Текст книги "Гинекологическая проза"

Сашка одежду принес. Частично. Заглянув в пакет, Маша обнаружила там свои беременные еще брюки и – все. Хорошо еще, не пошла сразу в палату, догадалась в холле посмотреть.

– Сашка, – возопила она, – а майку?! А туфли, в конце концов? Я что, босиком поеду? Чем ты думал, когда собирался?

Думал муж, как выяснилось, в момент сборов интегральным ретранслятором, то есть о нем или о сходной какой-то пакости. Маша даже вникать не стала. Майку, устроив небольшой прилюдный стриптиз, муж снял с себя на месте, благо у него в сумке была на всякий случай куртка-ветровка, а вот проблема обуви сходу не решалась. В конце концов Маша решила ехать, как есть, в тапках, благо свои, не больничные. Видик, конечно, тот еще, но наплевать, да и в такси не видно.

Но и с такси тоже было не все так просто. Они в этом районе водились нечасто, поэтому, когда, пропрыгав минут двадцать на дороге, Сашка заметил выезжающий из-за поворота автобус, он, не говоря Маше ни слова, подхватил сумки с пожитками и рванул к остановке. Пришлось догонять, теряя на ходу проклятые тапки…

«Ничего себе, – мрачно думала Маша, трясясь на автобусном сиденье и привычно обнимая рукой живот, – торжественная встреча из роддома. Ни тебе такси, ни тебе цветочков, ни собственно ребеночка…»

Тут, конечно, удержаться было невозможно, из глаз натекли слезищи, пришлось скорей отворачиваться к окну и вытираться локтем – рыдать в общественном транспорте ей пока еще все-таки претило.

Но самое страшное было дома. Когда Маша вошла в такую свою, такую родную и привычную квартиру, когда увидела все – пустую кроватку, сложенные детские вещи, застеленный белый стол – все это, с такой любовью и надеждой уложенное и теперь застывшее в своей стерильной готовности, злосчастные ясли, так и не получившие долгожданного младенца – пустые, ненужные и обманутые, как она сама. Слезы хлынули без удержу, потом кончились, потом… Сколько Маша просидела на своем диване, забившись в угол, всхлипывая и стараясь не смотреть в сторону кроватки – это вызывало новые спазмы – неизвестно. Саша даже не пытался ее утешать – постоял в дверях, поглядел и растворился.

Отрыдав, Маша вышла в кухню. Ужин был готов, и Сашка ждал ее над горячей тарелкой. Непонятно было, о чем разговаривать. Говорить о ребенке было трудно и страшно, а все разговоры о чем-то другом казались мелки и пошлы. Но молчание тоже не спасало – исчезла куда-то блаженная способность молчать вместе об одном и том же.

Маша глядела в стену. «Господи, я совсем одна, – было в голове. – Ни Сашки, никого. Дома ничуть не легче. Мама помочь не может. Первый раз в жизни мама не может мне помочь. Я одна. Я крайняя. Никто не поможет и никто ничего не исправит. Я на что-то надеялась, а ничего нет. Только я – а я уже не могу, не могу. Все рушится, и некому остановить».

А потом начались телефонные звонки. Понемногу все как-то узнавали о ее возвращении, и звонили. Зачем? Поздравить – так не с чем, а сочувствовать…

На первый звонок и вопрос: «Ну как дела?» Маша просто опять разрыдалась в трубку. Хорошо, что это был отец, свой человек, но и он был обескуражен. На остальные звонки отвечал уже только Саша, Маша ушла в свою (детскую?) комнату, легла на диван лицом к стене…

Но и через отчаяние жизнь берет свое. Пришло молоко, заболела грудь, пора было сцеживаться, нужно было вставать, кипятить банку, готовить то, другое… Молока набралось почти литр, густого, желтоватого. «Как корова, – опять вспомнилось Маше. – Ничего, завтра поеду, отвезу, покормлю… Ничего…»

Рутина помогала. С утра завтрак, «дойка», к двенадцати – в больницу на кормление. Маша ехала в автобусе, везла в сумке две литровые банки с молоком. В реанимации сестричка, увидев их, ахнула:

– Это все ваше?

– Ну да.

– Здорово как! И молоко такое хорошее. Ну, мы теперь заткнем молочную кухню.

– Как это? – не поняла Маша.

