Текст книги "Гинекологическая проза"

Такой живописной группой – в центре корчащаяся от боли Маша, слева Татьяна Ивановна, справа Вера Федоровна, зажимающая машину руку в локте, сзади сестричка со штативом от капельницы – они прошествовали по коридору в родильную палату.

Родильная палата – их в отделении было две – представляла собой здоровенное помещение, залитое ярким голубовато-зеленым светом, похожим на дневной, только более пронзительным. Помимо обычных ламп тут горели, кажется, еще и кварцевые – пахло озоном и еще чем-то медицински-стерильным. В середине возвышалось родильное кресло, чуть поодаль еще одно, вокруг которого суетилось три человека в белых халатах – там шли очередные роды. Вдоль стен столы и стеллажи, полные чего-то разного – разглядывать было некогда.

В промежутках между схватками Маша с помощью Веры Федоровны забралась на кресло и оказалась в полусидячем положении с чуть приподнятыми ногами. Для них были специальные подставки – довольно удобно, мелькнуло в голове. Вера Федоровна производила какие-то манипуляции где-то в районе ее ног – Маша не видела, какие именно, но и не старалась вникать. Руки тем временем сами нащупали по краям кресла две ребристые рукоятки и на автомате вцепились в них.

– Слушай меня внимательно, – раздался тем временем откуда-то из-за спины строгий голос Татьяны Ивановны. Маша попыталась было закинуть голову и извернуться, чтобы увидеть ее лицо, но голова закружилась, и она перестала.

– Мы сейчас будем рожать. Главное – дыши глубоко и ровно. Считай на выдохе до восьми. Не ори. Будешь орать – ребенку будет нечем дышать. Дождись потуги посильнее, хватайся крепче руками и считай. Поняла?

Маша кивнула, но тут началась такая потуга, что все указания тут же вылетели у нее из головы, она забыла обо всем на свете, потеряла самое себя и заорала, завыла – тем самым, утробным, всепоглощающим, необъятным воем.

Потуга слабела, и сквозь нее, сквозь звон в ушах, вернувшаяся Маша различила строгий и спокойный голос врача:

– Безобразно. Я что тебе говорила? Ты тут орешь, а ребеночек там головой об кости бьется. Не смей орать, дыши и считай. До восьми.

– Я не могу, – выдохнула Маша, сознавая – впрочем, неявно – свою вину.

– Можешь. Ты бы уж родила, если б не орала. Давай – сейчас.

Вновь подступила потуга, и Маша, чувствуя ее приход заранее, снова непроизвольно собралась заорать, но тут что-то зажало ей нос, она захлебнулась собственным криком, судорожно схватила ртом воздух, еще раз – в то же мгновение опомнилась, почувствовала резкую и одновременно тянущую боль где-то внизу и странное, невероятное мышечное напряжение, уперлась крепче ногами – перед глазами поплыла красная пелена – и начала считать:

– Два, три, четыре…

– Молодец! – услышала она откуда-то из красного тумана голос Веры Федоровны. – Еще немножечко! Не останавливайся!

Маша изо всех сил дернула на себя рукоятки, снова напрягла ноги…

– Шесть, семь…

Внезапно где-то внутри нее пробежала мокрая горячая волна – внутри, но будто выскальзывая одновременно наружу, страшное напряжение как-то сразу отпустило, Маше стало тепло и пьяно, она закрыла глаза (были ли они открыты?), отпустила руки и, уже на самом окончании выдоха, досказала: «Восемь…»

И тут же раздался новый звук, сначала тихий, неуверенный, но все набирающий громкость и приобретающий знакомые черты – крик младенца.

И невозможно было не раскрыть глаз, не посмотреть – откуда раздается новый крик, не продолжение ли это крика собственного, не кажется ли ей…

Маша приподнялась на локтях, успела заметить что-то красное и трепыхающееся в руках у акушерки, но тут же ее порыв был остановлен тем же строгим голосом, звучащим, впрочем, гораздо менее сурово:

– Куда, куда? Лежи. Отдыхай пока, с тобой еще не закончили.

Спорить совсем не хотелось. Маша послушно опустилась обратно, снова закрывая глаза, и только спросила:

– Все в порядке?

