Текст книги "Заветное желание"

Одеяло для Господа
По мотивам реальных событий

…Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

Мф. 25, 40

Снег отливает искорками синевы. Январь. Скрип. Похоже, звук открывающейся двери или, может быть, треснувшего стекла. Устинья изо всех сил толкает изнутри старую перекошенную дверь. Только где уж ей, ослабевшей от голода, преодолеть нарастающую силу разгулявшейся русской зимы? Через переполненное влагой дерево слышен хриплый, простуженный голос: «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычице…»

Прислушиваясь, по нечищеной узкой улочке пробирается молодая женщина в дырявых валенках, закутанная, словно шалью, серым шерстяным платком. Она скачет по обжигающей ледяной корке, как отбившаяся от стаи перелетная птица. Ухватившись окоченевшими пальцами за ручку, которая держалась на одном гвозде, она всем весом налегла на дверь. Глухой удар, острые брызги разбитого стекла. Женщина, сбитая с ног, с трудом поднялась из сугроба, оказавшись лицом к лицу с удивленной хозяйкой.

– Откуда ты? – тихо спросила Устинья.

– С Кубани. Разбомбили наш эшелон, сыночка моего пятилетнего фашисты увели… – застонала сквозь слезы. – Шла пешком, ночью, все пыталась немцев догнать… Да добрые люди подобрали. Долго по чужим домам скиталась… Выжила. Только зачем жизнь-то?

– Заходи скорей, поторопись, милая, – прохрипела хозяйка. – Жить-то оно всегда лучше. На все воля Божия, разве не знаешь?

Незваная гостья молчала. Но приглашать ее дважды не пришлось.

– А я слышу – вроде как по улице человек идет. Дай, думаю, взгляну, не дай Бог, немцы.

– Немцы еще далеко, тетушка.

– Да, не слышно здесь громовых раскатов и молний не на небе, а на земле рожденных. Да разве от этого легче?

– Голодаете… – сочувственно заметила женщина, окинув взглядом избу.

На дощатом столе нет скатерти, в уголок одиноко закатилась луковица. Рядом лежит полкартофелины. Пол чисто выметен, занавески белые, накрахмаленные. Печка тоже выбелена, только, по всему видно, холодная – вот-вот станет ее расписывать иней.

– Что есть, то есть. Небогато живем. Только не от этого больно… Думаешь, если выстрелов не слышно – это мир? Кровоточит душа. Чует она, что сестры-братья где-то один за другим как искорки гаснут. Что темнота и плач в разрушенных домах. Захлебывается кровью родная земля. Неужто этого мало? Горе-то одно на всех. Тебя как величать, деточка?

– Мелания.

– Так вот, Меланьюшка, послушай-ка бабку Устинью, не первый день живу на свете. Слеза твоя – лишь капля в океане слез, нас затопивших. Поймешь это – научишься видеть в другом, как в зеркале, беду свою, плакать не одна, а вместе с другими. Станешь с людьми скорбеть – научишься любить. А если любовь проснется в тебе, то и ты потянешься к ней – научишься молиться.

– Мудрено говорите вы, тетушка. Никак в толк не возьму. А молиться – что ж, меня этому никогда не учили.

– Ничего, дочка. Ты не робей, скушай картошечку, там, за печкой, еще кувшин с молоком есть.

– А вы ужинали?

– Не хочется.

Тусклые глаза поблескивают в тесном узоре морщин. Устинья смотрит отрешенно, ее взгляд словно проходит сквозь тонкую фигуру женщины и останавливается где-то далеко, на занесенных снегами холмах. Бескровные губы шевелятся. Слов не слышно.

О чем этот безмолвный разговор с догорающим далеко на закате пламенем? Свет белый, яркий, почти слепящий, летом такого сияния не увидишь, тем более на исходе дня. И не разобрать, что это: все еще трепещет длинный и острый, словно выпущенная стрела, луч, или просто блестит снег, горящий, как белый костер. Наверное, снег… Давно минули те войны, когда свистели стрелы, рвались тетивы. А сердце так же рвется, как и у живущих несколько столетий назад. Лишь бы громы среди зимы не проснулись.

