Текст книги "Гинекологическая проза"

Оля не вставала с дивана даже днем, сидела, завернувшись в шерстяной плед, несмотря на теплую летнюю погоду, вяло отказывалась от еды и другого стороннего участия. Иногда, просто чтобы совсем не терять связь с реальностью, она брала с полки произвольную книжку, перелистывала страницы, скользила глазами по строчкам, не цепляясь за содержание. В какой-то момент Миша насильственно растряс ее, говоря, что нужно немедленно вставать и ехать в институт сдавать экзамен по очередной бессмысленной термодинамике, но Оля резко, почти грубо отказалась и снова погрузилась в свое забытье.

В середине этого (впрочем, может быть, и следующего, они мало различались между собой) дня Оля почувствовала неясную боль в пояснице. Сперва она даже не выделила ее как отдельную, внешнюю боль, настолько ей было плохо в целом, но постепенно боль монотонно усилилась, затем распалась на периодические ритмичные спазмы и директивно заставила себя заметить. Единожды заметив, отключиться от нее было невозможно, боль мерцала и пульсировала, отдаваясь из поясницы уже по всем участкам тела. Напуганная Оля пожаловалась Мише, тот тоже испугался и предложил вызвать скорую.

Перспектива общения с чужими врачами показалась Оле страшнее, чем любая боль, к тому же уже завтра пора было ехать ложиться к Кравковой, и она истерически запротестовала. Но что-то делать было надо, и Оля решила попытаться справиться с болью какими-нибудь домашними средствами, а первым из таковых она всегда считала горячий душ.

Держась одной рукой за спину, другой за Мишу, Оля встала с дивана и медленно пошла по направлению к ванной, но вдруг в середине коридора Миша, издав испуганный возглас, резко отпустил ее. Оля в недоумении прислонилась к стенке, обернулась и тоже увидела капли крови на полу и свою окровавленную ногу.

На шум в коридор вышла Мишина бабушка, окинула сцену взглядом и, ни слова не говоря, удалилась. Через секунду Оля с Мишей услышали, как она диктует адрес по телефону своим поставленным голосом.

Скорая приехала через полчаса. Раздался резкий звонок, в квартиру вошла средних лет полноватая женщина в белом халате, окинула Олю, которая так и сидела в коридоре на полу, боясь пошевелиться, быстрым взглядом, и скомандовала:

– Все ясно, поехали.

Оля попыталась промямлить что-то на тему, что, может, не надо, ей завтра и так в больницу, но женщина даже слушать не стала, взяла крепко за руку выше локтя, подняла и вывела из квартиры. Миша, неловко пытаясь поддержать Олю с другой стороны, устремился следом.

У подъезда стоял медицинский «Рафик», шофер читал книжку. Фельдшерица распахнула боковую дверцу, впихнула Олю внутрь, сама села рядом с шофером, сказала по рации: «У меня аборт в ходу, едем в пятидесятую», хлопнула дверцей – и понеслись.

Понеслись, впрочем, весьма относительно. Никаких сирен и мигалок, ехали спокойно, фельдшерица читала шоферу книжку вслух. Книжка почему-то была детская, текст был Оле явно знаком, она читала его когда-то раньше и теперь всю дорогу пыталась понять, что же это за книжка, но память отказывалась работать, и это страшно злило, как будто что-то зависело оттого, вспомнится название или нет.

Машина сделала несколько коротких поворотов и остановилась во дворе невысокого здания грязно-желтого цвета. «Приехали», – сказал шофер. Фельдшерица вышла и скрылась в дверях. «А вы чего ждете, вылезайте», – обратился шофер к Оле с Мишей.

Миша быстро выскочил и помог Оле, в это время из двери показалась низенькая бабулька в замызганном, когда-то белом халате.

– Которую тут привезли с выкидышем? – закричала она, хотя кроме Оли, Миши и шофера никого вокруг не было.

– Так, давай быстро, заходь, – сказала она, пропуская Олю в дверь перед собой, а Мишу, направившегося было вслед, остановила ладошкой.

– А тебе, милок, нельзя, ты тут подожди, а лучше иди домой, в справочной узнаешь потом, это быстро не делается.