– Абсолютно, – ответила ей Татьяна Ивановна. – Слышишь, как орет? Не хуже тебя.

– А кто? – задала тогда Маша главный вопрос.

– Девочка, – раздался бодрый ответ Веры Федоровны уже откуда-то издалека. – Отличная девочка, три сто, Апгар семь-восемь…

Эти слова отпечатались в Машиной памяти чисто механически, тогда она не понимала даже их смысла, осознание придет потом, когда она будет перебирать их, как четки, ища спасения в каждом из звуков, оправдывая и пытаясь понять…

А тогда она не думала ни о чем, кроме счастливого: «Девочка», погружаясь в легкое полузабытье… С ней еще что-то делали, но больно уже не было, она, кажется, успела еще раз спросить, все ли в порядке с ребенком и получить положительный ответ, а потом ее переложили с кресла на каталку и повезли, повезли…

Она пришла в себя какое-то время спустя. Собственно, «пришла в себя» – неточное определение, она все время была более-менее в сознании, просто не было ни сил, ни желания шевелиться и соображать. Из блаженной прострации ее вывело ощущение холода. Особенно мерзли ноги. Когда чувство некомфортности все-таки пересилило нежелание шевелиться, Маша приподнялась на локтях и осмотрелась. Оказалось, она лежит на каталке неподалеку от родильного бокса, напротив нее – конторская стойка, за которой с другой стороны сидит и что-то быстро пишет молоденькая сестричка. А рядом с сестричкой стоит телефон.

Телефон! Машу как подбросило. Надо сейчас же позвонить своим, маме, Сашке. Они ничего не знают, а она тут дочку родила! Вот только как до него добраться… Каталка оказалась неожиданно высокой, а уверенность в надежности собственных ног неожиданно слабой…

Машина возня привлекла внимание сестрички. Она поднялась, подошла к каталке, первым делом откинула одеяло с Машиных ног, что-то проверила и, будучи явно удовлетворенной результатом, спросила Машу:

– Проснулись? Как себя чувствуем?

– Хорошо, – честно ответила Маша. – Только холодно. Ноги мерзнут.

– Сейчас я еще одеяло дам. А чаю хотите горячего?

– Хочу. А можно? И еще, знаете, – заторопилась Маша, – можно, я домой позвоню?

– Вообще-то больным не полагается… – с сомнением протянула сестричка.

– Я быстренько, – настаивала Маша, – и потом, я уже не больная, я тут дочку родила, знаете, как дочку хотела, сын-то у меня уже есть…

– Ладно, – засмеялась сестричка и подкатила Машу к стойке с телефоном. – Только, правда, недолго, а я пока чаю принесу.

Сестричка вышла, а Маша быстро набрала знакомый номер и уже через секунду разговаривала с мамой. Потом трубку взял папа, и тут Маша вдруг заметила на телефоне табличку с номером.

– Пап, – прервала она поток поздравлений, – возьми быстро карандаш и запиши, – она продиктовала номер, – скажи Сашке, пусть позвонит мне сюда. Когда он приезжает? И вообще, какое сегодня число?

– Шестое. Кажется. Сейчас вообще три часа ночи. Сашка вечером звонил, он сегодня и прилетает. Номер записал, сейчас позвоню ему, жди.

Довольная Маша повесила трубку и снова легла. Сестричка принесла ей чая в кружке с умилительным синим цветочком, и Маша пила его потихоньку, удивляясь, каким вкусным может быть больничный чай.

Внезапно зазвонил телефон. Сестричка сняла трубку, и по ее удивленно поднимающимся бровям Маша поняла, кто это звонит.

– Вы уверены? – недоуменно вопрошала сестричка в телефон. – Вы понимаете, куда звоните? Это родильное отделение, а не справочная…

Трубка клокотала что-то в ответ.

– Это меня, меня, – закричала Маша. – Ой, сестричка, миленькая, это мой муж, он из-за границы звонит, не вешайте трубку…

Сестричка недовольно пожала плечами, но трубку все-таки дала. Маша слушала захлебывающийся где-то там вдалеке Сашкин голос, и на все отвечала только: «Угу». А что еще говорить? Сашка уже знал, и что дочка, и даже все параметры, и что все хорошо. А Маша и всегда знала, что он ее любит. После очередного Машиного: «Угу» сестричка не выдержала и возопила:

– Да скажи ж ты ему хоть что-то по-человечески! Муж ей, такой везучей, в родилку звонит черт-те откуда, кому рассказать – не поверят, а она все «Угу» да «Угу»!