– Ну как же – нашим деткам молоко в первую очередь полагается выписывать, а мамочки нервные, молока у них мало, у кого совсем нету, они не сдают, и на кухне каждый день разборки – ваше отделение не сдает, а только берет. Заткнутся теперь. Вы только носите, не забывайте.

– Да господи, – вздохнула Маша, – как же я забуду. У меня ребенок тут.

– Девочка?

– Ну да.

– Хорошая такая девочка, крупненькая. Вы не волнуйтесь, она у нас молодец.

Ободренная Маша быстро выполнила привычную процедуру, сняла халат, вышла из отделения и поняла, что впереди у нее три часа до следующего кормления, домой ехать глупо, а деваться ей совершенно некуда – пожалуй, врач была права, не советуя ей выписываться, так можно было бы в палату пойти, полежать. Но поезд, что называется, ушел. Маша поплелась в больничную столовую – после сцеживания хотелось пить, да и есть, чтоб быть точной, тоже.

Там ее ждал сюрприз – столовая была закрыта навсегда. Не навсегда, конечно, а на профилактику – весь центр потихоньку закрывался, больных выписывали, врачи уходили в отпуска, дошел черед и до столовой. Абстрактно Маша об этом знала, но вот непосредственно…

Есть сразу захотелось ужасно. Маша вышла на улицу, поискать по окрестностям хоть чего-нибудь удобоваримого. Побродила по окрестным выселкам, прожевала застывший чебурек. Зато время прошло незаметно.

Сюрпризы на этом не кончились. После следующего кормления Машу поймала в коридоре завотделением – небольшого роста страшно деловая и суровая женщина.

– Вы знаете, что наш Центр закрывается на профилактику? – спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила:

– Наше отделение закрывается последним, через три дня. Детей, которые к этому времени не будут выписаны, мы переведем в другие больницы.

– А с нами как будет? – холодея, спросила Маша.

– Ну, судя по всему, на выписку домой вам рассчитывать не приходится, значит, будем переводить. Я вам советую поискать место где-нибудь в больнице поприличней, таких условий, как у нас, конечно, нет нигде, но есть, знаете, и совсем плохие. Мы переводим по скорой, тут куда попадешь, а если место заранее есть, мы не возражаем.

До Маши постепенно доходила тяжесть удара. То, что такого ребенка не то что куда-то везти, трогать лишний раз не надо, ей было ясно, но у нее и места никакого нигде не было, и вообще. Сказать было совершенно нечего, надо было как следует подумать. Собственно, это Маша и ответила заведующей:

– Спасибо, что предупредили, я подумаю.

– Только недолго, – отозвалась та. – Я завтра к вам подойду.

Остаток больничного дня прошел для Маши в судорожных метаниях мысли. Она вспомнила все свои старые московские связи, имеющие и могущие иметь хоть какое-то отношение к медицине. Не очень-то их было и много, да еще телефоны бы их отыскать.

Но здесь, в больнице, неподалеку от ребенка, проблема не показалась ей столь уж глобальной, да и отвлекающих факторов хватало – малышку, как выяснилось при вечерней беседе с Ольгой Викторовной, днем пытались экстубировать, то есть перевести на естественный способ дыхания, отключив машину, но большого успеха это не имело. Через полчаса ребенок снова стал задыхаться даже в кислородной палатке (что это, Маша не знала, но звучало убедительно-пугающе). Хоть Ольга Викторовна и объяснила, что полчаса – это тоже прогресс, Маша все равно расстроилась. Потом нужно было покупать новое лекарство, молочная кухня не хотела возвращать банки из-под молока, снова хотелось есть – каждое, даже само по себе незначительное событие требовало внимания и мешало сосредоточиться.

И только в тряском автобусе по дороге домой до уставшей Маши дошла наконец вся тяжесть свалившейся на нее новой беды. В Центре ребенок, хоть и в тяжелом состоянии, но все-таки стабилен, врачи и сестры здесь хорошие, ведут девочку с самого начала, а новый персонал пока вникнет… Недаром же известно, что Центр – лучшая в Москве клиника для подобных детей, она сюда еле попала, и как это оказалось правильно, в другом месте совсем могли не спасти… И вообще, как можно даже подумать о том, чтобы куда-то везти ребенка, который не может дышать самостоятельно дольше получаса, Машиному пониманию было недоступно. Ее же сейчас тронь лишний раз, и за последствия ручаться нельзя, а уж везти…

Беда разрасталась. Теперь на ее фоне возможные медицинские знакомства казались мизерны и убоги, а собственные силы – ничтожны. Может, позвонить все-таки маме, мама всегда во всем ее выручала, уж она-то как-нибудь разберется с этой проблемой… Но тут же вспомнилось, как мама не нашла в себе сил навестить ее, Машу, в роддоме после визита в реанимацию. Нет, маме нельзя. Господи, ведь ей к шестидесяти, и давление скачет, и здоровье уже не то, нельзя вешать на нее еще и такое. Да и что она может, чего не могла бы Маша сама? Знакомые-то все одни и те же.