Растерянное Мишино лицо мелькнуло последний раз в сужающемся дверном проеме, и дверь захлопнулась. Оля осталась одна.

Она покорно последовала за бабулькой по темноватому проходу, закусив губу, чтобы не вскрикивать, когда боль проявлялась особенно сильно. Боль была ритмичной, спастической – сожмет, так что не вздохнуть, потом слегка отпустит, потом новый приступ… «Да это же схватки, – вдруг догадалась Оля. – Те самые, какие при настоящих родах бывают. Господи, только бы не закричать».

Бабулька обернулась к Оле, подтолкнула ее к низенькой скамеечке, притулившейся около стенки возле открытой двери:

– Посиди тут пока, счас позовут, – и нырнула в дверь.

– Ребят, привела я девочку на чистку, ждет, – раздался ее голос, и в ответ:

– Пусть посидит немножко, мы тут скоро. Тебе чаю наливать?

Сквозь дверь была видна часть комнаты, или кабинета, стол, заваленный разными папками, медицинскими карточками, прочим барахлом, за ним открытое окно, зелень кустов, смеркающийся июньский день. Откуда-то изнутри доносились голоса, звон посуды, какой-то шорох, иногда мелькали человеческие фигуры в белом – врачи пили чай.

Оля сидела, скорчившись на своей скамеечке, в промежутках между схватками старательно разглядывая коричневое клеенчатое покрытие, рваный уголок, из которого вылезала бурая пакля, разводы грязи на кафельном сером полу. Когда схватка накатывала особенно сильно, она цеплялась обеими руками за край скамеечки и тихонько раскачивалась вперед-назад. Неизвестно, сколько она так просидела, но вдруг схватки утихли, и стало горячо и мокро внизу живота. Оля приподнялась со скамеечки, пузырящийся поток крови хлынул по ногам, растекаясь лужей на грязном полу. Посреди этой лужи трепетал странный, полупрозрачный, стеклянистый комок размером с грецкий орех.

Все это Оля видела и осмысляла чуть отстраненно, как сквозь стекло, будто бы со стороны, будто кто-то другой стоит над лужей собственной крови неизвестно где. Вчуже мелькнула мысль: «Что это там такое странное?», и пришел ответ: «А это собственно зародыш и есть». Следующая мысль была – уйти отсюда поскорее, пока никто не видел. Но тут в памяти выплыли откуда-то слова Кравковой: «Самое важное – сделать гистологию, тогда можно будет найти причину».

Оля подумала еще секунду, затем присела над лужей на корточки и осторожно, кончиками пальцев, попыталась выловить стеклянистый комок. Это удалось ей лишь с третьей попытки, и вот она стоит в полутемном больничном коридоре, держа комок в сложенных лодочкой ладонях и судорожно думает, что делать дальше.

По своей воле ни за что бы не пошла она к этим врачам, которые пили чай, пока она тут рожала, но нужно было отдать вот это, в ладонях, на анализ, и Оля не знала, насколько срочно. Может быть, эту гистологию нужно делать немедленно, тогда некогда ждать, пока они завершат чаепитие.

Она вошла в кабинет, огляделась, это помещение было смежно с другим, где сидели вокруг стола несколько врачей. Кто-то пил чай, кто-то курил возле открытого окна, звучали разговоры и смех, который оборвался, когда общество заметило Олю.

– Тебе чего? – спросила, подымаясь из-за стола, одна из врачей. – Тебе же сказали, подожди пока.

– Я и ждала, – ответила Оля, – но у меня тут вот, – она протянула врачихе сложенные ладошки, – и это, наверное, надо на гистологию сразу…

Она не докончила фразы. Врачиха отскочила, всплеснула руками, взвизгнула:

– Что это? Какая гадость, убери сейчас же!

От неожиданности Оля дернулась, содержимое ладоней выскользнуло и снова плюхнулось на грязный кафельный пол. Подошла толстая тетка со шваброй и совком и споро собрала с полу «материал для гистологии».