Маша засмеялась и стала прощаться с мужем.

– Я там тебе все написала дома, что еще сделать, и мама все знает, и я тебя завтра жду.

– Да не завтра, сегодня, – поправил ее Саша. – У меня самолет через три часа. Привет.

Повесив трубку, Маша не стала ложиться, а наоборот, осторожно села, проверяя, на месте ли все части организма. Сестричка предусмотрительно откатила ее подальше от телефона.

– Ты полежи, полежи пока, – сказала она, – скоро уже в палату отвезу.

Маша осмотрелась. Оказывается, кроме нее и сестрички, вокруг было полно народу. Не так далеко виднелся вход в родилку, туда кого-то вели, оттуда периодически выбегали врачи и медсестры, рядом стояло несколько каталок, на которых лежали такие же, как Маша, отмучившиеся счастливицы. У одной на груди лежал довольно большой байковый сверток – Маша не сразу поняла, что это младенчик.

– А где моя? Я тоже хочу! – потребовала она в пространство.

Откуда-то рядом с ней возникла Татьяна Ивановна.

– Как себя чувствуешь? – заботливо спросила она.

– Нормально, – ответила Маша. Новая мысль внезапно пришла ей в голову.

– Татьяна Ивановна, я так быстро рожала, наверное, вся порвалась?

– Ничуточки, – гордо ответила врач. – Как новенькая, завтра бегать будешь.

– А можно мне ребеночка посмотреть? – кивнула Маша на соседнюю каталку.

Татьяна Ивановна чуть поморщилась.

– Нет, Маш, девочку уже унесли. Там педиатр небольшие проблемки с дыханием нашла, ты ее завтра посмотришь.

– Но с ней все в порядке? – вскинулась Маша, внезапно встревожившись.

– Ну ты ж сама слышала, как кричит, – снова сказала Татьяна Ивановна, попрощалась и быстро ушла.

Хоть и говорят, что материнское сердце – вещун, но никаких настораживающих мыслей Маше в голову ни тогда, ни после не приходило. Она была совершенно спокойна и довольна. И девочку родила, и сама не покалечилась – красота. Впрочем, у Маши по-другому и быть не могло.

Машиной соседкой по двухместной послеродовой палате оказалась та самая красивая девушка с косой, которую Маша видела в приемном покое, Сюзанна. Она тоже благополучно родила дочку, это были ее первые роды, и она была полна впечатлений. Они с Машей проговорили безостановочно часа два, причем каждая практически в режиме монолога. Насколько Маша помнила, после первых родов с ней тоже было нечто похожее, очевидно, это такой общеженский способ выхода из родового шока. Потом Маша решила встать и сходить умыться, благо умывальня – кран, душ и туалет – были в той же палате. Поход ей удался неожиданно легко – страшно было только первый раз оторваться от кровати. Вообще она чувствовала себя на удивление прилично, только очень хотелось пить. В умывальне Маша нашла литровую банку, наполнила водой из-под крана и выпила, не отрываясь. Наполнила снова и взяла с собой в палату, но по дороге снова выпила почти всю. Сюзанна уже спала и во сне почему-то всхлипывала. Маша тоже легла и уснула.

Их разбудила нянечка, разносящая утренние градусники. Обе застонали и попытались укрыться в подушках, но та была неумолима:

– Вставайте, вставайте, через полчаса завтрак, потом обход. Привыкайте, вот как кормить начнут носить, чего делать-то будете?

Кормить! Маша подскочила на кровати. Действительно, ведь детишек приносят кормить. Интересно, пришло ли молоко? Маша пощупала грудь, та была горячей и твердой. Черт! Надо начинать расцеживать, а то мастит в момент заработаешь. С Колькой ей в свое время пришлось помучиться, молока было много, и больно поначалу было ужасно.

