Текст книги "Заветное желание"

Хочу быть ангелом

Диавол никаким другим пороком столько не возносит христианина на стремнины и не приводит к смерти, как тем, что убеждает его пренебрегать советами отцов и последовать своему мнению и своей воле.

Прп. Иоанн Кассиан

Послушница София читала вечернее правило. Псалтирь. В окне было темно, и лишь лампадка сжимала в своей полупрозрачной ладони из зеленого стекла слегка подрагивающий огонек. Он теплился перед ликом Спасителя. Мягкий, золотящийся свет падал на уже ставшие привычными церковнославянские буквы. Воскликните Господу гласом радования (Пс. 46, 2), – вещали слова псалма. София изо всех сил пыталась произнести их не только губами, но и сердцем. Гласом радования… Строка звучала уже в десятый раз. Ничего не помогало – сердце упрямо следовало за наглой чередой мыслей, создающих далеко не молитвенное настроение. Такое с ней не впервые. Только несколько месяцев назад назойливые мысли были другими.

Тогда она помогала на кухне у проворной и улыбчивой инокини, а когда-то в миру школьного повара, матушки Евдокии. Повариха души не чаяла в своей новой помощнице. «Да щи у тебя, Софушка, получше будут, чем мои, и булочки румянее, а как быстро ты нарезаешь зелень, просто залюбуешься! И приходишь на послушание раньше всех, едва закончится полунощница, а уходишь затемно». Да, Сонечка была старательной девушкой, ничего не скажешь. Трудиться еще дома привыкала, ведь знала, что иноки, земные ангелы, на двух крыльях в небо поднимаются – послушания и молитвы. А уж как хотелось ей стать светлым ангелом в строгой мантии! Через многое пришлось пройти: и ссоры с родителями, и насмешки ровесников, и уговоры преподавателей колледжа. Даже приходской священник – и тот отказывался дать свое благословение на монашество: мол, молода еще, нужно осмотреться в жизни, разобраться, действительно ли это призвание. «Длинные службы мне только в радость, а не в тягость, правило не сокращаю, с послушаниями справляюсь лучше всех – вон как матушка хвалит. Отчего же игуменья медлит с постригом? Ума не приложу». Эти помыслы мешали молиться и раньше. А теперь, видимо, пришло их продолжение.

София подняла глаза на икону. Христос смотрел кротко и задумчиво. И юной девушке, почти ребенку, захотелось пожаловаться Господу просто, отчаянно, как когда-то матери в детстве.

«Боже милостивый! Когда меня перевели в келейницы матушки настоятельницы, я была уверена, что это и есть ответ на мои молитвы! Игуменья сама удостоверится, что я абсолютно готова к принятию монашеских обетов, и моя мечта наконец-то исполнится! Даже сердце забилось быстрее – о, как близко этот долгожданный час! Но почему же не получилось, Господи? Почему настоятельница так жестока и несправедлива?»

София даже не замечала, что сыпала нелестными эпитетами. Они казались ей вполне уместными в этой, пускай ничуть не похожей на Давидовы псалмы, зато горячей, искренней молитве. Как-то она отвечала на вопрос невоцерковленной подруги:

– Зачем тебе такой толстый молитвослов?

– Учусь молиться.

– Да что ты, – рассмеялась подруга, – разве недостаточно просто обратиться к Богу своими словами?

– Конечно, можно обращаться к Богу своими словами. Но также мы молимся молитвами святых: повторяя устами и сердцем слова людей, достигших духовных вершин, мы приобщаемся их духовному настрою, просим у Бога того, что нам действительно нужно, – смирения, покаяния, любви к Богу и ближнему. Без этого, только самому, порой вообще о чем-то греховном молиться может в голову прийти.

София говорила с такой уверенностью. А теперь, похоже, и не собиралась следовать своим же словам. Да это и немудрено – ее ослепила свежая обида.

