Текст книги "Дезире"

Капли пота выступили у меня на лбу. Я бросилась в кресло и покачала головой.

– Нет, нет, это ничего! Со мной случается… – сказав эти слова, я закрыла глаза.

– Она, вероятно, беременна, – сказал Жозеф.

– Невозможно! – ответила Жюли. – Я бы знала об этом.

– Если она больна, нужно написать Бернадотту, – сказал Жозеф.

– Подождите, Жозеф. Вы ничего ему не напишите об этом. Я хочу сделать ему сюрприз.

– Какой сюрприз? – спросили в один голос Жюли и Жозеф.

– Родить сына, – ответила я и вдруг почувствовала огромную гордость.

Жюли опустилась на колени возле моего кресла и обняла меня.

– Но это может быть дочка…

– Нет, это будет сын. Бернадотт не таков, чтобы иметь дочерей, – ответила я, вставая. – А сейчас я пойду к себе. Не провожайте меня. Мне хочется лечь в постель и встретить Новый год во сне.

Жозеф налил коньяку, и они с Жюли выпили за мое здоровье. Глаза Жюли были полны слез.

– Да здравствует династия Бернадоттов, – сказал Жозеф, смеясь. Шутка мне понравилась.

– Да, – сказала я. – Наши наилучшие пожелания династии Бернадоттов!

Потом я вернулась домой.

Колокола помешали мне встретить Новый год во сне. Они уже давно умолкли, и мы уже давно в 1799 году. Где-то в Германии Жан-Батист пьет с офицерами своего Главного штаба. Быть может, они пьют за здоровье мадам Бернадотт?..

Но я совсем одна встречаю Новый год. Нет. Не совсем. Теперь мы вдвоем идем в будущее: мой маленький, еще не родившийся сын и я.

И мы шлем свои наилучшие пожелания… династии Бернадоттов!

Глава 14
Соо, 17 мессидора, год VII
(Мама, конечно, написала бы 5 июля 1799)

Уже восемь часов, как у меня родился сын. У него темный мягкий пух на голове, но Мари утверждает, что первые волосики обязательно выпадут. У него темно-голубые глаза, но Мари говорит, что у всех новорожденных глаза голубые.

Я так слаба, что все кружится перед моими глазами, и все родные рассердились, когда узнали, что Мари уступила моей просьбе и принесла мне мой дневник. Акушерка думала даже, что я умру, но доктор уверен, что поможет мне справиться. Я потеряла много крови и лежу на кровати, изголовье которой опущено, чтобы прекратить кровотечение.

Из соседней комнаты до меня доносится голос Жана-Батиста. Дорогой мой Жан-Батист!..

Соо, неделю спустя

Теперь уже и эта великанша, я хочу сказать – моя акушерка, не думает, что я умру. Я лежу, обложенная многочисленными подушками, и Мари приносит мне все мои любимые кушанья, а утром и вечером военный министр нашей страны садится у моего изголовья и проводит со мной долгие совещания по поводу воспитания детей…

Жан-Батист вернулся совершенно неожиданно, два месяца тому назад. После Нового года я стала чувствовать себя лучше и вновь начала писать ему, но только коротенькие записки, без всякой нежности, потому что я очень скучала по нему, но продолжала сердиться на него.

В «Мониторе» я прочитала, что он занял с тремя сотнями солдат Филинсбург, который защищали полторы тысячи человек, потом он расположил свой Главный штаб в местечке, называемом Гемерсхейм. Оттуда он пошел на Мангейм, взял город штурмом и стал военным губернатором Гессена. Он управлял немцами этих провинций по принципам нашей Республики, запретил телесные наказания и упразднил гетто. Он получил восторженное письмо с благодарностью от Гейдельбергского университета и из Гессена. Я думаю, что там живут странные люди. Пока неприятель не занимает их города, они считают себя по совершенно непонятным причинам гораздо более храбрыми, чем все прочие люди. Но как только они побеждены, они, как правило, начинают плакаться и скрежетать зубами, большинство утверждает, что всегда втайне были на стороне победивших их врагов. Затем Жан-Батист получил приказ Барраса вернуться в Париж и передал генералу Массена командование своей армией.