Бедняжка Меланья их слышала. Молоденькая совсем, во внучки годится. Взгляд ясный, немного растерянный, как у ребенка. А ведь уже была и женой, и матерью. Какое жуткое слово: была. Хочется верить, что она уснет – и забудет все, и унесет война вместе с болью и мучительную память. Эта юная девочка с раскрасневшимся от мороза лицом проснется улыбающейся, будто бы заново родится, и снова будет.

– Спасибо вам, тетя Устиния, – сказала гостья звонко, как школьница.

Глухо зазвенел опустевший, надбитый, еще прабабкин, расписной кувшин с молоком.

– Не за что, дочка. Видишь, совсем уж в избе темно становится. Керосин закончился – лампу не зажечь. Ложись-ка ты ночевать за печкой; хоть и не натоплена она, зато с окошка меньше задувает.

Вечерело. Оконницы изнутри покрывались тонким ледяным слоем. Красивые, замысловатые узоры тонкой работы. Радовались им дети в сочельник, украшая золочеными яблоками елку. Может, и сегодня сочельник? Кто знает?

Устинья оборвала последний листок на своем календаре давно. Затем стал хрипнуть радиоприемник, словно простуженный, да и умолк вовсе. Замерз, наверное. А узоры перестали восхищать: когда они появляются по другую сторону стекла, то несут с собой далеко не радость.

У кубанской казачки зуб на зуб не попадает. Не привыкла к северу. Поднялась Устинья со своей лавки. Сняла с плечей старенькое истертое одеяльце. Им одним только и спасалась. Да ведь старые косточки все равно не согреть. А там, за печкой, дрожит доченька. Дитя Божие. И так жаль Ему ее, так жаль…

Осторожно ступала хозяйка, чтобы не задеть чего в потемках. Правду говорят, в родном доме и с закрытыми глазами пройдешь – не заблудишься. Тихонько укутала гостью. Та лишь сказала спросонок что-то неразборчивое да еще плотней завернулась в одеяло. Ясное дело, у молодых сон крепкий. Устинье послышалось: «Мама…»

Спать не хотелось. Сидеть, думать, вспоминать в темноте. Огонечек у нее все-таки был. Только зажигался он не для того, чтобы земные заботы освещать. Достала из черного устья печки маленькую бутылочку. Долго держала ее опрокинутой – остатки масла застыли на дне. Для большого праздника берегла, но душа сейчас просит. Не устоять ей.

Затеплилось трепетное сердечко лампадки перед старинной иконой Божией Матери. Запахло хранящимися за иконой травами: резедой, ромашкой, мятой. Тихое мерцание. Проникновенно смотрит Богородица, и кажется будто слегка шевелятся, переливаются складки Ее красной мантии. Нежно обнимает Ее плечи Предвечный Младенец с глазами, полными слез.

«Не имамы иныя помощи…» – снова запела женщина, становясь на колени. На этот раз мелодия лилась тише и мягче, то ли человек поет, то ли ветер – не различишь. «У Мелании нет другой помощи, кроме Тебя, Владычице, Ты Ей помоги. На Тебя надеемся, наша Матушка, и Тобою хвалимся, Царице наша, мы – рабы Твои, да не постыдимся, что уповали на Тебя. И увидит Мелания, что есть у нее Мать, и научится молиться Тебе…»

Складки мантии на иконе колыхались все больше. Царица Небесная держала в руках старенькое, хорошо знакомое молящейся одеяльце. Она бережно укутывала им Своего Сыночка-Христа, чтобы не коснулась Его одежды ночная изморозь. Пресвятая Дева тоже была беженкой, когда под покровом темноты неведомыми путями уходила из Вифлеема с новорожденным Младенцем. Уходила от зависти, невежества и смерти. Она несла на руках Саму Жизнь.

