Текст книги "Гинекологическая проза"

Рассказ второй
Никому не расскажешь

Оля вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет. Как говорила мама: «Выскочила на свою голову». Действительно, непонятно было, к чему такая спешка, красивая, умная девочка, второй курс института, поклонников хоть отбавляй, живи да радуйся. Нет, надо замуж. И ладно бы, по безумной любви, глупо, но случается, так и такого ведь тоже у нее не было…

А что было? Был Миша, мальчик из той же группы, никакой не красавец, просто хороший мальчик из хорошей семьи, отличник в очках. Умный, тут ничего не скажешь, с блестящим интеллектом, стихи писал неплохие, о литературе мог разговаривать часами – заслушаешься, да и в науке подавал надежды, но главное – у него-то Оля была настоящей, первой любовью, которая только и бывает в восемнадцать лет, это и подкупало.

И еще семья. Сказать «из хорошей семьи» – мало, там еще какая была семья. Начать с бабушки – именитого профессора психологии, с кафедрой в Университете, с книжками, с монографиями… Потом мама, филолог, умеренная диссидентка с вытекающими последствиями, потом папа… Папа, впрочем, будучи крупным чиновником партийно-советского аппарата, разведясь с мамой тому уж несколько лет, жил отдельно, вспоминая семью пару раз в месяц заказами из привилегированных буфетов. Подачка от властей, пустяк, а приятно – такое мясо, как привозил шофер на «Волге» с госномером раз в две недели, в Олиной семье, если удавалось однажды в год достать, хранили в морозилке месяцами, сберегая до больших праздников. Но Бог с ним, с мясом, не в мясе счастье. Большая квартира в «тихом центре», просторные комнаты, высокие потолки, книги, книги… Тамиздат, Самиздат, постоянные и многочисленные сборища (не очень подходит это слово для определения тех, кто там собирался – такого количества интересных людей, зашедших просто на вечерок, Оля не видела за всю свою предыдущую жизнь), разговоры, передачи, звонки из-за границы… Все это происходило в дивной атмосфере таинственности и полузапретности, в ней, как в сигаретном дыму, плавало ощущение того, что происходит что-то очень важное, не сиюминутно-, а общечеловеческое, все это было приправлено остротой потенциальной опасности, неясно, как и от кого происходящей, но от этого не менее обжигающей. Забавно, что эта полуконспиративная обстановка перемежалась легкой, почти детской беспечностью – прийти мог практически кто хотел, телефонного звонка и рекомендации: «Я друг такого-то», было абсолютно достаточно, чтобы получить приглашение. Да, собственно, и вся их институтская компания – человек шесть, приходила совершенно свободно, усаживалась где-то в уголке прямо на пол и жадно внимала, боясь пропустить частичку захватывающего действа.

С таких посиделок, собственно, и начался их с Мишей роман. Сначала приходили всей компанией, потом Миша стал звать Олю чаще, одну, и как можно было отказаться от этого – что в юности бывает слаще чувства избранности и сопричастности. Миша приносил самиздатовские книжки, слепые копии на папиросной бумаге, читать надо было тайно, Оля глотала их за ночь – быстрота чтения, счастливый дар, – возвращала и после, гуляя где-то узкими аллейками бульваров, они взахлеб, но вполголоса, прочитанное обсуждали. Наверное, в этом не было ничего реально опасного – все-таки уже прошли времена, когда за такую книгу могли действительно посадить, в крайнем разе выгнать из института, да и кто стал бы шпионить за двумя влюбленными детьми, но, чтобы понимать это, надо не быть влюбленным ребенком, да и на картинку смотреть через призму десятилетий, а тогда…

Словом, Оля влюбилась не в собственно Мишу, а в весь Мишу окружающий мир, который ей, девочке из предместья, казался загадочно-прекрасным, как сверкающий шар на елке в новогоднюю ночь…

Девочка из предместья… Ну не деревня же, в конце концов, да, конечная станция метро, да, четверть часа автобусом, и автобуса подождать минут двадцать, да, одноликие новостройки, но и там тоже люди живут. Семья Олина, если смотреть непредвзято, была ничуть не хуже: родители – научные работники, кандидаты, технари – та же интеллигенция, даже общие знакомые обнаружились в семьях после, когда дело подошло к самой свадьбе. И книги те же, и мысли, в общем-то, те же, только больше не вслух, и…