Сашка? На Сашку в области быта и никогда-то не было особых надежд, а тут он совсем растерялся, вон и с лекарством тогда… Нет. Значит, надо самой. А сама она – она же трубку телефонную не может в руки взять, чтобы не разреветься, ей бы цедить свое молоко, да сидеть неотрывно над детской кроваткой, в этом режиме она еще существует, а с кем-то разговаривать, да еще про беду свою объяснять…

Вечной счастливице, Маше невозможно было представить, как она будет просить кого-то чужого помочь ей с ее бедой. Почему кто-то должен ей помогать? У всех своего хватает, а она, Маша, гордая и прекрасная, идет по жизни, как по ковровой дорожке, и до проблем не снисходит. Конечно, это не так, но кто же об этом знает? Счастливая, удачливая, богатая иностранка… И вдруг такое.

И Маша, отчетливо сознавая, что да, свои проблемы надо решать самой, так же отчетливо вдруг поняла, что если она не переступит сейчас через свои слабость и немощь, гордыню и истерику, комплексы, предубеждения и Бог весть что там еще, ее ребенок, долгожданная девочка, просто спокойно погибнет во время плановой перевозки, а она, Маша, гордая и прекрасная, сможет сидеть над детской могилкой до конца дней.

– Значит, так, – сказала Маша себе. – Значит, так.

Вернувшись домой, кинулась за записной книжкой. Один телефон, другой – набралось номеров шесть полезных. Сашка, вникнув в проблему, ничего конструктивного, как и ожидалось, не внес, зато сообщил, что списался по электронной почте с приятелем в Америке, у которого есть знакомый хороший врач, который считает, что ребенку в таком состоянии самое главное – покой.

Маша промолчала. За короткий срок в ней произошла-таки разительная перемена. Она, как говорят спортсмены, «уперлась». Все стало понятно и определенно. Если кто-то способен что-либо сделать для девочки, то это – она, и только она. Отчаяние в ее душе, сплетясь с яростью, образовало сгусток разрушительной энергии, которую жаль было тратить на внешние раздражители. Маша почти физически ощущала в себе этот ком. Он выжигал внутренности, но странным образом блокировал нервы. Она больше не плакала. Очень спокойная, она звонила, как автомат, по всем найденным номерам, четко и грамотно формулировала проблему, составляла дальнейшие планы и записывала результат.

«Здравствуйте, это Маша, у меня такая проблема: мой новорожденный ребенок пяти суток от роду находится в реанимации на аппарате искусственного дыхания с диагнозом (следовал диагноз), наша больница закрывается на профилактику, его должны куда-то перевести, я ищу место в хорошей детской больнице с отделением реанимации новорожденных».

Как правило, ей давали телефон еще кого-то, кто может что-нибудь знать, цепочки вились, но результата пока не было.

Саша позвал ужинать. Отзвонив последний номер, Маша рассталась с телефоном, прошла на кухню. Едва опустилась на стол, телефон зазвонил. Саша, памятуя о вчерашнем, рванул было отвечать, но Маша успела раньше, сняла трубку сама.

Это была Татьяна Ивановна, Машин врач – звонила узнать, как дела. Маша ей рассказала.

– Ни в коем случае ты не должна никуда ее забирать.

– Но что можно сделать? Центр закрывается…

– Центр закрывается, а часть детей они все равно оставят. Ты должна поговорить с этой завотделением. Будет стоить денег, но это лучший вариант.

– Да господи! Какой разговор, но она ведь, как стена.

– Ты не волнуйся, молоко пропадет. Молока хватает?

– Не то слово – литрами вожу.

– Ну и все. Вози. А с заведующей я завтра поговорю, и ты потом подойдешь, скажешь – так, мол, и так, оставьте ребеночка, я готова частным образом… Ну знаешь же.

Маша молчала. Решение казалось гениально простым. И что было самой догадаться… Перед глазами встало суровое лицо заведующей. Да нет, непохоже было, что денег хочет – ни слова, ни намека.