Однажды после полудня я сидела за пианино, как часто делала в последнее время, и разучивала менуэт Моцарта. Дело у меня шло довольно хорошо, но было несколько трудных пассажей, где я постоянно запиналась. Сзади меня открылась дверь.

– Мари, это менуэт, которым я хочу сделать сюрприз нашему генералу. По-моему, я играю уже вполне подходяще.

– Ты играешь прекрасно, Дезире, и это, конечно, большой сюрприз для «вашего генерала», – сказал Жан-Батист, обнимая меня, и после двух поцелуев мне стало казаться, что мы никогда не разлучались.

Накрывая на стол, я ломала голову, как сообщить ему о том, что скоро у нас родится сын. Но ничто не может скрыться от орлиного взгляда моего героя, и Жан-Батист вдруг спросил меня:

– Ну-ка скажи, девчурка, почему ты мне не написала, что ждешь сына?

Он также ни одной минуты не думал, что у нас может быть дочь. Я грозно подбоченилась, нахмурила брови и сделала очень сердитый вид.

– Потому что я не хотела причинять неприятности моему наставнику! Ты был бы очень расстроен мыслью, что я из-за своего положения могу прекратить совершенствование моего воспитания…

Потом я подошла к нему.

– Но будь уверен, мой генерал, что твой сын, который пока еще у меня под сердцем, хорошо усвоил уроки м-сье Монтеля.

Жан-Батист запретил мне продолжать уроки. Он так беспокоился о моем здоровье, что был бы готов запретить мне вообще выезжать из дома.

Весь Париж только и говорил о внутреннем кризисе и боялся новых потрясений как со стороны роялистов, которые начали открыто высказываться и переписываться с эмигрировавшей аристократией, а также и со стороны якобинцев. Но все это меня мало интересовало. Наш каштан был весь в цвету и казался украшенным белыми свечками. Я сидела под его широкой кроной и подрубала пеленки. Рядом со мной Жюли склонилась над подушкой, которую она вышивала для нашего сына. Она ежедневно навещала меня и надеялась «заразиться» от меня, так страстно она хотела ребенка. Ей совершенно безразлично, кто у нее родится, сын или дочь. Она говорит, что будет рада, кто бы у нее ни родился. Но, к сожалению, пока ничего…

После полудня приехали Жозеф и Люсьен Бонапарты и оба пытались повлиять на моего Жана-Батиста бесконечными речами.

Они сказали, что Баррас сделал ему предложение, которое мой муж отверг с негодованием. Хотя у нас пять директоров, но только Баррас имеет право выносить решения. Вообще-то, все партии в нашей Республике недовольны правительством, потому что оно не отличается неподкупностью… Баррас хотел воспользоваться этим недовольством, чтобы избавиться от трех своих коллег. Он хотел руководить страной, разделив власть лишь с одним из директоров якобинцем Сийесом. Поскольку он боялся, что перемены в правительстве могут вызвать смуту, он пригласил Жана-Батиста присутствовать на заседании Военного совета. Жан-Батист отказался, сказал Баррасу, что тот должен уважать Конституцию и посоветоваться с депутатами, если он намерен предложить ее изменение.

Жозеф находит, что мой муж сошел с ума.

– Опираясь на штыки ваших войск, вы могли бы завтра стать диктатором во Франции, – кричал он.

– Конечно, – ответил Жан-Батист спокойно. – Этого как раз я и хотел избежать. Вы, кажется, забыли, м-сье Бонапарт, что я убежденный республиканец.

– Но, может, это было бы в интересах Республики, если бы в такое неспокойное время один из генералов стал бы во главе Республики или, скажем, поддержал Директорию, – задумчиво сказал Люсьен.

Жан-Батист покачал головой.

– Изменение Конституции – дело представителей народа. У нас две палаты: Совет пятисот, где вы состоите членом, Люсьен, и Совет старейшин, членом которого вы станете, когда будете постарше. Эти вопросы должны решать депутаты, а не армия или один из ее генералов. Но, боюсь, что мы утомили наших дам. Что это за странная штучка, которую ты шьешь, Дезире?