Нянечка вернулась за градусником, и Маша спросила:

– А когда кормить принесут? И мне чашка для сцеживания нужна стерильная.

– Чашку дам, – ответила нянечка, – а кормить принесут, как здорова будешь, у тебя вон температура тридцать семь и пять.

– Это от молока, – Маша ничуть не огорчилась. – А если все в порядке, то когда?

– Ну, может, завтра. Врача спроси. – И ушла.

После невкусного больничного завтрака Маша сходила в молочную комнату – была такая – и обзавелась там стерильной чашкой. Роль чашки, правда, выполняла майонезная баночка, но какая разница, главное, чтоб стерильная была, а эту Маша лично достала из стерилизатора. Пришла в палату, уселась поудобнее и занялась доильным процессом.

Не так-то это просто – извлечь молоко из отвыкшей трудиться груди. Но Маша не сдавалась, и минут через двадцать напряженной работы – даже пальцы устали – в баночку стало по капле стекать сперва прозрачное голубоватое молозиво, а потом и настоящее, белое, густое молоко.

Надоив примерно полбаночки и почувствовав, что грудь снова стала мягкой, Маша на время прекратила процесс. Сюзанна, отказавшаяся подвергать себя экзекуции, скептически оглядела результат Машиных трудов.

– И что, этого хватает? Как же малыш наедается?

– Да ты что? – рассмеялась Маша. – Это только сначала. Потом чем больше кормишь, тем больше молока приходит. Только сцеживать надо.

– Ну уж нет. Я лучше буду смесями кормить, чем так мучиться. Сейчас отличные смеси, водой развела – и готово.

Маша посмотрела на нее, как на дурную младшую сестренку. Сюзанна ей нравилась. Она была младше самой Маши лет на десять – другое, новорусское, поколение. Закончила школу, вышла замуж. Муж чем-то таким торговал, вроде машинами, но точно ей известно не было. Все это Маша узнала вчера во время их безумной беседы. Сюзанна не училась, не работала и не собиралась. Маше все это было странно и непривычно, но интересно. Как будто наблюдаешь за диковинным животным. Сюзанна даже внешне напоминала какое-то прелестное животное, вроде оленя – глаза, коса… Очень была красивая. Как с картины Веронезе. Маша сказала ей об этом, но комплимент пропал втуне – Сюзанна не знала, кто такой Веронезе. При этом она была доброй и ничуть не жадной. Вскоре после завтрака нянечка притащила в их палату две полные сумки – от Сюзанниных родственников, и та, разобрав их, немедленно начала закармливать Машу невиданными фруктами и французскими йогуртами, отдавая ей даже больше, чем ела сама. Так как завтрак был, прямо скажем, не ах, саму Машу никто пока не навестил, а есть хотелось, Маша принимала угощение с благодарностью, в душе понимая, что отдарить соседку равноценным образом не удастся – при всех их с Сашей достатках и заграничной жизни она половины продуктов в глаза не видала. Она даже попыталась сказать Сюзанне об этом, но та махнула рукой.

– Да перестань ты, я все равно всего не съем, они шлют, как безумные, а мне тут что – лопни? Сейчас, вот увидишь, еще принесут.

Между тем Маша стала задумываться, где же ее-то родные? Сашка ладно, он, может, и не долетел еще, а мама? С вещами и едой? Хочется же, в конце концов, нормальный халат одеть, не говоря уж о рубашке и прочем. Как удалось выяснить, родственники даже сюда, в палату, могли пройти, стоило только «попросить» как следует, не скупясь, нянечку внизу. Мама должна была прийти, уж Маша-то свою маму знала. А вот не шла. Это было странно, но даже тогда не подумалось Маше ничего плохого.

А после обеда ей принесли пакет с вещами. Маша быстро разворошила его – халат, рубашка, тапочки… Ни записки, ничего.

– А там кто-нибудь внизу ждет? – спросила удивленная Маша нянечку, доставившую пакет.