«Ни единой пылинки нельзя было найти в келии! Я убиралась там по несколько раз в день. Когда игуменья чувствовала себя нехорошо – заваривала ей чай на травах, вызывала врача. Помогала разбирать бумаги, приносила книги из монастырской библиотеки, подолгу читала вслух творения святых отцов. Еще бегала по монастырю, разносила поручения». Список добрых дел неуклонно возрастал. «Я же все успевала, справлялась просто безукоризненно! А матушка Серафима войдет в келию, взглянет недовольно. Хоть бы раз улыбнулась! И чай горький, и чашка моющим средством пахнет, и от моего голоса у нее голова раскалывается, и книжки не те принесла. Но ведь я же все названия точка в точку запомнила! Да куда там. Свое твердит, никчемной меня называет. А сегодня…» Это была последняя капля!

На ресницах затрепетали крохотные капельки. Кровь прилила к щекам – становилось жарко. Пришлось даже опустить на плечи черную косынку. В каждом движении сквозили горечь и недоумение.

«Я спросила игуменью, не пора ли мне принимать постриг… “Ты смотри, о чем вздумала спрашивать! Да из тебя и послушница вышла нерадивая, а ты о монашестве говоришь. И думать забудь”».

Послушнице не хотелось вспоминать, как она, поддавшись мгновенному порыву, закрыла лицо руками и выбежала из келии. Хорошо что здесь, у самой монастырской стены, находилась опустевшая комнатушка дежурного. Здесь она находила уединение. Здесь молила Господа даровать ей иноческий чин. А теперь захотелось вернуться в мир! Это внезапное желание прозвучало в душе, как удар грома. Сонечка вздрогнула. Раньше она чуть ли не клялась каждому собеседнику, что сомнений у нее никогда не будет. «А ведь мирские люди не так грубы и привередливы, как матушка Серафима…» – коварной змеей нашептывала мысль. «Матушка уже носит ангельский чин… Какой из нее ангел!» Ядовитые мысли окутывали ее сознание. Внутри поднималась волна протеста.

София даже не сразу заметила, как кто-то тихонько тронул ее за плечо. Она неспешно обратила к нежданному гостю заплаканные глаза.

– И здесь покоя не дают.

Говорившая осеклась и отпрянула. Перед ней стояла игуменья. Металлический крест серебрился на фоне слегка потертой рясы. Вместо клобука на ней был старенький шерстяной платок. В его обрамлении ее осунувшееся, желтоватое лицо, исчерченное густыми морщинами, чем-то напомнило Софье родную бабушку. Только бабушка была такой ласковой.

– Деточка, – устало сказала гостья и опустилась рядом на колени. София никогда не слышала, чтобы ее голос звучал с такой мягкостью и теплотой. – Я люблю тебя не меньше, чем матушка Евдокия.

– Но вы всегда недовольны мной.

– Думаешь, я не видела, как старательно ты убиралась в келии, как точно запоминала и быстро выполняла все мои поручения? Такой келейницы у меня никогда не было.

Послушница смотрела растерянно и ошеломленно.

– Почему же тогда?.. – это все, что ей удалось выдавить из себя.

Матушка продолжала, не ожидая вопроса.

– Говорили тебе и духовник твой, и я, грешная, что рано тебе принимать монашеские обеты, навсегда сжигать мосты, соединяющие нас с суетным миром, в котором, между прочим, также служат Господу и спасаются многие христиане. Да разве ж ты послушаешься? Все послушания были тебе по душе, кроме главного, – прислушаться к опыту старших.

Девушка завороженно слушала.

– Тогда я решила взять тебя к себе. Возложить на твои плечи подвиг терпения, смирения и кротости. Сделала так, чтобы рядом со мной тебе очень понадобились эти качества. Нет, это было не испытание, я и так видела твою душу. Просто хотела, чтобы ее яснее увидела ты.

– Я осуждала вас, простите меня, – послушница склонила голову. – Я ведь не знала причины происходящего.

– Истинную причину чужих поступков знает лишь Всеведущий Бог. Потому и завещал нам не судить ближнего.

София наклонилась еще ниже.

– Не расстраивайся, моя родная, – игуменья ласково обняла ее. – Чтобы вырастить ангельские крылья, нужно чувствовать себя первым из грешников, как евангельский мытарь.