– Рубашечка для твоего сына, Жан-Батист.

Через шесть недель, 30 прериаля, Баррас принудил трех директоров подать в отставку. Сейчас они вдвоем с Сийесом представляют нашу Республику. Якобинцы, которые оказались на первом плане, требуют назначения новых министров. Вместо Талейрана, нашего посла в Женеве, министром иностранных дел стал некий м-сье Рейнхарт, а наиболее известный как юрист и гастроном м-сье Камбассор стал министром юстиции. Но так как мы вынуждены воевать на всех границах и не сможем долго защищать Республику, если состояние армии не будет улучшено, очень многое зависит от назначения нового военного министра.

Рано утром 15 мессидора прискакал курьер из Люксембургского дворца. Он привез приглашение Жану-Батисту немедленно явиться к двум директорам по совершенно неотложному делу. Жан-Батист уехал верхом, а я все утро сидела под каштаном, сердясь на саму себя.

Вчера вечером я съела целый фунт вишен, и они давали почувствовать себя в желудке. Мне становилось все хуже, Вдруг я почувствовала как будто удар ножом по животу. Боль продолжалась несколько секунд, но когда она прошла, я была в изнеможении. Господи, как мне было больно!

– Мари, – закричала я. – Мари!

Мари появилась, бросила на меня один взгляд и сказала:

– Поднимайся к себе в комнату. Я пошлю Фернана за акушеркой.

– Но это от вишен, которые я вчера…

– Поднимайся к себе в комнату, – повторила Мари. Она взяла меня за руку и заставила встать. Нож в животе больше не чувствовался, и я, успокоенная, поднялась на лестнице. Потом я услышала, что Мари отправляет Фернана, который вернулся из Германии вместе с Жаном-Батистом.

– Этот парень все-таки на что-то годится, – сказала Мари, входя в комнату и расстилая на постели три простыни.

– Это от вишен, – настаивала я.

И в этот момент в меня вновь вонзился нож, только теперь, начиная со спины, он вонзался в меня все глубже и глубже. Я закричала, а когда боль прошла, я заплакала.

– Тебе не стыдно? Перестань плакать сию же минуту, – настойчиво сказала Мари, но я видела по ее лицу, что ей меня жалко.

– Пусть приедет Жюли, – сказала я жалобно. Жюли меня пожалеет, она меня очень жалеет, а мне сейчас так нужна была жалость!

Фернан вернулся с акушеркой и был послан за Жюли.

Акушерка… Нет, разве подобная женщина может называться акушеркой! Она несколько раз осматривала меня в течение последних месяцев, и я всегда находила ее какой-то зловещей. Но сейчас она показалась мне великаншей из сказки, читая которые, покрываешься гусиной кожей.

У великанши были огромные красные руки и широченное лицо, на котором красовались настоящие усы. Но самым чудовищным было то, что под усами у этого гренадера женского рода были ярко накрашенные губы, а на растрепанной прическе сидел кокетливый белый кружевной чепчик!

Она внимательно меня осмотрела и хмыкнула, как мне показалось, довольно презрительно.

– Мне нужно раздеться и лечь в постель? – спросила я.

– У вас хватит времени на это. У вас это продлится вечность, – ответила она.

Мари объявила:

– Я приготовила горячую воду внизу, в кухне. Великанша повернулась к ней.

– Этого пока не нужно. Лучше сварите кофе…

– Кофе крепкий, не правда ли, чтобы поддержать мадам? – спросила Мари.

– Нет, чтобы поддержать меня, – ответила великанша.

Нескончаемый вечер сменила нескончаемая ночь, которая длилась целую вечность. Наконец темнота отступила, солнечное утро перешло в полдень, потом пришел вечер, а за ним ночь. Но я уже не различала часов и времени суток. Без перерыва нож резал мне внутренности, и я откуда-то издалека слышала крик, крик, крик…

Временами туман опускался мне на глаза. Тогда мне давали коньяк, я глотала его, скулила, задыхалась и на минутку впадала в забытье, откуда вновь меня возвращала ужасная боль. Часто я видела возле себя Жюли, которая вытирала мне пот со лба, но пот заливал мне глаза, моя сорочка прилипла к телу. Я слышала, как Мари спокойно повторяла:

– Нужно нам помочь, Эжени, нужно помочь!

