звенящим от обиды голосом она, стараясь казаться спокойной, отрезала:

– Не станешь – не надо, не зови. Но чтоб вы знали, у меня идут схватки, никуда уходить я не собираюсь, выгнать меня вы не имеете права, а если со мной что случится – пойдете под суд!

То ли этот аргумент возымел свое действие, то ли нянька поняла, что Машу не напугаешь, но она молча развернулась и исчезла в глубине коридора, унося бумажки и бормоча в Машин адрес что-то нелестное. Мама ободряюще подмигнула Маше – мол, наша взяла, не тушуйся.

Маша перевела дух и огляделась. Вожделенный приемный покой оказался на поверку темноватым помещением с кафельным нечистым полом и мутно-голубыми крашеными стенами, возле которых стояла пара низких больничных дерматином обтянутых скамеечек. Из него уходил вдаль и сворачивал где-то там за угол совсем уже темный коридор, в самом начале которого была неплотно прикрытая дверь. Из-под нее пробивался яркий, но неестественный люминесцентный свет. Мама, присев, позвала и Машу, но той не сиделось, и она продолжала нервно прохаживаться туда и сюда, хотя ожидание обещало быть долгим.

В подобном неласковом приеме не было ничего необычного – привычная практика московских роддомов, Маша уже сталкивалась с ней во время первых родов (и тогда впечатление было гораздо более ярким). Непонятно, на что рассчитывает в подобных случаях персонал – что женщина передумает рожать? Или что уйдет из выбранного, часто по блату, роддома? Или что, сломавшись, заплатит еще и здесь? Скорее же всего это просто неистребимое желание безнаказанно утвердиться за счет слабого, столь присущее, увы, «нижним чинам», помноженное на естественную усталость ночной смены. Беременная женщина, да еще с начинающимися схватками – где уж тут взять сил на то, чтоб постоять за себя перед нянькой приемного покоя, да и страшно, да и времени жаль, что говорить…

Сколько прошло времени, Маша не знала – было не до того, напряжение не отпускало ее – но вот вдали что-то громыхнуло, послышались шаги и голоса, и из коридора появилась давешняя нянька в сопровождении высокого и худого молодого человека в зеленом халате и шапочке на голове – очевидно, врача.

– Это вы рожать пришли? – приветливо обратился он к Маше, заглядывая одновременно в ее бумажки. – Мария Алексеевна? Тридцать два года, вторые роды, тридцать шесть недель? Пойдемте, я вас посмотрю.

Маша послушно пошла за ним в приоткрытую дверь. По пути она обернулась к няньке, стоявшей чуть поодаль, и не удержалась – скорчила значительную рожу. Нянька сделала вид, что не заметила.

За дверью начинался уже настоящий приемный покой. Белый кафель, несколько коек, покрытых рыжей клеенкой, белые же медицинские шкафчики и столы, два письменных стола с кучей разных папок и бумаг и душ за занавеской. Врач подвел Машу к одной из коек, велел раздеться и лечь. Пока Маша раздевалась, врач внимательно расспрашивал ее, что, собственно, ее беспокоит, почему она считает, что это начинаются роды, и где и как у нее болит. Выслушав Машины жалобы, он покивал головой, подумал, мягко и осторожно помял живот в разных местах, послушал его стетоскопом и сказал, что придется, хоть и не хочется, осмотреть ее изнутри.

– Понимаете, Мария Алексеевна, внутренним осмотром мы можем спровоцировать начало родов, а вам бы еще рановато, надо постараться, подождать хотя бы недельку.

– Я понимаю, доктор, – отвечала Маша, – но мне кажется, не будет тут никакой недельки, у меня уже и кости раздвигались, и пробка отошла.

– Посмотрим, посмотрим, – кивал головой доктор. – Мы очень осторожненько…

Проникновение руки оказалось неожиданно болезненным, Маша непроизвольно дернулась и тут же почувствовала, как под спину потекло что-то теплое.