Словом, мезальянса не наблюдалось, родители познакомились, взаимно понравились, сдружились, все шло прекрасно, и только Олина мама, негромко и ненастойчиво (где тут настаивать, быть бы услышанной) говорила ей иногда, смахивая незаметно слезу: «Доченька, ну куда ты торопишься, не спеши, подожди – не надо»…

Надо – не надо, куда там, паровоз летел вперед неудержимо. Подали заявление. (Работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: «А пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?» И потом: «А мама знает?») День им назначили – шестое ноября, накануне праздника (а следующая возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было – не любила она этот праздник, но после решила – все к лучшему, можно будет вместо всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались – осенью цветы и так дороги, а под праздник втрое.

Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха, белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: «Я буду в джинсах», но номер не вышел – купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат одежды дамы-распорядительницы (ни дать, ни взять – театральный занавес и на нем золотой герб на цепи посреди пуза), кольцо, упорно не желающее налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли друзья из группы – где только достали в ноябре месяце, родительская квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными столами, крики «горько» и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи – застольной невесты…

Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала, смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом… Ночь тоже как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня…

Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого, разрывистого сна (и день накануне был нелегкий, и спится на непривычном месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну… Мишина комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал ее почти целиком, только и умещался еще письменный стол в углу под книжными полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник – преддверие заоконного мира…

Снаружи стоял серый день. Дождик не дождик – серый туман низко и влажно висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них виднелся желтовато-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то слышались плавные звуки рояля…

Все эти серые дом, тополь, и даже рояль – показались Оле до того непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией ее был испуг. «Где я? Зачем я здесь?» И сразу за ним пришло осознание, что да, она там, где и должна быть, здесь ее место, и это теперь навсегда. Игра окончилась, ловушка захлопнулась. Она еще прошептала вслух, совсем по-детски: «Мама, я хочу домой», но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась в голове мысль: «Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура, главное – не показывать виду», и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула к дивану с улыбкой: «Доброе утро».

Потом, растворясь в суете будней, это первое ее тягостное чувство исчезло практически бесследно, в доме толклись люди, со свекровью у нее сложились легкие, дружеские отношения, почти родство душ, родители навещали ее достаточно часто, словом, жизнь текла, находя для себя приемлемое русло. Иногда только, случайно оставаясь одна в этой огромной, так и не ставшей для нее своей квартире, она подходила к окну, смотрела на тополь и снова чувствовала себя совершенно чужой и ненужной здесь. В доме напротив, очевидно, жил музыкант, потому что звуки рояля не были случайным явлением, а наоборот, слышались достаточно часто. Само по себе это было приятно, и только под настроение, по ассоциации, нагоняло тоску.

Молодые жили, совершенно предоставленные сами себе. Вообще все обитатели этого дома жили крайне обособленно – каждый в своей комнате, приходил-уходил, ел и спал, абсолютно не соотносясь с остальными, и Оле, в семье которой совместные веселые ужины были даже не традицией, а чем-то настолько естественным, что и задумываться об этом не приходилось, это раздельное существование казалось по меньшей мере странным. Бабушку-профессора она естественным образом побаивалась, поэтому, сохраняя пиетет, общение с ней сводила к вежливым репликам при встречах; но свекровь, Соню (это обращение – Соня, по имени, но на «вы» – было выработано в результате долгих обсуждений, как компромисс между просто «Соней», «мамой», и по имени-отчеству), она всегда встречала с радостью, на открываемую Соней дверь выбегала из комнаты, здоровалась, брала сумку, ставила на кухне чайник или грела ужин, рассказывая о событиях дня. Обсуждение актуальных вещей перерастало в общий треп, из кухни – «Пойдем, покурим», – они перемещались в Сонину комнату, свекровь закуривала (курение на другой территории бабушкою строжайше запрещалось), Ольга устраивалась рядом, продолжая беседу. Соня с удивлением говорила потом Олиным родителям: «С появлением Олечки мне просто хочется приходить домой».

Возможно, эта малоестественная теплота в отношениях со свекровью (ведь, как говорят, свекровь с невесткой – лучшие враги) объяснялась еще и тем, что семейная их с Мишей жизнь обернулась далеко не тем безоблачным счастьем, как могло ожидаться сначала.