Как огромное чудовище, великанша наклонялась надо мной, ее бесформенная тень плясала на стене, пламя свечей трепетало, опять была ночь или это была все еще та же нескончаемая ночь?..

– Оставьте меня, оставьте меня в покое, – стонала я и металась по кровати.

Они отошли от меня и возле очутился Жан-Батист, который прижимал меня к себе. Я прислонилась лицом к его щеке. Нож опять вонзился, но Жан-Батист не отпускал меня.

– Почему ты не в Париже или Люксембурге? Тебя же туда звали, – спросила я. Боль на минуту успокоилась, но мой голос дрожал и был чужим.

– Но ведь сейчас ночь, – ответил он.

– А тебе не приказали опять поехать на войну? – спрашивала я.

– Нет, нет. Я останусь с тобой. Я сейчас…

Я не дослушала. Боль пронзила меня, страдание затопило меня гигантским потоком.

Потом мне стало как будто немного легче. Боли прекратились, но я была так слаба, что не могла думать ни о чем. Я качалась на невидимых волнах, отдаваясь течению, я не чувствовала ничего, не видела ничего, только слышала… да, слышала…

– Доктор еще не приехал? Если он не приедет сейчас, может быть поздно… – голос был мне незнаком.

Зачем доктор? Сейчас я чувствую себя совсем хорошо, я качаюсь на волнах, это, наверное, Сена с ее огоньками…

Потом мне влили в рот горячий и горький кофе. Я зажмурила глаза.

– Если доктор не приедет сию минуту… – говорила великанша.

Как странно! Я не предполагала, что эта огромная женщина может говорить таким звенящим и взволнованным голосом. Почему она потеряла голову? Ведь все скоро кончится.

Но это не кончилось. Это было только начало… Я услышала мужской голос у двери.

– Подождите в гостиной, господин министр… Успокойтесь, господин министр. Уверяю вас, господин министр…

Как случилось, что в мою спальню вошел министр?

– Умоляю вас, доктор!.. – голос Жана-Батиста.

– Не уходи, Жан-Батист!

Доктор заставил меня принять капли, пахнущие камфорой, и попросил великаншу держать меня за плечи. Я пришла в себя. Мари и Жюли стояли по обе стороны кровати и держали свечи. Доктор был маленьким худеньким человечком в черном костюме. Его лицо было в тени. Потом что-то блеснуло в его пальцах.

– Нож! – закричала я. – У него нож!

– Нет, это щипцы, не кричи так, Эжени, – спокойно сказала Мари, но голос ее дрогнул.

Все-таки, наверное, у него был нож, потому что боли возобновились, они наплывали со спины на живот, как было раньше, но все скорее, сильнее и, наконец, без передышки.

Я чувствовала, что разрываюсь, разрываюсь и, наконец, я потеряла сознание.

Голос великанши, ставший опять грубым и безразличным:

– Это последний момент, доктор Мулен.

– Она еще может выкарабкаться, гражданка, если кровотечение остановится.

В комнате раздался странный крик, похожий на писк. Я хотела открыть глаза, но веки были как из свинца.

– Жан-Батист! Сын! Великолепный мальчуган! – сказала, всхлипывая, Жюли.

Вдруг я смогла открыть глаза. Я открыла их так широко, как только смогла. У Жана-Батиста сын! Жюли держит на руках белый сверток, а Жан-Батист стоит рядом с ней.

– Какой он маленький! – удивленно говорит он. Он поворачивается, подходит к кровати, становится на колени, берет мою руку и прислоняется к ней щекой. Его щека покрыта жесткой щетиной, он не брился и… да его щека совсем мокрая от слез. Разве генералы могут плакать?..

– У нас чудесный сын, но он еще очень маленький, – говорит он.

– Так всегда бывает сначала, – еле могу я произнести. Мои губы так покусаны, что я с трудом могу говорить.