– Да что ты, какое ждет, – отмахнулась от нее та. – Пакет с утра лежит, его ж и не сдали по-человечески, сунули на стойку. Я уж пожалела, думаю, дай снесу…

Нянечка явно напрашивалась на гонорар за свой человеческий подвиг, но Маше было не до того. Она по-настоящему испугалась. Что должно было случиться с мамой – пакет был точно от мамы – чтобы та вот так бросила его и ушла? Не зашла, не написала записки, не подошла снизу к окну… Маша помнила, как все было прошлый раз – тогда, конечно, о визите родственников в палату нечего было и думать, времена были не те, но записки ей писали, и под окном все время кто-то стоял, и вообще… Нет, там явно что-то случилось. Но что? Она же разговаривала вечером, все было в порядке. Может, Сашка? Там самолет… Да что она в конце концов гадает, надо сейчас же пойти и позвонить домой.

Маша решительно поднялась, натянула халат, вышла в коридор и зашагала. Потом до нее дошло, что она, собственно, не знает, куда идти. Где тут телефон, и есть ли он вообще… В принципе должен быть хотя бы телефон-автомат, но у нее и жетончика нет… Тут она поравнялась с сестринским постом, где сидела, читая журнал, пожилая медсестра.

Маша кинулась к ней, говоря, что ей срочно нужно позвонить, а у нее нет жетона и вообще что ей делать в такой ситуации. Сестра, строго посмотрев на нее, вдруг спросила:

– Ты из какой палаты?

Маша ответила.

– Тебя ночью привезли? – уточнила сестра.

Маша, не понимая, согласно кивнула.

– Звони, – решительно сказала медсестра, открывая тумбу стола и извлекая оттуда телефонный аппарат. – Тебе, правда, нужно.

Все еще не понимая, почему ей – нужно, но полная дурных предчувствий, Маша дрожащими руками набрала мамин номер. Гудок, еще один.

Трубку сняла мама. Едва узнав Машу, не дав ей еще сказать ни слова, она нервно, взволнованно спросила:

– Ну как там, что?

– Да все нормально, мам, – ответила опешившая Маша. – Что у вас-то происходит? Сашка долетел?

– Да, он уже к тебе поехал, – отмахнулась мама. – Там-то что?

– Где там, мам? – Машино недоумение начало переходить в раздражение. – Я не понимаю, ты о чем вообще?

– Чего ты не понимаешь? – рассердилась в свою очередь мама. – Где твой ребенок?

– Как, то есть, где, – Маша вдруг поняла, что действительно не знает ответа на этот простой вопрос. – Ну, там где-нибудь, где положено. Нам еще не носили кормить. Но с ней все в порядке, я видела, отличная девочка, восемь баллов, и Татьяна говорила…

Маша услышала, как мама вздохнула.

– Сейчас к тебе приедет Саша, – сказала она уже другим, очень ровным тоном. – И вы с ним пойдете и найдете ребенка. Если сможешь, вечером мне позвонишь. – И отключилась.

Маша застыла с трубкой в руке. Сознание отказывалось работать и воспринимать происходящее. Явно случилось что-то ужасное, и это что-то, похоже, случилось с ней, с ее девочкой, но этого просто не может быть, это немыслимо, такого не бывает. Она, Маша, видела девочку, и девочка кричала, значит, была живая, и Маше ее показали, и там было восемь баллов, и… Да, но потом ребенка не дали, и Татьяна говорила что-то про проблемы с дыханием, но это не прозвучало, как что-то серьезное, она говорила – завтра. Стоп, чего гадать, надо сейчас же пойти и действительно найти девочку. Собственно, даже идти не надо, тут же у сестры и спросить…

Так Маша и сделала.

Сестра, сочувственно глянув на Машу (ох, не понравился Маше этот взгляд, лучше б уж наорала), перелистнула большую амбарную книгу, что-то проверила и сказала:

– На нашем этаже точно нету, пойди в интенсивную терапию, спроси там.

– А где это?

– Этажом выше, потом по коридору направо.

Маша побежала в указанном направлении. Лестница, коридор, нужное отделение за закрытой дверью. На стук вышла женщина в белом халате. Маша задала свой вопрос.

– Нет, – покачала головой женщина. – К нам не поступала.

– Вчера, вечером, – продолжала настаивать Маша.

– Да нет же, точно. У нас всего трое детишек, и все мальчики.

– А где же тогда моя? На этаже тоже нету…

– Надо, значит, в патологию идти. Это далеко. Подожди, – она дотронулась до Машиной руки, – я позвоню туда. Как зовут?