(Потом Оле сделают гистологическое исследование, как положено. В графе «диагноз» будет стоять слово «анэмбриония», то есть отсутствие эмбриона как такового. Кого, право, волнует несовпадение диагноза и анамнеза…)

Еще одна врачиха неохотно поднялась из-за стола и поманила Олю: «Пошли, что ли, раз такая прыткая». Оля повлеклась за нею, они прошли пару кабинетов, которые анфиладой переходили один в другой, и оказались в операционной.

Тут две невесть откуда появившиеся медсестрички в зеленых одеяниях, колпаках и масках сняли с Оли ее заляпанную кровью одежду, натянули на нее марлевый зеленый же халат с разрезом на спине и такие же бахилы и бодро водрузили ее на операционный стол.

Стол был по сути тем же гинекологическим креслом, только более откинутым горизонтально, да еще ноги закреплялись так, что пошевелить ими было нельзя. Над головой зажглась ослепительно яркая лампа, одна из сестричек встала сзади, придерживая Олину откинутую голову, другая копошилась у ног, неприятно звякая чем-то металлическим. Та, что была в головах, нагнулась к Олиному уху и сказала:

– Сейчас я тебе надену маску, это эфир, наркоз, вдыхай глубже, считай до десяти, и заснешь крепко-крепко.

К носу и рту прижалась резиновая маска, Оля послушно закрыла глаза и принялась считать, но то ли эфира на нее пожалели, то ли напряжение чувств было таким сильным, что наркоз не подействовал, никакого сна, что там сна, даже расслабления не наступало.

В это время там, в ногах, между ног, во всем теле Оля почувствовала такую адскую боль, что, забыв, кто она и где, забилась в кресле, пытаясь вырваться, руками срывая с лица бесполезную маску, визжа и проклиная все вокруг, не выбирая выражений.

Она слышала сердитые возгласы врачей, кто-то сильно и больно схватил ее руки, не давая вырываться, она в панике замотала головой и вдруг, раскрыв глаза, увидела воочию собственный крик, взлетающий вверх, отражающийся от белого потолка и осыпающийся вместе с кусками штукатурки…

Внезапно боль кончилась. Из тела убрались раскаленные железки, руки, держащие ее, разжались, ноги тоже стали свободны, и недовольно-обиженный голос откуда-то сверху сказал:

– Все, вставай, скандалистка. Никаких сил на вас не хватает, откуда вы только беретесь такие горластые… Нельзя же с врачами драться. Вот тебе лед, клади на низ живота и ступай в палату.

– Ну извините, – огрызнулась Оля. Стыдно ей ничуточки не было. Она прижала к себе красный резиновый пузырь со льдом и соскочила на пол. Довольно бодро сделала несколько шагов, но вдруг, почувствовав головокружение и слабость в коленках, покачнулась на месте.

– Погоди-ка, не спеши, попрыгунья, – раздалось рядом. Оля обернулась и увидела давешнюю бабульку. – Пойдем, провожу. Ты ж, поди-ка, и палату сама не найдешь. Хочешь, обопрись вот.

Оля, уже пришедшая в человеческий облик, поблагодарила, но опираться не стала, а просто тихонько пошла за бабулькой в палату.

Палатой оказался наполовину отгороженный ширмой закуток, конец коридора с окном.

Там стояли три кровати, две были заняты, а третья предназначалась Оле. Бабулька подвела ее к кровати, откинула серое больничное одеялко, помогла лечь, устроила на животе пузырь со льдом и ушла.

Оля, приподняв голову с подушки, поздоровалась с соседками. Она была в больнице первый раз в жизни, но зато уже имела кой-какой опыт хождения по поликлиникам, знала о существовании женского «профсоюза» и что с соседками надо дружить.

Соседками были две молодые женщины, если и старше самой Оли, то ненамного. Лежащую напротив звали Ира, а ту, что около окна – Марина. Обе они были беременные, на сохранении, в больнице лежали довольно давно и новым впечатлениям в Олином лице были рады.

Около Ириной кровати Оля увидела пару костылей: оказалось, та вывихнула ногу, из-за чего, собственно, и была направлена на сохранение. Срок у нее уже был большой, недель семнадцать, а у Марины – десять.