Спаситель смотрел на них по-прежнему смиренно. И София поняла задумчивость в Его прекрасном лике.

Духовная мать и ее юная дочь вышли на улицу, взявшись за руки. Воздух от прохлады казался мятным, словно леденец. Часы на колокольне мерно отсчитывали время. Что это? То ли тихая жалоба опадающей листвы, то ли кто-то вполголоса творит молитву. София закрыла глаза и подставила лицо свежему дыханию ветра. Ей стало легко, как будто и вправду за спиной выросли крылья. Она больше не была центром Вселенной. И это оказалось настоящим счастьем – не брести по жизни наугад, а пропустить вперед доброго пастыря, Христа, прикоснувшегося к ней рукой мудрой матушки Серафимы.

Кто нарушил обет нестяжания?

Пурпурные отблески солнца на куполах становятся такими же малиновыми, как и небо. Простенькие дубовые храмы едва виднеются среди леса, напоенного запахом хвои и истоптанной на лужайках травы. Где-то глухо ухнула сова. В ответ басовито загудел колокол. Звонят к вечерне.

Словно крылья развеваются за плечами черные складки рясы. За монахами пытаются угнаться двое трудников – идут с послушания, в забрызганных краской подрясниках. Тяжело, неудобно им в длинной, непривычной одежде. Да и четок не видно – вместо молитвы в голове причудливый ворох мыслей. Распутывать некогда, а поделиться им – ой как хочется, пускай за несколько минут до богослужения.

– Митяй, – не удержался тот, что помоложе, с короткой стрижкой, круглолицый, с забавными веснушками на щеках, – заметь, отец Алипий снова опаздывает на службу.

В стянутых резинкой темных волосах Митяя уже проскальзывают нити седины. Он обратил свои невозмутимые глаза к собеседнику и степенно заметил:

– Может быть, на послушании задержался.

– Да какое там послушание! Он с самого утра не появлялся на хоздворе. Все гостей принимает: мол, духовные чада приехали. Чаи распивает.

– Что, снова подарков навезли? – заинтересовался Митяй.

– Ты представляешь… Нет, это нельзя произнести вслух! – возмутился Назар.

– Что такое?

Парень наклонился и шепнул своему спутнику в самое ухо:

– Позолоченный подсвечник! Огромный, в виде стоящего на коленях ангела. Я видел, как его несли в келью.

– И старец принял?

– А ты сомневаешься? Конечно, примет, как и Библию в кожаном переплете, лампаду из горного хрусталя, часы с серебряным циферблатом и прочую роскошь, переполняющую его полки. А чего стоит шикарный автомобиль, на котором он разъезжает по округе!

– Вообще-то отец Алипий выезжает редко, только по делам монастыря.

– Мог бы и пешком ходить, – не унимался трудник.

– Чего стоите, не заходите? – окликнул их с порога отец Елисей.

К словам инока Елисея трудники всегда прислушивались. Как можно не проникнуться уважением к его изможденному виду – лицу настоящего постника, старенькой рясе и аскетической келье, где не было ничего, кроме железной кровати да восковой свечки перед иконами. «Еще молод, а уже таких духовных высот достиг, – удивлялись они. – А четки, четки-то такие истертые, сразу видно, что непрестанно молитву творит». Ничтоже сумняшеся, они поделились со своим любимцем последними новостями.

– Вот как, – сурово сказал он. – Увидите, монах, нарушивший обет нестяжания, не останется без наказания. Поторопитесь, служба уже начинается.

Отец Алипий вышел из кельи, провожая своего гостя. Он даже не догадывался, что несколько минут назад в его адрес прозвучало грозное предсказание. За последние годы он заметно постарел, сгорбился, шел медленно, по-монашески не отрывая глаз от земли.

– Спасибо вам, батюшка, – низко поклонился ему посетитель – интеллигентный мужчина в строгом костюме. – Встреча с вами – лучик света для меня. Любые недоразумения, проблемы и неурядицы становятся простыми и решаемыми, стоит только поговорить с вами. И в турагентстве дела лучше пошли, когда стал паломнические поездки организовывать.