– Никак пока. Я не знаю.

– Да не ребенка, дурочка. Тебя как зовут? Как спрашивать?

Маша, плохо понимая, что происходит, назвала имя-фамилию. Женщина скрылась за дверью, потом возникла снова – Маша не знала, сколько времени прошло в промежутке – и объявила:

– Ну вот, я дозвонилась, там твой ребеночек. Девочка, три сто, пятьдесят сантиметров.

– Она… С ней все в порядке? – не смея надеяться, выдохнула Маша.

– Это я не знаю. Когда в порядке, сама понимаешь, в патологию не кладут. Иди туда, тебе скажут. Надо подняться на шестой этаж, это последний, там по коридору до конца, далеко-далеко, до другой лестницы, и по ней спустишься на третий. Там увидишь. Но девочка там.

Маша пустилась бежать по лестницам и коридорам. Здание было огромным, длинным и сложным. Снаружи оно выглядело более-менее обычно – серый бетонный параллелепипед, внутреннее же его строение, казалось, со внешним никак не соотносилось – два разных мира, разделенных больничным порогом. Этажи загадочным образом сливались, переходя один в другой, один раз лестница внезапно кончилась, и продолжение обнаружилось только за углом. Шестой этаж был сквозным – коридор шел вдоль всего здания, ни поворотов, ни перегородок, с одной, левой, стороны – внешние окна, из которых падал серый мутный свет, с другой – непрерывная стена с бесконечными пластиковыми окошками в какие-то помещения. В одном из них, кажется, шла операция – горел яркий белый свет, что-то делали люди в масках, но Маша, гонимая собственной бедой, бежала мимо, не останавливаясь, не приглядываясь, так что, возможно, это видение мелькнуло только в ее смятенном сознании.

Коридор наконец кончился. Окно в торце и чуть правее желтая дверь с надписью «Выход». Три этажа промелькнули в одно мгновение, Маша толкнула очередную дверь и оказалась в нужном месте.

Нужное место представляло из себя небольшой закуток, нечто вроде лестничной площадки, с небольшим окошком в торце же и двумя застекленными, замазанными белой краской дверями чуть поодаль. На одной из них Маша увидела табличку с длинной надписью: «Отделение чего-то-там и тра-та-та патологии». Оно. Маша толкнула дверь. Тщетно. Она подергала ее сильнее, постучала, снова подергала. Никакого ответа. «Бред какой-то, – подумалось Маше. – Туда же только что звонили. Куда они все подевались?» Она с силой застучала по проклятой двери, стекло задребезжало под рукой. Безрезультатно. «Черт знает что, пойду в другую дверь, спрошу, что тут происходит».

Другая дверь – Маша в спешке даже не глянула, что на ней написано – открылась на первый же стук. Оттуда вышла тетечка в белом халате, уютная такая тетечка среднего возраста, посмотрела на Машу вопросительно.

– Скажите пожалуйста, – обратилась к ней Маша, – я вот тут в патологию пришла, у меня дочка там, а дверь закрыта, нет никого…

– Бог с тобой, деточка, – был ответ, – там и не может никого быть, патология закрылась на профилактику летнюю, уж три дня, как последнего ребеночка перевели.

– А как же я? – поразилась Маша. – А моя девочка? Да нет, вы что-то путаете, мы ж только что звонили, сказали, девочка в патологии.

– Так это про тебя звонили, – сказала тетечка. – Это к нам. Тут твоя девочка. Вчера вечером привезли.

– Да, да, – подтвердила Маша, облегченно радуясь, что наконец сошлись концы с концами и можно что-то связное выяснить. – Как она там? Можно посмотреть?

– Сейчас узнаю, подожди тут, – пообещала тетечка и исчезла, закрыв за собой сплошную белую дверь. Перед Машиными глазами оказалась темно-вишневого цвета табличка с четкими золотисто-желтыми печатными буквами: «Отделение реанимации новорожденных».