Жюли протягивает мне сверток. Среди белоснежных простынок видна маленькая рожица, красная, как рак. Маленькая мордочка крепко зажмурила веки и кажется сниженной. Может быть он недоволен, что пришел на этот свет?

– Прошу всех покинуть комнату. Супруга нашего министра нуждается в отдыхе, – сказал доктор.

– Супруга министра?.. Это он тебя так называет, Жан-Батист?

– Со вчерашнего дня я военный министр, – говорит Жан-Батист.

– А я тебя даже не поздравила, – прошептала я.

– Конечно! Ты же была очень занята, – ответил он, улыбаясь. Жюли положила маленький сверток в колыбельку, и со мной остались только доктор и великанша. Я заснула.

Оскар!

Совершенно новое имя, имя, которого я никогда не слышала! Оскар! Это звучит красиво! Говорят, что это северное имя. Мой сын будет носить имя северного народа, он будет называться Оскар. Это желание Наполеона, так как он обязательно хочет быть крестным. Он нашел это имя в одной из Кельтских песен Оссиана, которые читал в палатке в пустыне. Когда он прочел письмо Жозефа с сообщением, что я ожидаю ребенка, он написал: «Если это будет сын, Эжени должна назвать его Оскаром. Я хочу быть его крестным». Ни слова о Жане-Батисте, который имеет больше всех прав высказать свое желание. Когда мы показали это письмо Жану-Батисту, он улыбнулся:

– Не станем обижать твоего прежнего обожателя, девчурка. Пусть будет крестным нашего сына, и Жюли будет представлять его во время крестин. Имя Оскар…

– Ужасное имя, – сказала Мари, которая была в комнате.

– Это имя севернего героя, – сообщила Жюли, принесшая нам письмо Наполеона.

– Но наш сын не с севера и он не герой, – сказала я, рассматривая крошечную мордочку моего малыша, которого я держала на руках. Теперь личико не красное, а желтое… У моего сына желтуха, но Мари уверяет, что почти у всех новорожденных бывает желтуха в первые дни после рождения.

– Оскар Бернадотт. Это звучит отлично! – говорит Жан-Батист, и дело решено. – Через две недели мы переезжаем, если ты не возражаешь, Дезире.

Через две недели мы переезжаем в новый дом. Военному министру нужно жить в Париже, и Жан-Батист купил небольшой особняк между улицами Курсель и Роше, на улице Сизальпин. Дом не намного больше нашего маленького дома в Соо, но теперь мы, по крайней мере, будем иметь настоящую детскую рядом с нашей спальней, а также гостиную и отдельно столовую, чтобы Жан-Батист мог принимать политических деятелей и чиновников, которые часто посещают его по вечерам. Пока он принимает их в нашей столовой.

Что касается меня, то я чувствую себя прекрасно. Мари готовит только мои любимые блюда, и я теперь уже не так слаба и даже могу сама сесть в постели.

Правда, меня навещает очень много народа, и это меня утомляет. У меня были Жозефина и даже Тереза Тальен, а также писательница с лицом мопса – мадам де Сталь, которую я знаю только понаслышке. Кроме того, Жозеф торжественно преподнес мне свой роман, так как он разродился книгой и считает себя поэтом милостью Божьей. Его книга называется «Моина или поселянка из Мон-Сени», и это такая скучная и сентиментальная история, что я засыпаю каждый раз, как принимаюсь за чтение. Жюли постоянно спрашивает:

– Не правда ли, прелестно?..

Я прекрасно знаю, что все эти визиты адресованы не мне и не моему сыну Оскару с его желтой как лимон мордашкой, а жене военного министра. Эта дама с лицом мопса, которая к тому же является женой шведского министра, но которая не живет с мужем, потому что занята писанием романов, а для вдохновения ей необходимо общение с молодыми поэтами, волосатыми, сдиким взглядом, в которых она влюблена…, так вот, эта м-м де Сталь сказала мне, что Франция, наконец, обрела человека, который все поставит на место, и что все считают моего Жана-Батиста настоящим главой правительства.

Я, конечно, прочла призыв Жана-Батиста к армии в тот день, когда он был назначен военным министром. Этот призыв был так хорош, что у меня слезы навернулись на глаза.