– Татьяна Ивановна, а если она не согласится? Непохоже было…

– Тогда будем думать. Но она согласится. Я же сказала, я с ней утром поговорю. Иди ложись спать.

Утром Маша ехала в больницу, как осужденный идет слушать приговор. Банки в сумке звякали, сердце падало. Но все обошлось очень спокойно. Заведующая нашла ее после первого же кормления, позвала в кабинет. Очень буднично изложила программу действий:

– Мы официально закрываемся послезавтра, до этого дня ребенок лежит на общих основаниях, а со следующего числа вся бригада врачей, получается, будет работать на вас.

Маша только кивала.

– Это будет стоить, – она назвала сумму в рублях, Маша судорожно пересчитала, получилось около ста долларов, – в день. А там уж, сколько пролежите. Девочка ваша идет ровненько, через пару дней, думаю, искусственное дыхание не понадобится. Мы ее положим в отдельную палату, будете приходить, заниматься с ней. И вы абсолютно правы, такого ребенка очень опасно куда-то перевозить.

Заведующая глядела на Машу почти ласково. Маша снова закивала головой, чтобы она только не передумала, но та и не собиралась.

– Ну вот, мы с вами договорились, приходите на следующее кормление. Если хотите, я скажу девочкам, чтобы вас пускали отдохнуть на диванчик в ординаторской.

На диванчик Маша хотела. Идея снова болтаться по окрестностям не привлекала, а еду она сегодня взяла с собой. Быт стремительно обустраивался. Непонятным оставалось только одно – зачем было вчера доводить ее до нервного срыва. Ради ста долларов в день? Она бы и вчера согласилась, она и на большее согласилась бы, можно же было по-человечески сказать… Интересно, сколько тут будет таких, как она?

Таких оказалось еще двое. Диванчик в ординаторской трансформировался в небольшую палату. Кроме диванчика там стояло три пластиковых корытца на ножках («детские кроватки», – не сразу догадалась Маша), пеленальный столик, два шкафчика с лекарствами и какими-то медицинскими штучками, пара кресел и письменный стол. У стола, положив на него голову, спала женщина. Машин приход разбудил ее.

У Лены – так звали женщину – ребенок родился семимесячным, но чувствовал себя хорошо, набирал в весе, выписка у них была не за горами. Лена жила в этой комнатке уже дня три, мальчик ее лежал тут же, просто сейчас был на процедурах. Кроме них была еще женщина, с девочкой, но она приходила редко, раз в день – проведать.

– В общем, тут хорошо, – рассказывала Лена. – За деньги они стараются. Сестрички хорошие, и врачи. Нормально.

– Ой, да я так рада, что сюда попала. Увезли бы неизвестно куда, и что. А тут все-таки…

Беседа их прервалась приходом медсестры с младенцем на руках. Лена споро подхватила его, понесла на столик перепеленывать, уверенно развернула, подхватила, переложила… Маша смотрела на нее с суеверным ужасом – казалось, если бы ей самой дали подержать ее девочку, она бы обращалась с ней, как с хрустальной, а тут… Счастливая Лена…

Медсестра перехватила Машин взгляд.

– Не переживайте, скоро и вы так будете.

На глаза опять навернулись слезы. Маша всхлипнула и отвернулась.

Так начался новый этап ее отношений с больничным Центром. В Машином сознании все, связанное с этой историей, слилось постепенно в единое понятие, реальным воплощением которого стало это серое длинное здание – Центр. Где-то в его глубине, в сплетении коридоров, лежало ее дитя, как спящая красавица в сказке, и пробуждение не зависело от внешних причин. Ее жизнь была там, внутри, а все, что оставалось снаружи, не имело значения. Когда она подъезжала по утрам на автобусе, и через легкую завесу березовой листвы начинал, как корабль, проступать издалека знакомый силуэт, на глаза неизменно наворачивались слезы. На время утренней дороги приходилось надевать темные очки.

Все эти дни Маша жила, словно отгородившись от внешнего мира прозрачным непроницаемым колоколом, изваянным из терпения и надежды. Она почти ни с кем, кроме врачей, не разговаривала и почти никаких эмоций, кроме этих утренних слез, спрятанных под очками, не проявляла. Сгусток энергии в ней не исчез, а тоже затаился, проявляясь наружу лишь иногда резкими всполохами локальных паранормальных явлений.