– А у меня восемь, почти девять… было, – начала рассказывать о себе Оля и вдруг почувствовала безумную усталость, сразу, во всем теле. – Ой, девочки, вы извините, я, наверное, посплю немного, потом поговорим, ладно…

Оля действительно отключилась, а разбудила ее медсестра, поставившая на тумбочку около кровати тарелку с ужином. Вообще-то больным полагалось ходить на ужин в столовую, но так как Ира ходить не могла, ужин принесли заодно и всей палате.

Ужин состоял из тарелки серого картофельного пюре со сморщенной сосиской, кусочка хлеба и стакана жидкости мутного цвета. Есть Оле не хотелось, она неуверенно предложила свой ужин соседкам и даже удивилась энтузиазму, с которым предложение было принято.

– Муж сегодня в вечернюю смену, – объяснила ей Ира, сгребая пюре в свою тарелку, – передачу не смог принести, а есть все время жутко хочется.

«Конечно, – вдруг подумалось Оле с горечью, – им за двоих надо есть, у них-то детишки внутри. Это мне уже все равно, ешь – не ешь, все впустую. В пустую, пустую, пустую…»

Спасительная завеса отстранения, за которой Оля пребывала последнее время, вдруг рассеялась, и она с новой ясностью осознала, что весь кошмар последних дней случился именно с ней, что это она собирала своего ребенка на кафельном полу, что никакого ребенка больше нет и тем самым смысл существования утерян…

Усилием воли она отогнала эти мысли, хотя бы на время, пока не придет пора спать, и заставила себя улыбаться и разговаривать с соседками о чем-то светском. Зато когда пришла ночь…

Снова и снова прокручивая в голове случившееся, снова и снова задавая бесполезный вопрос: «Почему? Ну почему именно я, именно со мной?», Оля полночи проплакала под подушкой и заснула тяжелым сном, уже когда за окном засветился синевой новый день.

Новый день начался с появления в палате сердитой заспанной нянечки. Недовольно морщась и протирая глаза, она трясла Олю за плечо со словами:

– Давай, просыпайся, к тебе там муж ни свет, ни заря пришел.

– Какой муж? – не поняла Оля спросонок.

– Как какой? Твой. Погодь, это тебя вчера положили?

– Меня. И муж мой. – Оля уже проснулась и пришла в себя. – Мне обязательно к нему идти?

Нянечка, что называется, прифигела.

– Как то есть? Муж-то твой. Прибежал вот, беспокоится. Одежу тебе принес, ты ж, глянь, до сих пор в больничной рубахе. Иди-ка давай, – и, уже совсем от удивления подобрев, спросила. – Сама-то дойдешь? А то давай, помогу.

– Дойду, спасибо. Где он?

– Да вон, во дворе на лавочке. Ты вот что, в обход не бегай, а тут, правее, черный ход есть, так он не заперт, прямо во двор и выйдешь.

Нянечка зашаркала прочь. Оля тихонько встала, стараясь не разбудить соседок, сняла со спинки кровати замызганный больничный халат неопределенного цвета, сунула ноги в брезентовые опорки и отправилась на поиски черного хода. По дороге ее осенило, что, прежде чем выходить, было бы неплохо умыться, но где туалет, она не знала, а спросить было не у кого. Потом она подумала, что ладно, Миша все равно, наверно, пришел не надолго и, наверно, принес зубную щетку с полотенцем, так что оно и к лучшему, умоется позже, зато как человек.

Погруженная в эти философические раздумья, она дошла до нужной двери, толкнула ее и оказалась на улице. Прямо в лицо брызнули яркие лучи, день с утра казался таким чистым и радостным, что Оля невольно зажмурилась и улыбнулась.

«Может, переживем? – подумалось ей. – Я еще молодая, жизнь не кончилась, солнышко вот светит…» И, вдохновленная, побежала разыскивать Мишу.

Он сидел в тени большого сиреневого куста, на покосившейся лавочке, и Оля, еще издали увидев его лицо, поняла, что чья-то жизнь, может, и продолжается, но у нее теперь жизни не будет точно.