С тех пор прошло более двух тысячелетий, а у нас все еще есть возможность на земле принять под свой кров Приснодеву Марию и укрыть простеньким одеяльцем Ее Милостивого Сына, одевающего небо облаками.

Об этом думала пораженная Устинья, утирая катившиеся градом слезы. Она не заметила, что масло в лампадке закончилось, и образ освещают не отсветы пламени, а отблески занимающейся зари.

Заря была тихая и ясная, желтая, как майский мед, и даже теплая. Крепок сон земли в рассветный час под снежным одеялом. Да, у Устиньи нет календаря. Но земля-то знает, что не так уж много дней осталось до весны. Не просто до весны. До Пасхи Господней 1945 года.

Как цветет эдельвейс?

Усталая пианистка отвечала на вопросы ведущей. Молоденькую журналистку ничуть не беспокоила ее слегка растрепанная прическа и красноватые глаза. Она энергично расспрашивала, заглядывая в объектив камеры. Похоже, конца передачи не предвиделось.

– Расскажите о самом прекрасном, что вы когда-либо видели.

Пока гостья собиралась с мыслями, журналистка уже успела ее перебить:

– Позвольте, я даже могу предоставить вам варианты. Вероятно, это что-нибудь из фонда известного музея или красоты природы, скорей всего, горы, где вы так часто любите бывать. Я угадала?

– Не совсем.

Наболевшими пальцами женщина отодвинула от себя дымящуюся чашечку. Недаром ведь передача называется «За чашкой кофе». Не соврали.

– Но в чем-то вы правы – это связано с горами, правда, косвенно. Я видела, как цветет эдельвейс.

– Почему же тогда косвенно? Я как раз это имела в виду!

– Погодите. Это было не в Альпах и даже не на отечественных курортах. Все случилось несколько лет назад в маленьком городке, откуда я родом.

На лице ведущей отобразилось недоумение. Но вставить свои пять копеек на этот раз ей не позволили.

– Я была учительницей музыки в родной школе. Нам прислали практиканта – умного, одаренного студента. Когда он играл ноктюрн № 1 Фредерика Шопена, мне казалось, будто произведение исполняет сам автор. Я сидела не шелохнувшись, тонула во вкрадчивых звуках, они были такими живыми, так хорошо знали язык человеческой души, что не оставляли слушателю ни малейшей возможности защититься от нежного укора и беззащитности чувства.

Но школьников волновали другие проблемы. Это и не мудрено – близились выпускные экзамены, шли годовые контрольные. Сначала я думала, что надрывная тоска рояля понятна только мне. Выпускники еще не испытали того, о чем, кусая губы, когда-то рассказывал клавишам Шопен. Я ошибалась. На последней парте, опустив голову на руки, сидела и внимательно слушала наша тихоня, Женя Перова. Даже назойливый поклонник Юрка оставил ее в покое, не дождавшись реакции на свои выходки. Я собралась уже по привычке чуть повысить голос, сделать замечание: сядь ровно, записывай ноты в тетрадку! Но посмотрела пристальнее, и резкие слова застыли у меня на губах. До сих пор я уверена: когда Шопен писал свой первый ноктюрн, у него было именно такое лицо.

– Что же здесь особенного, ей просто понравился молодой практикант, – игриво заметила журналистка.

– Нет, не просто понравился. Перова никогда не была простым ребенком. В этой с виду обычной школьнице с мелкими чертами лица было что-то необыкновенное.

– Вы говорите загадками.

– Может быть.

Пианистка грациозным движением откинула со лба непослушную прядь.

– Ее одноклассники оказались более проницательными, чем я. Они рассудили по-своему, и однажды на парту упала записка. Я не успела отобрать ее до того, как ученица прочтет. Да-да, сейчас вы снова скажете, что там не было ничего особенного. Просто известие, что у Сергея Леонидовича (так звали практиканта) скоро свадьба. «Не забудь поздравить», – издевался жестокий Юрка. Каждую среду Женя ходила к Сергею на дополнительные занятия. Он восхищался ее природным чувством музыки, советовал развивать несомненно присутствующий талант. Была среда. В этот день она ушла домой, не предупредив ни его, ни меня.