Так, однажды утром Маша бежала на свой автобус – она ездила к одному и тому же времени, к девяти утра, и примерное расписание автобусов уже знала – и водитель, прекрасно видя, как она бежит, не дождавшись, тронул автобус и издевательски помахал Маше рукой. Маша только проводила его тяжелым взглядом – автобус, не проехав и двухсот метров, вдруг задымил, застучал, тяжело осел на заднее колесо. Водитель выскочил из кабины, забегал вокруг, явно чертыхаясь… А к Машиной остановке уже подъезжал неизвестно откуда взявшийся пустой автобус нужного маршрута.

Другой раз ее пытался не пустить в Центр охранник. Здание уже стояло пустым, на единственном входе несли вахту дюжие ребята в камуфляжной форме, а у Маши, естественно, никакого пропуска не было. Объяснениям охранник верить отказывался и вообще слушать ее не хотел. Маша приподняла темные очки, пристально взглянула ему в глаза – здоровенный бугай шарахнулся вдруг назад и рухнул, подвернув ногу, с каменной приступочки крыльца. Маша аккуратно обошла его и прошла внутрь.

Это все были мелочи, и она совершенно не замечала их тогда. Вне Центра важным было одно – ее ребенок лежит в реанимации, она должна быть там с девяти утра до шести вечера, а все остальное было вторично, проскальзывало, не задевая сознания, не оставляя следов.

Зато все, что происходило внутри, фиксировалось Машей до мелочей – каждое слово любого врача, каждое шевеление младенца, каждый промельк цифр на мониторе. Машу теперь чаще подпускали к ребенку, она быстро разобралась, для чего нужен каждый прибор, подсоединенный к крошечному тельцу, и следила за ними, как сторожевой пес. Потом же, на диванчике в «ординаторской», все эти данные она обобщала, анализировала, пыталась вычленить из них главный результат – стало ли, изменилось ли что-нибудь к лучшему. Она старалась не дергать врачей вопросами лишний раз, вместо этого она отследила, где держат детскую карту с записями, и наведывалась туда раза два в день, пытаясь разобрать в каракулях медицинских почерков судьбу своего ребенка. Она подружилась со всеми сестричками и теперь звонила им по вечерам из дому, чтобы на свой единственный вопрос: «Как?» услышать быстрый ответ: «Все нормально», после чего можно было ложиться спать.

Маша почти физически ощущала сама себя человеком, который пытается сдвинуть с места громадную неподвижную глыбу, упираясь в нее по очереди плечами, руками, спиной. Глыба неподъемна, но ты бьешься и бьешься, и вот потихоньку, почти незаметно, что-то в ней содрогается от твоих усилий, и это – начало ее, глыбиного, конца. Изменения к лучшему все-таки были. Как и обещала заведующая, через три дня девочке отсоединили дыхательную машину, вынули ее из кювезы и переложили в кроватку-корытце в Машиной комнатке. Над кроваткой постоянно горела лампа-обогреватель, трубка капельницы торчала в вене на детском темечке, на ручках оставались датчики-браслеты, все так же мелькали цифры на мониторах, и вынуть ребенка было нельзя, но все-таки можно было подойти, посмотреть поближе, даже потрогать тихонько крошечную лапку. Все пальчики были в темных следах от уколов – анализы крови брали по два раза в день.

Малышка все время спала, не просыпаясь даже на время кормлений – вливаний молоко трубочкой через нос. Совсем не плакала, иногда только во сне морщила страдальчески мордочку, тихонько всхлипывая.

Маша простаивала над кроваткой неотрывно, отходя только, когда приходили врачи или сестры, чтобы не мешать. Иногда она пыталась разговаривать с девочкой, и это было очень странное чувство – ребенок определенно не хотел ее слышать, он не хотел просыпаться, ему явно нравилось собственное состояние забытья. Маша была уверена в этом, хотя объяснить эту свою уверенность не могла, и только продолжала свои уговоры, рассказывая маленькой упрямице, что за кроваткой есть большой зеленый мир, там дует ветер, летают птицы и вообще хорошо.

У девочки еще не было имени – сперва Маша как-то не подумала об этом, потом было страшно сглазить, а потом уж и вовсе… Но теперь она поняла, что имя нужно срочно давать, имя – важная вещь, если угадать его правильно, может, дитя наконец откликнется ей из своего сонного небытия.