Жан-Батист обращался к солдатам Родины и писал: «Я вижу вашу скорбь. Нет нужды спрашивать знаете ли вы, что я разделяю ее. Я заверяю, что не позволю себе ни минуты отдыха, пока не обеспечу вас хлебом, обмундированием и оружием. А вы, мои товарищи, вы должны обещать еще раз победить эту ужасную коалицию против нашей Республики! Мы сдержим клятву, которую мы давали!»

Когда Жан-Батист возвращается из министерства в восемь часов вечера, ему сервируют легкий ужин возле моего изголовья, потом он спускается в свой рабочий кабинет и диктует секретарю до полуночи.

В шесть часов утра он уезжает верхом на улицу Варенн, где сейчас помещается военное министерство, и Фернан говорит, что его походная кровать, которую Жан-Батист поставил внизу, часто остается нетронутой. Это ужасно, что именно мой муж должен спасти Республику!

Ведь правительство не имеет денег, чтобы купить обмундирование и оружие для 90 тысяч рекрутов, которые по приказу Жана-Батиста проходят обучение, и эта нехватка денег вызывает ужасные сцены между Жаном-Батистом и директором Сийесом.

Если бы еще Жан-Батист имел отдых, когда приезжает домой! Но нет. Я слышу, что все время приезжают и уезжают люди, и Жан-Батист вчера сказал мне, что представители различных партий делают огромные усилия, чтобы перетянуть его на свою сторону. Как раз сейчас совершенно разбитый усталостью он глотает свой суп большими глотками. И Фернан докладывает, что Жозеф желает поговорить со своим зятем Жаном-Батистом.

– Только этого мне не хватало сегодня, – вздыхая, говорит Жан-Батист. – Пригласите его наверх, Фернан.

Появляется Жозеф. Он наклоняется над колыбелькой и говорит, что Оскар – самый прелестный ребенок, какого он когда-либо видел. Потом он просит, чтобы Жан-Батист спустился в свой рабочий кабинет.

– Я хочу попросить вас кое о чем и боюсь, что наш разговор будет скучен Дезире, – говорит он.

Жан-Батист покачал головой.

– У меня так мало возможностей видеться с Дезире, что я хочу остаться возле нее. Садитесь и рассказывайте покороче, Бонапарт. У меня еще много работы на сегодня.

Оба сели возле моего изголовья. Жан-Батист взял мою руку, его легкое прикосновение передало мне спокойствие и силу. Мои пальцы скрылись в его руке как под надежной крышей. Я закрыла глаза.

– Речь идет о Наполеоне, – услышала я. – Что бы вы сказали, если бы Наполеон выразил желание вернуться во Францию?

– Я скажу, что Наполеон не может вернуться, пока военный министр не вызовет его с театра военных действий в Египте.

– Дорогой свояк Бернадотт, нам обоим не нужно уверять себя в том, что присутствие Наполеона в Египте сейчас так уж необходимо. С тех пор как мы лишились флота, наши операции в Египте стали… Кампания может быть…

– Может рассматриваться как поражение. Я его предсказывал.

– Я не хотел сказать так резко. Но так как сейчас нет перспектив развертывания африканской кампании, можно с большим успехом применить таланты моего брата на других фронтах. Кроме того, Наполеон не только стратег. Вы знаете, как его интересует организационная деятельность. Он сможет быть полезен здесь, в Париже, на любом посту по реорганизации армии. Кроме того…

Жозеф остановился, ожидая возражений. Жан-Батист молчал. Спокойная и надежная рука его лежала на моей руке.

– Вы знаете, что против правительства зреют заговоры, – сказал Жозеф.

– В качестве военного министра я не могу не знать этого, – проворчал Жан-Батист. – Но какое отношение имеет это к командованию нашей армией в Египте?

– Республика нуждается в сильном… в сильных людях. В военное время Франция не может позволить себе роскошь заниматься партийными интригами и внутренними политическими разногласиями.

– Вы предлагаете, чтобы я отозвал вашего брата для того, чтобы он раздавил эти различные заговоры? Я вас верно понял?

– Да. Я думал, что…

– Раскрытие заговоров – дело полиции. Ни больше, ни меньше.