Поняв или, вернее, почувствовав в тот самый первый день после свадьбы, что Мишу она не любит, Оля, тем не менее, продолжала относиться к нему все с тем же уважением – тут-то ничего не изменилось, и даже с большей теплотой и терпимостью, чем если бы все это было по безумной любви. «В конце-то концов, – думала она про себя, – Миша замечательный человек, такой умный и хороший, и любит меня, и Соня тоже, и если я морочила им голову, то мне и отвечать, а замуж – это все равно навсегда, и надо теперь стараться, чтобы всем было хорошо. Они меня любят, если я вдруг уйду, им будет больно, а я привыкну, сама наворотила, теперь надо терпеть, и вообще все у меня хорошо…» Это рассуждение насчет неизбывности супружеских уз, которое может кому угодно показаться странным (и действительно, что тут такого, кто сейчас не разводится), Оля почерпнула из собственной семьи, в которой не то что родители, никакие бабушки и дедушки в жизни не разводились, само понятие развода было табу, об этом не то что заикаться, задумываться казалось страшным.

Миша же… Тут все было непросто. Миша молчал. Впервые началось это на второй день после свадьбы, они вышли погулять, забрели куда-то в арбатские переулки, и вдруг Оля поняла, что за все время после выхода из дома Миша ей и двух слов не сказал. Стала вспоминать, не сделала ли чего не того, не ляпнула ли чего обидного – вроде нет. Стала спрашивать – Миша только головой качает, стараясь не встречаться взглядом, а глаза смотрят при этом внутрь себя, больные-больные… Оля испугалась, усилила расспросы… При этом чувствовала себя жутко виноватой, думала, вдруг Миша понял, что она его не любит, вдруг догадался, а сказать ей об этом не может, видно же, как ему плохо, наверное, все из-за нее. И тут же страх, что можно вот так, не помирившись, вернуться домой, ведь кто увидит, кто догадается. Еле-еле допыталась, уже со слезами. Миша признался в конце концов, что ему кажется, что она уйдет, что он не первый, кого она любит, значит, и не последний, ему от этого больно, он не верит, что они будут вместе, она такая красивая. Одним словом, ревность, детски-нелепая, но от того не менее мучительная, да еще на благодатную почву Ольгиной смущенной души…

Тут надо вернуться чуть-чуть к предыстории их отношений. Оля была красивая, умная девочка, на их курсе девочек и вообще-то было немного, и с самого начала учебы мальчики ходили за ней табуном, и однокурсники, и те, кто постарше. Подруги смеялись: «С тобой, Олька, до столовой дойти нельзя, двадцать раз по пути остановишься. Просто как дубли в книжке Стругацких, сколько ж их у тебя?» Оля смеялась в ответ, ей самой ее популярность страшно нравилась, и, хотя серьезных симпатий у нее, пожалуй, никто не вызывал, она старалась поклонников не отталкивать, со всеми была легка и вежлива, создавая вокруг себя этакую ауру «первой красавицы».

Это развеселье продолжалось где-то до середины первого курса, а потом Оля влюбилась всерьез и у нее начался первый «настоящий» роман. Он был здорово старше, целых двадцать пять, и Оле, которой не было еще восемнадцати, это казалось запредельно много. Взрослый, умный (аспирант на какой-то из многочисленных кафедр), он красиво и умело ухаживал, дарил цветы и говорил слова, все как положено. Голова кружилась, глаза сияли, счастье было так возможно, уже договаривались о поездке летом куда-то в Крым, вдвоем, как вдруг…

Оказалось, что Ланселот женат. Женат уже несколько лет, и есть ребенок, тоже все, как положено. Банально, как в дешевой мелодраме. Согласно законам жанра, все и открылось-то благодаря нелепой случайности – какой-то звонок, услышанный разговор… В этом ли дело? Она решительно заявила, что все кончено. Но аспирант, казалось, всерьез привязался к Оленьке, не отставал, ходил хвостом и донимал звонками, лопотал что-то о загубленной жизни и грядущем разводе… Для Оли, конечно, все это было нелегко, с одной стороны, первая любовь, как-никак, но с другой – после развода, как можно… Нет, немыслимо. Но душа болит, и вечерами хочется плакать…

В этом-то душевном смятении Оля и сблизилась с Мишей и его высоколобой компанией, чему также способствовал и отъезд всей группой на практику, где не было надрывных страстей, а были, напротив, беседы о вечном. Так и началось.

По возвращении в Москву история поруганной любви как-то померкла, впереди были новые горизонты, а аспирант с его вздохами казался смешным, и было его просто жалко.