Миша, не глядя на нее, буркнул: «Привет», протянул белый пластиковый мешок, сквозь который просвечивал знакомый узор Олиного домашнего халатика и встал, явно собираясь уходить.

Оля, опустившаяся было рядом с ним на скамейку, жалобно протянула к нему руку, пытаясь остановить, и только выдохнула:

– Подожди, ты уже уходишь?

– У меня консультация перед экзаменом, мне уже пора, и вообще, что ты от меня хочешь? Одежду я тебе принес.

– Ну, а я? Ты бы хоть спросил, как я себя чувствую?

– А какая теперь разница? Все, я пошел. – И удалился в сиянии солнечного света.

Оля сидела, медленно приходя в себя после беседы с мужем. Удар был тем более болезнен, что нанесен был неожиданно. Хотя, собственно, сама, дура, виновата, зачем расслабилась.

По старой привычке Оля начала было оправдывать Мишу внутри себя. Конечно, он тоже ужасно переживает, он так хотел этого ребенка, ему больно, вот он и пытается как-то выместить это на ней. Сам как ребенок, что с него взять, он не хотел ее обидеть.

Но где-то, на следующем подуровне души, медленно закипали яростный протест и злоба. Какой, к дьяволу, ребенок. Мужик, вот и веди себя, как мужик! Больно ему! Он, что ли, нерожденного ребенка с полу собирал, его, что ли, без наркоза резали… Больно. А ей не больно? Почему, в конце концов, она должна еще кого-то жалеть, она и так крайняя. Ушел, и черт с ним, обойдется. Прибежит еще, никуда не денется.

Злоба дала Оле сил встать и вернуться в палату. Уже проснувшиеся девочки накинулись на нее с такими, казалось бы невинными расспросами:

– Оль, ты где была? Муж приходил? Надо же, в такую рань прибежал, волнуется за тебя. Любит, наверное… А вы давно женаты-то?

Оля им отвечала, старательно следя за тем, чтобы приветливая улыбка не сползала с лица, а в душе изо всех сил давила звериный вой.

«Господи, господи, ну почему, ну за что мне это? Ну почему я даже поплакаться никому не могу? Как такое можно рассказать кому-то? Все равно никто не поверит, да и нельзя такое рассказывать, – разговаривала она сама с собой, уединившись наконец в туалете. – Господи, что же мне делать, научи меня, дай мне сил, если б хотя бы меня отсюда отпустили, хотя бы других беременных не видеть, ведь и у меня мог бы быть такой живот, уже почти был, ну почему, почему, в чем я так провинилась, господи…»

А больничный день тек своим чередом. Завтрак, уборка в палате, обход врачей. Олина мечта выйти из больницы растаяла, врач наотрез отказалась выписать ее сегодня, говоря, что положено лежать три дня, а в выходные никто ее выписывать не станет, вот в понедельник с утра – пожалуйста. Оля выслушала отказ достаточно спокойно, даже сама удивилась.

Часов в двенадцать появилась в палате нянечка, кивнула на Олю: «К вам там пришли».

Удивленная, Оля выбежала через знакомую дверь во двор. Соня. Пришла навещать, принесла громадный пакет черешни с рынка. У Оли чуть не сорвалось с языка: «Да зачем мне теперь?», но вовремя спохватилась, смолчала. Сели рядышком на скамеечку. Соня спрашивала про самочувствие, про выписку, получала односложные ответы, спрашивала что-то еще… Разговор не клеился. Наконец Соня поднялась, погладила Олю по голове, попрощалась, обещав зайти завтра.

Вернувшись в палату, Оля щедро угостила соседок черешней. Те брали, немного смущаясь, – лакомство было дорогое.

– Ешьте-ешьте, девочки, берите еще, – подбадривала их Оля.

– Ты сама-то что не берешь? – удивлялись они.

– Я потом…

Ближе к вечеру пришла мама. Зашла прямо в палату, тоже с кульком черешни.