– Конечно, когда дело идет о заговорах, угрожающих государству. Но я могу сказать вам по секрету, что влиятельные круги думают о сосредоточении всех положительных сил.

– Что вы понимаете под концентрацией всех положительных сил?

– Например, если вы и Наполеон, две наиболее светлые головы в Республике… – он не смог продолжать.

– Перестаньте вилять! Скажите просто и ясно: чтобы освободить Республику от различных политических группировок и разногласий, кое-кто хочет установить диктатуру. Мой брат Наполеон желает быть отозванным из Египта, чтобы выставить свою кандидатуру на пост диктатора. Будьте искренни, Бонапарт!

Жозеф, задетый за живое, подскочил. Потом сказал:

– Я говорил сегодня с Талейраном. Бывший министр считает, что директор Сийес не откажется поддержать изменение Конституции.

– Я знаю, о чем думает Талейран. Я знаю также, чего хотят некоторые якобинцы, и могу вас уверить, что прежде всего это роялисты, которые возлагают все свои надежды на диктатуру. Что касается меня, то я приносил присягу Республике и я буду уважать нашу Конституцию при всех обстоятельствах. Ясен ли вам мой ответ?

– Вы понимаете, что эта бездеятельность в Египте может толкнуть на отчаянный шаг человека столь тщеславного, как Наполеон. С другой стороны, мой брат должен устроить в Париже кое-какие личные, очень важные дела. Он намерен развестись. Измена Жозефины глубоко его задела. Если мой брат в своем отчаянии возьмет на себя инициативу своего возвращения, что произойдет?

Пальцы Жана-Батиста сжали мою руку резким движением, но это длилось лишь секунду. Они разжались, и я услышала, как Жан-Батист спокойно сказал:

– Тогда я буду обязан, как военный министр предать вашего брата суду военного трибунала и думаю, что он будет расстрелян как дезертир.

– Но такой горячий патриот, как Наполеон, не может больше оставаться в Африке!

– Место командующего – возле его войска. Он привел свою армию в пустыню, и нужно, чтобы он оставался там, пока не найдет возможности вывести ее. Даже такой штатский, как вы, господин Бонапарт, должен понимать это!

Наступило молчание.

– Как увлекателен ваш роман, Жозеф, – сказала наконец я.

– Да. Все меня поздравляют, – заметил Жозеф со своей обычной скромностью, поднимаясь.

Жан-Батист проводил его вниз. Я постаралась заснуть.

В полусне я вспоминала девочку, гулявшую в саду с худым офицером в поношенном мундире и останавливавшуюся у изгороди, освещенной луной. Нахмуренное лицо офицера было особенно бледным в лунном свете.

«Я знаю свою судьбу, мое призвание!» – говорил офицер. Девочка втихомолку смеялась. – «Веришь ли ты в меня, Эжени? Верь в меня, что бы ни случилось!»

Он скоро приедет из Египта. Я его знаю. Он приедет и разрушит Республику, как только найдет возможность. Ничто не привязывает его к Республике, к своим согражданам. Он не поймет такого человека, как Жан-Батист, никогда он не понимал таких людей!

Папа говорил: «Дочурка, если когда-нибудь и где-нибудь у людей отнимут права, данные им Конституцией, права быть свободными и равными, никто о них не скажет: „Господи, прости их, ибо не ведают, что творят!“…

Да, Жан-Батист и мой папа поняли бы друг друга!

Когда часы пробили одиннадцать, вошла Мари, вынула Оскара из колыбельки и подала мне.

Жан-Батист тоже поднялся в спальню, он знал, что в это время я кормлю Оскара.

– Он вернется, Жан-Батист, – сказала я.

– Кто?

– Крестный нашего сына. Как ты к этому отнесешься?

– Если я получу полномочия, я пошлю его на расстрел.

– А в противном случае?

– В противном случае он присвоит себе полномочия и расстреляет меня. Спокойной ночи, девчурка!

– Спокойной ночи, Жан-Батист!

– Но не ломай голову над этим делом. Я пошутил!

– Я понимаю, Жан-Батист. Спокойной ночи!