– Бедная девочка…

– Не жалейте ее с таким легкомысленным видом. Может быть, мы с вами никогда не испытывали боли такой силы и глубины, как Женя на самой заре своей жизни.

Суеверная слушательница принялась стучать по столу, который условно можно было назвать деревянным, и обиженно укорять гостью в необдуманных словах. Ее возмущения остались без ответа.

– Кто-то сказал Перовой, где можно найти Валерию – невесту музыканта. Он сам при случае рассказывал мне, где она живет, показывал фото. Увидев, что Женя направляется туда, я все поняла и, сама не знаю почему, поспешила за ней. Коротенькое платьице в горошек, собранные в корзинку косички. Она, не прекращая, кусала свои тонкие губы, чтобы прогнать слезы, стоявшие в глазах. Мне хотелось подойти, остановить ее, найти нужные слова. Какие? Прислушивалась ли я к кому-то в семнадцать лет? Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные (Песн. 8, 6). Юному, неопытному созданию нелегко преодолеть эту грозную, неожиданно восставшую против нее силу. Мне представлялась жуткая и жалкая сцена, жгучее чувство стыда за свою ученицу. Человек почти всегда кричит и плачет от боли. Тем более от сильной боли. В этом я не сомневалась.

Она, вероятно, надеялась встретить соперницу на улице, потому что растерянно озиралась кругом. Всматривалась в лица идущих навстречу женщин, иногда зажмуривала глаза, невольно отступала назад. Хрупкие, худенькие плечи дрожали, словно от всхлипываний. Ее задевали своими цветастыми зонтами прохожие, равнодушно продолжали путь или оглядывались, чтобы бросить на неуклюжую девчонку раздраженный взгляд.

Весна была переменчива, как и сердца людские. Ее дыхание пробирало холодом, невидимые руки безжалостно обрывали цветущие ветви придорожных каштанов, высоких кустов сирени.

Мне невыносимо захотелось подойти, укутать Женечку своим шарфом – и где же она оставила свой плащ в такой холодный день? Хотелось увести прочь, подальше от боли, страшной и бесполезной. И почему человека всегда тянет к краю пропасти, простирающемуся над бездной? Я не могла осмелиться, неловко было тревожить неокрепшую душу грубым прикосновением.

Евгения увидела то, к чему шла и чего так боялась. Я поняла это еще до того, как перевела взгляд на противоположную сторону улицы. Щеки побледнели, реснички затрепетали, как крылья пойманной птички.

В зеркальной глади витрины отражалась крупная фигура девушки, примеряющей свадебный наряд. Почему Женя сразу безошибочно узнала в ней невесту Сергея, для меня до сих пор остается загадкой. Я решила, что просто обязана находиться где-то поблизости. Мало ли что может случиться?

Платье было узким и открытым, как и полагалось по последней моде. Девушка с помощью продавщицы посильнее затянула корсет, откинула за спину жесткие как проволока волосы. Она была значительно старше моей маленькой пичужки. Старательно выщипанные брови, синие глаза почти круглой формы, пухлые губы. Когда она прикалывала к своей завивке фату, блеснул яркий маникюр.

Перова подходила все ближе и ближе. Вы видели когда-либо гримасу обиженного ребенка? Подобная бессознательная горечь отразилась в движениях, зрачках, уголках рта. Я притаилась за витриной. Не знаю, у кого громче колотилось сердце – у меня или у нее.

Женечка не спешила входить. Продавщица, симпатичная, но уже немолодая женщина, заботливо расправила складки фаты.

– Жених обомлеет, когда увидит такую красоту, – сказала привычно.

Клиентка высокомерно улыбнулась.

– Да уж, надеюсь. Я ему сразу свои требования озвучила. Семью содержать достойно, о музыкальной карьере забыть навсегда. Платье оплатить самое лучшее. Это же мой звездный час!