– Слава Богу, слава Богу, – по-старчески почти прошептал отец Алипий. – Главное, всегда помни о Христе и правде Его, а остальное приложится. Не меня – Его благодари. И зачем ты мне снова подарки везешь…

– Батюшка, миленький, – скороговоркой перебил его директор турагентства. – Еще раз очень прошу вас, только не отказывайтесь от подсвечника! Я же от всей души! Не расстраивайте меня.

Далее последовало еще немало пылких заверений. Старец не стал возражать. Медленно побрел на звуки вечернего благовеста, задумчиво поглаживая бороду. Вдруг он зашатался и рухнул в разросшееся после дождя сочное, шершавое разнотравье. Протянул руку – слабые пальцы сразу узнали гладкие бусины четок. С трудом поднявшись, он рассмотрел причину своего падения поближе: крошечная, искусно обточенная капелька янтаря между крупных шаров, вырезанных из сосновых ветвей, явно указывала на то, что это четки отца Елисея.

– Потерял, бедненький, – заволновался отец Алипий. – Ну ничего, он же и так все время молится, трудится, настоящий монах, спаси его, Господи!

Старец сунул находку в карман, затерявшийся между складками рясы, и со склоненной головой переступил порог церкви.

Рассвет, вероятно, давно мечтал застать монастырь спящим. Но едва забрезжившая заря снова почувствовала себя опоздавшей, увидев, как на пасеке собирают мед, на огороде радужными струями сверкает вода, а на мукомольне все запорошено белой пудрой.

Монахи за работой немногословны. Не для того покинули шумный и изменчивый мир, чтобы продолжать жить в его ритме. Лишь Назар с Митяем снова о чем-то перешептываются. Не по нутру им еще тишина молитвенная. Не дает покоя такая прежде неотъемлемая от жизни привычка говорить, говорить, говорить… Слова нередко опережают мысль. Они даются намного проще. А человек всегда ищет легких решений.

Протяжный, дребезжащий звук рассек тишину.

Затрепетали мантии, словно большие флаги, бегут иноки к собору. Неужели набат?

Высокий, худощавый и со строгим взглядом игумен вышел на амвон.

– Братия! – зазвенел его голос. – В нашу обитель сегодня приедет машина для сбора пожертвований на нужды Дома милосердия. Я понимаю, что монастырь небогат, питаемся мы от трудов рук своих. Но можно поделиться нашими продуктами, изделиями. Что в хозяйстве сгодится, что продадут – хоть какая-то лепта к доброму делу приложится.

Грузовик уже сигналил у ворот. Взвилась из-под колес удивленная стрекоза: и куда же подевалась благодатная тишь? Кузов стремительно наполнился ароматным ассорти садовых фруктов, лесных ягод, мешками с мукой, горшочками меда, банками с вареньем, крепкой мебелью ручной работы: столиками, табуретами, подставками и даже резными картинами.

В глазах рябило. В нахлынувшей внезапно суете никто не замечал, как седой согбенный старец изо всех сил пытается спрятать под насыпью вещей то изысканные часы, то кожаный пояс, мелькнул и пресловутый позолоченный подсвечник в виде коленопреклоненного ангела. Он был большим, тяжелым и то и дело выскальзывал из рук.

Плотно закрылись ворота, и река монастырской жизни, преодолев бурный порог, снова мирно покатила свои воды. Но даже самую безмятежную гладь иногда сердит шаловливый бродяга-ветер. Ветер искушений.

Непогоду создал не кто иной, как тот, от кого ожидали этого так же, как снега в июле. Отец Елисей носился по обители, не замечая, что уже успел разбить, задев полами мантии, большую напольную вазу перед иконой, опрокинуть стоявший в трапезной бидон с молоком. Раньше разговаривал он крайне мало, и теперь его незнакомый, вырвавшийся на свободу звучный тенор заставлял всех оглядываться. Он хлопал дверями трапезной, мукомольни, мастерской, библиотеки, ворвался на скотный двор так, что перепуганные овечки и козы бросились врассыпную.