Самое смешное, что у Оли с ним даже до постели не дошло, хотя уж казалось бы… Кому рассказать – не поверят. Оля и не рассказывала.

И вот теперь, после свадьбы, отливались Оле аспирантские слезы. Про роман с аспирантом, естественно, знали все, и теперь Миша терзался запоздалою ревностью, мучил себя и Олю, не желал верить, что ничего не было, не хотел думать, что это и неважно, то есть, может, как интеллигентный человек, думать так он хотел, но не мог…

Из воспитанного мальчика вылуплялся мужчина-собственник, процесс нелегкий и болезненный как внутренне, для себя самого, так и внешне, для окружающих, для окружающей, чтоб быть точным, одной-единственной окружающей, опять же – для Оли…

Процесс, хоть и нелегкий, но, так или иначе, естественный, и все это могло бы быть поправимо, если бы Ольга сумела взять его – Мишу ли, происходящий ли в нем процесс – под контроль. Но какой спрос с восемнадцатилетней напуганной девочки, оказавшейся в чужом доме, в чужом месте, не виноватой ни в чем, но ощущающей на себе груз вины? Оля пыталась оправдываться (последнее дело, между прочим, оправдываться, будь ты хоть двадцать раз ни в чем не виновата – никто не поверит), пыталась уговаривать, пыталась даже сопоставлять какие-то даты, чтобы хоть так, с цифрой в руках, убедить… «Да не хочу я слушать твои мерзости! – говорил, чуть не плача, Миша, – избавь меня от этого, какая мне разница, я просто знаю, что ты нечиста, мне от этого плохо». Святая правда, ему было плохо, а кому хорошо? И не разговаривал с Олей сутками, молчал и страдал. И все это в чужой квартире, и еще бабка и Соня, и так было страшно, вдруг они заметят это молчание и спросят: «В чем у вас дело, дети?» И придется тогда рассказывать про аспиранта, что было и чего не было, и про Мишу с его подозрениями, и тут же выплывет непременно – в такой-то беседе – что Мишу она не любит и не любила, что все это обман, затеянный – а ради чего, собственно? Да нет, невозможно, нельзя, чтобы заметили, пусть после, не теперь, надо как-то уладить, уговорить, чтоб Миша отошел, чтоб хоть на сей раз отступило…

Оля боялась таких Мишиных приступов больше всего на свете. Казалось бы, дурочка, плюнь, скажи: «Да подавись ты, не нравится – не надо!», собери вещи, хлопни дверью – девочка из предместья со здоровым чувством реальности – все бы прошло, как рукой снято, Миша ее любил и на разрыв не пошел бы, перестрадал про себя и забыл – но нет, это издалека все кажется просто, а тут… Ну, хлопнешь дверью, и куда потом? Домой? Рассказывать маме, что ушла от мужа, потому что он считает тебя шлюхой? А мама говорила: «Не ходи замуж», и вообще, наверное, в чем-то Миша и прав… Какая разница, спала не спала, ведь любила другого – любила, а Мишу нет, вот и получай за это. Нет, надо терпеть, Миша поймет, что все будет хорошо, поймет и перестанет, перестанет…

Тяжелее всего было, когда во время периодов молчания к ним приходили гости. Гости захаживали часто, их институтская компания, Мишины одноклассники, да мало ли… При людях Миша не молчал, становился веселым и остроумным, заводились беседы, пили чай или, если были деньги, винцо, спорили, все было, как тогда, раньше. Оля сидела рядом с Мишей, он полуобнимал ее за плечи, она участвовала в общем трепе, и только где-то в животе густел холодный страх, что вот сейчас вечер кончится, все уйдут, закроется тяжелая дверь – и Миша замолчит, уставится в себя невидящими глазами, отвернется от нее равнодушно, только и останется, что пойти в ванну, пустить там воду, чтобы никто не слышал, и плакать тихонько в толстое махровое полотенце. Она старалась удержать гостей подольше, выдумывала новые темы для пространных бесед, а когда прощание становилось неотвратимым, выходила вместе со всеми, проводить, тащила с собою Мишу, сумбурно надеясь, что тот разгуляется и забудет про свой приступ, боясь возвращаться и ненавидя себя за это…

Так было не всегда, бывало и хорошо, муж был ласков и приветлив, и для этого не нужны были гости, но беда в том, что период нормальных отношений мог одномоментно перетечь в тяжелое молчание, и предсказать заранее это было невозможно. Сколько было так испорчено разных поездок и прогулок, походов в гости и семейных тихих вечеров, когда твой близкий человек, будучи нормальным и веселым, вдруг вспоминает что-то, оборачивает глаза внутрь, замыкается, не проронив ни слова, и хоть об стену бейся, а ничем не помочь.