– Правильно, молодчинка. В наше время иначе и нельзя.

Женя, прислонившись лбом к холодному стеклу, что-то шептала.

– Я бы не стала отбирать у него мечту… Пускай бы пришлось заплатить за нее трудностями и лишениями. Пускай бы у наших детей не было дорогих вещей, зато в доме жила бы любовь. Не только на словах. Они бы чувствовали, как я люблю их отца, и сами учились бы любить, а не только пользоваться благами…

Откуда у девчонки-школьницы такая глубина жизненной мудрости? Юношеский идеализм? Так скажут многие. А может быть, утраченная людьми первозданная чистота, дар самоотверженности?

Тем временем в зале продолжал звучать низкий голос невесты.

– Он и сам это отлично понимает. А когда появятся дети, то и вовсе послушным сделается. Пускай, пускай думает, что он в доме хозяин!

Женщины рассмеялись.

– Представляете, приболел вчера. Ничего серьезного, зачем из-за таких пустяков работу пропускать? А он сел, за голову ухватился, умирающего изобразил, лишь бы, говорит, дожить до свадьбы.

– А где он работает?

– Вроде берут дирижером в театральный оркестр. Конечно, горжусь этим, всем подружкам уже рассказала, пускай завидуют.

– Нет, нет, нет… – шептали побелевшие Женины губы.

Она сделала несколько шагов вперед. Я содрогнулась.

– Вы невеста Сергея Леонидовича?

Примерявшая наряд оглянулась.

– Что тебе нужно?

– Я хотела вас попросить… – Женечка смотрела вниз, нервно теребила кружевные оборки платья. – Если вы станете женой Сергея Леонидовича…

– Стану, не сомневайся! – нетерпеливо перебила ее собеседница.

– Не запрещайте ему поступать в консерваторию. Он так об этом мечтал! Часто рассказывал нам на уроках. Вы слышали, как он играет? Поддержите его, умоляю вас!

– Так вот ты кто, просто глупая школьница!

– Это неважно, кто я. Не отбирайте у него будущего. Вот увидите, Сергей Леонидович – новый Шопен или Бетховен.

– Я не понимаю, что ты несешь!

– И еще заварите чаю с липой или малиновым вареньем. Обнимите, посидите рядышком у камина. Пускай возьмет больничный. Ведь он тоже человек, ему тяжело, нехорошо, голова болит. Ему очень нужно ваше тепло и внимание. Ну, вам же несложно, пожалуйста.

– Так, милочка, вы ничего не собираетесь покупать? Тогда давайте-ка на выход, – вмешалась продавщица.

«Ненормальная какая-то», – произнесла удивленная парочка.

А я стояла у витрины и плакала.

– Что с вами? Что вы там увидели? – тронула меня за плечо девушка, подошедшая к магазину.

– Я видела, как цветет эдельвейс.

– Вы имеете в виду девушку в свадебном наряде? Да, ничего не скажешь, дама в самом соку. А платье-то какое дорогущее, атласное, расшитое настоящими стразами Swarovski!

– Да нет, о чем вы! Этот цветок можно увидеть только в человеческом сердце.

Она пожала плечами и переступила порог магазина.

А я еще долго смотрела в противоположную сторону, на фигурку в легком черном платьице в мелкую горошинку. Не утирала слез. Молилась. Как умела, просила Господа, чтобы никогда не увял этот редкостный белый цветок, какие бы острые каблуки или широкие подошвы на него ни наступали.

Студия замерла. Даже суетливая ведущая как-то стушевалась, притихла. Кофе в чашке остыл, прическа пианистки окончательно испортилась. А оператор все не спешил выключать камеру. Ему тоже хотелось верить, что он не увял, этот ослепительный житель непокоренных вершин, легендарный цветок эдельвейс.

Почему лампада красная?
По мотивам притчи

Прежде чем назвать себя перед кем-то православным христианином, постарайся быть Человеком.