– Где мои четки? Вы не видели моих четок? Как же так, ну где же я мог их обронить!

– Брат Елисей, – терпеливо сказал игумен, отвлекшись от реставрации старинной иконы, – обратись к эконому, он тебе новые выдаст.

– Мне не нужны новые! Я привык к своим четкам. Я сам сплел их, и даже вставил кусочек янтаря, случайно найденного в лесу. Они были такие удобные, самые лучшие!

Игумен собирался ответить, но нежданного гостя и след простыл. Он вспомнил, куда еще не заглядывал: в такое неприятное для него место – келью отца Алипия.

Батюшка сидел на низеньком стульчике и плел корзину. Прутья не слушались, не хотели гнуться, упирались остриями в затвердевшую старческую ладонь.

– С чем пожаловал, брат?

Инок слегка смутился, встретив его спокойный, ласковый взгляд. Осмотрелся вокруг – маленький столик, широкая полка и шкафчик в углу совершенно пусты. Тщетно искал глазами завитки узоров и блеск позолоты.

– Мои четки… – пробормотал еле слышно.

– Прости, прости меня, миленький, – оживился старец. – Совсем старый стал, голова дырявая! Забыл, что твои четки давеча нашел.

На исколотой ладони меж деревянных горошин поблескивала знакомая искорка янтаря.

Отец Елисей не спешил забирать свое сокровище. Ему стало как-то не по себе.

– Не хочешь брать? Правильно решил, брат, правильно. Негоже тратить свою любовь и тепло на бездушные вещи. Отдай-ка их отцу эконому, а себе другие возьми, не такие приметные, – посоветовал с участием.

– Исповедуйте меня, батюшка, – тихо попросил инок, ухватившись руками за щеки, будто пытаясь стереть с них расплывающуюся краску стыда.

Последние слабеющие блики гасли один за другим над кромкой безбрежного леса. Небу дышится легче, на земле выступает роса. Полы подрясников мокнут, трудников, идущих по влажной траве, пробирает холод. Назар идет молча, уставившись в сплетение повилики и ночных фиалок под ногами, как истинный монах. Это на него не похоже. Но Митяй не удивлен. Наверное, знает причину. Он задумчиво всматривается в простор, где чья-то невидимая кисть рисует тонкие очертания бледного от прохлады месяца.

– Митяй, прости.

– За что же?

– Я оклеветал отца Алипия и тебя в грех ввел.

– Оба мы хороши. Но меня сейчас тревожит совсем другая мысль…

– Какая?

– Сколько мы уже успели в жизни вынести таких вот приговоров?

– Верно, не перечесть…

Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам (Лк. 6, 38), – молясь перед иконой Христа, сокрушенно повторял отец Елисей, судорожно перебирая свои новые, теперь уже не самые лучшие четки.

Дикий лотос, или Рождественская сказка для взрослых

«Я видел лилию, плавающую в черной болотной воде. Все вокруг прогнило, а лилия оставалась чистой, как ангельские одежды. В темном пруду появилась рябь, она покачивала лилию, но ни пятнышка не появилось на ней».

Из дневников святой царицы-мученицы Александры Федоровны

Друзья Александра негодовали. «Он сошел с ума!» – это самое мягкое из того, что звучало в его адрес, а ведь он – почетный гражданин города. Еще до окончания школы Алекс уже играл эпизодические роли в театре. Приходилось быть и лакеем, и почтальоном, и даже маленьким нищим. Мальчишку это нисколько не смущало. Главное – сцена. Возможность пройти по ней, посмотреть зрителю прямо в глаза, смело произнести нужные фразы. Произнести так, чтобы не оставалось никаких сомнений – перед ними настоящий слуга или подмастерье.

Это зарождало в нем какое-то сладкое, удивительное чувство, природу которого он и сам не мог объяснить. Это чувство непреодолимо влекло способного паренька к актерской профессии, и неважно, что его никто не одобрял. «Пустая трата времени!» – в один голос твердили родители, учителя, соседи. Попробовали бы они повторить это сейчас, десять лет спустя, когда Алекс, несмотря на свой еще совсем молодой возраст, стал заслуженным артистом. Частенько его приглашали перейти в столичный театр, не теряя надежды, что он изменит свое решение никогда не покидать родных мест. Но талантливый актер оставался непреклонным. Хотя свое негласное правило, он, представьте себе, все же нарушил!