Оля пыталась найти логику в этом поведении, пыталась отыскать причины этих приступов, старалась не надевать одежду, в которой общалась с аспирантом и которая могла будить в Мише тяжелые воспоминания (а попробуй-ка обойтись без большинства своих лучших тряпок, живя на стипендию в середине восьмидесятых годов), старалась не встречаться со знакомыми из аспирантской компании (при том, что их было – почти весь институт), старалась выглядеть как можно менее ярко, чтобы не привлекать на улице мужских взглядов…

Все это мало помогло в плане исцеления Мишиных переживаний, но вполне успешно привело к превращению веселой, яркой, остроумной красотки, души компании, в блеклое, бесцветное, полуиспуганное существо, одевающееся в серенькое платьице (вместе с Мишей выбирали) и не отходящее от мужа ни на шаг. И никому, никому не расскажешь, не объяснишь… Даже маме.

Пришел Новый год, милый семейный праздник. Встречали объединенной большой семьей, за общим столом, с обилием салатов и жареной индейкой – Оля с Соней постарались на славу. Застолье, веселье, много, естественно, было разговоров о молодоженах, все снова и снова желали им счастья в новом году и новой жизни, а Оля, сжимая в пальцах ножку бокала, думала только: «Пусть бы, пусть бы в новом году Миша успокоился и все было бы хорошо».

И в полночь, под бой курантов из телевизора, под двенадцатый удар, задумала то же самое: «Только бы у Миши все это прошло».

Не помогло. В новом году все шло точно так же. Может, четче надо было формулировать – что именно чтобы прошло? Миша, между прочим, тоже ее за это иногда упрекал. Когда Оля, в очередной раз доведенная его многодневным молчанием и мертвым взглядом до отчаяния, взмаливалась: «Миша, ну перестань же, я не могу больше так!», Миша, окинув ее сверху вниз холодными глазами, невозмутимо спрашивал: «Что именно я должен перестать?»

От простоты вопроса Оля терялась. Действительно, а что именно? Как выразить словами, не обидев, но доходчиво, просьбу вести себя по-человечески, и не нарваться при этом на резонный Мишин вопрос: «А что, собственно, значит – по-человечески?»

– Миша, перестань, пожалуйста, молчать.

– Но я же отвечаю на твои вопросы, значит, не молчу.

– Ну ты же понимаешь, о чем я. Перестань смотреть внутрь.

– Нет, я абсолютно не понимаю, о чем ты. Что значит «смотреть внутрь»? Как это – «внутрь»? Я смотрю, куда мне надо. Ты, Оленька, четче формулируй, если хочешь, чтобы тебя понимали.

Днем это все было еще ничего – институт, лекции, семинары, народ кругом. Потом надо уроки делать, сидеть в читалке, потом в магазин зайти… Но все равно все эти занятия имели естественный конец, а за ними неизбежно следовал вечер. Имеются в виду домашние, без гостей, вечера. Те временные промежутки, когда все насущные дела сделаны, ужин закончен, посуда вымыта и добрые люди коротают остаток трудового дня за телевизором или неспешной беседой.

Телевизор в квартире хоть и был, но в бабушкиной комнате, а туда Оля без нужды старалась не хаживать. Соня возвращалась с работы поздно, а Миша, съев ужин и буркнув что-то себе под нос, утекал, садился за письменный стол, спиной ко всему миру, и погружался в загадочный мир интегралов или чем там он своим занимался. Убрав на кухне, Оля тоже тихонько заходила в комнату, пыталась привлечь Мишино внимание – не звала, но подходила, касалась плеча, стояла рядом, глядя сверху на малопонятные крючки – и потом, убедившись в тщетности затеи, отступала. Не глядя, брала книжку с полки, пыталась читать, при этом вслушиваясь – не звякнет ли ключ в двери, открываемой Соней… В глазах вставали непрошеные слезы, буквы сливались, мысли путались…