Игумен Валериан (Головченко)

Автобус спускался с холма. Казалось, он мчался прямо в озеро колышущегося зацветающего льна. Но между крыльями полей все же вплетена дорога. Узкая, разбитая трасса, неумолимо отдаляющаяся от райцентра. Там, за плечами, оставался шумный мир иллюзорного благополучия, искушающего взгляд пестрым разнообразием витрин. А впереди – спокойствие полей, которые тянутся более чем на двадцать километров. Васильковые россыпи сменялись сиянием тысячи маленьких солнц – подсолнухов, подожженных огоньками маков.

Малиновое солнце клонилось все ниже, почти купаясь в разноцветных волнах, но все еще палило немилосердно. Марк Фомич утирался пахнущим речною свежестью платком. Дай Бог здоровья жене, не забыла положить. Эх, водицы бы. Бутылка была пуста. Пассажир устало откинулся на спинку сиденья. Возраст давал о себе знать – отвык он от подобных путешествий. Да куда денешься – нужно же было купить лампаду для храма. Дело святое.

Церквушка в селе маленькая, оборудованная в здании заброшенного магазина, старожилы поговаривают, что на этом месте еще до революции все же был храм. Иконы подарены людьми, вместо подсвечников установлены подносы с песком. А вот лампадка одна была. Настольная, из толстого красного стекла. Алыми отсветами трепетало в ней пламя, окруженное тонким узором отливающей солнечным блеском медной подставки. День и ночь теплился огонек перед большим запрестольным образом Христа Спасителя. Хитон у Господа тоже багряный, как Его Кровь, пролитая за нас. Как Его любовь, собирающая в этот крохотный храм всех труждающихся и обремененных. А таких в поселке было немало. Баба Соня, которая передвигается с большим трудом, хоть и согбенная вся, а ни детей, ни внуков никак в гости не дождется. Тетя Шура в клетчатом платочке – вдова, одна троих детей поднимает, а на жизнь не жалуется: не только дома, но и в храме не застанешь ее без дела – занавесочки сменить, полы протереть. Еще улыбчивая скромница Ульянка, родителей ее нечасто в церкви увидишь, а вот она – молодец, молитвы звонко читает, подпевает матушке своим серебряным голоском.

Мужчин на приходе не хватает. Раз-два – мелькнет седая голова среди пестрых платочков – и обчелся. Люди без Господа дворы свои обустроить хотят. Потому-то, быть может, и пустеет, вымирает село.

Марк Фомич сызмальства знал, что дети без отцовского слова да материнской ласки мерзнут, как запоздалые цветы. Сам сиротой рос у двоюродной тетки, приходилось несладко. Теперь часто поговаривать любит: «Мы без Бога, Отца нашего, совсем глупы да горемычны станем, будто котята слепые». Может быть, за мудрые поучения, а может, и за усердие в работе на благо церкви и выбрали его старостой.

Вчера старший сынок Шуркин, Николка, пономарь, возьми и задень лампадку единственную. Жалобно застонали пурпурные осколки, осыпались тысячами маленьких брызг. Не стал батюшка мальчишку журить, а староста и подавно. Вызвался в город съездить новую лампадку привезти в подарок храму.

Бережно придерживал рюкзак Марк Фомич обеими руками. Прежняя лампадка была красивая, а эта и вовсе чудо – в большой золоченой чаше сердцевина из темно-красного, почти вишневого стекла, а по бокам ее два шестикрылых херувима поддерживают. Староста выбрал лучшую, ведь для храма Божьего иначе и нельзя.

Руку в карман, за кошельком, опустил неохотно – боялся даже на секунду оставить свою ношу. Пришлось. Поблескивали монеты на серой сморщенной ладони.

– Скорее, – вмешалась нетерпеливая кондуктор.

Видно, что новенькая, к стариковским причудам не привыкла. Женщина худенькая, рабочая сумка впереди прикрывает опрятно выглаженное платье – короткое, с рукавами-фонариками.