Отправься Алекс в столицу, за него бы только порадовались. А вот нынешнее путешествие возмутило решительно всех. Подумать только, он отказался от такого подарка! Чтобы понять причину такого праведного гнева, начинать придется издалека.

Родители Алекса ушли из жизни один за другим – он был поздним ребенком. Жил один, в небольшом ветхом домике. Вся улица, теперь гордо именуемая частным сектором, давно уже приукрасилась словно изваянными из каррарского мрамора строениями, покрытыми цветной черепицей. Кружева плетистых роз обнимали колоннады террас. А его домишко едва виднелся над землей. Он тоже был чисто выбелен, но серый шифер потемнел от времени, снизу стены были подернуты мхом, а одичавшие мальвы достигали крыши.

Летом Александру довелось встретить дочь мэра соседнего городка, которая нередко приезжала для того лишь, чтобы полюбоваться его игрой на сцене. Тогда люди и заговорили – негоже заслуженному актеру принимать высоких гостей в таком убогом жилище, да и почему городская власть до сих пор не подумала о жилье для почетного гражданина? Возмутительно!

Власть принялась думать, и результат оказался неожиданным – огромная благоустроенная квартира в самом центре города! «То-то заживешь теперь со всеми удобствами!» – поздравляли знакомые. А он пойди да и скажи в горсовете, что вместо квартиры желает получить поездку. В Египет. И больше ему ничего не нужно.

Что же скажет об этом дочь мэра? Не сочтет ли его в лучшем случае чудаком, а в худшем… Впрочем, не будем упоминать о худшем.

Вы думаете, Алекс вовсе не интересовался мнением дочери мэра? Ошибаетесь. Ее зовут Лилия. Александру ее имя сразу понравилось. Кроме пышных и темных волос, взгляда цвета чистой бирюзы, она обладала проницательным умом и каким-то прирожденным благородством, скользившим в каждом ее движении. Почему-то все были убеждены, что Лиля без ума от вечеринок и ювелирных украшений. Доля правды в этом есть – девушка действительно любила жемчуга, да только не те, что холодят шею или оттягивают уши. Свои жемчужины она находила, словно в ракушке, в глубокой провинции – это были шедевры малоизвестных авторов. Дышащие любовью ко всему живому пейзажи, сонаты, исполненные тонкой грации старинные бальные танцы. Но больше всего ей нравилось смотреть на Алекса Гамлета или Ромео. Лиля никак не могла понять, когда же он настоящий – в жизни или на сцене. За этим и заглянула в его старенький домик. Но так уж сложилось, что больше говорила она, а он завороженно слушал. Рядом с ним так хотелось обо всем рассказать. Говорила о той неведомой людям красоте, которую удалось отыскать, о солнечных днях своего детства, когда мать учила ее играть на скрипке.

– Мама рано покинула наш мир, и скрипка с тех пор пылится в кладовой. Я так ничему и не научилась – струны не слушаются меня. Наверное, еще помнят легкие, искусные прикосновения моей матери. Зато я различаю их напевы внутри. Эти звуки и есть скорбь, сочувствие или радость. Умение чувствовать – это умение жить. Так говорила мама.

Александр не сводил с гостьи глаз. «Тебе незачем учиться музыке, твой голос – нотки светлой грусти, нежности, тоски или негодования – прекраснее, чем пронзительные вздохи скрипки», – нашептывали ему мысли, но произнести эти слова вслух он не осмелился. Не стоит сожалеть об этом, ведь «мысль изреченная есть ложь»[2]2
  Ф.И. Тютчев. Silentium.


[Закрыть]. А в его душе в этот миг не было ни капли лжи, ни малейшего намека на лесть.

– О чем вы мечтаете? – тихо спросил Алекс.