Вечером она, выступив из собственного небытия, предложила Саше обдумать этот вопрос. Тот был так удивлен самим фактом Машиного к нему обращения, что даже не понял поначалу сути разговора.

Маша не знала, как бедный Сашка прожил все эти дни. Она возвращалась – он ждал ее с горячим ужином, она молча ела и уходила к себе, утром он вставал раньше и кормил ее завтраком, она ела и уходила, а что делал он в промежутке? Она не задавалась этим вопросом. Задавшись же, задала его мужу вслух. Окружающий мир стал потихоньку проступать из-за стен колокола. Сашка рассказывал ей, она что-то отвечала и чувствовала, как с каждым словом подтаивает стена, отделяющая ее от всего, что не было Центром. Девочку решили назвать Аней, Анютой.

На следующий день она открыла глаза. Светло-карие, Сашкины. В ней вообще что-то явно изменилось к лучшему, это заметила и дежурный врач, которая тут же велела перестать кормить через зонд и начать бутылочное кормление.

Теперь у Машиного стояния над кроваткой появился новый смысл. Она стояла не просто так, она пыталась влить в младенца положенные сорок граммов молока из бутылочки. Младенец был не в восторге от нового способа получения пищи, поэтому процесс по первости занимал весь отведенный промежуток между кормлениями, и стоило Маше опорожнить наконец бутылочку, ее уже надо было наполнять вновь.

Но борьба – дело увлекательное, а главное – живое. Дело шло, количество выпитого молока увеличивалось, а время принятия пищи сокращалось.

В какой-то из дней Маша, придя, не увидела привычной капельницы, торчащей из детской макушки, да и датчиков вокруг явно поубавилось. Можно стало брать малышку на руки и обращаться с ней, невзирая на внутренний страх, почти как с нормальным ребенком. Все Машины соседки к этому времени уже повыписались, комната была полностью в Машином распоряжении, и она помногу «гуляла» от стенки к стенке, покачивая на руках спящую дочку.

Наконец как-то вечером к собирающейся домой Маше подошла завотделением. Маша привычно напряглась. Заведующая перечитала детскую карту, подошла и осмотрела ребенка, после чего сказала:

– Я с завтрашнего дня отменяю вам последний антибиотик. Рассчитывайте на выписку на послезавтра, если ничего не случится.

И, прервав Машин захлебывающийся поток вопросов и восклицаний, сухо добавила:

– А завтра я бы хотела с вами рассчитаться.

И вышла.

Маша тогда же на радостях зашла на обратном пути в роскошную аптеку и купила там, невзирая на все опасения и зароки, роскошный детский комбинезон – пушистый, зеленый, весь в золотистых хомяках.

В день выписки с утра лил дождь, у Маши в руках сломался напополам зонтик, они упустили автобус и долго ловили попутку, под которую Сашка в конце концов чуть не попал. В сумке Маша везла с собой две последние банки молока, кучу детских одежек в стерильном мешке и роскошную голубую люльку.

Когда Аньку запаковали наконец в домашние одежки и уложили в люльку, сестричка хотела было торжественно вручить ее отцу, но Маша молча шагнула и решительно переняла в свои руки кружевной сверток.

Потом она долго стояла с дочкой в больничном холле, ожидая, пока Сашка поймает такси. Дождь перестал, сквозь тучи неуверенно проглядывало августовское солнце. Вместо долгожданного счастья Маша испытывала дикий страх – как они будут жить теперь за пределами Центра? Ведь, выходит, никогда нельзя знать, что может случиться с тобой в любую минуту, и ни в чем нельзя быть уверенной, будь ты хоть счастливица из счастливиц.

«Да вы у нас просто счастливица, – снова сказал Маше кто-то из врачей, прощаясь при выписке. – С такими-то исходными данными мы вас выписываем практически без видимых последствий!»

К крыльцу подкатила машина, из нее выскочил Сашка. Маша вздохнула, крепче прижала к себе дочку и потянула на себя тяжелую больничную дверь – навстречу дальнейшему счастью.

Машина тронулась. Серое здание Центра качнулось ей вслед и исчезло за поворотом.

Женщина, взглянув на часы, не торопясь встает, убирает книжку в коляску, берется за ручку и медленным шагом идет по аллее. Под колесами чуть поскрипывает песок, плещутся тени, на блестящих ручках играют лучики солнца. Коляска чуть покачивается в движении, развевается светлое платье. Летний день царит над московским сквером. Шелестящая зелень лип, тепло и покой.