– Ишь, модница, – буркнул старик.

Кондуктор, вероятно, не расслышала его недовольного замечания. А может, просто не удивилась – пассажиры раскаленного зноем автобуса, тем более пожилые, редко бывают довольны.

– Держите, – ловко сунула сдачу и быстро задвигалась дальше по салону, незаметно проскальзывая между людьми, держащимися за поручи.

В руках зашелестели две купюры. Марк Фомич даже не поверил своим глазам. Неужто ошиблась? Двадцатка лишняя. Он собрался окликнуть женщину, но внезапно в душе зашевелились возражения.

«Я сегодня почти всю пенсию истратил. У нас и вовсе на приходе жертвовать некому. Храм такой бедный, что извне от обычной избы не отличишь – нет ни колокольни, ни куполов. Батюшка с матушкой благодаря огородику живут, каким чудом только пятерых деток кормят? Разве обеднеет эта красавица, если двадцаточку на церковь даст? Приеду – брошу в ящик для пожертвований. То-то все будут рады».

Протянул руку к рюкзаку. Тихо зазвенела лампада. Нежно-нежно, словно голосок певчей Ульянки, когда она взволнованно выводит: «Величит душа моя Господа…» И резко защемило сердце: «Да где ж это видано, чтобы пожертвования насильно у людей отбирать?! Чего это я удумал? Совсем стар стал, всякая ерунда в голову лезет. Может, ей деньги очень нужны. Да и начальство ее, бедную, заругает».

За окнами мелькнул старый тополь, полуразрушенная остановка, ряд придорожной сирени.

– Ты гляди, чуть не проехал! – воскликнул Фомич. – Остановитесь!

Поспешил к выходу, споткнулся о стоявшие на проходе сумки, чуть было не выронив свой драгоценный рюкзак. Еще раз взглянул на хорошенькую кондукторшу. Она стояла у дверей, уступив свое место какой-то согбенной бабульке.

– Здравствуй, Софушка! – признал староста прихожанку.

Да и замялся на ступеньке возле кондуктора.

– Ты это, дочка… – заговорил сбивчиво. – Возьми-ка двадцать рублей. Ошиблась ты, лишние мне дала.

Напомаженные губки расцвели в улыбке. Веселые огоньки заплясали в приветливых карих глазах.

– Спасибо вам большое! И простите меня…

– За что же?

– Проверять вас вздумала. Мы с мужем в ваш поселок переезжаем – домик бабушкин в наследство остался. Надоело в городе по чужим углам мыкаться. Сказали мне, что вы – церковный староста. Давно хотела в церковь заглянуть, в деревне спокойно, начну, наконец, о душе думать. Но если вы деньги себе оставите – не пойду.

– Приходи, доченька.

Староста медленно спустился, помог выйти бабе Соне.

– Что-то ты неразговорчив сегодня. Не случилось чего?

– Нет.

Марк Фомич приближался к храму. «Что ж это получается, я чадо Божие чуть не оттолкнул от Церкви, от Христа? За двадцатку, как Иуда, чуть было Спасителя не продал… Еще и думал, что благое дело совершаю». По щеке скатилась крупная слеза.

Храм встретил его блистающим ореолом – мягкий вечерний свет лился сквозь узенькие окошки, как снопы яркого, но не опаляющего пламени. Прихожанки, как пчелки, вертелись в потоках света – убирались, готовили церковь к воскресной литургии. Марк Фомич тихонько достал свой подарок и, поклонившись, поставил перед иконой. Затрепетал огонек у подножия прекрасного лика Спасителя в алом хитоне.

– Ой, какая красивая! – послышался за спиной звонкий голосок Николки. – А почему снова красная? Потому что Христа распяли?

– А еще потому, что Он воскрес. Это цвет победы над смертью. Над нашей греховностью и нерассудительностью. Это цвет Пасхи.

– Пасха будет только весной…

– Нет, Пасха вечна. Христос воскрес навсегда, Коленька!

– Воистину воскрес!