– Вы будете смеяться, – смутилась девушка.

– Нет, скажите, поверьте, мне дороги ваши мечты, как свои собственные!

– Хочу поцеловать лотос. Дикий, рожденный в темном иле медленно несущего свои воды Нила, но тем не менее белый-белый! Яркий – ярче и ослепительней горных вершин! Мне кажется, если я прикоснусь губами к его шелковым лепесткам, то почувствую что-то новое, неизведанное. Не правда ли, глупая мечта? Вы первый, кому я рассказываю об этом.

– Ваша мечта не глупа. Она просто слишком красива для того, чтобы быть понятой.

Близилось Рождество. Метель, словно теплым лебяжьим пухом, окутывала дом Алекса снегом. Земля нарядилась невестой, чтобы достойно встретить Небесного Жениха. Но об этом мало кто задумывался. Чаще думали об изысканных блюдах да терялись в догадках – чем порадовать близких.

Лиле вручили длинные серьги из красного золота с крохотными вставками – пурпурными листиками клена, искусно вырезанными из рубина. «Воистину царский подарок!» – восклицали гости. Надо же им было воздать должное щедрости одного из поклонников дочери мэра. Не обошлось, конечно, без перешептываний о низкопробном золоте и фальшивых камнях, да что греха таить, без них почти никогда не обходится.

Подарок, приготовленный для Лилии Александром, напоминал о чистоте. Он привлекал внимание пассажиров самолета, возвращавшегося из Египта. Пряча тонкий и длинный, точно зеленый локон русалки, стебель в стеклянной посудине, болотный цветок мерно покачивался на поверхности воды.

Его владелец, бережно прикрывая свое сокровище, спешил, нет, не домой, а к не менее желанному порогу. Он подарит ей заветный поцелуй. Поцелуй лотоса.

Чуть не подскользнувшись, Алекс бросился к открывающимся воротам. Экономка остановила незваного гостя властным движением руки.

– Хозяйку ищете? Уходите скорее, пока господин мэр вас не увидел, вы только усугубите его горе.

– Что-то случилось?

Души коснулся жуткий холодок – предшественник обжигающей боли.

– В сочельник ушла из дому, в такую беспросветную метель! Ни отца, ни гостей не послушалась. Мол, нужно навестить бедных, к друзьям заглянуть. Какая уж тут благотворительность, если даже автомобиль из двора выехать не может! Но упрямая девчонка пешком ушла! И не вернулась. К утру, когда буран утих, нашли на озере, у проруби, ее кроличью варежку. Верно, пошла ко дну, как водяная лилия.

Служанка расплакалась, закрыв лицо ладонями.

Александр брел не разбирая дороги. Он частенько спотыкался и падал в глубокие сугробы, но не замечал этого. Он вообще ничего не замечал. Лишь без конца покрывал поцелуями свою замерзшую ношу. Ведь ее тоже зовут Лилией.

Алекс наконец осмотрелся – он был в своем дворике. Не зря же говорят, что ноги сами несут к отчему дому. К двери вела свежая, кем-то протоптанная в густых снежных заносах тропинка. Он подошел ближе.

На пороге, прислонившись к ступеньке, сидела девушка. Она куталась в мягкую лисью шубку, а посиневшие от холода руки прятала в одну варежку. На ее растрепанных темных волосах блестели крохотные звездочки.

– Лилия!

– Да, мой родной, давно жду тебя здесь. Не очень-то ты гостеприимен.

– Ведь ты могла замерзнуть! Мне сказали…

– Меня бы все равно не отпустили к тебе. Но если чего-нибудь по-настоящему хочется, всегда найдется выход, верно?

Александр прижимал ее к себе, пытаясь согреть. Они вместе поцеловали дрожащие лепестки лотоса. Этот поцелуй действительно многое изменил в ее жизни.

А люди… Что ж, люди снова остались недовольны. Ведь Алекс, сетовали знакомые, выдающийся актер, а жена у него – так себе, особыми дарованиями не отличается. Наверное, они не знают, что существует такой прекрасный дар – верное, любящее сердце.