«Сговорились они все, что ли?» – подумалось Оле. Потом они сидели на той же скамье, тоже молчали, но молчать с мамой было все-таки легче. «Может, рассказать, как мне плохо? – думала Оля. – Или не стоит, только расстрою ее, а лучше все равно не станет…» Через двор медленно ковыляла Олина соседка Ирина на своих костылях, сбоку ее поддерживал высокий парень в белой рубашке, видно было, как они смеются чему-то, легко и радостно. Олю опять пронзила волна острой зависти.

– Я пойду, мам, прилягу, устала что-то. Ты не мотайся ко мне завтра, тебе далеко, а со мной все в порядке. Миша придет и Соня, а в понедельник уже домой отпустят, – сказала Оля искусственно бодрым голосом, сжигая корабли.

– Тебе точно ничего не нужно? Мы бы с папой тогда на дачу поехали.

– Да точно. Конечно, поезжайте, чего в Москве пылью дышать. Я бы тоже поехала.

– Ну ладно. Ты держись, не грусти тут, – мама поцеловала ее и ушла.

Монотоннее больничных будней могут быть только выходные в больнице. И без того вялотекущая жизнь еще больше замирает, не оживляемая обходами врачей, лечебными процедурами и суетой медсестер.

Оля честно пыталась все эти дни учить термодинамику, памятуя о сдаче пропущенного экзамена, а также пытаясь занять мозги полезным делом. Миша приходил, как часы, два раза в день, они сидели в саду или прогуливались вокруг больничного здания, в основном молча, иногда обмениваясь ничего не значащими фразами об Олином экзамене или о грядущем стройотряде. Если не считать Мишиного молчания и обращенного внутрь взгляда, он больше не пытался сделать Оле больно, но все равно общение с ним напрягало. Честное слово, она испытывала облегчение, почти радость, когда он прощался, исчезал в больничных воротах и можно было вернуться в палату.

Вообще в больнице было не так уж и плохо, если бы не соседки. Сами по себе они были Оле вполне симпатичны, она довольно быстро научилась общаться с ними так, что их вопросы о ее семейной жизни не причиняли ей боли, скользя по поверхности, для чего пришлось просто придумать красивую легенду о неземной любви и слиянии душ (каковую легенду весьма украшали частые визиты мужа и долгое общение с ним), а если и присутствовало тут немного скрытого мазохизма – так что же? Но по-настоящему больно бывало Оле, когда девчонки обсуждали свои животы, сравнивая ощущения и выбирая имена будущим детям. В такие моменты, если не находилось благовидного предлога сбежать из палаты, Оля ниже нагибала голову над учебником и выкручивала себе под простыней палец, чтобы отвлечься.

Но все проходит, и в понедельник с утра, после обхода, Оля уже стояла в канцелярии, получая на руки больничный лист и узел со своим платьем. На платье обнаружились следы высохшей крови, но было вроде не очень заметно, а во дворе уже ждал Миша, да и делать было нечего – Оля решила, что сойдет, быстро оделась и вышла, поклявшись в душе никогда сюда не возвращаться.

Когда по дороге домой они тряслись на задней площадке набитого троллейбуса, Миша, до тех пор молчавший, нагнулся к ее уху и тихо, но отчетливо произнес:

– Я всегда знал – ты шлюха, а у них детей не бывает.

Оля не ответила. Если Миша рассчитывал причинить ей новую боль, то он ошибся. У каждого существует предел, по достижении которого боль перестает ощущаться. Олина душа свой предел перешла.

Рядом с Мишей стояла не юная, зеленая девочка, а пожившая, крепко этой жизнью побитая женщина. Она хорошо расслышала сказанное, и хорошо запомнила услышанное.

Не причинив боли, не задев сознания, фраза, тем не менее, впечаталась в память. Она будет извлечена оттуда после, если понадобится, сейчас не время тратить силы на адекватный ответ. Сейчас женщина думала о другом.

Впереди ее ждало многое. Тяжкое ожидание, упреки мужа, многочисленные врачи, отчаяние и надежда и прочее, чего никто не может знать наперед. Сейчас она твердо знала только одно: о будущей своей беременности, в наступлении которой ни на йоту не сомневалась, так вот, о будущей своей беременности до тех пор, пока это не станет всем очевидно, она не расскажет никогда никому.