В какой-то момент, поймав за хвост одну из таких путаных мыслей, Оля вдруг поняла, что вспоминает Ланселота, женатого аспиранта, отвергнутого с презрением поклонника. Вспоминает с нежностью и жалостью, при всех своих недостатках все же был теплый, живой человек. Не стал бы, наверное, смотреть рыбьим глазом, упрекая в несуществующей измене. Не отвечал бы: «Формулируй четче». И вообще…

Мысль завертелась, разрастаясь, но тут Миша, закуклившийся за своим столом, вдруг обернулся, окинул Олю внимательным взглядом, будто впервые заметил, и сказал какую-то гадость. Какую, неважно, Оля не очень и уловила, все Мишины гадости, впрочем, касались одной только темы, но своевременность выступления поразила и напугала ее.

«Господи, он будто мои мысли читает, – подумалось Оле почти всерьез. – Может, он вообще не человек? Инопланетянин? Живет среди нас, видит меня насквозь, изучает… Потому ему и непонятно, как можно общаться по-человечески».

Эта бредовая мысль настолько хорошо объясняла существующую реальность, что Оле стоило некоторого труда отвергнуть ее за абсурдностью. Одним из аргументов, кстати, послужило и то, что если Миша действительно не человек, то он поймет, что Оля его разгадала, и что тогда будет? Сюр, конечно, кафкианство, но ведь чего не бывает…

Как-то, сидя на том же месте в той же позе и глядя безнадежно в Мишину спину, Оле подумалось: «А если бы его не стало? Ну, мало ли, что бывает, несчастный случай, машина, или еще что… Была бы я вдова, жила бы снова дома, ни в чем бы не была виновата, и Соня бы на меня не рассердилась… Господи, о чем это я думаю? Ужас какой!»

Подобные размышления напугали Олю всерьез. Нельзя же жить, невольно желая мужу смерти. Что с этим делать, она не понимала, спросить было не у кого – такое ведь никому не расскажешь, не поймут, нет, невозможно.

Лежащая на поверхности мысль о возможном разводе даже тут не пришла ей в голову. Развод и связанный с этим вселенский позор – как ей казалось – были для нее хуже смерти как таковой, и вдруг в голове всплыла идея странного, но возможного прибежища – сходить в церковь. «Есть ведь такая вещь, – думалось экзальтированной девочке, – как исповедь. То, что я думаю – безусловный грех, я исповедаюсь, священник простит меня и научит, как быть. Может, и вообще легче станет».

Неподалеку от дома, затерянная в переулках «тихого центра», была небольшая, но действующая церковка, Оля видела ее, гуляя с Мишей по окрестностям, да Соня как-то рассказывала, что ходит туда на Крестный ход под Пасху. В ближайшую субботу с утра Оля вышла из дому под предлогом похода в магазин и, петляя переулками, быстро добежала до церкви.

Там, действительно, шла какая-то жизнь. Небольшие дверцы то и дело приоткрывались, туда и обратно сновали старушки с низко склоненными головами в серых платках. Войти почему-то было страшно. Все происходящее здесь, с одной стороны, было как-то очень обыденно и, с другой, не имело отношения к Олиной болящей душе. Она постояла немного, держась рукой в серой варежке за металлический прут ограды, торчащий в ряду своих соседей-близнецов на грязновато-желтом цоколе, и как бы глядя на себя со стороны. «Зачем я здесь? Что мне тут делать? Тут своя жизнь, я ничего не знаю про нее, лучше и не пойду». Отпустила прут, повернулась и, поскальзываясь на узкой дорожке, протоптанной в сугробах и покрытой тоненьким льдом, побрела назад.

Ну и, конечно же, ничего не изменилось. Да и что тут могло измениться, да и с чего бы?

Жизнь текла по-прежнему, светлые промежутки чередовались муторными приступами Мишиного молчания, которые вызывали у Ольги пароксизмы отчаяния и собственной вины, а вновь и вновь предпринимаемые ею жалкие попытки что-то изменить, в свою очередь, провоцировали новые приступы…