Так и осталось неизвестным, сколько времени простояла окаменевшая от ужаса Маша перед этой дверью, но в конце концов она снова открылась, и та же тетечка, возникшая на пороге, произнесла:

– Там сейчас врачи работают, зайти нельзя, а ты приходи через часок, тогда и ребеночка посмотришь, и с доктором поговоришь. Сегодня Ольга Викторовна дежурит.

– Ольга Викторовна, – автоматически повторила Маша и вдруг вскинулась:

– А она, в смысле… девочка… – тут Маша подавилась словом и договорить не смогла, но тетечка поняла ее.

– Да господь с тобой, живая, конечно, что б она тут иначе была, – зажурчала успокоительно, – хорошая девочка, доношенная, вес вон – три сто, у нас знаешь, какие лежат – полтора кило, и тех выхаживаем. Ты вот что, ты приходи через час, все сама увидишь, и не реви смотри, молоко пропадет. Молоко сцеживаешь?

– Угу, – кивнула Маша сквозь действительно набежавшие откуда-то слезы, – сцеживаю.

– Вот давай, счас самое первое дело – молоко-то. Иди, поешь, после придешь.

Маша медленно побрела в свою палату по бесконечным лестницам и переходам. Дорогу снова пришлось искать, как в первый раз, будто и не неслась тут, как одержимая, какие-то минуты назад. Правда, теперь еще слезы мешали ориентироваться. Скоро Маша не выдержала, села на подоконник посреди очередного коридора и заревела по-настоящему, даже не заревела – зарыдала, молча, беззвучно. Ни сил, ни мыслей не было, только слезы, они лились и лились, Маша давилась ими, всхлипывала, пытаясь загнать их обратно, но они выливались снова, стекали между пальцев, впитываясь в байковый рукав халата, которым она безуспешно пыталась вытирать глаза…

Потом слезы кончились. Легче не стало, страх и тоска, сжимающие горло, грудь, что-то еще пониже – душу? – никуда не делись, просто слезы кончились. Маша еще посидела, бесцельно глядя в окно перед собой, но ничего не различая в нем, попыталась собраться с мыслями.

– Ну подожди, ты ничего толком не знаешь, ребенок жив, да может, и страшного-то нет ничего, надо посмотреть сперва, а потом вдаваться в истерику, что толку от твоего рева, – старалась она уговорить сама себя, а изнутри рвался животный вой:

– Что ничего, все уже случилось, если ничего страшного, так в реанимацию не кладут, если и живой, то неизвестно, здоровый ли, и вообще, какая разница, этого просто не должно быть, никак, никогда, это не со мной, я ничем не виновата, я не сделала ничего настолько ужасного, чтобы быть так наказанной, со мной такого быть не может, не может, не-е може-е-ет, НЕТ!

Откуда-то взялись новые слезы.

– Нельзя так сидеть, – пронеслась в гудящей, кружащейся голове здравая мысль. – Надо идти и вообще надо как-то держаться, а то в самом деле молоко пропадет.

Маша встала и потихоньку двинулась вдоль коридора. Коридор, поворот, лестница – она добралась до своей палаты. Прежде чем войти, зашла в умывальник, плеснула в лицо водой. Из зеркала глянули на нее красные заплаканные глаза.

– Не сметь, – злобно сказала Маша сама себе, предупреждая новый потоп. – Не сметь реветь, дура.

Вошла в палату. Сюзанка, соседка, кинулась к ней:

– Ой, Маш, ну где ж ты ходишь, к тебе тут муж приехал, внизу ждет, вон записка!

Маша взяла клетчатый листочек, на котором Сашкиным четким почерком стояли ее фамилия и номер палаты, развернула. Сосредоточиться не получалось, слова упорно не желали складываться в осмысленные фразы. Лучшее, на что Маша оказалась способна среди потока обрывочных мыслей, это спросить у Сюзанки:

– Он сказал, внизу будет ждать?

– Ну не он, конечно, нянька сказала, будет ждать ответа, наверно, внизу, где ж еще-то.

– Я сама схожу, – Маша повернулась к выходу.

– Маш, ты с ума сошла, куда ты пойдешь, тебя не пустят. Какая-то ты не в себе, что с тобой?

– Схожу, – повторила Маша и вышла в коридор.