Из этого логического тупика, впрочем, был один, возможно мнимый, но все же выход. Миша очень хотел ребенка. С самых первых дней он говорил Оле об этом, не давая ей даже заикнуться о каких-то противозачаточных средствах и о том, что хорошо бы сначала кончить институт. Удивительно, откуда в мальчике девятнадцати неполных лет взялась эта тяга к немедленному продолжению рода, хотя, говоря о Мише, трудно было чему-то удивляться, желание завести ребенка, в сущности, еще довольно невинная вещь. По первости Оля слушала это вполуха, принимая потихоньку таблетки, купленные из-под полы у девчонок в институте, но уже через пару месяцев, когда ее изначально некрепкий дух был Мишею окончательно сломлен, сдалась, решив про себя, что Миша и тут прав, ребенка надо родить, что за семья без детей. Кроме этого очевидного соображения была у Оли еще надежда, что после рождения ребенка Миша успокоится, поймет, что она никуда не денется, они – семья, и можно будет жить спокойно. На чем эта надежда основывалась, неясно, общеизвестно, что ребенок никогда не укрепляет отношений в семье. Если что-то не так, то после рождения ребенка все станет трижды не так, но это же известно про других, а когда речь о тебе… Словом, Ольга выкинула все таблетки (Слава Богу, ей хватило уже ума вообще Мише о них не говорить) и стала ждать неизбежного с новообретенной покорностью и даже некоторым интересом.

Тут подоспела весна, мягкое небо, прорывающееся всплесками высокой голубизны, звенящие ручьи под ногами, капель, сопутствующее, как это положено, обновление чувств и пробуждение надежд, в таком духе. Март, апрель, близилась сессия, но еще были перед ней, как последний глоток, майские праздники, и вот на майские-то праздники Оля с Мишей собрались съездить в Крым, побродить по горам.

Оля раньше в походы никогда не ходила, ей это занятие было в новинку, а Миша вполне хаживал, у них и компания была сбита, и традиции созданы.

Согласно традициям, придумали маршрут, изучили карты, наметили планы и даты, разжились спальными мешками, канами и палаткой, закупили в дорогу круп и гадких сухих супов (даже по голодному студенческому бытью Оля такие в руки, не то что в рот, брать не стала бы, но ей объяснили авторитетно, что жизнь – одно, а поход – совсем другое, и в походе как раз – милое дело). Еще были куплены специально для Оли в «Детском мире» туристические ботинки, турботы, маленького мальчикового размера, коричневые с желтыми носами. Тяжелые были – жуть, натирали ноги, разносить их было негде, пришлось брать, как были, и в первый же день похода стало ясно, что или – ноги в кровь, или всю дорогу в кедах. Так и пролежали они весь поход в Мишином рюкзаке.

Компания в этот раз собралась небольшая – все же весна, межсезонье – кроме Миши с Олей еще четверо, все парни, два Мишиных одноклассника и их сокурсники. Ехали в плацкартном вагоне, пели песни, трепались о всяком-разном. В Симферополе вывалили из поезда, сели в знаменитый Крымский троллейбус. По горкам, по кочкам, доехали до перевала между Ялтой и Алуштой, дальше надо было идти пешком.

Мальчишки, да все бывалые походники, да по несложной местности… Оля за ними еле успевала, рюкзак на спине болтается (хоть и меньше, чем остальным, а и ей досталась изрядная поклажа). На каком-то энном километре, на очередном подъеме, Оля села на обочину, стянула рюкзак и тихо, но решительно заявила: «Все, дальше не пойду. Не могу. Хотите, оставьте меня здесь, но сил моих больше нету».

После некоторых препирательств, понуканий и попыток принуждения, мужчины сдались. Разбили бивак, две палатки: Оли-Мишина маленькая и большая на остальных; место нашлось чудесное – дубы, под ними ровная площадка и родничок поблизости. Старательно разработанный план наспех переработали: решено было на этом месте встать лагерем и налегке делать марш-броски по окрестным горам. Косые взгляды в свою сторону Оля гордо игнорировала (да, если честно, и ребята на нее не сердились всерьез – хорошенькая женщина должна капризничать, свою власть в этом месте она вполне сознавала).

Суть да дело, наступал вечер, начинало темнеть. Развели костер, набрали воды, заварили гороховый суп-концентрат. Действительно, в походе он был съедобен и даже вкусен. Вечер, дым, чай, песни под гитару – не ради ли этого люди и ходят в поход?

Наступившая идиллия была вдруг нарушена невесть откуда взявшимся мужиком помятого вида. Вывалившись из-за кустов, тот попросился к огоньку, был допущен – не гнать же, попросил чаю, достал из своего сидора шмат сала, хлеб и бутылку водки, жадно выпил, не предлагая другим, мгновенно захмелел (а может, и был уже тепленьким) и понес какой-то бред на тему грядущего конца света.