Откуда-то среди путаницы мыслей и горького кома отчаяния в душе у Маши появилась почти волшебная способность безошибочно ориентироваться в хитросплетенных коридорах и переходах здания. Она не могла бы сказать, каким образом она знает, куда идти, на какую кнопку нажать в лифте и в какой поворот завернуть, но через пять минут, ни разу не замедлив хода и не сбившись с пути, она очутилась в приемном холле на первом этаже. Маленькая незаметная дверь, через которую она вышла, находилась в пяти метрах – снаружи – от барьера, за которым цербером сидела нянька, принимающая передачи. Няньку со всех сторон атаковали счастливые родственники, да и вообще ей не было дела до того, что происходит перед барьером. Почти напротив дверки, прислонившись к простенку между окнами, стоял муж Саша.

Он не заметил жены, потому что, естественным образом, не ожидал такого ее появления, и это дало Маше крошечную паузу, промельк секунды, чтобы попытаться поймать хоть какую-нибудь связную мысль.

– Господи, ну что я ему сейчас скажу? Впрочем, – и это была первая разумная мысль за последний час, – может быть, он что-то знает и сам мне расскажет?

И тут она уже оказалась рядом с мужем, носом ему в плечо, его рука на затылке, и на мгновение ей стало легче, что вот уже и не одна, а есть рядом кто-то сильный, надежный, в здравом уме, не отравленный больничным слабодушием…

И это было так уютно-обнадеживающе, что она с новыми силами оторвала лицо от спасительного плеча, глянула мужу в глаза, спросила:

– Саш, ты что-нибудь знаешь, ты понимаешь, что с нами происходит?

И чудо кончилось. Не сразу, не вмиг, муж никуда не исчез, и рука его была все так же тепла и отрадна, но дивная секундная легкость – что кто-то, не ты, сейчас решит все проблемы и отведет беду рукой – стала меркнуть неумолимо, разгоняемая Сашкиными растерянными, путаными словами.

– Маш, я тоже толком не в курсе, теща сказала – ребенок дышать не может, лежит тут где-то, чуть не в реанимации, это бардак какой-то, с тобой же все было в порядке, я ничего не понимаю…

Маша молчала. Они успели выйти из здания клиники на улицу, в теплый июльский день, сели на лавочку во дворе. Под ногами на красновато-коричневой глинистой земле путались жесткие стебли цикория, подмигивали голубым глазом цветка.

Маша закрыла глаза. Сейчас, сейчас… Надо только сосредоточиться, привести мысли в порядок – ох, не кружилась бы еще так сильно голова, зачем, дура, столько ревела, ну ничего, сейчас, я справлюсь – сейчас я все пойму, расскажу Сашке, мы подумаем вместе и все обойдется, только бы не заплакать снова, нет, не буду, еще секунду… Ну почему всегда я должна все знать за всех, я не хочу быть сильной, пусть кто-то утешает и ободряет меня… Но никого нет, мама неизвестно где, Сашка ничего не знает, весь в своих закорючках, а девочка там… Моя девочка там…

– Да, девочка в реанимации, я там была, но меня не пустили, сказали прийти через час. Сколько сейчас времени? Без десяти шесть? Ну вот, через пятнадцать минут пойдем. Я не знаю, отчего это случилось, все было нормально, она кричала, я слышала, и баллов было восемь. Каких баллов – ну, ребенка оценивают по десятибалльной шкале, шкала Апгар, так что восемь – совсем неплохо. Не знаю, что теперь делать, сейчас узнаем, что врачи скажут – то и будем. Сама? А что сама? Что со мной может случиться? Да лучше бы со мной что-то случилось, чем так…

До сих пор Маша говорила тихим монотонным голосом, отвечая на мужнины вопросы как автомат, но под конец не выдержала, слезы снова вытекли наружу, она уткнулась лицом в Сашину майку и замолчала.

Саша тоже молчал. Может, это было и лучше, но Маше хотелось услышать хоть что-нибудь ободряющее, хотя бы, что тут никто не виноват. Почему-то казалось, что своим молчанием Сашка обвиняет ее, Машу, в том, что случилось, что это именно она недосмотрела, сделала что-то не так. Маша и сама все время искала подспудно свою вину, но сама – это одно, а от кого-то, пусть даже от мужа, тем более от мужа…